VII. ПОГРЕБЕНИЕ ЖЕРТВ БЛОКАДЫ

 

Я уже отмечал, что кривая смертности возрастала постепенно. Сначала покойники были единичными, и похороны совершались обычным путем, т. е. в гробах, на траурных колесницах, запряженных лошадью, в инди­видуальной могиле на кладбищах. Осложне­нием было только то, что за все в отдельности надо было, помимо установленной таксы, платить добавочно хлебной валютой. Цена установилась следующая: 500 граммов хлеба за рытье могилы; можно было рыть самому или поручать кому-либо со стороны, так как могильщики не стали управляться с работой при их ограниченном штате. За гроб, зна­чительно упрощенный, также надо было платить 500 граммов хлеба. За доставку на кладбище еще 500 граммов хлеба. Оформ­ление похорон обходилось таким образом в 1 1/2 килограмма хлеба. Любопытно отме­тить, что эта добавочная такса в хлебной ва­люте, как наиболее устойчивой, сохранилась на все время голодовки.

По мере усиления смертности оформле­ние похорон постепенно начало все более и более упрощаться, пока не докатилось до примитива, заключавшегося в выбрасывании трупов на улицу или даже на свалку.

Сначала гробы имели или напоминали форму нормального гроба. Разумеется, дос­ки, из которых он делался, пригонялись не­плотно. Гроб был в щелях. Отделка без обст­ругивания досок. Некоторые красились крас­ными или фиолетовыми чернилами. Затем гроб упрощался; делался в виде ящика, зако­лоченного сверху досками. Несколько раз я наблюдал, что вместо гроба труп клали прямо в ящик — тару из-под товара. Появились фа­нерные гробы с надставкой по длине, так как листы фанеры имели размер меньший, чем длина человеческого тела. При дальнейшем усилении смертности появились «семейные двухспальные» фанерные гробы. Затем труп, так сказать, заворачивался в доски и обвязы­вался веревкой; при этом часть головы и ступни ног выступали наружу.

Если вспомнить события в хронологичес­ком порядке, то первое, что меня порази­ло, — это похоронные дроги, везшие покой­ника без гроба, завернутого в летнее пикей­ное одеяло. Как сейчас помню: я спускался с Кировского моста (б. Троицкий) и на заворо­те из-за Салтыковского особняка показались такие дроги с покойником — женщиной, за­вернутой в простыню, которая плотно обле­гала формы трупа и видно было, что это жен­ский труп. Покойница покачивалась в такт с шагом лошади. Затем стали возить по два по­койника на одних дрогах и даже по три.

Потом лошади пошли в пищу, и дроги сами собою отошли в предание. Иногда по­койников грузили на ЖАКТовские подводы. Но это я наблюдал в единичных случаях. Пе­решли к братским санкам и к ручной пере­возке своими силами.

Мне рассказывали, что две богатые ста­рушки умерли в одной семье в один и тот же день: одна из них в 6 часов утра, а другая в 12 часов дня. Соседи по коммунальной квар­тире обратились за помощью в милицию, ко­торая посоветовала за обстановку красного дерева устроить похороны. Гробы были сде­ланы из шкафов красного дерева. Да и вооб­ще надо сказать, что к тому времени взгляды ленинградцев на ценность мебели сильно из­менились. Дрова стоили дороже мебели, и я знаю случаи, когда покупали мебель на топ­ливо.

Когда же кривая смертности возросла зна­чительно, когда на всех улицах, в каждом квартале, в каждом доме, в парках, на доро­гах у стен домов, на лестницах, на свалках, под воротами оказались падшие или (...) вы­брошенные трупы, тогда человеческих сил стало не хватать на уборку их.

В Крестьянском переулке (б. Дункин), против окон ЛЭТИИССа, около разобранно­го на топливо сарайчика (забор деревянный был расхищен ранее) однажды я обнаружил труп мужчины, завернутый в одеяло, из-под которого высовывалась с одной стороны на­половину плешивая голова, а с другой сторо­ны — кривые ботинки. Труп лежал, лицом уткнувшись в снег; ботинки подвернуты вбок. Как сейчас, помню желтый цвет кожи на лице и затылке, орлиный нос. Через день одеяло у груди было раскрыто; по-видимому, досу­жие «братья во Христе» искали продовольст­венных карточек или денег. Еще через день с него были сняты ботинки. Мертвеца при обыске повернули, и он, желтый, принял еще более зловещий вид, так как смотрел уже на вас. На четвертый день решились доломать полсарайчика, и покойник был оттащен на домовую свалку, тут же во дворе. На пятый день я обратил внимание, что какая-то жен­щина разглядывает мертвеца. Я окликнул ее и обратил внимание на равнодушие жильцов. Она согласилась со мной, что следовало бы его убрать в подвал деревянного дома, где в прачечной уже лежат двое покойников. На шестой день я попросил Машеньку обратить внимание милиции на то, что уже с неделю валяется труп. Милиция с неохотой прини­мала участие в уборке трупов. Однако на 7-й день он исчез, по-видимому, в прачечную, так как это наименьший путь сопротивления.

Одновременно с этим трупом два дня ва­лялся труп молодого парня на самой дороге, ведущей к подъезду ЛЭТИИССа со стороны Кировского проспекта (б. Каменноостровский).

Со стороны Конного переулка в те же дни двое суток валялся труп ребенка.

К нам под ворота подбросили труп стари­ка-колхозника. Он пришел из Лесного и, прислонившись к стене дома, где помещает­ся «кооператив» (угол Кировского и М. По­садской), выпрашивал у выходящих из мага­зина «корочку» хлеба. Разумеется, ему никто не давал хлеба, но предлагали деньги. Старик осел на землю, и началась у него предсмер­тная агония. Он еще не остыл, вернее, не успел еще умереть, как с него сняли валенки и затем оттащили и бросили под воротами нашего дома, затащив его к стене за полот­нище ворот, чтобы он был менее заметен. По-видимому, это сделал дворник того дома, около которого он умер, и тем самым свалил хлопоты по уборке с себя, взвалив их на пле­чи нашего дворника. Вечером, возвращаясь домой, за полотнищем двери я не заметил не­прошенного «гостя». О нем меня осведомили домашние. Наутро, выходя из дома, я дей­ствительно обнаружил мертвеца. Полушубок его был развязан и кто-то шарил за пазухой. На третий день он был уже без полушубка (...).

Иногда находили трупы с поломанными в суставах руками (это делалось для облегчения раздевания) и с отпиленными ногами, так как иначе не снять валенок.

Характерно отметить, что эта ужасающая для нормального времени картина города, покрытого трупами, вернее, наполненного мертвецами, так как в домах их «хранилось» значительно бол(ьше), чем валялось на ули­цах, не наводила на нас никакого ужаса или страха. Я анализировал свои чувства и про­верял их у других. В нормальное время каж­дого покойника, несмотря на наше мате­риалистическое воспитание, мы невольно окружали некоторым мистицизмом. В осо­бенности, если покойник принадлежал к род­ным или знакомым. Пока мертвец находился в квартире, он был предметом невольного культа. Люди испытывали некоторую таин­ственность, связанную с актом смерти. Не­которые даже пугались трупов, несмотря на свое рационалистическое воспитание. Всем известны рассказы о ночных похождениях на кладбище и о страхе, испытываемом при таких посещениях. В Ленинграде ничего по­добного мы не испытывали. Никаких речей над могилой не произносилось. Для нас каждый труп был неодушевленным предме­том, вещью. Мне приходилось поздно вече­ром и даже ночью проходить неоднократно мимо покойника в Дункином переулке и ни­какой неловкости не чувствовал даже (один) на один с ним. Один раз я нарочно задался мыслью проверить себя ночью. Однако, за­мечтавшись, я вспомнил о заданном себе опыте только тогда, когда я уже оставил по­зади себя этот валявшийся на свалке труп. Более того, труп тети Терезы был для ме­ня вещью; может быть, неудобной вещью, но никакой мистикой он не был окружен. Справедливость требует отметить, что и к своему собственному положению мы отно­сились так же и приближавшуюся смерть встречали без какой бы то ни было мистич­ности. Смотрели не как на исключительное явление, а как на будничное ежедневное яв­ление.

Когда кривая смертности достигла одного из своих пиков (может быть, главного), то были к этому времени выработаны система­тические мероприятия.

При каждом ЖАКТе отводилось помеще­ние, куда можно было складывать покойни­ков своего дома. Управхоз обходил квартиры с целью выяснить, нет ли покойников, в осо­бенности же залежавшихся.

Затем были отведены районные складоч­ные помещения. В нашем районе для этого близ больницы Эрисмана была отведена одна сторона набережной реки Карповки. Эта гро­мадная площадь представляла собою склад мертвецов наподобие склада дров. Возле кладбищ или по окраинам их посредством экскаваторов механизировались работы по рытью громадных рвов для братских могил. Покойники укладывались в несколько рядов и засыпались невысоким слоем земли. Как правило, трупы, привезенные в гробах, вы­тряхивались из гробов. Гробы же шли на топ­ливо экскаваторов.

Документальное оформление похорон так­же сильно упростилось. Разумеется, загсы не в состоянии были управиться с этим де­лом.

Причину смерти стала устанавливать ми­лиция. Когда умерла покровительница Ма­шеньки, пожилая женщина Мария Никола­евна, то приглашенный для составления акта милиционер (не догадываясь даже по просто­те сердечной, что это превышает его квали­фикацию) установил причину смерти: скле­роз сердца. Это имело важные следствия, так как смерть от стихийных причин, к которым относится смерть от голодовки, не давала бы права наследникам воспользоваться страхо­вым капиталом. Наш же «добрый милицио­нер», установив склероз сердца, тем самым способствовал Машеньке получить наследст­во в 2000 рублей из страхкассы.

Регистрация в загсе делалась по оформ­лении и после похорон. Затем были введены особые участковые инспектора. Тетю Терезу наш участковый инспектор освидетельство­вал заочно, пошутив, что она зажилась и что ей давно уже надо было умереть, и выдал заочно удостоверение о том, что признаков насильственной смерти на трупе не обнару­жено. Участок был загружен длинной оче­редью ожидающих разрешения на погребе­ние, так что инспектору не хватало времени на посещение умерших.

Как правило, после смерти продовольст­венных карточек у умерших «не находилось». Они куда-то исчезали бесследно. Разумеется, это для официальных властей. Неофициально же карточки поступали близким, и расходы по похоронам оплачивали пайком покойного. Таким образом, покойник не обременял расхо­дами близких, хоронил себя за свой счет и кое-что оставлял даже на поминки. Если человек умирал в начале месяца, его карточками могли пользоваться в течение всего месяца или, во всяком случае, до дня перерегистрации карто­чек. Если он умирал в конце месяца, его не объ­являли впредь до получения карточек.

