Что видят в коммунистах люди «со стороны» 7 страница
Персонаж пьесы Чижевского «Сусанна Борисовна», критик Супонькин — беспартийный интеллигент и преуспевающий рецензент, имеющий отношение к ЦЕКУБУ. И вот каковы его убеждения: «Что такое совесть? Провинциализм. А доброта — идеализм. Очевидная идеологическая невыдержанность…»
Супонькин горд: «Впрочем, что значит партийный? Я сам без билета, а коммунистичнее самих коммунистов. Я даже коммунистам указываю, что у них отсутствует стопроцентная идеология. И меня все боятся… <…> Из беспартийного сделаться критиком таким, чтоб даже партийные трепетали, — это не баран начихал».
Беллетрист-конъюнктурщик Пончик-Непобеда (Булгаков. «Адам и Ева»), автор романа «Красные зеленя» (о том, как преобразились в колхозах «землистые лица» бывших крестьян князя Барятинского), перед лицом гибели пытается вымолить прощение у Бога за то, что сотрудничал в «Безбожнике»: «Перед людьми я мог бы отпереться, так как подписывался псевдонимом, но тебе не совру — это был именно я! <…> Скажу тебе одному, Господи, что я верующий человек до мозга костей и ненавижу коммунизм».
В миг катастрофы выясняется, что Пончик совсем не жалует коммунистов и трезв в их оценках: «Вообще они — фанатики! <…> Коммунизм коммунизмом, а честолюбие! <…> Все начисто ясно. Вот к чему привел коммунизм! Мы раздражили весь мир, то есть не мы, конечно, — интеллигенция, а они. Вот она, наша пропаганда, вот оно, уничтожение всех ценностей, которыми держалась цивилизация… Терпела Европа… Терпела-терпела, да потом вдруг как ахнула!.. Погибайте, скифы! <…> Был СССР и перестал быть. <…> Будь он проклят, коммунизм!»
|
|
|
{114} Простодушный пекарь Маркизов не может сдержать удивления:
«Я думал, что ты за коммунизм…» В ответ звучит пародийная формула недавнего «духовного пастыря»: «Ты, серый дурак, не касайся изнасилованной души поэта!..»
Литератор и, по собственному признанию, глубоко верующий человек, не узнает Библию по отрывкам фраз, которые ему читает Маркизов, и отзывается об услышанном так: «Чушь какая-нибудь мистическая».
Когда авиатор («истребитель») Дараган пытается выстрелить в профессора Ефросимова, бывший хулиган Маркизов повисает на руке Дарагана, Ева закрывает ученого собой. Один только Пончик пугается: «Дараган! Ты в меня попадешь!» Удачливый в советской жизни литератор с легкостью становится еще и мародером (украл из банка в обезлюдевшем Ленинграде пачку долларов).
Все это не мешает непотопляемому литератору, когда Дараган возвращается с известием о победе, тут же вспомнить о рукописи своего нетленного романа и немедленно вернуться под сень ненавидимой им власти:
|
|
|
Пончик: «Товарищ Адам! У меня был минутный приступ слабости! Малодушия».
Ко времени создания булгаковского «Багрового острова» (1927/28) изменения в обществе (соответственно в литературе и театре) не только произошли, но и утвердились настолько, что с ними никто не спорит. «Так было всегда». Театральный дирижер с выразительным именем Ликуй Исаич «все понимает» еще до того, как услышит команду. «Бритый и очень опытный», по авторской ремарке, режиссер Геннадий Панфилович, хоть и декларирует, что «Театр — это храм», и по-своему предан делу, но ведет свой корабль к очередной премьере твердой рукой, не тратя ни минуты на размышления и сомнения. Он знает, какая пьеса нужна театру («до мозга костей идеологическая»), как необходимо рекомендовать автора пьесы цензору Савве Лукичу («идеологическая глубина души… светлая личность!») и как — труппе («колоссальнейший современный талант»), чем должен заканчиваться спектакль («международной революцией»).
