Рассказы Ека(терины) Серг(еевны) и Ник(олая) Вяч(еславовича) Липиных

Дмитрий Иванович КАРГИН (1880-1949) Посвящается моей дорогой жене Елизавете Петровне Каргиной, разделившей со мною жизнь вдали от родных мест в годы испытаний Автор РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИЙ ФИЛИАЛ АРХИВА     Д.И. КАРГИН     ВЕЛИКОЕ И ТРАГИЧЕСКОЕ ___________   ЛЕНИНГРАД 1941-1942   НАУЧНЫЙ РЕДАКТОР Д-Р ИСТ. НАУК В. С. СОБОЛЕВ   САНКТ-ПЕТЕРБУРГ «НАУКА» 2000

Д. И. КАРГИН И ЕГО ВОСПОМИНАНИЯ

 

История Великой Отечественной войны будет волновать нас, граждан России, всегда. Одной из самых трагических ее страниц была осада Ленинграда.

О тех героических и страшных месяцах со­зданы прекрасные произведения литературы и искусства, изданы многочисленные науч­ные труды. В то же время появление новых, достоверных источников об этом моменте отечественной истории воспринимается у нас в стране с большим интересом и вниманием. Именно к подобным историческим источни­кам можно со всем основанием отнести пуб­ликуемые мемуары выдающегося русского ученого Д. И. Каргина, которые он сам на­звал «Ленинград в осаде».

Несколько слов об авторе воспоминаний (См. подробнее: Павлов В. Е., Тарасов Б. Ф. Дмитрий Иванович Каргин. СПб.: Наука, 1998. 272 с.). Дмитрий Иванович Каргин (1880—1949) ин­женер путей сообщения, доктор технических наук, профессор Ленинградского института инженеров железнодорожного транспорта и Электротехнического института инженеров сигнализации и связи, заслуженный деятель науки и техники РСФСР.

Прежде всего, Д. И. Каргин известен как один из главных создателей отечественных систем электрической связи и радиотех­ники на железнодорожном транспорте, в этом плане весьма плодотворной была его де­ятельность в системе Министерства путей со­общения. Значительная часть творчества Д. И. Каргина была посвящена начертатель­ной геометрии и прикладной графике, здесь его труды оказали большое влияние на раз­витие графических методов решения геомет­рических задач во многих прикладных инже­нерных дисциплинах. Дмитрий Иванович являлся и талантливым историком техники, в частности, многие годы своей творческой жизни он посвятил изучению истории же­лезных дорог в России и за рубежом.

И вот, наконец, читатель имеет возмож­ность оценить дар Д. И. Каргина мемуариста. Для истории крайне важно любое сохранив­шееся свидетельство очевидца тех или иных событий, их участника. В данном случае вы­сокая ценность публикуемого исторического материала обусловлена еще и тем, что автор воспоминаний являлся высококультурным и высокообразованным человеком.

Соглашаясь с В. И. Далем в том, что «ин­теллигенция» — это разумная и умственно развитая часть людей, можно утверждать, что в своих мемуарах Д. И. Каргин предстает перед нами ярким представителем лучшей части российской интеллигенции. Эти люди главной целью своей жизни считали служе­ние своему Отечеству и своему народу.

Дмитрию Ивановичу выпала доля жить в сложный, переломный период развития стра­ны, в эпоху войн, революций и мощных со­циальных потрясений. Рушилась вековая русская монархия, бурей проносились по стране неистовые революционные преобра­зования, крепла и росла Советская импе­рия... Но все это не могло поколебать высо­кие нравственные принципы лучших пред­ставителей интеллигенции, их чувство долга. И талантливый инженер, педагог и ученый Д. И. Каргин прекрасно понимал, что для прогресса нашей российской цивилизации необходимы и тщательная подготовка инже­нерных кадров, и развитие многих инже­нерных дисциплин, и, наконец, налаживание четкой работы железнодорожного транспорта на бескрайних просторах страны.

Вполне понятным и закономерным сле­дует считать тот факт, что и в дореволю­ционной России, и в советское время дея­тельность Дмитрия Ивановича была отмечена высокими правительственными наградами. Так, за работу в системе МГТС в 1916 году он был награжден значительным орденом Анны II степени, а почти через три десяти­летия, в 1945 году — орденом Трудового Красного Знамени. Заметим, что Д. И. Кар­гин не принадлежал к дворянской аристо­кратии в дореволюционной России, а в Со­ветском Союзе даже не являлся членом КПСС, следовательно, высоких наград он удостаивался исключительно за свой труд и талант.

Думается, не случайной является запись в мемуарах о том, что уже в условиях блокады, несмотря на частые налеты фашистской авиации, «продуктивность его научных работ была максимальной по сравнению с продуктивностью всех предшествовавший лет. Общий подъем сил, вызванный патриотизмом населения, сказался и на научной работе» (с. 24). Далее мемуарист с гордостью отмечает, что в первые недели войны «в до­бровольцы записывались не только ассис­тенты и доценты, но даже и пожилые про­фессора».

Среди ленинградцев всегда, даже в самых жестких условиях голода и холода находи­лись порядочные, добрые люди, готовые прийти на помощь в тяжелую минуту. Когда у автора мемуаров пропали хлебные кар­точки, его сослуживцы пришли ему на по­мощь и делились своими последними кроха­ми: «Товарищи мои приняли горячее участие в моей беде и откликнулись тем, что уделяли из своего скудного пайка частицу и предо­ставляли моему семейству», — писал Дмит­рий Иванович (с. 55).

В воспоминаниях отмечена поразительная устойчивая воля к жизни у многих жителей осажденного города, воля, помогавшая пре­одолеть многие трудности и страдания. Так, часто после налетов фашистской авиации больницы Ленинграда были переполнены ра­неными, сразу возникала острая нехватка квалифицированных врачей. И в этих условиях к спасению горожан подключались бук­вально все, кто имел отношение к медицине. Д. И. Каргин писал об этом: "Такие хирур­гические операции, как ампутация, делали студенты старших курсов; студенты средних курсов занимались перевязкой ран. Осталь­ные делали то, что (...) были в силах делать" (с. 81-82).

У сегодняшнего читателя мемуаров вызы­вает уважение и отмеченное их автором му­жество, с которым ленинградцы переносили опасности осажденного города. Так, несмот­ря на налеты вражеской авиации и артобст­релы, по утрам многие спешили на работу, а вечером возвращались домой. Дмитрий Ива­нович описывает случай, когда боевая тре­вога трижды настигала его самого по дороге в институт для чтения лекций студентам. Он вынужден был прятаться в подворотнях, в вырытых в земле щелях, но все-таки до ин­ститута добирался.

Мемуаристу удалось отразить наиболее важные и характерные черты жизни осаж­денного Ленинграда. Перед нами система­тически и последовательно развертывается трагическая картина массовых страданий и гибели мирного населения. Умирающие от голода люди вынуждены были употреблять в пищу землю на месте сгоревших продоволь­ственных Бадаевских складов (так как сахар во время пожара расплавился и ее пропитал). «Когда же дошло до тощего слоя земли, т.е. скупо пропитанного сладостью, начали есть самую землю, тем более что голодуха давала себя знать и надо было чем-нибудь наполнять желудок», — отмечает Д. И. Каргин (с. 45).

От голода люди были вынуждены съесть всех собак, кошек и других домашних живот­ных. Поэтому одним из первых ярких впе­чатлений Дмитрия Ивановича после его эва­куации стала встреченная живая собака. Он написал по этому случаю: «Не могу не пере­дать нашего изумления, когда мы, проехав по льду Ладожского озера, встретили в деревне веселую собаку, доверчиво бегавшую около людей...» (с. 128).

В мемуарах приводится ужасающая ста­тистика медленно умиравшего города: «...в среднем в день умирало 5—10 тысяч че­ловек» (с. 98). Показаны и конкретные, как будто «живые» картины страшной траге­дии: «...нередко можно было наблюдать, как смерть охватывала присевших отдохнуть на скамейку в парке Ленина (около Народного дома). Сядет, склонит голову и уже заснул навсегда» (с. 100).

Дмитрий Иванович в своих воспоминаниях не пытался скрыть многочисленных фактов про­явления отрицательных сторон человеческой натуры, которые особенно ярко проявились в обстановке неимоверных людских страданий. Для многих ленинградцев одним из главных факторов выживания стал рынок, но на нем без­раздельно господствовали спекулянты. Мы на­ходим в мемуарах следующее: «Разумеется, что спекулянты, имевшие связь с хлебозаводами, булочными, столовыми и др(угими) распреде­лителями, являлись на рынке привилегирован­ным "сословием". Их уголовная деятельность приносила им громадные доходы. Они явля­лись "миллионерами"» (с. 38).

А вот еще одно наблюдение автора. Он указал, что на рынке ходким товаром был «домашний инструмент: молотки, пилы, то­поры. ЖАКТы в начале войны потребовали сдать этот инструмент для общественной на­добности с условием возврата после войны. Лишившись его, пришлось покупать на рын­ке подчас свой же инструмент, просочив­шийся туда» (с. 39). Здесь хочется отметить интеллигентскую деликатность Дмитрия Ива­новича, употребившего замечательное выра­жение «просочившегося туда».

Особый интерес у пишущего эти строки (в связи с принадлежностью его к Академии наук) вызвало достаточно подробное описа­ние деятельности Дома ученых в блокадные дни. У мемуариста горечь и недоумение вы­звал, в частности, тот факт, что даже в ус­ловиях жестоких тягот и бед в Доме ученых содержался «...большой штат поваров, не­нужных официантов, контролеров и дру­гих составлял около 80 человек на 200—300 человек обедавших» (ученых. — В. С.) (с. 65). Вся эта лихая компания обедала здесь же «из лучшего котла... Они пользовались преиму­ществами ранее обедающих. Нам же (уче­ным. — В. С.) приходилось довольствоваться остатками», — говорится в воспоминаниях. С сожалением приходится констатировать, что и в наши дни большой штат чиновни­ков, состоящих при науке, конечно же в строгом соответствии с принципами россий­ской военно-феодальной монархии, пользуется всеми «преимуществами ранее обедаю­щих».

Автор воспоминаний проявил тонкую на­блюдательность и делал много зарисовок бы­тового плана, которые также очень ценны для истории. Так, с чувством горького юмора Дмитрий Иванович писал, что «...ленинград­цам пришелся по вкусу студень из столярно­го клея. Его выносили на рынок в массовом количестве, причем покупатели здесь же иногда и поедали его, несмотря на трескучий мороз» (с. 41). Вот еще одна бытовая деталь, уже из жизни Дома ученых. Согласно объяв­ленным нормам, суп, выдаваемый ученым на обед, «должен был заключать в себе 25 грам­мов крупы» (с. 62). К сожалению, реально выдаваемые порции не соответствовали этой норме. «Поэтому, — пишет Дмитрий Ива­нович, — один из любознательных ученых забрал с собою всю порцию супа и у себя в лаборатории терпеливо сделал выпарива­ние. Взвешивание сухого остатка показало 8.1 грамма крупы...» (с. 62). Думается, нет не­обходимости как-то комментировать подоб­ные факты.

