Одеждою и пальмами украшена дорога.
Какое ликование, какая благодать!
Торжественно, со славою встречают люди Бога,
Чтобы потом Его… распятию предать!..
Горница Сионская.
Вечер за окном.
Пасха иудейская.
Агнец. Хлеб с вином.
Тихий шаг предателя.
Скрипнувшая дверь.
И настал прославиться
Час Христу теперь!
Хлеб дает апостолам
С чашею Господь,
В знак Завета Нового -
Кровь Свою и Плоть.
Проповедь последняя -
Первая глава
Крестных мук Спасителя,
Вечные слова…
Яростный рев толпы.
Крест, табличка над ним,
Гвозди, венец, шипы…
О, Иерусалим!
Город, как львиный зев,
Жадной злобой палим.
Близится Божий гнев,
О, Иерусалим!
Роскошь царских палат,
Зной над храмом твоим.
Руки умыл Пилат.
О, Иерусалим!
Это наследство твое
Бедным детям твоим:
Крест, табличка, копье…
О, Иерусалим!
Совлекли одежды со Христа
И между собою разделили
Воины Пилата у креста,
Знать, не зная, что они творили.
Да и что могли солдаты знать,
Кроме кратких слов, как перед боем:
Вывести за город и распять,
|
|
|
Приведя на место под конвоем!»
А кого, за дело или зря –
Было непонятно от порога -
То ли иудейского царя,
То ль, как говорили, Сына Бога…
Выполняя сотника приказ,
Проявляли воины старанье,
Думая, что и на этот раз,
Им дано обычное заданье.
Только вдруг – и крепкая броня
Не спасает сердца от смятенья -
Наступила тьма средь бела дня
А потом толчки землетрясенья!
Почва зазмеилась, как от ран.
В ужасе вскочили часовые.
Даже их начальник - ветеран
Выглядел испуганным впервые.
Командир суровый, боевой,
На себя от страха не похожий,
Вдруг сказал, качая головой:
«А ведь Он - воистину сын Божий!»
День Великой Пятницы.
Над землею тень.
Птицы-христарадницы
Плачут целый день.
Небо наполняется
Тучами из слез:
Нынче распинается
Иисус Христос.
Даль – как не весенняя,
Воздух стал тяжел…
И до воскресения
Видно, дождь пошел.
Солнце рвется птицею
Господу помочь.
Темной плащаницею
|
|
|
Скоро ляжет ночь.
Даже звёзды-златницы
Занавесит тень.
День Великой Пятницы –
Самый грустный день…
Кто это не слыхал, да пусть услышит,
Как в день Пасхальный чистые сердца,
И все, что ходит, плавает и дышит,—
Без устали приветствует Творца.
«Христос воскресе!» —
Восклицают горы.
«Христос воскресе!» —
Вторят им поля.
«Христос воскресе!» —
Позабыв раздоры,
Обнявшись с Небом,
Кружится земля.
В густом лесу поет листочек каждый,
Ликуют реки, села, города...
Я это слышал, правда, лишь однажды,
Но, слава Богу,— раз и навсегда.
Глава четвертая
1
Храм Согласия медленно заполнялся сенаторами.
Войдя в него вместе с Титианом, Макрон придержал старого друга за локоть и напомнил:
― Не упусти момент, возьми слово тотчас, как новые консулы закончат свои речи! Иначе все пропало.
Сенатор кивнул, понимая, что если Сеяну при обсуждении второго вопроса заседания удастся добиться права на трибунскую власть, то префект претория не только формально, но и фактически сделается императором.
|
|
|
Новые консулы ― Домиций Агенобарб и Луций Камилл заняли два курульных - с изогнутыми и перекрещенными ножками - кресла посреди огромной залы.
Запаздывающие сенаторы рассаживались, кто где хотел, переглядываясь и спрашивая друг у друга:
«Где Сеян?»
Наконец, появился и сам префект претория.
Изрядно располневший за последнее время, с надменным, непроницаемым лицом, он проворчал, усаживаясь на лучшее место:
― Что за жизнь ― не спи, не ешь, все старайся на благо отечества...
И дал знак глашатаю призвать всех к тишине.