Стереотипный образ проходимца и конъюнктурщика Дымогацкого, пишущего «в разных журнальчиках», а теперь сочинившего пьесу, в миг ее запрещения оживает, выстраданная {115} эмоция прорывает заданность персонажа. Несколько фраз, вырвавшихся у отчаявшегося и изголодавшегося человека («Чердак! Шестнадцать квадратных аршин и лунный свет вместо одеяла. О вы, мои слепые стекла, скупой и жиденький рассвет… <…> Полгода… полгода… в редакции бегал, пороги обивал, отчеты о пожарах писал… по три рубля семьдесят пять копеек… <…> Вот кончу, кончу “Багровый остров”…»), сообщают герою объем и неподдельный лиризм. Но уже в следующих его репликах высвечивается его дальнейший путь, и непохоже, что он приведет к рождению художника.
|
|
|
Венчает галерею представителей художественной интеллигенции эпизодическая, но яркая фигура начинающего киноактера, пришедшего на суд, чтобы увидеть подсудимого в миг вынесения приговора: молодому человеку предстоит сыграть преступника в схожем киноэпизоде.
«Молодой человек. <…> Знакомый юрист христом-богом клялся, что профессору стенки не миновать. Хорошо бы!
Девица. Я никак не думала, что вы такой кровожадный человек, Пьер!
Молодой человек. Я — кровожадный? Господь с вами, Мери, если вы хотите знать, так я очень сочувствую этому профессору. Такой же интеллигентный человек, как и я. Деятель науки. Но поймите мое положение, Мэри. Может быть, от этой маленькой роли зависит вся моя кинокарьера» (Яльцев. «Ненависть»).
|
|
|
Пожалуй, единственный образ, выбивающийся из описанного ряда, — актриса Гончарова в пьесе Олеши «Список благодеяний», поэтической драме о судьбе мыслящего индивида в России. Многие мысли, до того как превратиться в реплики Гончаровой, сначала жили в дневниковых записях автора[98]. Героиня пьесы — alter ego писателя.
Если множество интеллигентов гордились принадлежностью к «избранному» слою, героиня Олеши, скорее, мучилась этим. Ее устами драматург говорил о самых острых проблемах времени, выраженных в метафорической форме, размышлял о путях развития России и причинах ее срыва в революцию. Олеша ощущал нерасторжимую связь уважения к частной {116} собственности и социальной зрелости человека. С исчезновением первой изживалась, не находя опоры, и другая:
«Русские безответственны. Они даже перед реальной вещью — перед родиной — не умели быть ответственны», — говорила Леля в первой редакции пьесы.
За кулисами театра появлялся высокий покровитель, коммунист Филиппов. Леля бросалась к нему: «Мы все живем двойной жизнью. Все… я! Они! Они боятся говорить правду. <…> Не скрывайте, не притворяйтесь… Все ложь! Не верю ни одному вашему слову. Все мы живем двойной жизнью»[99].
В черновиках пьесы жил и набросок еще одного образа интеллигента — «гениального режиссера» Росмера, в чьем имени слышалось переиначенное «Мейерхольд»[100]. Героиня упрекала его в лицемерии и приспособленчестве: «Все вы врете. Притворяетесь и кривляетесь. <…> Росмер <…> — как вы смеете изменять тому, что дало вам вашу культуру… все… вкус… гений…»
[Росмер]: «Я ничему не изменяю»[101].
Но их спор продолжался недолго: в первой же сцене Росмера убивали.
Инженеры
Более строгими, «графичными», определенными в системе своих взглядов, но и более узкими представляются авторам пьес образы «специалистов» — инженеров, технической интеллигенции.
Сравнительно далекая от политической ангажированности, впрямую не включенная в противостояние идеологий, российская техническая интеллигенция, казалось бы, могла позволить себе оставаться безучастной наблюдательницей происходящих перемен.
Патриотичность профессионала, но и заблуждения интеллигента звучат в высказываниях немолодого инженера Шумилова, одного из тех, кого в конце 1920‑х именовали «буржуазным спецом»:
{117} «Нигде, ни в какой стране, никогда, ни при каком режиме специалист не может иметь политических убеждений. Мы мастера цеха и точка. <…> Человек, знающий ремесло, всегда и везде нужен. <…> Пусть хоть сам сатана правит Россией, мы ее строители. <…> Я лично не доверяю только бездарностям, они, не зная дела, идут на интриги, а интриги рождают политику. Настоящий ученый, какие бы убеждения он ни имел, способен поворчать, похныкать, а в общем он всегда нейтрален» (Зиновьев. «Нейтралитет»).