В заключение необходимо отметить, что мемуары Д. И. Каргина хранятся в составе его личного фонда в Санкт-Петербургском филиа­ле Архива Российской академии наук (ф. 802, оп. 1, д. 340). Объем текста воспоминаний составляет 138 машинописных страниц; пуб­ликуется текст лишь с незначительной ре­дакторской правкой. Сам фонд документов Д. И. Каргина поступил на хранение в Архив от родственников ученого в 1950—1953 гг.

Считаем своим приятным долгом выра­зить сердечную признательность профессору Борису Федоровичу Тарасову — серьезному исследователю истории жизни и творчества Д. И. Каргина за то, что он обратил внимание Санкт-Петербургской издательской фирмы «Наука» РАН и Архива РАН на важность и своевременность публикации мемуаров.

Полагаем, что данная публикация в извес­тной мере обогатит уже имеющуюся источ­никовую базу по истории блокады нашего го­рода во время Великой Отечественной вой­ны. Надеемся, что эта книга найдет своего читателя, вызовет у него добрые мысли и чув­ства и станет скромной лептой в дело сохра­нения народной памяти о тех великих и тра­гических событиях.

 

Санкт-Петербург. Сентябрь, 1999 г.

В. С. Соболев, доктор исторических наук.

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

(ОТЗЫВЫ ИСТОРИКОВ)

 

«Книга профессора Д. И. Каргина раскры­вает одну из самых страшных и вместе с тем самых героических страниц истории Вели­кой Отечественной войны. Несомненно, что эта книга будет использована историками нашей славной эпопеи. Мемуары профес­сора Каргина читаются с захватывающим, неослабевающим интересом. Автор, с кото­рым я имел удовольствие познакомиться в Алма-Ате, известен мне с самой лучшей сто­роны как человек и как научный работник. Он не историк по специальности, но своим талантом историка-исследователя он не ус­тупает, а превосходит многих известных мне специалистов. Мемуары отображают этот талант Д. И. Каргина. Две замечательные особенности характеризуют его мемуары: умение рассказывать спокойно, без аффектации даже о тех событиях, которые связаны с личными переживаниями автора; стремление не ограничиваться одним описанием фактов, но и анализировать отношение людей к этим фактам. Автор, однако, ошибочно думает, что он описал события с точки зрения какого-то „среднего" человека, не героя и прочее. И сильные, и слабые стороны ме­муаров находят свое объяснение в том об­стоятельстве, что они написаны человеком вполне определенной среды, определенно­го интеллекта, определенных духовных, мо­ральных сил. Мемуары явно не свободны от некоторых недостатков (например, сти­листических). Но только бы не вздумал Д. И. Каргин выправлять эти недостатки, дополнять, подравнивать, лакировать! Ме­муары должны сохранить в неприкосновен­ности тот свой облик, который они полу­чили под пером Д. И. Каргина в его руке, еще не окрепшей от неслыханных страда­ний, и под свежим впечатлением этих стра­даний.

 

Алма-Ата. 18 августа 1942 г.

Доктор исторических наук профессор Ф. Потемкин». (Федор Васильевич Потемкин (1895-1973) -профессор (1938 г.), член-корреспондент Академии наук СССР (1953 г.), заведующий сектором новой истории Института истории АН СССР (1943-1956 гг.))

 

«Мемуары Д. И. Каргина представляют со­бой замечательный человеческий документ. Благодаря строгому отбору материала, широ­кой психологической точке зрения и прав­дивому, строго объективному изложению эти мемуары послужат ценнейшим источни­ком для изучения трагических месяцев ле­нинградской осады. Автор проявил тонкую наблюдательность в анализе внутренних пе­реживаний — и своих собственных, и окру­жавшей его среды. Он взял наиболее важ­ные, определяющие моменты в жизни осаж­денного города и сосредоточил вокруг них все свои наблюдения и выводы. Системати­чески и последовательно, очерк за очерком, развертывается картина массовых страданий мирного населения в результате тотальной войны фашизма. Автор не скрывает отрица­тельных, отталкивающих сторон человече­ской натуры, проявившихся в обстановке неимоверных страданий, но он вскрывает также и ту поразительную устойчивую волю к жизни, которая помогала преодолевать эти страдания.

Наиболее ценным свойством мемуаров Д. И. Каргина является отсутствие всякой предвзятой точки зрения и какой бы то ни было аффектации. Простота и точность в пе­редаче волнующих, потрясающих событий особенно повышают ценность воспоминаний о только что пережитой осаде. Тем не менее, мемуары остаются плодом глубоких субъек­тивных переживаний, и это особенно чувст­вуется на страницах, посвященных проща­нию с любимым городом и вступлению в новую жизнь в условиях среднеазиатской природы.

Мемуары Д. И. Каргина должны стать до­стоянием широкой читательской массы. На­род должен знать все подробности замечательной борьбы Ленинграда, об условиях его осадной жизни и принесенных им патриоти­ческих жертвах.

 

Алма-Ата. 8 августа 1942 г.

Н. М. Дружинин (Николай Михайлович Дружинин (1886—1986) - действительный член Академии наук СССР (1953 г.), из­вестный историк, автор многих научных работ.)

I. ПЕРЕД НАЧАЛОМ БЛОКАДЫ

 

Ленинград в осаде — это великое траги­ческое и в то же время великое героическое. Советский человек не сознавал, что в траги­ческом он творит героическое. Только очу­тившись за гранью трагизма, мы услышали о том, что мы герои. Этого нам даже в голову не приходило. Нам казалось, что мы живем, продолжая нашу прежнюю жизнь, затруднен­ную (...) понятными обстоятельствами при­фронтового города. Никаких сетований, да­же в очередях, никто не слышал, а попытки к этому встречались с подозрительностью осажденных, настороженно относящихся к незнакомым людям.

Героизм ленинградцев заключался в том, что они незаметно перестали бояться смер­ти; каждый готов был к этому и эпически готов был спокойно встретить смерть, не делая из этого никакого трагизма, и не по­тому, что он приучил себя к этому или по­борол в себе чувство страха, (...) а потому, что это произошло само собою, как нечто вполне естественное. Мы стали деревянными, бесчувственными к смерти других, одна­ко и к себе были такими же бесчувственны­ми. В этом была наша несокрушимая сила. Фронт за спиной чувствовал единство мыс­лей и действий. Эта сплоченность ближай­шего тыла с передовыми позициями и со­здала непобедимость Ленинграда. Просле­дим же с самого начала, как Ленинград постепенно выковал свою непобедимость и геройство всех жителей его. Героическая оборона Ленинграда уже вошла в историю славных мировых событий, и что бы ни слу­чилось, эту страницу мировой истории не вырвешь и не уничтожишь.

В июне 1941 года каждый из нас мечтал о предстоящем летнем отдыхе. Мы с женой за­паслись уже путевками в петергофский пре­красный санаторий ученых. Неожида(нное) нападение на нас Германии перевернуло мирную жизнь. Появление в первый же день войны немецкого аэроплана над Ленингра­дом, несмотря на неудачу его налета, заста­вило «засосать под ложечкой». Это уже не пробное учение Осоавиахима; это настоящая опасность. Панические звуки сирены теперь уже не были учебными. Они стали раздавать­ся ежедневно и даже по нескольку раз в сутки. Однако это были пока разведыватель­ные налеты, не причинявшие Ленинграду никакого вреда. Ленинградцы даже стали привыкать к тревогам, и редко кто задумы­вался над тем, что благодушие жителей и ве­селые игры уличных ребятишек могут сме­ниться ужасом смерти и искалеченных жертв бомбежек.

Редко кому приходило в голову, что Ле­нинград может оказаться в районе (боевых) действий. Однако темпы немецкого наступ­ления развивались молниеносно. Фронт при­ближался к Ленинграду.

Оборонительные земляные сооружения делаемые руками ленинградцев и особенно героическими его женщинами, занимались немцами. Пояс этих сооружений все более и более суживался и, наконец, приблизился к предместьям Ленинграда. Коммуникации постепенно перерезывались германцами. От­мечались уже случаи, когда некоторые груп­пы работавших на окопных работах оказы­вались отрезанными и им приходилось с трудом возвращаться в город из районов Петергофа, Ораниенбаума и Стрельны.

На окопные работы мобилизовалось все трудоспособное население Ленинграда, сту­денты, домохозяйки и те служащие и рабочие, которых временно можно было освобождать от работы в учреждениях и на заводах. Они должны были брать с собою постельное белье и дневной запас хлеба. На работах находи­лись одну-две недели. Наша двоюродная пле­мянница Машенька, 35-летняя сильная жен­щина, студент Витя Ильин и др(угие) рас­сказывали, что во время работ неоднократно совершали налеты немецкие самолеты. Они либо разбрасывали листовки, либо фотогра­фировали эти фортификационные работы, либо же обстреливали из пулемета работав­ших, которые по требованию руководителей работ должны были укрываться в тех же око­пах, лежа на дне их лицом вниз.

Первым признаком приближавшейся опас­ности было распоряжение об эвакуации де­тей. В этом отношении было наделано много близоруких распоряжений, как например: эвакуация в места угрожаемые (Новгород, Ст(арая) Русса и др.), объявление общей эвакуации при фактической невозможности осуществить таковую, обязательная эвакуа­ция со взрослыми (матерями или др(угими) родственниками), наконец, молчаливое со­гласие на добровольную эвакуацию. В ре­зультате оказалось невозможным осущест­вить даже эту добровольную эвакуацию. Чис­ло желающих превосходило возможность. У районных Советов с утра до ночи на улице толпились желавшие выехать.

Несмотря на частые налеты, немцы до сентября не сбрасывали бомб на Ленинград. Судя по официальным оперативным свод­кам, германские самолеты не допускались до Ленинграда. По-видимому, это надо все-таки объяснить тем, что налеты совершались оди­ночными, а не массовыми разведывательны­ми машинами. Такой период «безобидных» налетов Ленинград использовал для моби­лизации сил к противовоздушной обороне. Это дало возможность выработать хорошую практику для защиты против последствий налетов. Постоянные тревоги выявили луч­шую практику. Штабы и команды противо­воздушной обороны укомплектовались наи­более целесообразно и встретили «настоя­щие» налеты во всеоружии. Установилась

практика «казарменного положения" в уч­реждениях и на предприятиях, заключающаяся в том, что входящие в состав штаба и команд лица освобождались от несения ана­логичных обязанностей у себя дома по мес­тожительству; зато они переселялись на жи­тельство в учреждения и предприятия и про­живали подобно солдатам в казармах. Для них выделялись служебные помещения и оборудовались койками с постельными при­надлежностями.