18 декабря на набережной у Дома ученых встречаю жену профессора Порецкого и справляюсь о здоровье мужа. Она отвечает: «Говоря между нами, он умер 15 декабря». Я прошу пояснить, как это понимать? Полу­чаю ответ, что понимать это надо в прямом смысле, но она скрывает это, так как желает перерегистрировать его карточки 21 декабря, кроме того, получить 1-ю его категорию на январь и оборонный пропуск в столовую Дома ученых. Как известно, перерегистриро­вав карточки, она вслед умерла сама. Опера­ция, намеченная на январь, ей не удалась. Смерть же С. В. скрывалась всеми домашними. В очереди за вином (соседка из) их квар­тиры в разговоре со мною описывала тяжелое его положение; лежит недвижим. Тогда я до­бавил: «Да, лежит недвижим мертвый, а иж­дивением Эрмитажа ему изготовляется гроб». Его жена, сотрудник Эрмитажа, добилась того, что гроб делался по месту ее службы, а не по месту службы мужа.

От больничных работников я слышат, что из их моргов трупы вывозились 3—5-тонны­ми машинами и сжигались из-за отсутствия топлива в топках электростанций. Проверить этого не удалось: так ли это?

Одна из палат больницы Эрисмана была приспособлена для склада трупов. Э. М. Гер­манович рассказывала, что у Мариинской больницы (улица Маяковского, б. Надеж­динская) грузили на машину трупы, как по­ленья дров. Если покойники были в гробах, то их вытаскивали из гробов, несмотря на плач родственников.

Те, у кого не было сил хоронить своих близких, оставляли их в больницах на усмот­рение администрации, если они лежали в больницах. Часто трупы подкидывали в подъ­езды госпиталей или же прямо выбрасывали на улицу. Наблюдались случаи спускания трупов в проруби. Лично я видел беспризор­ный труп на Неве близ тропы у проруби, по которой я переходил Неву с Петроградской стороны к Дому ученых.

Галина Дмитриевна Пашенцева наблюда­ла картину, как «покойник вез покойника». У Витебского вокзала он примостился на примитивном гробе для отдохновения и не в силах был встать. Так и умер на гробе. В таком виде их и нашли.

Она же видела, как у ЖАКТовского скла­да на детских санках вывозили 11 сложенных трупов, закрытых рогожей и наскоро перевя­занных веревкой. Они тут же рассыпались и доставили немало хлопот по их укладке.

Упомянем еще о некоторых способах по­гребения. Вместо санок приспосабливали лы­жи, позволяющие хоронить до 3 человек од­новременно (Э. М. Гершанович).

Я наблюдал, как вместо санок труп укла­дывали на доску и за веревку, привязанную к доске, тащили по снегу это сооружение.

Э. М. Гершанович видела, как тащили на приемный пункт мертвеца безо всяких при­способлений. Труп, завернутый в простыню, тащили за две веревки: одна была привязана за шею, а другая за ноги близ ступни (

Применялся также способ непосредствен­ного обхода квартир и сбора трупов на гру­зовики (из гробов вынимали).

VIII. КАННИБАЛЬСТВО

 

Упорные слухи о разных случаях употреб­ления в пищу человеческого мяса распрост­ранялись и поддерживались до самого пос­леднего времени. Однако к этим слухам надо относиться с весьма большой осторожно­стью и лучше было бы каждый раз делать их фактическую проверку. Дело в том, что употребление в пищу человеческого мяса свидетельствует о вырождении, об атавизме Нормальный культурный человек ни при каких вынужденных условиях не решится прикоснуться к человеческому мясу. Поэто­му я, отно­сясь с большим скептицизмом к такого рода слухам, старался выяснить, при каких же именно условиях происходили слу­чаи каннибальства. Многие из них пришлось отмести как непомерную фантазию «очевид­цев». Неко­торые же слухи могли оказаться правдоподобными; но в этих случаях участ­ников каннибальства скорее следовало отнести уже не к нормальным людям, а к тро­нувшимся рассудком или даже к совсем по­мешавшимся. Только по отно­шению к таким лицам можно с некоторой натяжкой отнести случаи людо­едства. Следовало бы поступать так, как это делал помощник началь­ника ЛЭТИИССа В. Н. Чеплевский. Приведем пример из его практики.

По заявлению коменданта Муравейской, что ею обнаружен труп с вы­резанными мяг­кими частями — ягодицами, обследование мертвеца неопро­вер­жимо установило, что дейст­вительно ягодицы носили кровавые следы. Но это не от вырезов, а раны оказались болезнен­ными пролежнями.

У завода Марти (близ Калинкина моста) был обнаружен труп с отрезанной головой; у других трупов были отрезаны конечности. Досужие фантазеры вывели заключение о том, что каннибалы совершали такие опе­рации в целях людоедства. Ближайшее об­следование обнаружило с несомненностью, что трупы с отрезанной головой и конечнос­тями были результатом артиллерийского об­стрела.

Эти факты говорят за то, как надо осто­рожно относиться даже к показаниям оче­видцев.

Приведем слышанные нами примеры кан­нибальства (...)

Наталия Владимировна Попова рассказа­ла об известной ей женщине, потерявшей мужа и поступившей в родильный дом из-за возможности поедать выкидыши; будто бы (она) съела уже два плода.

По городу ходили слухи и рассказы что на улицах находили часто трупы с вырезан­ными мягкими частями: щеками, ягодицами и др. В таком же виде доставляли трупы и на кладбище.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                    

Скептики предупреждали о том, чтобы на рынках и толкучках не покупали «лучших» кусков мяса и жира неопределенной формы дабы не подвергнуться опасности купить че­ловеческого мяса. Тем более предупреждали не покупать студня, так как он делается-де из человеческого мяса и костей (...)

Что же касается поедания домашних жи­вотных: собак и кошек, то это стало обычным явлением и «гастрономы» сами не скрывали этого.

Профессор Косман съел двух сторожевых собак ЛЭТИИССа, предоставленных ему для целей научной вивисекции. Когда в столовой научных работников в Алма-Ате за обедом мы разговорились о голоде в Ленинграде, то сосед­ка по столу, молоденькая барышня высказала убеждение, что мы (...) не дошли до пожира­ния собак, на что Михаил Сергее­вич Косман ответил ей: «Если бы Вы покушали, то не го­ворили бы так». Она в ужасе отшатнулась от него, как от каннибала. Он же убежден, что эти большие собаки спасли его от смерти.

Владимир Николаевич Листов съел своего друга, шотландскую овчарку, поручив препа­рирование одному из своих коллег за «комис­сионные»: кости и другие части; себе же по­лучил не менее пуда чистого мяса.

Один из профессоров Дома ученых съел 18 кошек и 12 собак и чувствовал себя весьма плохо, когда прекратилась доставка их в его лабораторию.

Витя Ильин несколько раз просил нас от­дать ему нашу любимицу, сибирскую Маркизу, пока она еще не исхудала, но мы хорошо при­строили ее в деревне у Евдокии Яковлевны.

Едоки говорят, что мясо кошек и собак имеет вкус средний между кроликами и ку­рицей; мясо собак нежное.

Я подслушал разговор о том, что для ле­чения язвы желудка нужно пить топленый собачий жир. Не потому ли у (людей), евших собак, действительно вылечивался желудок и язвы исчезали навсегда.

Не могу не передать нашего изумления, когда мы, проехав по льду Ладожского озера, встретили в деревне веселую собаку, довер­чиво бегавшую около людей с закрученным кверху хвостом. Нам как-то не верилось, что в такой близости от Ленинграда собаки могут свободно разгуливать, не опасаясь за свое существование. Мы были поражены такой идиллией.

Что служило заменителем пищи: студень из столярного клея, лепешки из вымоченной горчицы и кофейной ячменной гущи, хлеб из дуранды с древесными опилками, отруби-высевки, вороны, собаки, кошки, сапожная кожа (бульон), шелуха картофеля, зерна ядо­витых растений, горчица в готовом виде, ов­сяная шелуха, соленая вода, клюква и брус­ника вместо чая, хряпа, дрожжевые супы, желатин на сахарине, сахарин, сушеная сы­рая свекла вместо сахара, кровяная каша (опилки + дуранда + 10 % крови).

Наблюдались такие явления. Те, кто отве­дали собак или кошек, требовали их в даль­нейшем и плохо себя чувствовали, если их требования не удовлетворялись. Некоторые умирали, не имея продолжения такой пищи.

IX. БЛОКАДНЫЙ БЫТ

 

Самым тяжелым в осажденном городе, старой столице, было все-таки не то, что описано выше. Смерть не представляет собою особую тягость. Переход в иной мир часто бывает даже незаметным для умирающего. Один голод сам по себе не является всепог­лощающим источником страданий. Самым страшным оказалось постоянное ежеминут­ное напоминание о существовании и других напастей. Обычная обстановка и комфорт домашнего уюта были вычеркнуты из жизни на неопределенно долгое время. Все эти враги наступали на наш домашний и служеб­ный фронт постепенно, но неумолимо жес­токо.

На себе мы испытали, что действительно «топливо представляет собою источник жиз­ни». Сокращение городских запасов топлива постепенно замораживало дома, электростан­ции, а следовательно, постепенно выходили из строя: водопровод и канализация, элект­рическое освещение и трамвай, центральное отопление, радио, почта и телеграф.

Выход из строя коммунальных услуг осо­бенно осложнил быт жителей, создав для многих непреодолимые препятствия и, во всяком случае, утяжелив для всех собст­венное существование и ускорив гибель мно­гих.

Городское жилищное управление повело хаотическую политику. Было решено во что бы то ни стало сохранить в исправности дома с центральным отоплением. Считалось, что они обеспечены топливом. И действительно, в нашем доме были некоторые запасы угля, так что в начале холодов в квартирах можно было обеспечить минимальную жилую тем­пературу.

Однако водопровод постепенно стал те­рять напор воды. Сначала верхние этажи ли­шились подачи; затем средние этажи оказа­лись без воды, и, наконец, жильцы домов вы­нуждены были спускаться за водой в подвал, в прачечную.

Для проверки системы центрального ото­пления выпустили воду, а наполнить уже не удалось; напора не хватало. Дом начал по­степенно охлаждаться. В нашей квартире упор­но температура начала спускаться ежедневно на 1/2—1/4°. Сначала мы поеживались, са­дясь за чай или обед; затем стали надевать костюмы потеплее и перешли к осенним пальто. Водопровод постепенно охлаждался, и, наконец, вода в трубах замерзла.