Как только сенаторы замолчали, Сеян кивнул Домицию Агенобарбу.
Тот, взяв в руки навощенную дощечку с написанной на ней хвалебной речью в адрес Тиберия, принялся зачитывать ее, обращаясь к Сеяну.
Префект претория кивал каждому слову, одобрительно посматривая на консула, когда вместо полного имени Тиберия звучало просто «принцепс»или «император».
Когда Агенобарб, закончив, поклонился Сеяну, и дошла очередь до eго коллеги по консульству, префект претория, взглянув на стоящую в углу клепсидру, нетерпеливо бросил:
― Давай, Камилл, только живее, можешь опустить некоторые места!
|
|
|
Макрон перехватил брошенный на него взгляд побледневшего Титиния и подбадривающе улыбнулся.
При этом, для убедительности погрозил пальцем и сделал вид, что сдувает с ладони крошечный предмет.
Титиний сразу понял, что имеет в виду Макрон, вздохнул и перевел глаза на запинавшегося от старания угодить всесильному Сеяну Луция Камилла.
Наконец, закончил и второй консул.
Пора было приступать к главной части заседания.
Перебросившись несколькими словами с Камиллом, Агенобарб поднялся с кресла и торжественно начал:
― Для блага римского народа обращаюсь я к вам, отцы-сенаторы, с предложением…
― Консул, спроси! ― остановил его крик с задних скамей, и Макрон с замершим сердцем увидел, как поднимается со своего места уже совсем похожий на паросский мрамор Титиний.
― Ну что там еще такое? ― недовольно проворчал Сеян.
Однако дал знак консулу подождать.
― Дело государственной важности! ― поднимая письмо Тиберия, прокричал Титиний.
― Какое еще дело?
― Послание императора!
― Ладно, прочтешь его после того, как мы обсудим уже начатый вопрос! ― разрешая сенатору сесть, усмехнулся Сеян.
― Но оно касается именно этого вопроса! ― в отчаянии оглянувшись на Макрона, выкрикнул Титиний.
Понимая, что этот миг решает все, Макрон решительно сделал шаг вперед и весомо добавил:
― И тебя!
― Ну, хорошо, хорошо! ― увидев своего офицера, согласился Сеян. ― Только побыстрей, опуская некоторые места!
Титиний, словно боясь, что его остановят, вышел на середину зала и, держа письмо императора, будто самую драгоценную гемму своей коллекции, торжественно начал:
«Отцы-сенаторы! Хоть я и не вижу сейчас вас, но чувствую, что все вы внимаете каждому моему слову...»
Мертвая тишина воцарилась в храме.
Затаив дыхание, сенаторы слушали слезные заверения Тиберия, что именно Сеян, отравив сначала Германика, а затем и Друза, лишил римский народ своего любимца и уважаемого полководца, а его, несчастнейшего из всех отцов на земле ― двух сыновей.
С каждым новым словом лицо пораженного Сеяна наливалось кровью.
На него было страшно смотреть.
Неожиданно он побагровел, вскочил со своего места и поднял руку, словно говоря:
«Стойте! Доколе же вы будете, отцы-сенаторы, слушать этот жалкий бред сумасшедшего старика?»
Но вокруг него были чужие ― гневные, мстительные, насмешливые лица, еще совсем вчера покорных, но на самом деле всегда страшных и непонятных ему патрициев.
Каждый из них внимал словам императора с таким вниманием и благоговением, словно это была блестящая речь Цицерона или входящего в моду Сенеки!
Сеян уронил руку и бессильно опустился на лавку, закрыв глаза.
Весь сенат был настроен против него.
Но когда?
Кем?!
Этого он не мог понять ни сейчас, ни через несколько минут, когда началось голосование.
Опрашиваемые Агенобарбом, согласны ли они с предложением императора признать префекта претория врагом отечества, сенаторы не вставали со своих мест, что по обычаю означало их полное согласие.
А через час Макрон приказал взять его под стражу.
И консул Агенобарб, переглянувшись с Камиллом, громкопровозгласил:
― Отцы-сенаторы, мы вас больше не удерживаем!
2
... Сеяна втолкнули в спальню императора, когда он сидел за столиком и делал вид, что пишет свои записки.