Автору этих строк также пришлось в до­бровольном порядке (ему было более 55 лет) отдать этому небольшую дань в качестве на­чальника команды по охране порядка и безо­пасности. Самым трудным в несении этой общественной должности являлось обеспече­ние дежурств членов (бойцов) команды. По­стоянная мобилизация служащих института на трудовые работы срывала плановый гра­фик дежурств и требовала постоянной его корректировки.

(Облик) города изменил(ся). Вид улич­ного движения показывал тревогу, пережива­емую на фронте. Некоторые «благоразумные» люди предусмотрительно эвакуировали своих близких в глубокий тыл, а некоторые и сами спасались от лишений бегством, испытывая неприкрытую трусость и панику. Такое бегство было более доступно людям, занимаю­щим командные должности. Можно было бы назвать многие учреждения и предприятия, в которых директора и другие лица (сменили) руководство (...) на второстепенных сотруд­ников. Разумеется, что семьи таких лиц по­лучали легче возможность выехать и вывезти имущество.

Встречаюсь в кабинете зам(естителя) ди­ректора одного из институтов с профессором Н. Н. К-м в августе. Он спрашивает:

— Что же будет зимою? Я отвечаю:

— Жить будем без стекол в окнах, без воды и света.

В глазах его засветилась тревога и паника. Он только и ответил:

— Надо запастись фанерой для заделки окон.

В конце августа он примазался к одному из эшелонов и сбежал, несмотря на то что занимал также место члена партбюро институ­та; другой член также заблаговременно уехал (Из руководства института), а третий (Крупный профессор-орденоносец), выехав из Ленинграда до начала войны, так и не вернулся обратно, пристро­ившись к одному из тыловых институтов.

Воздушные тревоги мешали нормальному течению спектаклей в театрах и (просмотру кинофильмов). Часы спектаклей надо было согласовывать с часами свободного передви­жения по городу, в котором было объявлено (чрезвычайное) положение. Нам с женой так и не удалось использовать приобретенные билеты в гастролировавший МХАТ, который вынужден был прекратить свои гастроли и выехать обратно в Москву.

В первые месяцы жители строго соблюда­ли правила поведения при воздушных трево­гах: прятались в бомбоубежища и щели, не (пере)двигались по улицам и пр(очее). Впоследствии, как увидим ниже, это сильно из­менилось.

Биографы Гёте отмечают, что под гром наполеоновских пушек он заканчивал своего «Фауста» в Веймаре. Сегодня по радио нас, ленинградцев, произвели в герои (20 мая 1942 г. в г. Алма-Ате): «Ученый, ведущий свои исследования и не прерываю­щий их, несмотря на налеты немецких само­летов, это ли не герой?» и др. Действительно, автор этих мемуаров не покидал чертежной доски, несмотря на волновые колебания до­ма, в котором он жил, и продуктивность его научных работ была максимальной по срав­нению с продуктивностью всех предшество­вавших лет. Общий подъем сил, вызванный патриотизмом населения, сказался и на на­учной работе.

По стране прокатилась волна волонтерст­ва. В добровольцы записывались не только ассистенты и доценты, но даже и пожилые профессора. Однако были и уклоняющиеся; доцент Л.Н.Р-н был (приглашен) в партбюро и на предложение записаться в добровольцы отказался, мотивируя тем, что на его руках жена и ребенок, и больной старик — профес­сор, правда, живущий с женой в отдельной квартире.

Военная обстановка сказалась и на оче­редном приеме в институт. Набрано при льготных условиях относительно небольшое число студентов, преимущественно девушек.

Занятия начались при следующих обсто­ятельствах. По традиции установилось, что занятия на первом курсе открывались моей вступительной лекцией, в которой я, при­ветствуя своих молодых друзей, разъяснял им задачи высшей школы, давал советы, как распределять занятия, останавливался на со­циалистических методах труда студентов, от­мечал важность воспитания в себе плано­вости и волевых импульсов и, переходя к своему предмету, подробнее останавливался на значении его как для общего образова­ния, так и для прикладных целей в области техники. Много уделял (внимания) мето­дике изучения графических дисциплин, об­рисовывал вкратце содержание курса и его объем.

В 1942 году мне также пришлось откры­вать занятия. По расписанию вступительная лекция должна была продолжаться 3 часа. Молодежь с большим вниманием восприни­мала новую для них атмосферу занятий. На­чинали чувствовать себя уже не школьни­ками, а студентами высшей школы. Но это очарование было нарушено самым неожи­данным образом. Начальник административ­ного сектора Института М. Ф. Федоров, он же зав(едующий) кадрами, в средине второ­го часа лекции вошел в аудиторию, тихо по­дошел ко мне и шепнул на ухо, чтобы я прервал лекцию. Я ответил, что для закруг­ления начатой (...) мысли мне надо еще 2—3 минуты. Он остался ожидать, пока я не за­кончил начатую мысль и не заявил студен­там, чтобы они выслушали тов. Федорова. Это было ровно в половине второго дня. Он сказал им буквально следующее:

«Не буду агитировать. Обстановка всем понятна. Не расходиться! Всем оставаться на мес­тах и расписаться на листе бумаги в качестве присутствующих. Через 2 часа все присутст­вующие должны собраться на Варшавском вокзале, имея при себе рюкзак с одеялом, пальто, простыней, умывальными принад­лежностями и дневным запасом хлеба. Кто не имеет рюкзака, должен смастерить его сам из мешка, положив в углы по картофелине, и при помощи веревки, завязав эти углы, ус­троить наплечные ремни. Все присутствую­щие отправляются на (...) станцию для окоп­ных работ сроком на две недели. Распоряже­ние это должно быть выполнено обязательно, исключений не делается ни для кого».

Хотя слова Федорова и являлись диссо­нансом с настроением вновь поступивших молодых людей и дев(ушек), однако я под­держал его заявлением об особых условиях учебных занятий в прифронтовом городе и необходимости патриотического выполнения каждым своего долга. Раздались восклицания:

— А как же быть тем, кто освобожден от окопных работ?

— При поступлении все проходили ме­дицинское освидетельствование и приняты только физически здоровые. Поэтому не мо­жет быть никакой речи об освобождении. Если же найдутся такие, то они случайно неправильно попали в институт и должны быть отчислены, — сказал Федоров.

— А если у нас температура 38—39° ? — опять задали вопрос.

— На чистом воздухе поправитесь лучше, чем в душном городе, — было ответом.

В дальнейшем приходилось частенько пре­рывать занятия, так как на отдых от окопных работ давался небольшой срок. Все же вы­нужденных каникул не было, так как не все выезжали на работы по разным причинам: например, при первой той мобилизации не все студенты присутствовали на занятиях и, следовательно, не все отправились на рабо­ты. Разумеется, занятия при отсутствии боль­шинства студентов велись в виде семинара, планируя курс на общую массу студентов. Лекции же прерывались до возвращения сту­дентов с окопных работ.

Среди широкой публики начались дис­куссии на тему об эвакуации. Часть евреев, однако, далеко не все, была настроена па­нически и стремилась найти предлог и воз­можности для выезда из Ленинграда. (...) их пугали сведения об издевательствах и звер­ствах, чинимых гитлеровцами над еврейской частью населения в занятых ими местностях. Большая же часть населения, разумеется, пока еще не нюхавшая пороху, как-то благо­душно относилась к развивающимся событи­ям. Почему-то было распространено мнение, что немцы, являясь культурным народом, не могут во всей своей массе проявлять некуль­турность по отношению к народам Советско­го Союза и их имуществу. Проявляемые звер­ства будто бы являются единичными, не­многими и не могут характеризовать общую массу культурного немецкого населения. Сре­ди всякого народа найдется уголовный элемент, с которым борется его собственное правительство. Число же зверств, публикуе­мое в газетах, будто бы не превышает про­цента уголовных случаев, наблюдаемых в мирное время. Поэтому надо держаться за свой угол и собственные вещи.

Как жестоко разочаровались такие опти­мисты, получив вскоре предметный урок гу­манности германских гуннов. Однако все же среди ленинградского населения нашлись люди, ставшие до конца рабами своих ве­щей. Казалось бы, что элементарная логика должна подсказать обратное, а именно: что вещи — дело наживное. Тем не менее, ника­кие доводы и даже уроки не могли сломить корысти и скаредности таких людей. Ниже будет приведено большое число трагических примеров.

8 сентября 1941 года Ленинград получил боевое крещение. В этот день около 7 часов вечера немецкие самолеты бомбили Бадаевские грандиозные продовольственные скла­ды. Весь вечер и всю ночь пожарище не пре­кращалось. Горело масло, сахар, мука и дру­гие продукты. Сахар плавился, и река жженой массы образовавшейся карамели разливалась по земле широким потоком. Можно было ведрами черпать эту карамель. Впоследст­вии зимою многие совершали сюда путе­шествия и делали раскопки этой сахарной руды.

Незабываемая грандиозная картина пожа­ра, принявшего стихийные размеры, стоит и теперь перед глазами. Дым принял форму фантастических кучевых облаков трех слоев, постепенно расширявших свою область. Весь небосклон южной части ленинградского неба вширь и на громадную высоту покрылся эти­ми трехцветными слоями дымовых облаков и завес. Фантастически чудовищная, какая-то мистическая красота. Ленинградцы при захо­дящем солнце заполняли площади, улицы, балконы, крыши и набережные, чтобы испы­тать на себе действие этой грандиозной кар­тины разрушения. И все же видна была не­дооценка того трагического будущего, кото­рое было заложено этим первым воздушным налетом немецких варваров. Ленинградцы (...) удовлетворяли свое любопытство неви­данным зрелищем, скорее это было гигантс­кое представление духов, театр в природе, чем урок на будущее.

С этого дня немцы не оставляли нас в покое своими постоянными боевыми налета­ми. Число жертв начало быстро расти; еже­дневно разрушались дома и в особенности вылетали стекла из окон домов целых квар­талов. До этого времени житие ленинградцев можно было считать мирным, а ежедневные воздушные тревоги, скорее, уподоблялись учебным. С этого же времени мирное житие стало боевым прифронтового города с посте­пенным неослабным усилением тревог и бес­покойств.

На следующий день одной из бомб быт разрушен двухэтажный особняк на набереж­ной Невы, расположенный между Домом ученых и Мраморным дворцом, около быв­(шего) дворца великого князя Николая Ми­хайловича. Перекрытие между первым и вторым этажами от взрыва перевернулось. Находившиеся во втором этаже оказались спу­щенными в первый этаж. Перекрытие оказа­лось косо прислоненным к оставшимся целыми внутренним стенам, накрыв собою обитателей. Передаю далее со слов одной женщины, посещавшей эту семью. Она рас­сказала, что в этот день семья торжественно справляла свой семейный праздник, на кото­рый собрались чуть ли не четыре поколения: от прабабушки до правнуков, и даже с фронта прибыл член семьи — защитник Ленинграда. При раскопках все они были обнаружены живыми без всяких повреждений. Исчезла только 18-летняя девушка; исчезла бесслед­но. Только при дальнейших раскопках были обнаружены отдельные части, как-то: кисть руки, ступня в башмаке.