Уборные сначала работали обратно, а за­тем и они замерзли.

Накануне Нового 1942 года я решил ус­троить встречу Нового года. 31 декабря уда­лось кое-что раздобыть из съестного. Если верить мистикам, то по дню Нового года можно предсказать, как будет проходить весь год. Как же у нас была проведена встреча Но­вого года?                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                           

Подхожу к входной двери. Стучусь, так как электрические звонки уже давно не ра­ботали из-за отсутствия электричества. В аб­солютной темноте открывают мне дверь и предупреждают, что квартира залита водой и что заливание продолжается. Калош не надо снимать. Машенька пыталась нанять дворни­ка оказать помощь по уборке воды. Она уже вынесла во двор ведер 50. Он запросил 600 рублей. Пришлось отказаться от его ус­луг, отложив уборку воды до светлого дня. Эту воду приходилось убирать около месяца, так как она поступала обратно через ванну из верхнего 5-го этажа.

Такая встреча Нового года не предвещала ничего хорошего. При маленькой керосино­вой лампочке мы отужинали «чем бог пос­лал» и даже гадали: «ярый воск топили» (из елочных свечей), жгли скомканную бумагу и изучали тень от пепла и т. д.

Отбросы, помои, экскременты собирались в ведро и бумагу, и по утрам все это выбра­сывалось во двор. При суровой зиме, без от­тепелей все это сковывалось морозом, обра­зуя во дворах целые горы. Двор весной обе­щал стать источником заразы: дизентерии, брюшного тифа. По полученным позднее сведениям, весною городская милиция моби­лизовала все население для очистки дворов.

Приехавшая в июне из Ленинграда в Алма-Ату дама показывала мозоли на ру­ках — следствие трудовой повинности по очистке дворов. Она же говорила, что трупы весною возились в детских колясочках и спускались в реки и каналы.

Замерзание водопроводной сети распро­странилось и на магистрали. Подача воды прекратилась даже в подвалы, и населению пришлось ходить за нею на Неву и каналы. У прорубей начали образовываться на морозе водяные очереди с непременными ссорами с нарушителями очередей. Ленинград преобра­зился. По улицам потянулись люди с ведра­ми, кастрюлями, чайниками, горшками и другой посудой. Некоторые приспособили детские санки для транспортирования воды, на которые можно было установить 2—3 ведра. Начали наблюдаться деревенские кар­тины хождения «по воду» на Неву, в парк Ле­нина, на Кронверкский канал. Незабываемая картина: морозный вечер; заходящее красное солнце, освещающее покрытые красивым инеем деревья; у прорубей вереницы людей с коромыслами и другими приспособлениями. Помню спор в очереди: можно ли мне отпус­тить, как старику, воду без очереди. Боль­шинство разрешило. Меньшинство пытались отнять у меня кастрюлю и облили водой.

Действие бань прекратилось, а за ними многие упразднили даже ежедневное умыва­ние дома, в особенности те, у кого в комнате была температура ниже нуля.

В большом количестве стали встречаться люди с черными от копоти и грязи лицами и руками. Бритье стало также роскошью.

Отсутствие воды сказалось в виде перебо­ев с выпечкой хлеба в хлебопекарнях, столо­вые также заставляли ждать посетителей по 2—3 часа. Для снабжения водою хлебопека­рен и столовых администрация мобилизовала обслуживающий персонал, который сначала возил на санках воду, затем уставший, голод­ный отдыхал и потом уже принимался за свои прямые обязанности.

В столовой Дома ученых также наблюда­лись перебои, несмотря на то что (он) поме­щается на набережной Невы непосредствен­но у сходен к проруби. Идя обедать, мы на­блюдали, как официанты, повара и дворники таскали воду из проруби.

Кипяток, не говоря уже о чае, был давно отменен.

Когда лопалась магистральная труба, на улице образовывалось озеро, из которого жители черпали воду. На углу Гороховой лоп­нула такая труба. Вода, заливавшая улицу, ручейком пробралась к дождевому сточному отверстию. Несмотря на мороз, вода не за­мерзла и постепенно промыла себе русло в утоптанном снегу. Образовалась как бы речка. Немедленно берега ее облепили ок­рестные жители и начали забирать воду. На обратном пути из ЛИИЖТа я заметил, что берега этой речки сделались буграми вслед­ствие нарастания льда от расплескивания набираемой воды. Утренняя картина до­полнялась женщинами, полоскавшими свое белье в этой оригинальной речке.

Ступеньки сходен к прорубям и домовые лестницы от намерзания разливаемой воды обратились в оригинальные катки, достав­лявшие немало бед и затруднений ходившим по ним людям.

Благодаря отсутствию воды помещения загрязнялись. Нижний этаж ЛИИЖТа почти официально обратился в уборную. Второй этаж был не лучше. Комната с бюстами вож­дей, через которую проходили все, имела не­приглядный вид общественного (туалета). Студенты по ночам отправляли свои физи­ческие потребности тут же. Не забудьте, что все это немедленно замерзало и комната имела вид катка (...).

Особенно чувствовалась недостача воды в госпиталях. В больнице Эрисмана бойцы бо­лее 3-х суток не умывались. Чернила замерз­ли во всех чернильницах.

При пожарах вода, служившая для туше­ния, образовывала уличные озера и исполь­зовалась жителями для хозяйственных нужд. Литейный проспект сделался рекой из-за большой лопнувшей магистрали.

Мы с женой отправились в сберегатель­ную кассу и не могли подойти к ней из-за наводнения. Только через несколько дней вода окончательно промерзла, но зато и за­морозила намертво входные двери, и доступ в кассу был невозможен.

В Максимилиановском переулке (угол Прачечной) во время тушения пожара лоп­нул шланг пожарного рукава. Немедленно же образовалась очередь у струи воды, вытекав­шей из этого шланга на улицу.

Труд по доставке воды из Невы и каналов для истощенного изголодавшегося населения был непосилен и еще более подрывал осла­бевшие силы. Одинокие старые люди не в со­стоянии были нести этот дополнительный труд и безропотно гибли, умирая от этих ли­шений. Некоторые питались снегом, медлен­но растапливая его в помещениях с темпера­турой немного выше нуля и еще более охлаж­дая тем самым эти помещения.

Недостаток топлива привел к необходи­мости сделать нежилыми все комнаты, кроме одной. Чаще всего люди ютились в кухне, где был очаг. Я установил у себя в кабинете не­большую жестяную печурку, «буржуйку», и сюда перенес постели моей жены и Машень­ки. Таким образом, кабинет стал «по совмес­тительству» выполнять обязанности: кухни, столовой, спальни, гостиной и отчасти даже туалета. Во время топки буржуйки темпера­тура доходила до 8 °С. К утру она снижалась до +3 или +2 °С. В других комнатах темпе­ратура была ниже нуля, около —4 °С. Поэто­му новогоднее наводнение, которое не было сразу ликвидировано и подобные которому были во многих других квартирах, привело к тому, что вода, заливая комнаты, замерзла, и у нас образовался «каток», а ванна, напол­ненная до краев водою, обратилась в моно­литную глыбу льда. Для того чтобы она не лопнула от замерзшей воды, я каждое утро пробивал верхний замерзший слой и переме­шивал воду. В результате вся вода замерзла, не разрушив ванны. Лед на полу мы скалы­вали и таким образом постепенно очищали квартиру.

Житье у нас было «папанинское», как на Северном полюсе на льдине. Ложились спать, хоть и раздеваясь, но укрывались двумя оде­ялами и поверх них шубой. Закрывались с головой. Согревались дыханием под одеялом. Согревшись, высовывали нос и дышали хо­лодным воздухом. Надо сказать, что спанье в холоде представляется здоровым. Никакой простуды не было ни у кого. Если удавалось на рынке покупать дрова вязанками не за хлеб, а за деньги, то приходилось платить за небольшое полено 2—2.5 рубля. Это полено затем раскалывалось на мелкие щепочки. Та­кой способ топки был наиболее экономич­ным. От колки дров портился паркет, но ни­чего не оставалось делать. Я пытался колоть дрова на подкладке, которой служила чер­тежная доска. Но доска скоро раскололась и сама пошла на топку.

Параллельно с покупкой дров на рынке за деньги можно было доставать дрова у эва­куировавшихся из Ленинграда. Эти (люди) охотно уступали дрова за деньги. Кроме того, можно было дешево покупать у отъезжающих мебель. Такая мебель обходилась дешевле и выгоднее дров. Я кое-что использовал также и из своей мебели. Уезжая, я дал список своим домашним, в каком порядке исполь­зовать мебель на топливо в случае, если на рынке нельзя будет достать дров. В первую очередь я назначил карнизы от портьер, боль­шие дубовые портфели, в которых хранились гравюры, стенные полки и кронштейны, чер­тежный березовый стол, запасную дубовую кровать, вешалки, стулья и т. д.

Чертежные доски я назначил для заделки окон на случай, если вылетят стекла от воз­душной бомбежки или же от артиллерийско­го обстрела. Для отепления окон большинство применяли фанеру, вставляя ее вместо разбитых стекол; другие делали наружные за­градительные щиты или ставни, несколько предохраняющие стекла от разрушения. Од­нако это обрекало помещение на абсолют­ную темноту в продолжение всего дня. За не­имением фанеры пускался в ход картон, ков­ры, матрацы, доски и т. п. Оклеивание стекол полосами газетной бумаги оказалось малопрактичным и почти не достигающим цели. Для светомаскировки применяли при­митивные шторы из непрозрачной бумаги, поднимающиеся посредством тонких верево­чек.

Буржуйки часто являлись причиной пожа­ров. «Буржуйные» пожары являлись следст­вием несоблюдения элементарных правил безопасности: оставление буржуек без при­смотра, растапливание бензином, выпуск ды­ма в деревянные дымоходы, близость вос­пламеняющихся предметов (мебели и др.), пропуск дымовых труб через деревянные пе­регородки. Одна женщина сожгла дом, раз­ведя костер среди комнаты на полу на желез­ном листе, и наивно отговаривалась, что ей холодно и надо согреться. Наша бывшая дом­работница Клавдия Николаевна Бровнина погорела до основания из-за соседки, зато­пившей буржуйку и заснувшей.

В случае пожара остановить его почти не было никакой возможности. Дома горели как свечи, не гасимые пожарными. Их средства гашения были крайне ограниченными.