И первоначально драматурги рисуют персонажей, исполненных оптимизма, отдающихся работе.
Инженер Грушин — бессребреник и непрактичный человек, работающий на заводе. (Хотя из-за того, что он не умеет и не любит администрирования, продукция завода уходит «налево».) Чтобы быстрее пустить в дело только что изобретенный станок, Грушин даже продает свою квартиру, но по-прежнему не хочет вникать в махинации на заводе. О герое даже говорят, что он будто «спустился с небес» (Тренев. «Жена»).
Но скверная организация дела, связанная с некомпетентностью руководителей, завышенные планы, беспрестанные попытки вчерашних красных конников, превратившихся в «красных директоров», энергичными устрашающими приказами заменить действенную, налаживаемую десятилетиями систему производства, чрезмерная апелляция к навязываемому сверху энтузиазму, утечка квалифицированных кадров и участившиеся в связи с этим разнообразные аварии, поломки и пр. — все это довольно быстро сказывается на умонастроениях героев пьес.
Немолодой инженер Мерц (Никулин. «Высшая мера») четыре года работал над важным проектом, получившим высокую оценку у экспертов Запада. Но Мерца снимают с должности (и он оскорбленно предполагает, что теперь во главе поставят какого-нибудь выдвиженца — кочегара или водопроводчика). От переживаний Мерц резко постарел. Тем не менее, когда шпион предлагает ему осуществить диверсию (взорвать дрезину с членами правительства, которые должны принять объект Мерца), герой отказывается и даже пытается стреляться.
Немалая часть инженеров уклоняется от борьбы и за производство, и за самих себя.
Инженер Павел Павлович (Киршон. «Рельсы гудят»), заместитель директора завода (по авторской характеристике: «Интеллигент. {118} <…> Слабохарактерен, неврастеник. Рассеян. Умен»), уходит от осознания собственного отношения к вопросу: «Если партия назначает выдвиженца-ленинца, значит, этот эксперимент нужен». Герой невнимателен и легковерен. В гостях у нэпмана Паршина Павел Павлович берет в руки томик сочинений Маркса, в котором жена хозяина (придумавшего, как убедить нужного ему гостя, что он прорабатывает марксистскую литературу) вместо подчеркиваний — зачеркнула красным карандашом целые страницы текста, и все равно покупается на нехитрый трюк. Им легко управлять: Паршин сообщает Павлу Павловичу, что новый директор (из рабочих) намерен его выгнать, и тот верит. В результате интриги, в которую даже не посвящен, Павел Павлович становится директором завода. Когда все понимает, раскаивается и тут же берет всю вину на себя. «Я — провокатор!»
Продолжать работать на благо своей страны, как бы она ни именовалась, империей либо республикой, не заявляя о своей лояльности, даже преданности власти, возможно было недолго. Уже к началу первой пятилетки повсеместный поиск «вредителей» не мог не сказаться на судьбах множества занятых в производстве людей. Вскоре инженеры начинают изображаться в пьесах как недоброжелатели, скрытые враги, а то и затаившиеся диверсанты, препятствующие техническому развитию страны. Появляется еще один новый термин: «спецеедство», означающий травлю «спецов» (как правило, инженеров). Их отстраняют от производства, заменяя новыми, проверенными рабоче-крестьянскими кадрами.
Рядовой инженер Зотов (Билль-Белоцерковский. «Шахтер») честно работает на шахте, лоялен к власти. Но главный инженер Кедров — убежденный «вредитель». Зотов опасается «спецеедства»: «Юридически [за шахту отвечаете вы. — В. Г.], а фактически отвечаем мы. Все спецы. Пятно ляжет на всех нас. <…> Вы своим поведением усиливаете спецеедство. <…> Мои мысли не за границей, а здесь, и нести ответственность за ваши дела я не намерен.
Кедров. Я вас сотру в порошок».