Впоследствии, в январе 1942 года, среди руин этого дома возник пожар, окончательно доконавший некоторые сохранившиеся еще формы здания. До пожара от дома остались только три внутренние стены с висящими в воздухе голландскими печами и некоторыми сохранившимися маршами лестниц. Студен­там строительной специальности я всегда предлагал изображать аксонометрический вид разреза дома. Этот особняк являлся хо­рошей иллюстрацией того, какой получается вид, если удалить некоторые стены и крышу.

Итак, с 27 августа коммуникации с Ле­нинградом оказались перерезанными, и с 8 сентября началась боевая жизнь. Однако все еще не верилось, что коммуникации пе­ререзаны окончательно и что воздушные налеты будут беспрерывными. Между тем коль­цо осады все более и более сжималось. Бе­женцы начали появляться на улицах со сво­ими узлами и котомками не только из срав­нительно удаленных мест, но толпы их, располагающиеся под деревьями бульваров или на тротуарах, говорили, что они покида­ют Гатчину, Волосово и другие пригородные места. В одно прекрасное утро не явилась на занятия жившая в Детском Селе (г. Пушкин) Татьяна Александровна — секретарь учебной части ЛИИЖТа. Таким образом, оказались отрезанными от нас Павловск, Пушкин, Пе­тергоф, а затем Стрельна, Лигово. С севера финские войска расположились по старой границе от Сестрорецка и Белоострова по реке Сестре и далее к Ладожскому озеру.

Однако все еще не верилось, что эта осада окажется длительной. Казалось, что это вре­менное, преходящее явление. А досужие лю­ди из самых верных источников (!) распрост­раняли одну сочиненную легенду за другой. Будто бы Ворошилов ранен и настаивает на сдаче Ленинграда немцам, что будто бы Бу­денный в плену. И эти сплетни разукрашива­лись другими фантазиями, несмотря на оче­видную их нелепость и противоречие офици­альным сведениям, печатаемым в газетах.

С другой же стороны, защита города ук­реплялась. В ЛИИЖТе получены сведения о геройской смерти на Ленинградском фронте научных работников института, коммунистов Эккеля, Понкина, Белолипецкого.

Дав очерк начальных обстоятельств, пред­шествовавших длительной осаде города Ленинграда, переходим к изложению развития картины жизни осажденного города в наибо­лее острые моменты этой осады, не имевшей в истории аналогичных примеров. Мы имеем красочные описания осады древних городов Греции и Рима, осады Порт-Артура. Однако это не Ленинград с его 5-миллионным насе­лением и суровой северной зимой. Осада Па­рижа — игрушка по сравнению с судьбой ге­роического Ленинграда.

 

Алма-Ата. Май, 1942 г.

Д. Каргин.

II. ПРОДОВОЛЬСТВЕННЫЙ ВОПРОС

 

Первые два месяца войны ленинградцы не испытывали никакой депрессии в отношении продовольствия. Не только черного, но и бе­лого хлеба было в изобилии. По-прежнему магазин «Елисеева» в изобилии торговал ви­нами, шоколадными конфетами, колбасны­ми изделиями, тортами, булочками и всевоз­можными печениями. У «Федорова» мы по-прежнему лакомились слоеными пирожками и прочими деликатесами, вроде заливной жа­реной дичи, отбивных котлет и др. Магазин «Норда» ломился от всех видов кондитерских лакомств.

В июле 1941 года под величайшим «сек­ретом» начали передаваться слухи о предсто­ящем введении продовольственных и пром­товарных карточек. Действительно, с 18 июля были введены карточки на продукты и промтовары. Однако нормы выдачи хлеба были настолько велики, что мое семейство не вы­бирало в булочных всей своей нормы. Скеп­тики советовали приступить к накоплению запасов и сушить сухари. Этим можно было вызвать кризис снабжения булочных, по­этому мы, да и большинство населения, не заготовляли запасов. Не верилось, что могут наступить тяжелые дни; считалось, что Ленинград имеет запасы на несколько лет. Кроме того, домашними запасами как бы подчеркивалось недоверие к Советской влас­ти.

Одновременно с введением продовольст­венных карточек в разных частях города были открыты «коммерческие» магазины, от­пускавшие нормированные продукты по по­вышенным ценам. Рестораны также работали полным ходом. В августе или даже, кажется, в сентябре, возвращаясь из ЛИИЖТа, я при­гласил профессора Удаленкова в «Квисисану» и угостил его обедом, состоявшим из жирных щей с куском мяса, из жареного гуся с картофелем и из сладкого — мороженого. За эти два обеда с хлебом без нормы мною было заплачено около 30 рублей. «Квисисана» была не из дешевых ресторанов.

Ежедневная норма в 800 граммов хлеба была по карточке служащего более чем до­статочна. Однако эта норма не сохранилась в качестве постоянной. Периодически ее на­чали сокращать, так что в ноябре она дока­тилась до 125 граммов. Параллельно с сокра­щением нормы, начали постепенно исчезать различные продукты и из коммерческих магазинов с переводом их в нормированные. Шоколадные конфеты перекочевали из ком­мерческих магазинов и выдавались по детс­ким карточкам. Дольше всего продержалась коммерческая икра и консервные банки кра­бов. Под конец и крабы стали рыбным нор­мированным продуктом, выдававшимся по карточкам. Наконец, исчезли совсем ком­мерческие товары, кроме того, неаккуратно стали отовариваться и карточки, кроме хлеба, который выдавался в полной мере. Другие же продукты перекочевали преимущественно в закрытые распределители.

Кризис резче всего сказался на картофеле, который быстро исчез. За ним городские жи­тели стали паломничать в пригородные кол­хозы. Однако и у колхозников начали сокра­щаться его запасы, и картофель в результате нельзя было выменять даже и на самые не­обходимые вещи.

Попутно начали сокращаться, а затем рас­ходоваться до конца те домашние запасы, ко­торые в нормальное время имеются у каждой хозяйки, как-то: несколько килограммов му­ки, крупы, сахара, масла и пр.

Люди начали худеть, делаться стройными по фигуре. Исчезли обычные заболевания. Замечено, что при длительном голодании у человека реже наблюдаются его обычные бо­лезни. Почти исчезают геморроидальные и желудочно-кишечные заболевания; человек труднее поддается простудным заболевани­ям; головные боли почти не наблюдаются; «сердечники» чувствуют себя легче. Отсюда рядовой житель делает вывод, что большинство болезней и недомоганий происходят «с жиру», т. е. от излишнего объедания и пития. В виде шутки я говорил в подтверждение этой мысли, что голодные звери, как напри­мер волки, никогда не простужаются, не страдают зубной болью или несварением же­лудка, не получают воспаления легких. Об­кормленные же (...) домашние собачонки частенько прибегают к помощи ветеринара. Стоило дикому зверю переселиться в гости­ную к человеку, и он уподоблялся ему.

Мое семейство за время голодовки ничем ни разу не заболело, даже живя при темпе­ратуре, близкой к нулю, не говоря уже о том, что в нежилых комнатах она была ниже нуля.

Появилось чувство недоедания и голода с непокидающим человека ощущением колос­сальнейшего аппетита. Часто снились мага­зины, буфеты, столовые с обильными яства­ми.

До войны неоднократно вспоминали мы с женой голодные петроградские дни 1918— 1919 гг. и всегда, оглядываясь назад, удив­лялись, как мы их могли перенести, и при­ходили к заключению, что при повторении таких дней мы уже не будем в состоянии пережить их. Однако судьба решила иначе. Даже в преклонном возрасте мы счастливо перенесли большие лишения. Да разве мож­но сравнить эпоху 1918 - 1919 гг. с ленин­градской голодовкой 1941 - 1942 гг. Тогдаш­нее время было игрушкой, шуткой по срав­нению с теперешним.

Во-первых, Петроград не был отрезан от внешнего мира, как это стало с Ленинградом.

Во-вторых, выезд и въезд в Петроград был свободен, а, следовательно, можно было ездить за продуктами и привозить их. Ок­рестности Петрограда изобиловали произ­растаниями сельского хозяйства. Жена моя привозила из Рыбацкого (9 км) картофель, масло, сметану. Я при поездках по линии мог привезти что угодно и привозил: шпик, окорока, крупу, гусей, яйца, масло и пр(очее).

В-третьих, на петроградских рынках цир­кулировали привозные продукты (например, вологодское масло), чего не было в Ленин­граде.

В-четвертых, на петроградских рынках деньги имели полную силу; меновая же тор­говля процветала преимущественно в про­винции.

В-пятых, в Ленинграде произошло полное обесценение всех промтоваров и безумное повышение цены на продукты продовольст­венные.

 Самое же главное — это то, что на ленин­градских рынках за деньги почти ничего не­льзя было купить. Только в виде исключения некоторые «торговцы» принимали деньги, мо­тивируя специальными целями, как-то: необ­ходимостью выкупить паек в булочной, (...) отправить деньги в провинцию родным, (...) запастись деньгами при эвакуации из Ленин­града. В Ленинграде постепенно, но твердо водворилась хлебная «валюта»; вернее, хлеб­но-дурандовая валюта. За единицу валюты принималось 100 граммов хлеба, и все исчис­лялось в этой валюте: например, вязанка дров в 40 поленьев стоила 200 граммов хлеба, брюки — 300 граммов.

Приведем справочные цены, установив­шиеся ко времени нашей эвакуации из Ле­нинграда (середина февраля 1942 г.), счи­тая условно, что иногда можно было купить хлеб за деньги, уплачивая 40—50 рублей за 100 граммов. Дуранда (прессованные отходы подсолнечных семян (жмыхи)) (была) в два раза до­роже хлеба. Ограничимся такими примера­ми.

 

Масло сливочное или топленое, кг       2000 рублей

Сахар или сахарный песок, кг .            500 »

Керосин (вернее, шоферская смесь), бут 70   »

Шоколад, плитка в 100 граммов           250 »

Мука ржаная, кг                                     600 »

Крупа разная, кг                                    600—700 »

Часы золотые мужские кар­манные       6 килограммов хлеба

Брюки                                                     300 граммов хлеба

Детское зимнее пальто                           250 » »

Валенки — бурки                                   700 рублей

Дрова — полено                                    2—3 рубля

Коробка спичек                                      10 рублей

Мужской шерстяной новый костюм     300 граммов хлеба

Галоши № 12                                          125 » »

Мясо, кг                                                  350 рублей

 

Что же и откуда поступало на рынок? Ра­зумеется, Ленинград жил за счет внутренних запасов и варился в собственном соку. Извне получалось немного. Всякий тащил на рынок то, что имел из вещей. Однако вещи на рынке почти не имели никакой ценности, за исключением ходовых, составляющих пред­мет первой необходимости, да и то рынок был переполнен ими, тем более что при боль­шой смертности много оставалось от родст­венников и знакомых «наследства». Цени­лись сезонные носильные вещи, так сказать, «модного» типа, как например: валенки, по­лушубки, теплые перчатки и рукавицы, фу­файки, галоши на валенки и т. п. Из продо­вольствия на рынок могли поступать только те продукты, которые выдавались по карточ­кам: паек красноармейский, гражданский, фронтовой командиров, всевозможные «изо­бретения» граждан по съедобной части, кое-что из редких уцелевших старых запасов. Можно было встретить церковные свечи, одеколон. Разумеется, что спекулянты, имев­шие связь с хлебозаводами, булочными, сто­ловыми и др(угими) распределителями, яв­лялись на рынке привилегированным «сосло­вием». Их уголовная деятельность приносила им громадные доходы. Они являлись «мил­лионерами», не испытывали никакого голода и в значительной своей части в конце концов становились объектами прокурорского над­зора и карающей руки законов военного вре­мени. У них были большие деньги; они свы­сока презрительно или покровительственно смотрели на заработки профессоров, инженеров, директоров и других самых высоко­квалифицированных советских работников. Они имели неограниченные запасы каких угодно продуктов питания и промтоваров.