Переходя ежедневно Неву по льду от Пет­ропавловской крепости к Дому ученых, я мог наблюдать грандиозную картину одновре­менных пожаров вокруг меня. Шесть дней горело бывшее общежитие студентов Ленин­градского университета на набережной Невы и Тучкова моста; правее горел дом, располо­женный на проспекте Кирова по соседству с известным д. 26/28; в той же стороне зани­мался пожар в доме на М. Монетной улице; вдали поднимался дым пожарища на Выборг­ской стороне за клиникой Военно-меди­цинской академии; горел дом на проспекте М. Горького и, наконец, дом на набережной около Дома ученых рядом с дворцом. Подхо­дя к институту перед закатом солнца, я заме­тил пожар в третьем этаже дома, находяще­гося на Мичуринской улице (б. М. Дворян­ская). В сумерках дым охватил четвертый этаж, а ночью весь дом уже пылал как факел. Я описал дневную картину одновременных пожаров в ясную морозную погоду. Ночью дымовая картина превращалась в огневую пламенную. Город освещался как факелами. И это наблюдалось не в каком-либо отдель­ном районе, а по всему городу. Предполагалось вырубить парк Лесного института на дрова, но не удалось выполнить этот план из-за малосильности голодных лю­дей. Затем была объявлена мобилизация на дровозаготовки в окрестности Ленинграда. Из-за недостатка топлива свертывались помещения и в учреждениях. В ЛЭТИИССе и ЛИИЖТе выделили несколько комнат, обо­рудовали их буржуйками и назначили для за­нятий студентов. В шубах и пальто, с каран­дашами в окоченевших пальцах кучка студентов-энтузиастов внимала лектору, держа­щему в руках ледяной мел. В ЛЭТИИССе по­рядку было больше. В нижнем этаже буржуй­ка была устроена в уборной, которая работа­ла, и даже имелась вода в кране. В столовой элементарно-схематические обеды съедали при морозной температуре.

Ни голод, ни холод, ни отсутствие воды (...) ни скученность жилья не могли оконча­тельно парализовать жизнь. Отсутствие же света, кромешная темнота, парализовало нас окончательно.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                             

Еще во время финской кампании потреб­ление электрической энергии было сокраще­но, и для каждой квартиры были введены лимиты. Для нашей квартиры установили максимальное суточное потребление в 37 гек­товатт-часов. Теперь же эти нормы были сильно сокращены при абсолютном запре­щении пользоваться нагревательными при­борами. Нам было лимитировано 15 гекто­ватт-часов. С этой нормой еще можно было мириться, так как осветительная площадь сократилась. Затем начали практиковать для экономии топлива выключение на опреде­ленный срок различных кварталов города. Были установлены сроки часов начала по­дачи энергии и погашения света. Наконец, мне объявили, что ежедневное потребление электрической энергии установлено в 2 гек­товатт-часа. Вернее, что ничего не было дано, так как это совпало с «временным» выклю­чением нашего района, обратившимся в пос­тоянное. У меня имелся запас нескольких свечей. Я установил строжайшее расходование их в самых необходимых случаях, как-то: зажигание на время ужина и т. п. До­машние научные занятия пришлось отме­нить. Провождение времени было следую­щее: с наступлением темноты, а это на ленинградской широте было рано, мы укла­дывались в постель, накрывались чем-либо от холода и жили интересами радио. В пе­рерывах прислушивались к разрыву артилле­рийских снарядов, посылаемых нам немцами, к воздушной тревоге и вели нескончаемые беседы до момента приготовления «ужина». В темноте растапливали буржуйку; она же и давала некоторое освещение комнаты. Ужин состоял из чая или кофе с кусочком (пор­цией) хлеба (100 граммов). Отужинав, снова ложились в постель и слушали радио.

Постепенно и радио начало выходить из строя. Сначала наблюдались перебои, а затем оборвалась и последняя нить, привязывав­шая нас к внешнему миру. События потекли мимо нас. Мы не могли даже слышать воз­душной тревоги и узнавали о налетах либо по взрывам бомб, либо же по рассказам встречавшихся наутро жителей поражаемых районов. Ввиду того, что замирание радио шло постепенно и в некоторых районах иног­да оно действовало, мы, встречаясь друг с другом, например в ожидании обеда в Доме ученых, прежде всего спрашивали громко, кто из присутствующих слышал новости, и просили его информировать присутствую­щих, которые выслушивали эти новости при абсолютной тишине, стараясь не проронить ни звука. Скоро и это прекратилось, и интерес к военным сводкам притупился, так как информация чаще всего передавалась через третьих лиц с фантастическими искажени­ями.

Газеты мы также перестали получать из-за постепенного сокращения почтой своей дея­тельности. Доставка корреспонденции на дом оказалась непосильной для изголодав­шихся письмоносцев. Зашитые окна в поч­товых отделениях создавали абсолютный мрак. Фактически обслуживание клиентов прекра­тилось. Некоторые являлись на почту со сво­им огарком или коптилкой и допускались к просмотру залежей корреспонденции. На «Ле­нинградскую правду» я подписался на целый год. За январь она была доставлена 2 раза — 5 разрозненных (номер)ов. Я явился за не­достающими (номера)ми на почту. Мне от­ветили, что этими (номера)ми исчерпывает­ся получение газеты из редакции самой поч­той. В феврале я терпеливо ожидал доставки газеты и не дождался до самой эвакуации. Подача телеграмм «молния» была отменена. Открытки и конверты окончательно исчезли. Даже марок одно время нельзя было купить. Телеграммы доставлялись с опозданием на 1—2 месяца.

В сберегательной кассе было еще хуже. Абсолютный мрак. Температура, близкая к наружной. Служащие приносили свои коп­тилки из дома. Клиентов обслуживали только тех, кто приходил со своим источником све­та. Иначе во мраке нельзя было ни требова­ния написать, ни фамилии подписать. Чер­нила были замерзшие. Приходилось отогревать на свечке. По радио связь поддержива­лась с Москвой, Свердловском, Архангельс­ком, Мурманском, Кировом и иногда с Тих­вином. Дальше депеши шли с переприемом на провода.

Трамвай также отмирал постепенно как от недостатка топлива, так и от обстрела и бом­бежек. Мы наблюдали картины брошенных на путях вагонов, разрушенных артиллерий­скими снарядами; оборванные и клубками спутанные воздушные провода; изогнутые опоры и т. п.

При полно(стью) парализованном трамва(йном движении), когда и главные марш­руты не действовали, город представлял собою любопытное зрелище двукратного «Великого пешего переселения народов Ленинграда». Утром все служащие и рабочие паломничали к месту службы, а вечером, хрустя морозным снегом, (...) возвращались обратно. Такое периодическое переселение придавало горо­ду своеобразное в определенные часы ожив­ление.

Публика с неохотой покидала трамвайные вагоны во время воздушных тревог и шла впе­ред, не заходя в убежища. Во время одного из артиллерийских обстрелов на Невском пр. против Конюшенной убило вагоновожатого осколком разорвавшегося около трамвая сна­ряда, и неуправляемый вагон помчался впе­ред. Публика стала панически выпрыгивать в разбитые окна. Среди них находился доцент моей кафедры Лев Николаевич Рынин. Он также выпрыгнул и сломал себе ногу. Проле­жал в больнице около месяца. Нога срослась.

Связь (...) с внешним миром была пол­ностью отрезана также и вследствие того, что все квартирные телефоны были выключены...

X. ЭВАКУАЦИЯ

 

В первых числах февраля 1942 года в Ле­нинград прилетел зам(еститель) наркома п(у­тей) с(ообщения) Багаев, который дал указа­ние об эвакуации ЛЭТИИССа и ЛИИЖТа в две очереди. В первую очередь предполагалось направить в Москву наиболее крупных спе­циалистов по списку, составленному НКПСом. Список этот надлежало прокорректировать в Ленинграде. Во вторую очередь следовало вы­везти преподавательский персонал и наибо­лее ценных сотрудников из другого персона­ла. Для первой очереди предоставлялись са­молеты. Ориентировочно отлет намечался на 8 февраля. Отъезд второй очереди намечался на 10 февраля.

Получив от Багаева указания о корректи­ровке первого списка, зам(еститель) началь­ника ЛЭТИИССа С. Н. Боровой прежде все­го пригласил меня и предложил мне восполь­зоваться случаем и выехать в Москву для получения назначения. Я просил включить меня, жену и Машеньку, но отъезд назначить со второй очередью. В конце концов первая очередь влилась во вторую и отъезд состоялся совместно.

К этому времени голодовка и смертность достигли максимальных (...) размеров, не­смотря на некоторое увеличение продовольственного пайка. Состояние здоровья моей жены настолько было слабым, что не могло быть и речи об ее эвакуации. У нас состоялся семейный совет, на каком из вариантов сле­дует остановиться: обоим ли эвакуироваться, обоим ли оставаться и переносить дальней­шие лишения и, наконец, мне ехать, а ей ос­таваться. После трезвого размышления ре­шили остановиться на последнем варианте, который, кстати сказать, был одобрен наши­ми друзьями. Мария Васильевна была на­столько слаба, что не перенесла бы и первого дня трудного путешествия. Я и друзья видели и предчувствовали, что долго ей не протя­нуть. (...) Психическое состояние ее сильно пошатнулось, не говоря уже о физическом состоянии. Она стала тенью. Не следовало добавлять мучений.

Расставаясь, я оставил ей три сберегатель­ные книжки, небольшой запас денег, дове­ренности на получение зарплаты и ученого пайка из закрытого распределителя в магази­не «Елисеева». Все ценные вещи (золото, се­ребро и другие) собрал в особый чемодан для удобства хранения. Этого им должно было хватить на продолжительное время, не говоря уже о костюмах, мебели, книгах и картинах, которые также можно было реализовать.

С грустным чувством мы прощались. Она, будучи не в полной мере психически полно­ценным человеком, не вполне отдавала себе отчет в том, что прощание это могло быть последним. Я же предчувствовал, что расста­емся навсегда. Только на мгновенье я почув­ствовал в ее глазах проблеск полного сознания и как бы желание, чтобы я не уезжал, а остался с ней. Во мне боролись разные чув­ства. Около 40 лет мы были близкими людь­ми. Сентиментальность говорила за то, чтобы остаться и умереть вместе. Трезвое чувство говорило другое. Последнее взяло верх, и я пустился в неведомый путь, высказав ей на прощание теплые чувства о совместной на­шей жизни. Все же я не думал, что даже не получу от нее ни строки известий и что этим прощанием порывается последняя нить, свя­зывающая наши жизни.

(...) несмотря на то, что из отъезжающих я чувствовал себя лучше (многих) и перенес путешествие лучше (других), я не рискнул брать с собою какой-либо багаж. Постельные принадлежности и 2—3 смены белья состав­ляли весь мой багаж и делали меня в пути действительно независимым. Я недалек был от Диогена и его бочки.