― Ну, что, Сеян, ― как всегда не оборачиваясь на приход своего префекта претория, с плохо скрываемой радостью спросил Тиберий. ― Доигрался?
Не услышав ответа, оглянулся.
Сеян стоял со связанными руками.
Голова его была низко опущена.
Позади ― Макрон, Валент, воины-охранники.
Верные и надежные ему люди…
«Пока надежные, ― мысленно поправил себя Тиберий. ― Но, тем не менее, я должен их отблагодарить ― за то, что они сделали».
― Подойди ко мне, префект, претория, ― приветливо сказал он.
Сеян напрягся, подняв наполнившиеся надеждой глаза.
Сделал к нему шаг.
Но Тиберий усмехнулся, перевел взгляд на Макрона:
― Что стоишь? Я же велел подойти тебе, а не врагу отечества!
Макрон шагнул вперед.
― Как префект, ты должен знать каждого моего врага! ― заметил строго Тиберий. ― Надеюсь, ты запомнил их, когда раскрывал заговор Сеяна?
Макрон, подумав, кивнул.
― Прекрасно! ― одобрил император. ― О них мы поговорим позже. А сегодня разберемся с главным. Кто там самый любимый из его родственников? Дочь?
Сеян вздрогнул, хотел было упасть к ногам императора, но, помедлив, не стал этого делать.
Тем более, что Макрон, разведя руками сказал:
- Да, цезарь. Но… верные тебе сенаторы поспешили казнить ее, и она уже сброшена с Гемонийской лестницы.
Сеян закрыл глаза и так стоял со скорбным выражением на смертельно бледном лице.
В последний раз насладившись мукой своего главного врага, Тиберий предупредил, что через час лично спустится в подвал, чтобы присутствовать при его казни, и обратился к оставшемуся в спальне Валенту:
― Кстати, как там поживает тезка моего брата?
― Друз? ― уточнил офицер и с усмешкой, которую с охотой принял от него Тиберий, ответил. ― Сидит на хлебе и воде в ожидании того, что его назначат главнокомандующим.
― Ну, так лишить его всего этого! ― распорядился император.
― И воды тоже?
― Воды ― в первую очередь! ― подчеркнул Тиберий. ― Но завтра! Со всеми мы начнем разбираться завтра! А пока принеси амфору самого лучшего вина. Попируем, пока у нас еще есть время до начала первой казни!
3
Расправы над действительными и мнимыми сторонниками Сеяна продолжались долгое время...
«Дня не проходило без казни, будь то праздник или заповедный день[23], ― напишет спустя несколько десятков лет об этом кровавом времени римский историк Светоний, ― даже в новый год был казнен человек. Со многими вместе обвинялись и осуждались их дети и дети их детей. Родственникам казненных запрещено было их оплакивать. Обвинителям, а часто и свидетелям назначались награды. Никакому доносу не отказывали в доверии. Всякое преступление считалось уголовным, даже несколько невинных слов. Поэта судили за то, что он в трагедии посмел порицать Агамемнона, историка судили за то, что он назвал Брута и Кассия последними из римлян. Некоторым заключенным запрещалось не только утешаться занятиями, но даже говорить и беседовать. Из тех, кого звали на суд, многие закалывали себя дома, уверенные в осуждении, избегая травли и позора, многие принимали яд в самой Курии, но и их, с перевязанными ранами, полуживых, еще трепещущих, волокли в темницу...»
А вот что писал об этом же времени другой римский историк ― Тацит:
«Земля была сплошь покрыта трупами, тела людей обоего пола, всех возрастов, знатных и неизвестных валялись в одиночку или целыми кучами. Родственники, друзья не могли приблизиться к ним, оросить их слезами, ни даже смотреть на них долго. Расставленные вокруг солдаты наблюдали за проявлениями горя, не оставляли без конвоя даже разложившиеся тела, когда их волочили в Тибр. Здесь они плавали по воде или прибивались к берегу, и никто не смел сжечь их или даже прикоснуться к ним. Страх разрушил все узы человечности, и, чем жестче становилась тирания, тем более подавлялось сострадание…»
4
... В один из знойных летних дней 17-го года правления Тиберия, на Капри прибыло сразу три гонца из разных концов света.