Из кого же состояли покупатели? (...) преимущественно из лиц, ищущих недоста­ющих им элементов питания; одни часть своего сахарного пайка обменивали на масло или мясо; другие за хлеб тщетно разыскива­ли рис для больного близкого, умирающего от голода, чтобы рисовым отваром, действу­ющим чудодейственно, остановить новую болезнь — голодный понос. Другую часть покупателей составляли спекулянты, выса­сывающие из граждан города немногие дра­гоценные вещи: кольца, камни, браслеты, брошки, цепочки, часы, кулоны, столовое серебро, портсигары и т. п. За бесценок можно было приобрести сервизы историче­ской ценности, новые костюмы, ткани, ков­ры, не говоря уже о мебели, которую поку­пали на дрова. Некоторая часть покупателей искала деньги, продавая за них вещи и даже продукты.

Довольно ход(овым) товаром были само­дельные парафиновые свечи, а также домаш­ний инструмент: молотки, пилы, топоры. ЖАКТы в начале войны потребовали сдать этот инструмент для общественной надоб­ности с условием возврата после войны. Ли­шившись его, пришлось покупать на рынке подчас свой же инструмент, просочившийся туда.

Особенно ход(овым) товаром были жес­тяные печи-времянки — буржуйки. В зависимости от размеров и конструкции стои­мость их, довольно высокая, колебалась в пределах от 250 до 500 граммов хлеба. На деньги купить их было почти невозможно.

В ноябре паломничество в окрестные кол­хозы за картофелем стало представлять со­бою безнадежное предприятие. Однажды ра­но утром меня разбудил профессор Порецкий, пришедший с женой, чтобы узнать адрес родных нашей домашней работницы, живу­щих в Парголово. На обмен он повез вален­ки, высокие сапоги и мануфактуру. Наутро он по телефону просил заменить его дежур­ство в команде по охране порядка и безопас­ности (он был моим заместителем), так как из своего пешего путешествия он возвратил­ся поздно вечером до изнеможения усталым. Оказывается, что колхозники, припрятав картофель, дорожили им настолько, что их уже не соблазняли даже валенки, которые они, капризничая, отказывались брать по разным причинам: одним они были не по ноге, другим хотелось бы иметь их поновее, третьи находили их не модными и т. п. Они, Порецкие, прошли пешком по всем окрест­ным деревням в общей сложности не менее 40 километров; случайно забрели в запрет­ную зону; их бы задержали до выяснения личности, но они не рискнули без пропуска купить железнодорожный билет на станции Всеволожская и вынуждены были сесть в поезд «зайцами» также не без риска быть арестованными. Домой едва дотащились, просрочив вечером предельное время свобод­ного хождения по улицам и также рискуя быть задержанными. В результате эти бес­плодные поиски истощили их; вместо добы­чи они, голодные, едва были в силах держать­ся на ногах, имея только скудный свой паек. Не помогла и «протекция» нашей Евдокии Яковлевны из Парголово. В виде исключе­ния она нам привезла за деньги со скидкой (250 рублей вместо 350 рублей за килограмм) два килограмма мяса с 50%-м содержанием костей от той коровы, которую зарезали ее родственники, не имея запасов корма для нее.

Наступил табачный кризис; табак начал расцениваться дороже хлеба. Пришлось на­шей Машеньке курительнице платить до 4 руб­лей за папиросу (1 штука).

Чтобы охарактеризовать, на какие изобре­тения и выдумки пускались люди, приведу пример, что при обострившемся голоде на рынке появились разные студни, в том числе ленинградцам пришелся по вкусу студень из столярного клея. Его выносили на рынок в массовом количестве, причем покупатели здесь же иногда и поедали его, несмотря на треску­чий мороз. Все запасы столярного клея оказа­лись на рынке. Его продавали также и в сухом виде в кусках. Это был также ходкий товар. Не стану распространяться о лепешках из ко­фейной гущи, из дуранды и черной муки; эти печения давно были излюбленными.

Остановлю внимание на отвратительном явлении: торговле продовольственными кар­точками, краденными либо в учреждениях, либо у населения. Прокуратура раскрыла хи­щения карточек в типографии, где они печатались. Пробные отпечатки, сделанные в большом числе, не были уничтожены в ти­пографии и стали объектом спекуляции.

Находились спекулянты, скупавшие дра­гоценности, которые распоряжались карточ­ками и продуктами, не стесняясь. В.М.П-ва из-за утери своих карточек вынуждена была расстаться со своими любимыми золотыми часиками на золотом браслете. Пока шли пе­реговоры с покупателем, посредник дал ей во временное пользование карточку. Она же служила и залогом за часы. Браслет с этими часиками был реализован за 6 килограммов хлеба.

Поведение на рынках некоторых агентов милиции было двусмысленным. Наряду с ис­ключительно щепетильным их отношением к спекуляции и спекулянтам мне приходилось наблюдать и обратное, а именно то, что они сами занимались покупкой на рынке вещей и даже продовольствия.

В моем присутствии милиционер задер­жал женщину и мужчину. Она продала ему 2 коробки спичек и получила 10 рублей. Ми­лиционер потребовал, чтобы она возвратила ему 10 рублей. После того как она это сдела­ла, он потребовал, чтобы тот уплатил спе­кулянтке действительную стоимость — по 5 копеек за коробку, т. е. нулевую рыночную стоимость. Несмотря на протесты обеих сто­рон и доводы их о том, что сделка их по­любовная, милиционер был непреклонен. За­тем он взыскал с каждой стороны штраф за нарушение правил торговли; выдал обоим квитанции и заявил, что инцидент исчерпан.

«Харунар-Рашид» был доволен своим приго­вором. Они же отошли в сторонку и все-таки закончили сделку по-своему, считая законы рынка непреложными.

В январе дошла очередь и до наших се­мейных ценных вещей. В первую очередь я решил реализовать золотые часы. Жена с Машенькой пошли на Сытный рынок и по моему совету должны были предложить часы кому-либо из командиров, так как (...) во­енные командиры за привозимые ими про­дукты требовали непременно часы. Пример­но через час раздается стук в дверь. Я от­крываю, впускаю жену, а за нею агента милиции. Ну, думаю, попались неумелые на­ивные люди. Оказывается, не то. Агент ми­лиции оказался покупателем и решил про­верить источник получения часов. Убедив­шись, что часы действительно принадлежат профессору, он успокоился, что вещь не краденая, и пожелал ближе со мною позна­комиться. Просил дать советы его сыну школьнику в отношении выбора книг для чтения. Сам он приехал в Ленинград по вы­зову начальства для борьбы с бандитизмом и громилами булочных. Служит на одной из пригородных станций Финляндской ж(елез­ной) д(ороги) в угрозыске. Продуктов для полной расплаты за часы у него не нашлось. Он просил часы все-таки ему вручить, а не­достающее он привезет при следующем при­езде в Ленинград, когда возьмет также и зо­лотую к часам цепочку. Предъявил паспорт, партийный билет и удостоверение с места службы. Он не обманул. Явился через некоторое время, предупредив открыткой о небольшом опоздании. Чувствовал себя как бы хорошим знакомым. Мы ему были признательны, так как он кормил мою семью.

Как-то вышло так, что мы не торговались о цене, а он сам ее определил в довольно раз­нообразной валюте: тут было килограмма два мяса, хлеба граммов 800, мука, крупа, чай, масло. Всего килограммов шесть. «Знатоки» считали, что это была выгодная сделка. Один же ученый в Доме ученых, узнав от меня о реализации часов, возмутился, что я собст­венно за 100 рублей продал часы, которые стоят около 2000 рублей. Я ему ответил, что рассуждения его нежизненны.

Знакомство с покупателем мы продолжали. Для своей жены он взял у нас дамские золотые часы «Мозера» и парижскую двой­ную золотую цепь. Моя жена не хотела рас­ставаться с моим же подарком, полученным при рождении сына. Я ее успокоил, сказав, что я предпочитаю видеть ее живой без часов, чем хоронить с часами; при этом я добавил библейский стих: «Живому псу лучше, чем смердящему льву». Эта мысль хорошо разви­та Фейхтвангером в его лучшей книге «Лже-Нерон».

Возвратимся к гастрономическим изо­бретениям голодных ленинградцев. Студент-дипломник из ЛЭТИИССа Л-н в острый мо­мент голодовки открыл источник питания сахаром. Некоторые ленинградцы, в том числе и он с товарищем, вспомнили о са­харной реке, образовавшейся при пожаре Бадаевских складов. Этот жженый сахар спа­сал многих. Посетители отыскали фарватер, разгребли снег, сняли слой земли и добра­лись до сахара. Сначала под верхним слоем пыли они выламывали куски спекшегося са­хара. Куски довольно большой величины. Когда разработка кускового сахара иссякла, перешли к следующему слою, который пред­ставлял собою патоку. Когда же исчерпалась и патока, принялись за землю, пропитанную этой патокой. Сначала шел слой земли, обиль­но пропитанный патокой. В этом случае бра­ли в рот горсть земли и высасывали сахар, а землю затем выплевывали. Когда же дошло до тощего слоя земли, т. е. скупо пропитанного сладостью, начали есть самую землю, тем бо­лее что голодуха давала себя знать и надо было чем-нибудь наполнять желудок.

Как упомянуто, куски карамели (жженый сахар) выламывались большие: свыше кило­грамма весом каждый. Жидкую патоку заби­рали вместе с землей целыми мешками. Рыли заступами; работа была на морозе нелегкая. Слух об этом «Эльдорадо» быстро распрост­ранился среди окрестного населения. Когда вы спрашивали, как пройти к этим раскоп­кам сладкой руды, вам обычно отвечали: «От Московского вокзала идите по Лиговке. Че­рез некоторое время вы встретите запачкан­ных в грязи людей с грязными мешками. Эти люди идут нескончаемой вереницей, кото­рые, как вехи, и доведут вас до Бадаевских раскопок».