В последний перед отъездом день, возвра­щаясь из Дома ученых, я остановился на льду посреди Невы и попрощался с Великим Ле­нинградом. Взглянул на запад: великолепный Исаакий и Академия с ростральными колон­нами, столь близкими мне; на север: незабы­ваемая Петропавловская крепость с самым высоким шпилем; на восток: красивая мечеть и знакомые здания Медицинской академии под арками Троицкого моста; на юг: Марсово поле, Мраморный дворец, Дом ученых. По­клонился по русскому обычаю в пояс на все 4 стороны. Слезы подступили к глазам; в гор­ле спазмы. На чудном морозном воздухе при склоняющемся к закату солнце у меня мелькнула мысль о том, что судьба наша неиз­вестна и что, может быть, видишь в послед­ний раз эти дорогие картины, с которыми слился, проведя большую часть сознательной жизни в этом нашем культурном городе (...). Попрощавшись с домочадцами, я отпра­вился пешком на Финляндский вокзал. Ма­шенька везла мои вещи на тех самодельных санках, которые я смастерил для похорон тети Терезы.

В то время Ленинградский фронт распо­лагался по следующей линии: с севера он шел по старой финской границе, затем финны за­няли восточную Карелию с Петрозаводском (официально об этом не сообщалось, и не­которые не знают этого и доныне). С юга линия фронта шла от Лигово (Петергоф и Стрельна заняты немцами), южнее Пулков­ских высот, севернее Пушкина (б. Ц(арское) Село), и затем немцы занимали полосу между реками Ижора и Тосно до впадения их в Не­ву, далее по Неве до Шлиссельбурга, занято­го немцами. Укрепленный узел Мга, осаж­денный нами, был в руках немцев. Линия Северной ж(елезной) д(ороги) от Жихарево на восток была в наших руках. Таким обра­зом, единственной отдушиной, через кото­рую можно было иметь связь с внешним миром, являлись два куска берега Ладожского озера: один на юго-западе озера, а другой — на юго-востоке.

Сообщение по льду совершалось на ма­шинах. Из Ленинграда ехали с Финляндского вокзала на поезде до Борисовой Гривы, затем по льду Ладожского озера до Жихарево либо же до Войбокалово или Волхова, а затем сно­ва по железной дороге на Вологду.

Можно было ехать на машине непосред­ственно из Ленинграда, не прибегая к услу­гам финляндской ветви. Этим сокращались наибольшие трудности и выигрывалось вре­мя, так как на все путешествие на автомобиле требовалось 6—8 часов без пересадок.

Поезд был предоставлен для эвакуации не­скольких учреждений. ЛЭТИИССу и ЛИИЖТу были выделены определенные вагоны. Сбор отъезжающих был назначен на «крытой» платформе полуразрушенного Финляндского вокзала, сильно потрепанного бомбежками и артиллерийскими обстрелами. Погрузка в ва­гоны была назначена в 4 ч(аса) дня. Я при­шел заблаговременно около 3 часов. На са­мом же деле оказалось, что даже приблизи­тельно нельзя было сказать, когда же будет подан подвижной состав поезда. Начальник станции говорил, что не хватает паровозов. Приходилось на сильном морозе под откры­тым небом стоять у вещей и тоскливо ожи­дать «у моря погоды». Пошел снег, от кото­рого нельзя было укрыться, так как «крытая» платформа была без крыши. Для обогревания можно было отлучаться в зал ожидания, ос­тавив охрану вещей товарищам. Этот зал нормально не отапливался. Пассажиры до­бывали где-то топливо и затапливали камин. Однако холод и сырость от дыхания набив­шихся до отказа пассажиров отталкивали от этого места «отдыха». Можно было только стоять, как в густо набившемся трамвайном вагоне, и задыхаться от сырого спертого воздуха. Истощенные ленинградцы тут же уми­рали. Пол был усеян трупами. Некоторые пытались разбудить лежавших, думая, что они не умерли, а уснули. Некоторые «счаст­ливцы» сидели на стульях у стола, склонив на него голову; они уснули навеки (...). Каж­дое утро пути (...) и платформы были усеяны трупами.

Эстер Михайловна Гершанович, уезжав­шая 24 января с эшелоном № 1, рассказыва­ла, что, погрузившись в вагон в 12 часов дня, они в ожидании отправки ночевали в неотап­ливаемых вагонах при наружной температуре в -40 °С; наутро у каждого вагона было по нескольку трупов, не считая трупов детей, ва­лявшихся на платформе. Она же передавала, что в зале ожидания около нее стояло семей­ство, состоящее из женщины средних лет, мужа ее и брата. Муж в агонии, опершись локтями, стоя спиной к столу, умирал. Со­став их вагонов простоял на вокзале трое суток; на вторые сутки в их вагоне поставили буржуйку. В их эшелоне почти на каждой станции до Вологды вагоны очищались от трупов (...).

Отправка нашего эшелона была назначена на 13 февраля. Наступили сумерки, а затем и кромешная тьма, а вопрос даже о времени подачи состава оставался еще открытым. Ввиду неопределенности времени отъезда Машеньку я отправил домой, послав жене прощальный привет и взяв с Машеньки сло­во извещать меня и сына телеграммами об их житье. Обогреваться в зале ожидания я не рискнул и как «свой» воспользовался конторой дежурного по станции, который сделал для меня исключение и не выгонял из своего помещения, как это он делал неумолимо по отношению к другим пассажирам.

Утолять жажду можно было только холод­ным кипятком с разрешения дежурного по станции. Он выдавал порцию, не более од­ного стакана на человека. Некоторые риско­вали глотать снег подозрительной чистоты. Сидя в конторе дежурного, я был свидетелем переговоров его с представителями различ­ных организаций, которые приходили из раз­ных составов поездов и добивались скорей­шей их отправки. Для всех у него был спо­койный бесстрастный ответ, что ему самому ничего об этом неизвестно; неизвестно также и поездному диспетчеру. Такой же ответ по­лучили и представители нашего эшелона во главе с Н.Н. Боровым, причем из уважения к транспортному втузу было добавлено, что наш эшелон будет непременно отправлен поздно ночью. Разумеется, это было отговор­кой, так как мы провели на вокзале и следу­ющий день 14 февраля.

Являлись и вооруженные делегации, тре­буя посадки их в эшелон, так как в эшелон нельзя было попасть без специального эва­куационного документа. Они предъявляли военные документы, удостоверяющие, что им поручены ответственные оперативные для фронта задания. Дежурный хладнокровно от­носился к угрозам вооруженных людей, заяв­ляя, что если военным командованием даны им срочные поручения, то оно должно обес­печить их и транспортом; он же не ведает оперативными перевозками, а занимается только эвакуацией граждан и не имеет права их перевозить. Никакие угрозы расстрелом не вывели дежурного из его спокойного со­стояния. Через полчаса вооруженные люди снова появились в конторе дежурного, но уже не имели бравурного вида, а скромненько стали упрашивать дежурного как-нибудь их устроить. Это имело некоторое действие, и он обещал выяснить, не имеется ли свобод­ных мест в каком-либо из эшелонов.

Эту разруху дополняли и другие черты не­приглядного хозяйства вокзала. Приведу та­кой пример. Обращаюсь к одному из вок­зальных милиционеров с вопросом, имеется ли на вокзале туалет. В ответ он, улыбаясь, говорит, что, разумеется, имеется, но изви­няется за (его) примитивность и предлагает провести меня, так как ему также надо туда идти. Ведет в конец крытой платформы, оги­бает угол вокзального здания, останавливает­ся у торцевой стены и говорит, что этот кусок платформы и есть туалет. Действительно, это место, открытое с улицы, было обращено в туалет (...)

Наконец был подан состав, и мы в аб­солютной темноте приступили к его штурму, предварительно преодолев пространство до край­него пути, куда он был подан. В ЛЭТИИССовских вагонах у каждого из нас было плацкартное сидячее место, на котором, замерзая, я и провел первую ночь в неотапливаемом ваго­не. Изломанный, иззябший, на рассвете я вышел из вагона. Около вагонов и на путях валялись очередные трупы — жертвы голодовок. Мысленно, послав своим близким про­щальный привет, я подумал, что они уверены в том, что я уже уехал (...) им и в голову не приходит о близости моей к ним. Посетить их я не рискнул, так как нам объявили, что поезд может отойти неожиданно.

Дома, хоть и в первобытных условиях, мы имели кое-какой комфорт и вели привычный образ жизни. Здесь мы были окончательно выбиты из колеи: спал, сидя в неудобной позе, утром не только не получал кофе, но даже не имел горячего кипятку. Сердце сжи­малось, а профессор ЛИИЖТа Виктор Пав­лович Петров вопросительно подзуживал: «А ведь еще не поздно возвратиться домой?!». Тягости пути в дальнейшем возросли и не раз приходилось сожалеть об оставленном, мо­жет быть навсегда, домашнем уюте.

Официально мы имели два лица. По рас­поряжению наркома Кагановича вся вторая очередь направлялась на спецстройку в ко­мандировку до 1 мая, когда назначено было возобновление занятий в институте. С этой целью нам выдали командировочные доку­менты. Параллельно мы были оформлены как эвакуировавшиеся и имели на руках со­ответствующие эвакуационные документы.

Когда С. Н. Боровой предлагал мне вклю­читься в первую очередь отлетавших, я ска­зал, что предпочитал бы получить назначение не на стройку, а в высшее учебное заведение. Он ответил, что на этот отъезд надо смотреть как на удобный случай вообще покинуть Ле­нинград, а там, за чертой смерти, видно будет, каковой окажется дальнейшая наша карьера. Смотрите на это оформление как на предлог вырваться из тисков голода и других ужасов. Мне кроме эвакуационных документов была выдана командировка с направлением в Москву в НКПС.

Так как эвакуационные документы выда­вались только по сдаче продуктовых и пром­товарных карточек, то мы переходили на эвакуационное положение. В день отъезда в ближайшей к вокзалу специальной столовой нас накормили супом, кашей и выдали по 400 граммов хлеба. Суп и каша немногим отличались от городских. Приходилось под­кармливаться своими продуктами. На второй день мы раздобыли топлива, и в вагоне за­пылала буржуйка, стоявшая около моей ска­мьи, и я стал поджариваться до пота — дру­гая крайность. 14 февраля из нашего вагона сняли с поезда профессора Николая Ариста­уловича Магского ввиду тяжелого состояния его здоровья и умиравшего с ужасными гла­зами; перенесли в приемный покой на вок­зале; в тот же день он там умер, а затем бесследно исчез. Такой же участи подверг­лась и моя жена, попытавшаяся 27 марта покинуть Ленинград. Одновременно с Маг­ским был снят с поезда ввиду слабости профессор ЛИИЖТа А. М. Фролов.