Макрон принес привезенные ими письма как раз в тот момент, когда император раздумывал, чем бы ему получше закончить записки о своих деяниях.
Рассеянно распечатав послание от наместника Иудеи Понтия Пилата, он прочитал, что на Голгофе близ иудейской столицы по просьбе местных первосвященников и фарисеев распят Иисус по прозвищу Христос. Никакой вины за Ним наместник не нашел, но вынужден был уступить, чтобы не обострять отношений Рима с и без того неспокойной Иудеей.
«Опять этот Пилат! И мне, и им угодить одновременно хочет. Ну, не сносить ему в итоге теперь за это головы…» ― раздраженно подумал Тиберий и, поразмыслив, вывел на листе пергамента:
«Провинции во время моего управления государством находились в хорошем состоянии. Я строго следил за деятельностью наместников, о чем говорит большое количество процессов о вымогательствах и справедливых казнях в провинциях…»
Тогда он еще не знал, что вскоре к нему на прием попросится женщина из Иудеи.
Назвавшая себя Марией из города Магдалы, близ Капернаума в Галилее, ученицей Иисуса Христа.
И что самое странное – он, не допускавший к себе никого из чужих, словно движимый каким-то непонятным для него чувством, более того, уступая неведомой, которой невозможно противиться, силе, прикажет, принять ее.
Внимательно выслушает.
Она расскажет ему о Христе…
О Его, действительно бесчисленных исцелениях страдавших любыми недугами людей и чудесах.
Крестной казни.
И – Воскресении.
В доказательство своих слов протянет белое яйцо, которое прямо на его глазах станет красным.
И тогда он напишет сенату письмо с предложением включить Иисуса Христа в число римских богов.
Но вот что странно – всегда беспрекословно соглашавшийся с ним в самых главных делах, сенат вдруг наотрез откажется выполнять эту, казалось бы совсем невинную просьбу.
Ведь римский Пантеон и без того был переполнен различными божествами!
Как своими, которым поклонялись еще предки, так и вывезенными из всех завоеванных стран!
«Ах, сенат, сенат!»
Пойти из-за этого на разрыв с ним?
Или… уступить?
Помня недавнюю поддержку сената в его борьбе с Сеяном и страх перед новым заговором, который мог возникнуть в результате неожиданного противостояния, Тиберий выбрал последнее.
Но с тех пор, огонь любимого его канделябра почему-то перестанет греть его.
Наоборот.
Начнет холодить.
Пронизывая до самых костей.
И закончится все это тем, что он, снедаемый суеверным страхом, прикажет переставить в самый дальний конец зала.
Причем, другого дворца…
Но все это будет потом…
Потом…
А пока от продолжал свою обычную работу.
Второе письмо было от парфянского правителя Артабана.
Тиберий морщился, читая его.
Царь царей – так гордо именовали себя парфянские владыки - попрекал его убийствами близких и незнакомых ему людей, и в конце даже предложил утолить справедливую ненависть к нему римских сограждан (читай, и всего мира!) добровольной смертью.
Швырнув пахнущий изысканными восточными благовониями лист на пол, Тиберий взялся за последнее письмо.
В нем сообщалось, что Агриппина, жена Германика, умерла от голода на острове Пандатерия, что в Тирренском море.
«Ну, вот и все! ― устало подумал Тиберий. ― Все! Осталось убрать одного этого Гая, или, как называют его в легионах – Калигулу, и путь моему родному внуку к власти будет открыт. Но уж с этим юнцом, который с удовольствием посещает все мои казни, я думаю, расправиться не составит особого труда.»[24]
Тиберий потребовал принести амфору вина и, перед тем, как затуманить мозг, отвлекая себя от всего – вечного и земного - уверенно вывел на самом последнем листе пергамента:
«Я повелел умертвить Сеяна потому, что узнал его преступные намерения против семьи Германика, его жены Агриппины и сыновей, против которых он особенно свирепствовал...»
По иронии судьбы, в которую так верил Тиберий, эта последняя запись оказалась единственной, которая дошла до адресата, из всего его послания к далеким потомкам…
Дата добавления: 2019-02-13; просмотров: 170; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!