В январе при гостинице «Астория» от­крылся оригинальный санаторий. Для ученых в этом санатории было выделено оп­ределенное ограниченное число мест. Скоро открылись при вузах свои «стационары», как их стали называть. На 7—14 дней админи­страция вузов стала предлагать наиболее цен­ным, однако не безнадежно умирающим ра­ботникам воспользоваться отдыхом и немного подкормиться. Суточный рацион следующий: 20 граммов кофе; 60 граммов жиров; 40 грам­мов сахару или кондитерских изделий; 100 граммов мяса; 200 граммов крупы; 1/2 яйца; 350 граммов хлеба; 50 граммов вина.

Условия пользования: жить, не покидая помещения санатория; продукты выдаются с вырезыванием купонов из продовольственных карточек. Заметим, что 350 граммов хлеба в то время было ниже нормы для профессоров. Зато доценты в стационарах были уравнены с ними, заимствуя часть хлеба у профессоров.

На любезное предложение мне вос­пользоваться стационаром, открытым при ЛЭТИИССе, я, после обдумывания, решил, что для меня лично он не представляет пре­имуществ, и отказался. В Доме ученых я пользовался т(ак) н(азываемой) оборонной столовой карточкой с льготной вырезкой половины купонов, позволявшей остатки ку­понов реализовать в столовой институтов ЛЭТИИССа или ЛИИЖТа. Низкая темпера­тура в помещении стационара, казарменная обстановка, некомфортабельная постель и отчасти не гигиенические условия, а также невозможность уделять семье часть пайка, как я сказал, не создавали для меня преиму­ществ.

Следует отметить, что в отдельных ста­ционарах («Астория», Дом ученых, институ­ты) были разные условия. В Доме ученых даже хорошо натапливалось помещение ста­ционара.

 

Алма-Ата. Май, 1942 г.

Д. Каргин.

 

[Записи на отдельных листках]:

 

Ученые в Доме ученых рассказывали мне о трагических случаях, происшедших с их служи­телями. В одном из ботанических кабинетов на­ходилось много банок с семенами различных рас­тений. Одна из банок содержала семена, похо­жие на съедобную крупу. Служитель сварил себе кашу, съел ее и умер. Другой наелся обыкновен­ной горчицы и также умер, так как горчица, безо­бидная как приправа, оказалась смертельной в чистом виде. Эпителий желудка был ею уничто­жен.

 

Как погиб Шишко Лев Петрович. В его дачу (Ольгино) попал немецкий снаряд, разорвался, разрушил комнату, в которой он находился, и за­городил выход. Потолочная балка придавила его ноги, и он не мог подняться. Дача немедленно загорелась. Затем в нее же попали и продолжали разрушение пожар и еще три снаряда орудийных. На глазах у всех (Л. П. Шишко) сгорел заживо. Нельзя было подать помощи, так как пламя бурно охватило дачу. Зрители (преимущественно красноармейцы) оказались зрителями и не пытались спасти его. Он, крепкий старик, был моложав, со­вершал на занятия пешие путешествия в город. ЛИИЖТ предлагал ему квартиру в помещении института. Однако Л. П. отказался; будто бы не хотел расстаться с огородом и запасами продо­вольствия. От Л. П. остались обгоревшие кости, которые Шолой сложил в небольшой ящичек, взяв одну из косточек, пахнувшую еще обгорелым мясом, себе на память о профессоре.

Зажигат(ельный) снаряд попал в кабинет Л. П. Шишко; был обстрел побережья и случай­ный снаряд попал в дачу. Жена Л. П. успела вы­скочить из дома и звала на помощь.

 

Н. А. Яблонская сказала, что, возвратившись домой, застала хаос, так как фугасная бомба по­пала в их дом. Внутренняя стена отвалилась, италь­янские окна во всю высоту комнаты вылетели, штукатурка и кирпичи на полу. Репродуктор на полу (...) передавал речь Сталина.

Американские зенитки, поставленные около бывшей реформатской церкви, так панически стреляли, что Н.А. иногда падала с постели или во всяком случае вскакивала с постели. Дрожание и гром были страшнее немецких бомб.

Хлебный паек (в граммах) в Ленинграде (график)

Дата	I кат.	II кат.	III кат
17.VII	800	600	400
1.IX	600	400	300
9.IX	500	300	200
12.IX	400	200	200
11.Х	250	125	125
25.XII	350	200	200
25.I	400	300	250
11.II	500	400	300

 

 

Рассказы Ека(терины) Серг(еевны) и Ник(олая) Вяч(еславовича) Липиных

 

Математик Акимов Мих(аил) Ив(анович), одинокий, получил во время бритья апоплекси­ческий удар; свалился на пол и 2 дня мучился на полу. Намыленные щеки примерзли к полу 2-го этажа. Через форточку влез мальчик и застал его хрипящим - умирающим.

 

Е. С. Липина, идя по переходу через Неву, в свалке усмотрела кучу детских рук и ног, торча­щих из-под снега (конец марта 1942 г.).

 

В Угличе брат Е. С. Липиной, инженер, рас­сказывал про ссыльную женщину из Ленинграда (...) за спекуляцию. Камера людоедов из Ленин­града (...) Убирая больницу в Угличе, нашли труп ребенка и принесли к себе в камеру (...)

 

Впечатления с крыши во время дежурств. Зву­ки: «Кис-кис!». Затем раздирающие крики (...)

 

В. В. Чернявский (...) съел 5 собак и много своих кошек.

 

Конькобежец Паншин скомандовал своему сеттеру лечь, сам застрелил и съел.

 

Милиция в присутствии Е. С. остановила жен­щину с чемоданчиком, из которого капала кровь (днем). Задержали и арестовали. Дворничиха (на Пантел(еймоновской) ул(ице)) сказала, что она только что похоронила кости своей больной сес­тры, страдавшей полнотой (...) В той же квартире особа, работающая на оборонном предприятии, начала усиленно мыть квартиру. Необычно! На ней впоследствии опознали вещь пропавшей (...)

 

Рассказы И. И. Ярмоловича

Улица Писарева, д. 2. Семья состояла из ма­тери (...), бабушки и троих детей (7—9 лет). Мать лежала парализованная, за ней ухаживала бабуш­ка. Первой умерла мать; с ней продолжали дети спать. Так как отопления не было, то бабушка со­гревала их своим телом. Наконец, умирает бабуш­ка. В течение нескольких дней дети не говорили, а только ныли. Милиция взяла их в детдом.

 

Проспект Маклина, д. № 4, 2-этажный дом от бомбы был разрушен целиком, погибли обитате­ли. Дежуривший на крыше был подброшен и попал на крышу соседнего 5-этажного дома. Был подхвачен дежурными и (остался) целым и невре­димым.

III. МАРОДЕРСТВО

При всяких затруднениях уголовный элемент стремится использовать благоприятные для себя моменты. Выше мы отметили уже наблюдавшуюся спекуляцию продовольствен­ными карточками, принявшую широкие раз­меры. Спекуляция породила мародерство, проявившее себя весьма разносторонне и до­ходившее в некоторых случаях до разбоя и бандитизма.

Наиболее распространенным способом хищения карточек являлась кража их у зазе­вавшихся владельцев. Чаще всего в очередях устраивалась драка, иногда искусственная, во время которой обрезались ридикюли, сумки, мешки, в которых помимо продуктов храни­лись и карточки.

Этим занимались подростки — мальчиш­ки под руководством старших «предпринима­телей». Профессор Удаленков, находясь в оче­реди, выследил подозрительного мальчишку; пытался безуспешно передать его милиции и попутно обнаружил осторожные действия его руководителя, который умело вовремя исчез.

Нередки были случаи, когда эти подрост­ки нагло и нахально вырывали карточки пря­мо из рук державших их, особенно старых женщин.

При выходе из булочной рекомендовалось прятать хлеб, так как юркие и расторопные хищники вырывали хлеб из рук и убегали, Запихивая на ходу куски в рот. Особенно страдали слабые женщины. В сумерках или темноте вечера они получали сзади удар камнем или тяжелым предметом в голову; падали без чувств, чем пользовались грабители, от­нимавшие хлеб и карточки.

Они обирали дочиста умиравших от голо­да на улицах, но пока еще шевелящихся; они же не щадили и трупов. Характерная картина обобранного трупа: умершего перевертывают на спину; освобождают пояс; расстегивают полушубок или пальто и пиджак; отворачи­вают полы и из внутренних карманов пиджа­ка вытаскивают карточки и деньги, оставляя труп в таком (...) растерзанном виде.

Если вытаскивают бумажник, то обычно паспорт бросают в ближайший настенный почтовый ящик, предоставляя администра­ции почтового отделения заботы о возврате паспорта по (...) прописанному адресу. Это почта делает посредством служебного пись­менного извещения. В один из дней в одном из почтовых отделений скопилось до сотни паспортов.

Рассказывают о случаях убийства в ком­мунальных квартирах из-за карточек.

На рынках можно наблюдать такие типо­вые сцены: женщина держит в руках плитку шоколада; подбегает хулиган, выхватывает плитку и быстро убегает, на ходу засовывая шоколад в рот. Иногда его догоняют и даже вытаскивают изо рта шоколад; но что вы бу­дете делать дальше с жеваным лакомством? Банды хулиганов совершали организован­ные нападения на булочные. Выбивали по ночам стекла и громили магазины.

Часты были случаи, когда воры и громи­лы, пользуясь тем, что обитатели квартир во время воздушных тревог прятались в бомбоубежищах, очищали их квартиры. Этот уголовный элемент не страшился заниматься хищениями и при производившихся раскоп­ках разрушенных при налетах и обстрелах зда­ний. При раскопках квартир рекомендовалось съемщикам (...) самим присутствовать для спасания своих вещей, так как довольно часто бесследно оказывались «погребенны­ми» ценные вещи. Пожары также привле­кали бандитов, и они не брезговали зани­маться грабежом остающихся без крова бед­ных людей.

В качестве борьбы с торговлей и хище­ниями продовольственных карточек прини­мались разные меры. Чтобы повысить бди­тельность владельцев карточек и усилить внимание к охране их было установлено пра­вило, по которому утерянные карточки не возобновляются. Практиковалась в середине месяца перерегистрация карточек. Не пе­ререгистрированные карточки аннулирова­лись, отбирались у предъявителя их, и затем особые инспектора делали проверку закон­ности владения ими. Наконец, на хлеб ввели краткосрочные десятидневные карточки, ко­торые ни в коем случае при утере не возоб­новлялись.

Велась борьба также и с практикой повы­шения разрядов карточек. Это часто выявля­лось при перерегистрации. Например, при предварительной статистике в нашем участке числилось 150 дворников, а карточки были выписаны на 250 дворников, чем увеличива­лось число карточек высшей категории. Пришлось сделать фактическую проверку и «раз­жаловать» дворников.