Несмотря на строгий контроль, тамбур ва­гона был наполнен до отказа нелегальными пассажирами, пользовавшимися покрови­тельством проводников. Вот вам и строгости! Таким способом многие самотеком «эвакуи­ровались», и, кто знает, не было ли среди них подозрительных элементов; наши требования об удалении их с поезда ни к чему не приве­ли, разбиваясь о покровительство проводни­ков, подкармливающихся за счет этих «пас­сажиров».

Во время стоянки нашей 14 февраля днем Финляндский вокзал подвергся артиллерий­скому обстрелу. В частности, наш состав также был обстрелян. Впереди паровоза на протяжении нескольких метров был разру­шен путь разорвавшимся снарядом. Вагоны также осыпались осколками рвавшихся сна­рядов. Крыша нашего вагона была пробита, и я храню осколок снаряда. К счастью, в нашем вагоне никого не задело. Вообще же в поезде оказалось несколько легко ранен­ных. На восстановление разрушенного пути потребовалось около 8 часов времени.

Поздней ночью на 15 февраля мы, нако­нец, двинулись, и я окончательно мысленно попрощался с родными местами. Двигались медленно из-за постоянных скрещений с по­ездами, доставлявшими в Ленинград продо­вольствие. Небольшое расстояние до Бори­совой Гривы мы покрыли только к вечеру и заночевали в поезде, получая питание с эва­копункта, примерно такое же, как и на Фин­ляндском вокзале.

Хотя мы и покинули Ленинград, но еще не были в безопасности. Дорога была под на­блюдением врага. Издали слышалась канона­да артиллерии. Совершались и воздушные налеты.

В Борисовой Гриве вся территория, при­легающая к вокзалу, была завалена мешками с мукой. Несмотря на колючую проволоку и военную охрану, из этих мешков мука утека­ла в немалом количестве. Тут же шла откры­тая торговля белой мукой. Красноармейцы требовали за нее часы или в крайнем случае продавали за деньги по 70 рублей за кило­грамм. Кража муки происходила элементар­но просто. В мешке проделывалась дыра, че­рез которую выгребалась мука.

Был пущен слух, что через Ладожское озе­ро лучше ехать ночью — безопаснее в отно­шении бомбежки. Эти слухи распускались шоферами грузовиков. Сколачивались груп­пы по 15 человек (подъемная сила грузовика); уплачивали по 100—150 рублей с человека в виде взятки; предъявляли документы и на­правлялись в дальнейший путь. Некоторые из наших товарищей отправились таким путем. В Ленинграде мы получили карточки для питания на часть пути, включительно до Жи­харево. В числе талонов были какие-то «за­пасные». При получении хлеба в Ленинграде у меня отрезали один из запасных талонов. Это оказалось прямым злоупотреблением, в чем меня убедил директор столовой эвако­пункта в Жихарево. На этой станции по за­пасному талону всем эвакуировавшимся вы­дали по 250 граммов копченой московской колбасы. Этого лакомства мы не кушали уже не помню сколько времени. Я его был лишен. Зато прямая шоферская связь Борисовой Гри­вы и Жихарево давала возможность легко пе­ревозить запасные талоны и обращать их в колбасу за счет хлеба. Ловкая операция! Од­нако при известности таких махинаций никто против них никаких мер не принимал. Директор столовой сказал только, что он сочувству­ет мне, но формально лишен чем-либо по­мочь мне. На этом и пришлось успокоиться. Зато слюнки текли, когда мои сотоварищи в вагоне вынули вкуснейшую колбасу и эко­номно, отрезая кусочки, поедали ее с черным хлебом, которого, кстати сказать, давали в Жихарево дополнительную к колбасе пор­цию. Эту дополнительную порцию хлеба и я получил по особому талону и должен был удовольствоваться им взамен колбасы.

Это выдавалось сверх обеда и называлось «сухим пайком». При дальнейшем путешест­вии мы часто получали на эвакопунктах су­хие пайки из различного набора продуктов в дополнение к обедам.

В Борисовой Гриве вместо готового обеда можно было получить полуфабрикаты, как-то: гречневая каша с салом. Это нас привле­кало, так как все полуфабрикаты в фабрич­ной упаковке были (...) полноценными и ос­тавляли как бы позади те супы и каши, которые мы получали в Ленинграде и кото­рые состояли из тарелки тепловатой воды с микроскопическими долями крупы. Эти по­луфабрикаты выдавались в сухом виде. До­статочно было вскипятить их, чтобы получить готовое вкусное блюдо. Самая выдача его приятно радовала, как бы порывая с впечат­лениями о голоде. Однако это было довольно далеко от того, чтобы говорить о полном уто­лении голода. По-прежнему мы были голод­ными «волками» и жадно глядели на пищу. Еще не чувствовалось, что мы окончательно порвали с ленинградскими традициями.

XI. ВДАЛИ ОТ ЛЕНИНГРАДА

 

16 февраля к железнодорожным путям на­чали подавать грузовые машины и грузить эвакуированных. Наша администрация при­менила некото­рую хитрость для того, чтобы иметь возможность скорее попасть на маши­ны, перехватываемые другими эшелонами. К. К. П. пошел по дороге вперед навстречу подаваемым пустым машинам. Занял одну из них и подъехал к нам, стоявшим по сторонам дороги с багажом, подвезенным от вагонов на саночках вручную. Не без труда пришлось мне преодолеть эти несколько сотен мет­ров пути, примостив свои вещи на санки С. Н. Борового. С помощью его милой доче­ри Люси, ворчавшей на мою неловкость (вер­нее, на слабосилие от голода), служившую причиной неоднократного опроки­дывания санок и необходимости новой укладки и пе­ревязки багажа, я также с вещами оказался у пункта погрузки.

Посторонние нам люди бросились в атаку на машину. К. К. П. грозно на них крикнул, заявив, что машина специальная для руко­водства ЛЭТИИССа. По выбору К. К. П. на машину были погружены профессора с семь­ями и деканы. Обессиленный, я с трудом в шубе вскарабкался на машину, втаскивае­мый за руки К. К. и подсаживаемый сзади молодыми коллегами. Погрузка на следую­щие машины производилась под руководст­вом С. Н. Борового и начальника (директора) ЛИИЖТа М. М. Панфилова. При неодобри­тельных возгласах оставшихся (каждому хотелось уехать на первой машине) мы трону­лись в путь.

В ожидании посадки на морозном воздухе мы еще не успели промерзнуть, так как были все время в движении. Усаживаясь на откры­тую машину, я вспомнил свои юношеские поездки из Урюпинской станицы на рождест­венские каникулы домой в санях в сильные морозы и способы укрытия от холода на время переездов от одной остановки до дру­гой на постоялых дворах.

Здесь мы имели совершенно открытую машину, ни грамма сена для ног, ни тулупов, ни башлыков. Я уселся в конце кузова, за­щищенный туловищем впереди сидящих пут­ников. Сидеть приходилось на собственном багаже. Спиною сидел навстречу движению. До берега Ладожского озера путь лежал через лес. В укромных местах мы заправились го­рючим, выехали на берег безбрежного озера, проехали по ухабистой дороге по берегу и за­тем оказались на льду. Дорога по льду была гладкой как зеркало. Машина развила необы­чайную скорость, и мы помчались через озе­ро, обдуваемые пронзительным морозным ветром. Принятые мною меры защиты от мо­роза оказались более действенными, чем пле­ды и одеяла моих соседей. Если не считать пощипывания ног в валенках, то переезд был благополучным. Дорога по льду была устро­ена в несколько путей, специализирован­ных по направлениям. Красивая картина не­прерывной цепи автомобилей, мчащихся ты­сячами из Ленинграда с эвакуированными и навстречу с продовольствием для оставшихся. Ночью картина была феерической благо­даря сигнальным огням. С правой стороны на горизонте показался занятый немцами Шлиссельбург. Миновав его, мы начали при­ближаться к берегу в 12 километрах от желез­нодорожной станции Жихарево. Около самого берега показались немецкие самолеты. Зара­ботали наши береговые зенитки и отогнали немцев. Чувство освобождения от тисков кост­лявой руки голода начало охватывать нас. Однако полного чувства освобождения мы еще не ощущали, так как находились в при­фронтовой полосе, невдалеке от немцев. О зна­чении ледовой дороги в «Правде» напечатаны следующие строки (Ц.О. «Правда», 9.V.1942 № 129):

«Воля к борьбе и победе

Когда попытка вооруженного захвата Ле­нинграда потерпела неудачу, немецкое ко­мандование решило окружить город, сжать его в стальном кольце, отрезать от жизнен­ных и военных центров страны. Гитлер рас­считывал овладеть неприступным городом тисками голода, заморозить его заводы и фабрики, обескровить фронт.

Выступая в начале ноября с очередной хвастливой речью, Гитлер заявил, что он-де будет спокойно выжидать, пока Ленинград, сдавленный голодом, покорно не упадет в протянутые руки немцев, как спелое яблоко. Но и на этот раз планы кровавого шута были сокрушены мужеством, выдержкой и силой советских людей.

Осажденному Ленинграду на помощь при­шла Родина. По водам Ладожского озера шли корабли и баржи с продуктами и боеприпа­сами, через линию фронта летели самолеты гражданского и военного воздушных флотов, нагруженные продовольствием и оружием. Город-воин продолжал жить, бороться, под­держивать неразрывную связь со всей вели­кой страной.

В ноябре Ладожское озеро замерзло. Враг торжествовал, предвкушая голод миллионов людей, находящихся в окопах Ленинград­ского фронта, в домах осажденного города. Фашисты обстреливали Ленинград. Немец­кие самолеты бомбардировали город, сбра­сывали провокационные листовки, пытаясь посеять смятение в рядах ленинградцев, сло­мить их волю к борьбе. "По льду Ладожского озера, — злорадствовали гитлеровцы, — не­возможно снабжать продовольствием милли­онное население и армию".

Но то, что казалось невозможным для фашистов, было осуществлено советскими людьми. В конце ноября по ледовому по­крову Ладожского озера была проложена знаменитая автомобильная магистраль. Это было грандиозное сооружение, не имевшее примера в истории гражданского и военного строительства.

Ледовая дорога стала жизненной артерией, связывающей город Ленина со страной. Пульс этой артерии не затихал ни на минуту, бился ровно и ритмично. Ни на минуту не прекра­щалось движение по Ладожской трассе. В мо­розы и бураны, под артиллерийским обстре­лом и бомбежкой с воздуха советские люди везли помощь осажденному городу.