Отрицательные герои-инженеры превозносят Запад, его технические достижения, квалифицированность рабочих, устроенность быта, культуру. Дома у них оазис «мещанства»: картины, рояли, цветы, прислуга и пр. Им свойственен «буржуазный» способ домашнего времяпрепровождения — вечеринки {119} с музицированием и танцами, чтением стихов, игрой в карты. Да и сам факт вечеринки, как правило, сообщает читателю (зрителю) о подозрительности персонажа: положительные герои домашних вечеринок не устраивают. Неясно даже, есть ли у них друзья.
Инженер Немцевич (Глебов. «Инга») возмущен, что его заставляют проектировать «какие-то ясли, столовые». Он отдал бы форменную фуражку инженера за пролетарское происхождение и партбилет. Немцевич пошляк, его жена — мещанка, дома у него часты вечеринки, на которых гости играют в покер и пр.
Еще один персонаж той же пьесы, главный инженер завода Безбородкин, пессимистически смотрит на строительство социализма, не верит в «мужика на производстве». У него в доме салон: музыка, стихи, гости, рассуждающие о современной России. Он — западник, живущий, по ремарке драматурга, в «мещанской обстановке с претензией на современность», в которой «чувствуется насиженный комфорт».
«Безбородкин. Действительно, жевал нас капитализм, да не дожевал. Все мы недожеванные, недоваренные. Ни Европа, ни Азия. Так что-то… <…> Вы говорите — литература. Но где ж у нас литература? Где? Пильняки там какие-то? Да я их даже и не читаю. А Запад! Блеск, стиль, острота… <…> Социализм?! Но ведь это же нонсенс, мой дорогой! Это невозможно…»
С течением времени и для технической интеллигенции становится невозможным не только свободно высказываться об ограниченной, условной лояльности власти, но и отмалчиваться. Инженеры должны публично заявить о своих взглядах.
В пьесе Зиновьева «Нейтралитет» драматург наглядно демонстрирует результаты размежевания в этой среде: после собрания, на котором лагеря определились, следует ремарка:
«Все с напряжением смотрят на двери, из которых выходит большая группа инженеров. <…> Только трое старых инженеров идут направо» (то есть не согласны с руководящей идеологией).
Профессура
И наконец, самыми свободными, широко мыслящими, самостоятельными в своих убеждениях героями видятся авторам пьес люди науки, профессура. Хотя и далеко не вся.
{120} В незатейливом водевиле о склоке, разгоревшейся в коммунальной квартире в буквальном смысле слова из-за выеденного яйца, лишь один герой, профессор Чайкин, у которого в комнате «шестнадцать шкафов книг», не участвует в дрязгах (Ардов и Никулин. «Склока»).
Персонаж пьесы Яльцева «Ненависть», профессор Чарушкин, академический ученый и порядочный человек, тоже живет в коммунальной квартире и, подобно Башмачкину, мечтает о новой шубе. Несмотря на то что условия его жизни скудны (ни новая шуба, ни отдых на юге ему не по карману), Чарушкин не намерен кривить душой: «… уж лучше вступить в противоречие с окружающим, нежели с самим собой». Оттого профессор с возмущением отвергает выгодное предложение предателя. Не веря в социализм, Чарушкин не считает нужным скрывать свои мысли: «Мы, люди конкретного дела и точных цифр, никогда не поверим в эту абстракцию». Кроме того, профессор убежден, что «помесь ученого с политикой — это самая скверная помесь».
В пьесе Зиновьева «Нейтралитет» два героя, 60‑летние профессора Барсов и Талызин, занимают полярные позиции. Профессор Барсов верит в старую научную интеллигенцию и пессимистически относится к возможностям новой. Профессор Талызин, напротив, уверен, что необходимо создавать новую, так как старая никуда не годится.
Талызин, у которого в прошлой жизни, до революции, не задалась научная карьера, публично обвиняет коллегу, по сути донося на него:
«Революцию 1905 года вы, профессор, встретили под кадетским знаменем, а на другой день после Октябрьской революции бросили кафедру и отсиживались дома целых два года. <…> Военный коммунизм Барсов встретил как национальный позор, а период нэпа как предвестник капитализма. <…> Профессор Барсов верит только в старую интеллигенцию… Она — резерв науки».