Квартирные мелкие кражи продовольст­вия являлись делом обычным. Некоторые хранили скудные свои запасы в шкафах на месте службы. Как правило, шкафы и ящики посредством подобранных ключей отворя­лись и голодные люди совершали эти мелкие кражи.

У моей сослуживицы В.М.П-ко утащили бесследно продовольственные карточки из запертого ящика письменного стола в ее слу­жебном кабинете. Кое-кто заподозрил одно­го из студентов по следующим признакам. Он реализовал в булочной свою и украден­ную карточки, получив запас хлеба на 3 дня. Этот запас он съел сразу и умер.

Человек, потерявший карточки, обрекал­ся чуть ли не на голодную смерть при отсут­ствии собственных запасов.

Евдокия Яковлевна, наша домашняя ра­ботница, старуха 75 лет, довольно бодрая, но рассеянная, поплатилась за свою рассеян­ность один раз паспортом, а накануне но­ябрьских праздников у нее утащили при давке в очереди сумку с бидоном и ридикю­лем, в котором находились все наши семей­ные хлебные карточки и часть мясных. Мы, профессора, по ограниченному персональ­ному списку с 1-го ноября получили вы­сшую категорию. Только 6 дней и пришлось пользоваться этой привилегией. Бедная ста­руха не знала куда деваться с горя. Я немед­ленно отправился в бюро заборных карточек при районном Совете трудящихся. Там уже образовалась громадная очередь рыдающих женщин, явившихся объектом хищников, особенно использовавших предпраздничную суматоху домашних хозяек. По заявлению работника бюро эти дни оказались приманкой для воров, мобилизовавших все свои силы и собравших большую «жатву» на чужой «ниве».

Подал заявление. Но должен был ждать обследования квартиры только после празд­ников, так как праздники для инспекторов были выходными днями. На третий день ве­чером явилась из райсовета женщина, застав­шая меня за научной работой. В протоколе, составленном при участии понятых, значи­лось: «Профессор Каргин никаких продо­вольственных запасов не имеет, сидит за письменным столом и голодный ведет науч­но-исследовательскую работу». Этот прото­кол с заключением заведующего бюро забор­ных карточек был направлен в общегородс­кое бюро, которое 12 ноября прислало ответ, что в качестве некоторой помощи мне разре­шено до конца месяца с этого числа получить 3 карточки низшей категории вместо 4 кар­точек, из которых одна была высшей катего­рии. В бюро меня поздравляли и с этим достижением, так как типовым ответом был обычный отказ.

Считаю долгом отметить, что товарищи мои приняли горячее участие в моей беде и откликнулись тем, что уделяли из своего скудного пайка частицу и предоставляли моему семейству. Это делали А.С.Б. и К.И.Б., а также профессор У. Кроме того, мой старший лаборант отыскал источник, из которого по мародерским ценам я раза два-три по­лучил по 300 граммов хлеба. За неделю каж­дый из нас имел не более 80—100 граммов в день.

Настроение же до получения карточек было такое, какое испытывает тонущий на корабле при неизвестности решения городс­кого бюро. Эта неделя без карточек измотала нервы, не говоря уже о том, что беганье при густом снегопаде под артиллерийским не­смолкаемым обстрелом истощало последние силы. Таким образом, льготы 1-й категории не только я не чувствовал в ноябре, но ис­пытал еще большие лишения, имея в день только 80—100 граммов хлеба.

Не могу не отметить трагедию в семье на­шего молодого кандидата технических наук, воспитанницы ЛИИЖТа и ЛЭТИИССа Ири­ны Дмитриевны Куприяновой. Отличница по учению, хорошо воспитанная в высококуль­турной семье, она после прохождения курса аспирантуры при ЛЭТИИССе защитила дис­сертацию и работала в ЛИИЖТе. Женствен­ная и всегда приветливая она жила с ма­терью, занимая отдельную квартиру.

При эвакуации из Ленинграда в пути, в Вологде, я получил известие, что назначаюсь в Новосибирский институт военных инжене­ров транспорта (НИВИТ). По приезде в Но­восибирск я узнал, что мне приготовлено место профессора, заведующего кафедрой начертательной геометрии и графики и что меня ожидает квартира в профессорском доме. Ожидая в вагоне машину для перевозки вещей, я вдруг обратил внимание на вошед­шую в вагон Ирину Дмитриевну, явившуюся приветствовать родных ей ленинградцев. Она находится в Новосибирске всего несколько дней, эвакуировавшись сюда с эшелоном ЛИИЖТа.

Она устраивается лаборанткой в НИВИТ. В Новосибирске встретилась со старой своей любовью Николаем Ивановичем Монахо­вым — ныне начальником НИВИТа. Молни­еносно поженились, так что она даже еще не успела в эти несколько дней освоиться со своим новым состоянием. Я заметил в ее гла­зах грустное выражение, примешивающееся к обычной ее ласковости и приветливости. Когда я это заметил, она рассказала свою трагедию.

Трагедия ее заключалась в следующем: за несколько дней до эвакуации, в то время, когда она, оставив мать одну в квартире, (...) экзаменовала студентов в институте, бандиты ворвались в их квартиру, зная, что в квартире находится одна ее мать — 62-летняя пожилая женщина. Топором раскроили ей череп, из­рубили лицо, так что вытек глаз и обнажился мозг.

Возвра(тившись) домой вечером в пол­ной темноте, Ирина Дмитриевна чиркнула спичкой и осветила ужасную картину в кух­не. Огромная лужа крови, в которой плава­ет изуродованная до полной неузнаваемости женщина. (...) Единственно близкий человек погиб безвозвратно. Все драгоценности, платье и более ценные вещи из обстановки были украдены. Труп был еще теплый.

Ирина Дмитриевна сделала гроб и сама на санках отвезла на Охтенское кладбище; удалось похоронить в особой могиле. Мо­ральная встряска не позволила остаться дома среди обстановки, в которой жили дорогие (ей) существа, и Ирина Дмитриевна (...) от­правилась на поиски нового счастья в новой жизни. Кстати сказать, ее мятущаяся душа не собирается надолго оставаться в Новоси­бирске.

IV. ЛЕНИНГРАДСКИЙ ДОМ УЧЕНЫХ

 

Английский писатель Уэллс, посетив Пет­роград во время гражданской войны, написал книгу «Россия во мгле», в которой он неудач­но изложил свои предвидения о судьбе Рос­сии. В этой книге он описал деятельность недавно основанного тогда М. Горьким Дома ученых и назвал его оазисом среди голодного города. Вряд ли приходило на ум гениально­му М. Горькому, что созданное им детище доживет еще до одной голодовки. Мы всегда с благодарностью вспоминаем и чтим память неутомимого писателя революционера, спа­савшего нас в 1919—1920 гг. от голода и, если бы не его Дом ученых, кто знает, насколько труднее было бы в 1941—1942 гг. наладить помощь ученым Ленинграда. Теперешний Дом ученых уже имел готовые образцы орга­низационных мероприятий, оставленные нам в наследство М. Горьким. Однако справедливость требует отметить, что мы, имеющие возможность сравнивать тогдашний Дом ученых с теперешним, долж­ны сознаться, что теперь мы осязательно чув­ствуем отсутствие покойного Алексея Мак­симовича. Тогда, когда он был живым, он непосредственно обращался к В. И. Ленину и действовал от его имени. Разумеется, этой ав­торитетности у теперешних деятелей Дома ученых нет.

Каждое, относительно даже небольшое мероприятие надо проводить длительно через Ленсовет и высшее партийное руководство. Не раз мы вспоминали, как бы это оказалось легче и проще, если бы делал это Алексей Максимович. Тем не менее, Дом ученых вто­рично дал прибежище для академиков, до­кторов наук и других ученых (...).

За последние годы деятельность Дома уче­ных начала как-то прихрамывать. Был про­возглашен принцип, что он должен быть клубом для отдохновения, без серьезных научных до­кладов. Чем-то вроде развлекательно-увесе­лительного заведения. Это многих расхоло­дило, и он начал пустеть. Вместо научных ра­ботников его заполнили члены семей и их знакомые, а затем просто с улицы начали по­являться подозрительные люди, ищущие тан­цульки.

Когда администрация спохватилась и на­значили директором весьма культурного че­ловека, то уже трудно было восстановить хотя бы прежний, далекий от идеала Дом ученых.

Война предъявила к Дому ученых свои требования. Деятельность его пошла по линии наименьшего сопротивления. Требова­лось хоть сколько-нибудь сносное питание. Поэтому популярность ресторана Дома уче­ных возросла. Затем ресторан, в котором можно было перехватить кое-что из норми­рованных продуктов, как-то: оладьи, рисо­вая каша с маслом и кое-что другое, естес­твенно, превратился в столовую уже закрытого типа. Все же первое время она отпускала кое-что из нормированных продуктов. На­пример, масло сливочное для каши выдава­лось без вырезывания купонов из продо­вольственных карточек.

Следующим важным шагом Дома ученых было введение для (его) членов академиков и докторов наук т(ак) н(азываемых) «обо­ронных книжек». Это мероприятие заключа­лось в том, что владелец книжки мог получать обеды с вырезыванием только половинной части купонов. Остальную половину вла­делец книжки мог реализовать в столовых тех вузов, где он работал. Затем круг лиц, пользующихся оборонными книжками, рас­ширился за счет кандидатов наук. Остальные научные работники — члены Дома уче­ных — могли прикрепляться к столовой, но уже не пользовались льготой оборонных книжек.

По мере сокращения запасов качество обедов начало ухудшаться и дошло до того, что, например, суп состоял из воды и не­скольких крупинок. Сливочное масло посте­пенно исчезло, уступив место хлопковому. Количество обедающих начало сокращаться, так как живущие далеко считали, что затрата энергии на ходьбу не окупается скудной ка­лорийностью обедов.

Пришлось в целях экономии пересмот­реть список «оборонников», потребовав от них удостоверения с места службы о том, что они действительно ведут работу оборонного характера, как-то: изобретения, исследова­ния, изготовление в мастерских предметов войны и др.

Дом ученых усилил контакт с профсоюз­ными организациями, по инициативе кото­рых для академиков и некоторых докторов наук был с февраля 1942 г. введен дополни­тельный «ученый паек». Это была наиболее существенная помощь в наиболее острый мо­мент недоедания. Паек заключался: в 3 кг разных круп, 2 кг мяса, 1 кг сахара, 1/2 кг сливочного масла, 2 кг белой муки.

Таким образом, около 200 ученых, наибо­лее ценных по строгому отбору Ленсовета и Обкома партии, оказались в достаточно снос­ных условиях. В сумме они пользовались сле­дующими ресурсами: продовольственная карточка 1-й категории, т. е. ученые были приравнены к рабочим; «оборонные талоны» для обедов; «ученый» дополнительный паек. Пользуясь этими льготами, можно было бы удовлетворительно чувствовать себя одиноко­му; к сожалению, семейные делились с члена­ми своей семьи, и помощь для самого ученого не была полной.