Тысячи рейсов, тысячи тонн различных грузов — вот цифровые показатели каждого дня работы этой дороги. Машины доставляли в Ленинград муку, крупы, сахар, масло, мясо, овощи, рыбу, табак, бензин, уголь, боепри­пасы, медикаменты, письма, газеты. За время действия дороги по ней были перевезены миллионы пудов груза.

История Ладожской дороги — это поэма о мужестве, настойчивости и стойкости со­ветских людей.

Дорога жила полнокровной фронтовой жизнью. Это и был фронт. И эти люди были одним из стойких отрядов защитников Ле­нинграда. Они знали, что на них возложена почетнейшая задача снабжения героического города, снабжения бойцов фронта, и работа­ли с величайшей самоотверженностью. При 40-градусных морозах, в пургу и бураны, днем и ночью не прекращалось движение ав­томобильного транспорта. Славные шоферы-красноармейцы делали по 2—3 рейса в день. Водители Ичевский, Квасникова, Кормилицин, Началин, Варламов, Воротников и дру­гие сутками не покидали своих кабин, вы­полняя задания командования. Они знали, что их грузы нужны Ленинграду, что город-герой ждет их.

В результате самоотверженной работы ты­сяч советских людей Ленинград не только обеспечен всем необходимым, но и созданы необходимые запасы.

Страна высоко оценила доблесть и мужес­тво славных тружеников и бойцов Ладожской дороги. Указом Президиума Верховного Совета СССР советские люди, образцово вы­полнившие задание Правительства по снаб­жению города Ленинграда и Ленинградского фронта, награждены орденами и медалями.

Но значение этой дороги не ограничилось только помощью Ленинграду. Дорога была двусторонней. С востока по ней везли про­дукты и боеприпасы. Обратно машины ухо­дили с полным грузом. В эти тяжелые дни осажденный Ленинград посылал стране стан­ки, оружие, металл. Город-воин не прекра­щал своей трудовой деятельности, сам помо­гал стране бороться с ненавистным врагом.

Когда-нибудь поэты и писатели сложат песни о ленинградской дороге жизни. Они вспомнят о том, как шли по льду эшелоны машин с грузами из Москвы, Свердловска, Горького, Сталинграда, как везли по ней по­дарки из Средней Азии, как тянулись по ней красные обозы партизан из оккупированных районов Ленинградской области. Страна с глубокой благодарностью узнает о подвиге каждого из тружеников и воинов, проло­живших и оберегавших дорогу, об огромном внимании, которое уделили ледовой маги­страли ленинградские партийные организа­ции.

Бойцы, командиры и политработники Ла­дожской магистрали проявили ясность цели, настойчивость в достижении этой цели, вы­держку и мужество, смелость и стойкость — характерные качества советских людей. Эти­ми великолепными чертами обладают и дру­гие сыны Родины, отмеченные сегодня Ука­зом Президиума Верховного Совета СССР, - работники Метростроя и строительства НКПС, образцово выполнившие задания Правитель­ства.

Героическая оборона Ленинграда вызы­вает восхищение во всем мире. К городу-герою обращено внимание всей нашей вели­кой страны. Вместе со славными защитни­ками города Ленина — весь советский народ, вместе с ними — вся наша Красная Армия, вместе с ними — великий Сталин!».

В Жихарево мы выгрузились у железнодо­рожных путей на снег. Собрали по 10 рублей «чаевых» и вручили шоферу нашей машины. Ночным же «частным» путешественникам этот путь стоил не по 10, а по 180 рублей.

На станции нас ожидал два дня состав классных вагонов и, не дождавшись, был от­правлен в Вологду с другими эшелонами. Нам же пришлось погрузиться в состав с «теплушками», вернее, с «холодушками», так как вагоны не были приспособлены и даже не было нар. В щели выдувалось все тепло, даваемое времянкой, так что приходилось назначать круглосуточное дежурство для под­держания сносной температуры.

Эвакопункт в Жихарево накормил нас супом с крупой и кашей. Густота и количес­тво заметно отличались от ленинградских порций, но все же резкого перелома в сторо­ну улучшения питания пока не замечалось. Не чувствовалось и безопасности, связанной с войной ввиду близости фронта.

Покойники, выброшенные из готовых к отправлению поездных составов, лежали у вагонов в небольшом числе.

Заведующий кафедрой теоретической ме­ханики А. А. Яблонский от истощения в сто­ловой эвакопункта упал в обморок. Его ос­мотрел врач и «констатировал» смерть. Как смертника, явно выраженного с определен­ными признаками, он запретил везти его в больницу. Приговоренный специалистами к смерти А. А. через некоторое небольшое вре­мя очнулся. Жена его, Надежда Александров­на, покормила супом и окончательно вос­кресила, вернув к жизни. А. А. без посторон­ней помощи вернулся в эшелон. Случилось это 16 февраля. Какая хорошая иллюстра­ция к рассказу Джека Лондона «Человек и волк».

По мере продвижения по направлению к Вологде питание в столовых на эвакопунктах постепенно понемногу улучшалось, но было схематически примитивным и совершалось в малокультурных условиях. Только на некото­рых пунктах было благоустроенно, и там пи­тание оказывалось лучшим. Обычно же длин­нейший ряд людей в очереди под открытым небом на морозе с собственной столовой по­судой выстраивался за похлебкой и кашей, сваренных далеко не по-домашнему. Хлеба нам выдавали по 400 граммов в день. Кроме того, на некоторых эвакопунктах выдавали сухой паек, в который входили различные продукты, как-то: хлеб, булки из белой муки, пряники, масло сливочное, сахарный песок, колбаса, конфеты и др. О голоде не прихо­дилось говорить. Он остался позади. Хлеб полностью не съедали. Однако наблюдались и некоторые перебои. Благодаря транспортной пищевой организации мы, как железно­дорожники, получали лучшее питание, чем другие эвакуированные.

Поездка в теплушках носила примитив­ный характер. Спали на собственных вещах: тюках, чемоданах, в шубах и обуви. Тащили на станциях топливо для времянки. По оче­реди грели на ней воду. «До ветру» ходили на станциях на путях у вагонов (...). Стыдли­вость была отброшена. В вагоны втаскивали друг друга, так как опухшие ноги сами едва передвигались.

В Бабаево мы покинули теплушки и пере­брались в поезд с классными жесткими ваго­нами, имея на каждые 5 человек по 4 спаль­ных места. Насекомые давали себя чувство­вать в теплушках; в классных вагонах число их прибавилось. Люди начали почесываться и охотиться за ними. Интересом дня стали для нас сухие пайки. Охота за ними была самым важным вопросом. В этом отношении следу­ет отметить инициативу А. А. Я., признанно­го молчаливо нашим законным представите­лем.

Две организации - ЛЭТИИСС и ЛИИЖТ, родственные между собою, не являли приме­ра сплоченности. В этом отношений следует отметить некоторую склочность в борьбе за места в вагонах и за пайки продовольствия. Наконец мы прибыли в Вологду, где надо бы­ло разделиться на две группы: одна, малочис­ленная, должна была направиться в НКПС за получением специальных назначений, а дру­гая, более многочисленная, — проследовать прямо к месту стройки на работы.

В Вологде нас встретили представители Центрального управления учебными заведе­ниями (ЦУУЗ) Зубков и Гуревич. Они дали указание, чтобы группа лиц, направляющаяся на стройку, продолжала свой путь в Киров (Пермь). Что же касается той группы, которая должна была свернуть на Москву, то в отно­шении ее дали указание об остановке на не­которое время в Вологде с целью поправле­ния здоровья. Дали также указание о том, что в Москву мы не поедем, а должны ожидать назначения, находясь до этого в Вологде.

Попрощавшись с товарищами на неопре­деленное время, мы начали выгружаться око­ло 1 часа ночи на пути станции Вологды-I с тем, чтобы разместиться в неподалеку распо­ложенном здании железнодорожного техни­кума. При выгрузке жена профессора Гаккеля, дама 48 лет, присела на вещи, устала и больше не встала — тихо скончалась. Появи­лись носилки санитаров, которые и направи­ли ее к месту вечного упокоения.

В техникуме нас разместили в комнатах студенческого общежития по 8—10 человек, по нескольку семей вместе.

Вологда еще не подвергалась воздушным налетам вражеской авиации. Здесь мы почув­ствовали себя в полной безопасности. Ни па­нических звуков сирен, ни гудков, ни преду­преждений по радио мы уже не слышали. Чувство безопасности радостно охватило нас. Однако маскировка окон и улиц была введе­на и здесь на всякий случай.

Находясь в Ленинграде, мы воображали, что как только окажемся за чертой блокады, мы вступим в полосу изобилия. Однако это было заблуждением. Продовольственный во­прос давал себя чувствовать. За деньги ни­чего нельзя было достать. Да и в обмен на картофель пытались на пути до Вологды по­лучить у нас хлеб. В самой Вологде все ис­чезло не только из магазинов, но даже и на рынке. Иногда только появлялась клюква. Попытка моя купить столовый нож ни к чему не привела. Конвертов и бумаги в помине не было. Такая картина нас, изгнанников, мало радовала, так как с собою мы ничего не за­хватили, надеясь все найти за деньги за чер­той осады.

В Вологде организация «Трансторгпит» предоставила нам возможность три раза в день питаться в хороших условиях в столо­вой техникума. Всех нас с семьями было свыше 30 человек. С точки зрения местных жителей мы были поставлены в привилеги­рованное положение, лучшее их положения. Блюда были близки к домашним. Нас кор­мили довольно разнообразной пищей и обиль­но. Вдоволь сливочного масла и сгущенного молока, мяса и рыбы, капусты и картофеля, хлеба и блинчиков, сыра и колбасы. Я лично не мог всего уничтожить. Кроме этого, нам выдавали сухой паек. С 21 февраля по 5 марта отдыхали мы в таких санаторных условиях и погрузились на поезд, получив сухой паек на 15 дней: масло, хлеб, мука, грудинка, колбаса, пряники и др. Изредка получали виноградное вино.

В Вологде же мы и почувствовали опре­деленным образом последствия Ленинградской голодовки. Я, выезжая из Ленинграда, думал, что меня голод никак не мог донять. В Вологде пригнанные по ноге валенки я едва мог снять с ног и уже не пытался надеть обратно, сменив их на ботинки с галошами. Первый мой выход в город произвел на меня гнетущее впечатление. При карточной систе­ме на хлеб в Вологде можно было умереть с голоду с деньгами в руках. Миновав очередь в баню благодаря некоторой хитрости моего спутника, я ужаснулся своему исхудавшему телу, которое увидел впервые после долгого перерыва. Спутник мой имел значительно худший вид и должен был лечь в больницу. Большинство же моих сотоварищей надо было считать постельными больными, а не­которые из них не вставали даже к столу (Косман, Гаккель и др.). Кроме меня, все прошли через голодный понос, опухание ног в большей или меньшей степени, цинготное состояние ротовой полости и др. Можно считать, что Вологда спасла нас от худших последствий. Вшивость у некоторых достигла крайних пределов, особенно же ею были по­ражены Мария Севастьяновна, ее спутник и некоторые другие, у которых вши ползали даже снаружи по одежде.