Барсов отважно возражает: «… я не один: за мной общественное мнение Европы. Меня можно уничтожить, но нельзя заменить».
Спор профессоров идет из-за одаренного студента Лялина: кто будет направлять его работу. Но Лялин-то как раз уверен, что как руководитель его научной темы профессор Барсов неизмеримо более ценен, нежели Талызин.
{121} Барсов в самом деле не верит, что в науке возможна быстрая подготовка новых кадров: «На успехах одиночек рождаются безумные решения подготовить за пять лет тысячи специалистов и ученых от сохи».
[Инженер] Шиманский: «Неграмотных ученых…»
Барсов: «Да, неграмотных, которые рождаются, как саранча, съедят всякую культуру и установят царство желудка».
И наконец, фрондирующий профессор выступает с развернутым монологом о свободе убеждений и науки:
Барсов: «Я думал, что свобода убеждений есть достояние свободного государства. Я не сделал и не сделаю ни одного жеста во вред русскому народу и его государству. Я приемлю существующий политический строй, какие бы споры он ни вызывал[102], но я не позволю насиловать себя в убеждениях… <…> Что мы видим в нашей действительности? Преступность увеличивается из года в год, и, как ни странно, именно среди трудящихся… <…> Очевидно, в современной культуре, социалистической культуре, недостает каких-то моральных и добродетельных начал. Один из великих французских энциклопедистов говорил, что основа деспотизма — страх, основа монархии — честь, основа республики — добродетель. Вот этой-то добродетели у нас нет. Нет культуры, нет элементарной грамотности. И вы хотите из дикого состояния прыгнуть к вершинам науки. <…> Вы вербуете кадры методами призыва в солдаты… Превращаете ВУЗы в учебные команды, а нас, ученых, стремитесь превратить в послушных вам фельдфебелей. Можно взять в плен целый народ, можно подвергнуть насилию весь мир, но не науку…»
Финальной ремаркой драматург разрешает конфликт пьесы так, как если бы речь шла о реальном собрании, где дело решает численность голосующих: «Все с напряжением смотрят {122} на двери. <…> Идут профессора. Все остановились. Торжественная тишина. <…> Все они, за исключением двух, идут налево [что означает их согласие с профессором Талызиным и демонстрирует безусловную лояльность власти. — В. Г.]. Бурные аплодисменты. (Голоса: “Правильно!”. Шум.)»
Прозревший Лялин, цитируя Ленина, выступает против и нейтралитета, и своего учителя. Теперь он согласен с невозможностью занятий «чистой наукой»: необходимо участие в борьбе. Лялин становится новым, ангажированным ученым[103].
В пьесе «Опыт» Тренева действие разворачивается в медицинском институте, в диалогах героев противопоставляется «пролетарская» (либо «советская») наука — науке «настоящей».
Основатель института профессор Бажанов протестует против конъюнктурных лозунгов дня и торопливости в исследованиях. Он видит, что «от науки требуют, чтобы она визжала, и лаяла, и прыгала в обруч», и то, что его старого друга, профессора Соболева, «влекут на грязную политическую улицу», тогда как «наука аристократична». Бажанов выступает против «тех жрецов и магов наших дней, что называют темпами то, что мы называли просто верхоглядством. <…> Ни природа, ни наука скачков не делают».
Спор двух друзей связан с мировоззренческими основаниями науки. Бажанов понимает фальшь готовых утверждений и отвергает облегченные мыслительные ходы, трезво оценивая последствия.
«Соболев. Любишь ты, Петр, отвлеченные разговоры.
Бажанов. Отвлеченные? А знаешь, кто вместе с тобой возлагает упования на твой опыт с обезьяной? Союз безбожников. Им ты нужен, чтобы делать из науки религию. <…> На знамени советской науки я вижу бога. <…> Бога, только с отрицательным знаком. Но верить в бытие или небытие бога — это все равно религия. <…> наука не война и не политика: насилий не терпит».
Драматург разрешает конфликт формально: вкладывая оценочное новообразование «бажановщина» в уста бывшего друга профессора и демонстрируя несгибаемый оптимизм {123} Соболева (даже после гибели сына в результате недостаточно подготовленной операции) в финале.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 111; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!