В начале февраля Дом ученых сделал опыт ввести т(ак) н(азываемые) «полутор­ные обеды», в которых второе блюдо дава­лось (такое): крупяное вместо 200 граммов каши — 300 граммов; мясное — с двойным размером гарнира. Но эта мера скоро за­мерла.

Ассортимент обеда состоял из двух блюд - иногда на третье давалось сладкое с вырезы­ванием 10 граммов сахарных талонов или же без вырезывания, если сладкое делалось на сахарине. На сладкое давалось исключитель­но либо мусс, либо желе.

Суп должен был заключать в себе 25 грам­мов крупы. Один из любознательных ученых забрал с собою всю порцию супа и у себя в лаборатории терпеливо сделал выпаривание. Взвешивание сухого остатка показало 8.1 грам­ма крупы с мучной подболткой. Когда о ре­зультатах было доведено до главного повара, он не отрицал этого факта, заявляя, что ему не додают с базы. Так ли это? Не в другом ли кроется причина?

По мере наступления холодов условия пи­тания приходящих в Дом ученых становились все более и более осложненными. За исклю­чением двух-трех комнат с действующими каминами, бывший дворец великого князя Владимира Александровича постепенно за­мерзал. При обязательном снимании верхне­го платья в живых очередях ожидания обеда люди начали простуживаться. Для того чтобы пообедать, надо было затрачивать 2—3 часа, не считая передвижения по городу. Ввели за­писи на очередь. Это также приняло уродли­вые формы, так как лица, живущие вблизи Дома ученых, часов в 8—9 утра уже начинали запись. В помещении столовой также уста­новилась морозная температура. Теперь уже не было и речи о раздевании. Кушали обед в шубax с поднятыми воротниками, в валенках, в галошах, не снимая меховых шапок при ос­вещении собственными огарками.

Дом ученых стал неузнаваем. Изредка пы­тались устраивать общие собрания обедаю­щих. Эти оригинальные митинги иззябших людей обычно обращались в сплошной вопль о «недостатках» организации обедов.

Обычная картина получения обедов тако­ва. Для того чтобы отделаться пораньше, почтенные ученые начинали приходить (на собрания), за 2—3 часа до открытия столо­вой. Кто приходил часам к 12 дня, мог рас­считывать на 50—60 очередной номер. Затем посетители шли в абсолютно темную контору (...) и, как кошки, освоившись в темноте, рассаживались у едва тлеющего камина в шубах и шапках. Если «отапливалась» чи­тальная зала, выходящая на Неву, то направ­лялись туда.

Первым долгом делились политическими новостями. Счастливчики, у которых случай­но работало радио, рассказывали оператив­ные сводки. Другие передавали слухи о по­ложении на фронте. В большинстве случаев эти слухи были по содержанию бодрыми. Од­нако редко когда они оправдывались. Осо­бенно много возлагалось надежд на легендар­ного генерала Кулика, шедшего будто бы на освобождение Ленинграда. Во всяком случае эти слухи поддерживали надежду и бодрое настроение. Много говорилось о том, что уже освобождены железные дороги как на восток, так и к Москве, и многое другое.

Затем заводился разговор на какую-либо научную тему.

Горячо обсуждалось меню предстоящего обеда. Подготовлялись купоны, дабы не за­держивать официантов, которые в порядке очереди проходили контроль, на обязанности которого была проверка правильности обо­ронных купонов, а также правильности но­меров и количества вырезанных купонов из продовольственных карточек. В редком слу­чае обходилось все благополучно. Картина постоянных недоразумений между обедаю­щими и официантами. За четверть часа до официального открытия столовой ученые шли в вестибюль и в еще более морозной ат­мосфере выстраивались вверх по мраморной лестнице.

Вначале столовая одновременно могла на­кормить 125 человек; затем из-за темноты приходилось пользоваться преимущественно малой комнатой, выходящей на Неву. Число впускаемых сократилось до 60 человек. Ос­тальным на лестнице предоставлялось ожи­дать, когда отобедает более счастливая пер­вая очередь. Часов до 4 дня можно было в этой малой столовой обходиться дневным светом. Затем вынимались из карманов само­дельные свечи или светильники-коптилки и каждый освещал свой столик.

Хотя столовая Дома ученых относительно была лучше других столовых, однако нельзя не отметить и беспорядков, царивших в ней. Прежде всего резко бросалось в глаза боль­шое количество администрации, директоров и примазавшихся к столовой ненаучных работников. Большой штат поваров, ненужных официантов, контролеров и др(угих) состав­лял около 80 человек на 200—300 человек обе­давших. Это чересчур большой процент на­кладных расходов, не могший не ухудшить по­ложения ученых. Затем в нашей же столовой из лучшего котла обедали служащие самого Дома ученых. Им были предоставлены часы перед часами ученых, что вело к опозданиям откры­тия столовой для ученых. Они пользовались преимуществами ранее обедающих. Нам же приходилось довольствоваться остатками. Не всегда ученым доставались желаемые блюда, указанные в меню. Объяснялось это тем, что служащие «скушали». Высшего качества круг­лый чисто ржаной хлеб в первую очередь раз­бирался служащими; так что подчас нам его со­всем не доставалось, и мы вынуждены были идти в булочную и, становясь в общую очередь, получать хлеб низшего качества.

Ядовито мы стали называть нашу столовую «столовой служащих», а не ученых. Их столовая по существу должна была бы быть совершенно отделена от нашей и составлять независимую организацию со своим собственным снабжени­ем и своим рационом. Они же получали рацион ученых, (не имея на это права).

Затем нам заявили, что ввиду боя посуды каждый из нас должен сдать по глубокой та­релке в буфет Дома ученых. Пришлось поко­риться, так как угрожали не давать обедов. В это время на рынке тарелки представляли собою редкий товар. Не прошло и месяца, как «бой» уничтожил все наши тарелки и от нас потребовали (...) новых.

Разумеется, мы, сохраняющие сервизы по 20 лет, изумились, что за месяц были пере­биты несколько сотен тарелок, и в дальней­шем мы приходили со своей посудой (...). Любопытная была картина пестроты этой по­суды — от музейных образцовых сервизов до жестяных эмалированных чашек и баночек Ложки исчезли еще раньше, и мы, как солда­ты (носят) за голенищем, всегда носили с собою ложки в карманах и портфелях.

По-видимому, правы те скептики, кото­рые говорили, что многие кормились и на­гревали руки около нашей столовой, и остри­ли, говоря, что мы, ученые, едва терпимый для них элемент; но никуда не денешься, так как без нашей фирмы столовую придется за­крыть, поэтому кое-что приходится уделять и нам. Многие ученые представляли из себя малоприспособленный для (...) борьбы за су­ществование элемент, и это отражалось на них крайне горестно, не говоря уже о том, что деликатность их давала возможность официантам чуть ли не кричать на них. И выговоров от них почтенные ученые на­слушались немало.

Обеды в отдельных вузах были значитель­но хуже обедов Дома ученых. Вообще же те и другие представляли собою скорее схему обедов, скелет их, чем то понятие, которое мы связываем с этим наименованием.

На митингах ораторы произносили, что вся деятельность Дома ученых должна свес­тись к обедам, так как питание в настоящее время представляет собою острый полити­ческий и самый важный вопрос.

Впрочем, и сами клиенты иногда подава­ли повод действительно к нареканию Мно­гие за время голодовки сильно изменили свои взгляды на мораль. Затем примитивная жизнь с целеустремленностью прежде всего добыть пропитание заставили многих опус­титься внешне, начиная с неряшливого кос­тюма и кончая не только тем, что люди пе­рестали бриться, но некоторые даже не каж­дый день умывались.

Некоторые подали пример изворотливос­ти и хитрости в отношении использования продовольственных карточек. Столовые на каждую декаду вперед получали указания, какое количество продуктов может получить владелец карточки. В первых двух декадах обычно расходовали меньшее количество продуктов, чем это полагалось по разверстке. Иногда и месячная норма сокращалась. Хит­рые люди учли это и в первой декаде начали вырезать последние по нумерации талоны. Когда же продовольственные организации спохватились и объявили, какие именно но­мера талонов действительны на данную де­каду, то те, кто израсходовал последние но­мера, получили возможность, кроме того, расходовать полный комплект очередных но­меров. Частенько они сознательно вручали последние номера в надежде, что контроль не досмотрит. На этой почве происходили постоянные недоразумения.

Некоторым ученым не под силу было ра­зобраться в многочисленных карточках, и они (...) не могли правильно вырезать купоны и обращались с просьбой к официантам помочь им. Я был неоднократно свидетелем, как не­которые недобросовестные официанты, по­мимо необходимых, вырезали и использовали для себя целые полосы других талонов.

Один из официантов просил давать ему «на чай» талонами. Кое-кто делал это и со­вершенно неправильно передавал часть своих прав ученого другим.

Как-то нам решили на пропуск выдать по одному литру вина. Ну и вино же это было. Любой уксус лучше. Тогда как администра­ция получила хороший сорт.

Доктор технических наук, профессор П-й пытался получить обед на просроченный оборонный купон, исправив 11-е число на 14-е. Официант, не заметив подлога, принял, но контролер не пропустил. Возвращая та­лон, официант сделал внушение его владель­цу, сказав: «Неискусно подделано число, а еще ученый».

Он же проделал на моих глазах и такую вещь. В октябре и ноябре практиковалась до­полнительная выдача каждому по бутылке кофе с соевым молоком. Обычно на столах бывали расставлены у каждого прибора эти бутылки. Профессор П-й подошел и забрал себе в портфель все четыре бутылки, сказав, что обстоятельства переживаемого времени и наличие семьи с малыми детьми оправдыва­ют его поступок.

Вейнберг, который, кстати сказать, состо­ял членом столовой комиссии, не мог побо­роть своего аппетита и, воспользовавшись тем, что его сосед по столу отлучился, съел его порцию жаркого. Свою порцию, разумеется, также съел. Когда сосед появился и об­наружил свою тарелку опустошенной он поднял скандал. Вейнберг сознался в своем поступке, извинился за свою якобы рассеян­ность и предлагал ему возместить 75 копеек стоимость съеденного. Когда оставшийся без обеда стал протестовать, Вейнберг возмутил­ся, повысил голос, заявляя, что он не пони­мает, какой ему надо еще сатисфакции.

Прибегали и к таким приемам. Брали кар­точку у эвакуировавшихся и получали допол­нительные обеды. То же (самое) проделы­вали и с карточками умерших. Столовая ко­миссия выпустила воззвание с просьбой не прибегать к таким способам.

Лучше всех питались врачи-ученые. Они обычно по месту службы имели дополнитель­ный обед недурного качества. Разумеется, все мы приносили часть обеда домой для своих иждивенцев.

Ко времени нашей эвакуации число обе­дающих значительно сократилось: отчасти за счет эвакуированных, отчасти за счет умер­ших и больных, отчасти за счет ослабевших. Всего к открытию столовой стало собираться только 30—40 человек.

---

Дата добавления: 2019-02-26; просмотров: 137; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!