В Вологде по предложению заместителя начальника ЦУУЗа Зубкова была составлена анкета с опросами каждого о желаемом ему маршруте. Довольно единодушно заведую­щие кафедрами (большинство оставшихся в Вологде) указали, что желали бы продолжать работу в своем институте в любом месте, где он будет воскрешен; до момента же его организации — в любом другом транспортном втузе или во втузе не транспортном. Эта ан­кета была по прямому проводу передана в НКПС. Через несколько дней каждый из нас получил назначение: один в Новосибирск, другие в Томск или Ташкент. Я и Яблонский были назначены на должности заведующих (...) кафедрами в Новосибирский институт военных инженеров транспорта. Соответст­вующие командировочные документы были оформлены Зубковым в Вологде. Подкор­мившись, мы погрузились в специальный классный жесткий вагон, получив на каждо­го спальное место. Вагон имел назначение в Томск.

Благодаря расшатанности дисциплины наш вагон простоял в Вологде на путях 3 дня. Когда мы стали наводить справку о причине этого, то движенские агенты ответили, что он значится по документам отправленным свое­временно и (...) сами изумились этому об­стоятельству. Попутно пришлось быть свиде­телем тому, как один из агентов движения отказался выполнить прямое указание своего начальника о перестановке вагона с одного пути на другой, заявляя, что у (него) нет до­статочных сил, и критикуя это распоряже­ние. Дальше в расхлябанности дисциплины идти некуда.

5 марта днем мы погрузились в вагон, а вечером около 11 часов после ужина покину­ли гостеприимный техникум и пошли зани­мать свои места в вагоне. Каково же было мое удивление, когда над моей скамейкой на полке нашли лежащего человека, категорически отказавшегося освободить полку, не­смотря на указания ему, что вагон специаль­ного назначения и что никто из посторонних без разрешения ответственного по вагону до­цента Бартенева не может быть в нем. Он за­явил, что занимает место с разрешения Уп­равления дороги и категорически отказыва­ется уходить. Проверка в службе движения у Юрченко выяснила условность его допуще­ния в вагон, если с нашей стороны не будет возражений. Записка об этом со стороны Юрченко заставила неизвестного удалиться. Наутро его нашли повесившимся на ручке входной двери нашего вагона. НКВД начало расследование. На допрос были вызваны я и Бартенев. При повесившемся была найдена предсмертная записка, гласящая: «Бездушие профессуры, особенно начальника вагона Бар­тенева, заставляет меня покончить с собою». В результате расследования к ответственнос­ти был привлечен Юрченко, как нечутко от­несшийся к покойному, который угрожал ему самоубийством, и как не предупредив­ший об этом милицию, которая могла пред­(отвратить) смерть. Действительно, мудрое «Соломоново решение». Неизвестный оказал­ся инженером с заграничным образованием, занимавшимся техникой зубного дела. Права на посадку в поезд он не имел.

Интересно, что в процессе следствия ми­лиция составила себе гипотезу о том, что факта самоубийства нет и что здесь убийство с инсценированием повешения и искусствен­ного перерезывания оборвавшейся веревки. Только осмотр бумажника, сделанный в конце следствия, обнаружил собственноручную его предсмертную записку и прекратил коле­бания милиции. После такого напутственно­го «счастливого» предзнаменования мы дви­нулись дальше. Отметим попутно, что вагон наш был просрочен и его нельзя было поме­щать в поезд без ремонта. Проводник преду­предил нас о неисправности букс. Для уско­рения дела ремонтные агенты получили от нас три килограмма хлеба и привели вагон в совершенно исправное состояние. Такая «частная» инициатива помогла и в другом случае. Нашему вагону угрожало полное за­мораживание из-за недостатка топлива. Не­мощный проводник был совершенно неспо­собен для снабжения вагона. Пришлось еще найти три килограмма хлеба, и подручные красноармейцы в самый короткий срок ра­зыскали дрова и загрузили весь тамбур ваго­на. Топлива хватило на весь путь до Новоси­бирска.

В дальнейшем при коллективном получе­нии сухого пайка мы выделяли неприкосно­венный запас на общественные нужды.

Далее, передвижение стало ускоряться, и мы прибыли в Новосибирск, оставаясь не­сколько дней в своем вагоне.

В Новосибирске для меня и для А. А. Яб­лонского были приготовлены в профессорс­ком доме квартиры и состоялось назначение на должности заведующих кафедрами в Ин­ституте военных инженеров транспорта. Од­нако воспользоваться этими назначениями не пришлось, так как в Новосибирске нас встретил представитель ЦУУЗа тов. Моисей Яковлевич Кавалерчик и объявил нам, что состоявшиеся ранее назначения аннулируют­ся и что ЛЭТИИСС (...) целиком эвакуиру­ется в Алма-Ату. Поэтому весь педагогичес­кий и студенческий персонал должен направ­ляться в Алма-Ату. Такое распоряжение не могло нас не порадовать, так как все мы слы­шали об этом солнечном городе с умеряю­щими зной горами Ала-Тау, с его садами, плодами, уютном месте, весьма удаленном от фронта, и с дешевой жизнью. Я инстинк­тивно почувствовал, что это единственный из больших городов СССР, куда раскаты ору­дийного грома докатились в наименьшей сте­пени, и что мое спасение и начало новой жизни будет связано с этим местом.

Чтобы выехать из Новосибирска, надо было в принудительном порядке пройти че­рез вошебойку. Состояние у всех нас было нелегкое. Нас не удивило, что в бане с вошебойкой была женская прислуга, и нам, раз­девшимся донага, не приходило в голову стесняться или стыдиться женщин. Нас по­разило другое: оголенные профессора Косман, Лупол и Гаккель представляли собою скелеты с картин, изображающих голод в Индии. Выступающие ребра, руки как плети. Гаккель имел странный вид скелета, спрятан­ного в мешок с висящими его складками. Мы назвали их в шутку чемпионами мира.

На другой день мы пересели в новый со­став и двинулись далее, оставив Новосибирск с его неприятным климатом, неприятной по­годой и дороговизной при отсутствии про­дуктов. Бросается в глаза обычай жителей этого города, запрягающих собак в санки и доставляющих на них продукты и др(угие) небольшие грузы. Это уже чисто сибирское северное явление. Цены на продукты в Новоси­бирске были высокие: картофель — 15 рублей; яйца — 70 рублей десяток; масло — 250 руб­лей; хлеб — 40 рублей; мясо — 75 рублей; сви­нина — 120 рублей.

В продолжение всего путешествия пита­ние на эвакопунктах выдавалось только ле­нинградцам. До Вологды, как указано выше, питание было сносное; дальше оно улучша­лось. На всем пути чувствовалось отсутствие местных продуктов. Деньги были непопуляр­ны; преобладала меновая валюта: хлеб, махорка и картофель. Впервые свободно за деньги можно было покупать в Котельниче. Моло­ко — 15 рублей за литр; сбитые сливки — 8 руб­лей; пирожки с картофелем — 2 рубля 50 копе­ек; хлеб — 15 рублей за килограмм.

Сухие пайки улучшались. Обеды мы за­казывали по телеграфу. Качество их также улучшалось. Наконец, нам удалось купить двух целых баранов и зажарить в железнодо­рожной столовой. Полное отсутствие чая и кофе давало себя сильно чувствовать. За Но­восибирском начались базары с дешевым питанием за деньги, преимущественно мо­лочным. Цены: молоко — 10 рублей литр; варенец — 3 рубля за стакан; сметана — 10 рублей стакан; большой соленый огурец — 1 рубль; картофельная небольшая котлета — 50 копеек; мясная — 1 рубль.

26 марта 1942 года мы достигли станции Алма-Ата-I. Нас встретило ласковое весеннее солнце и очаровательная панорама гор, ви­сящих на небе благодаря облакам, закрывав­шим подошву их. Картина была поистине сказочная. Прозрачность воздуха, ароматич­ность его, голубое и голубовато-синее небо, а на фоне этого легкий акварельный рисунок могучих гор. Таким приветствием встретила нас благословенная солнечная Алма-Ата. Это очарование горной страны (город располо­жен на высоте 800—900 метров над уровнем моря) сохранилось на все время пребывания в Алма-Ате и не исчезало даже в самые пло­хие дождливые дни. Это очарование допол­нилось обилием продуктов на рынке. Мы могли иметь такие продукты, от которых уже совсем отвыкли, как белая мука, рис, яблоки опорто (свежие и сушеные), яйца, картофель, овощи и прочее.

Аромат Алма-Аты сказывался также и в особенном запахе и вкусе местных плодоягодных вин, сравнительно дешевых. Таких натуральных вин нигде не найти, за ними надо прибывать сюда, и здесь они особенно ароматичны на фоне остального очарования, в особенности же поэтического журчания арыков днем и ночью при голубой луне и без луны. Это очарование было прекрасной ху­дожественной рамкой новой страницы моей жизни, открывшейся для меня...*

 

Алма-Ата. Июль, 1942 г.

Д. Каргин.

 

* На этом записи, сделанные Д. И. Каргиным, за­канчиваются. (Прим. ред. — В. С).

ДМИТРИЙ ИВАНОВИЧ КАРГИН

 

ВЕЛИКОЕ И ТРАГИЧЕСКОЕ

ЛЕНИНГРАД 1941-1942

 

 

Редактор издательства Т. Н. Токарева

Художник Л. А. Яценко

Технический редактор Е. Г. Коленова

Корректоры Н. И. Журавлева и Н. А. Тюрина

Компьютерная верстка Л. Н. Напольской

 

Лицензия № 020297 от 23 июня 1997 г.

Сдано в набор 31.05.2000. Подписано к печати 21.08.2000.

Формат 70x90 1/32. Бумага офсетная. Гарнитура таймс.

Печать офсетная. Усл. печ. л 6.5. Уч.-изд. л. 6.4.

Тираж 1000 экз. Тип.зак.№ 3261. С 175

 

Санкт-Петербургская издательская фирма «Наука» РАН

199034, Санкт-Петербург, Менделеевская лин., 1

 

Санкт-Петербургская типография «Наука» РАН

199034, Санкт-Петербург, 9 лин., 12

---

Дата добавления: 2019-02-26; просмотров: 155; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!