В АКАДЕМИИ ГЕНЕРАЛЬНОГО ШТАБА 6 страница

       Без этих двух предпосылок невозможно понять ход русской революции и гражданской войны 1917-1920 годов.

 

ВЫПУСК В ОФИЦЕРЫ

 

       После окончания двухлетнего курса, перед вы­ходом в последний лагерный сбор, устраивались «по­хороны» с подобающей торжественностью. Хоронили «науки» (учебники) или юнкера, оканчивающего курс по «третьему разряду» — конечно, с его полного согласия. За «гробом» (снятая дверь) шествовали «род­ственники», а впереди «духовенство», одетое в ризы из одеял и простынь. «Духовенство» возглашало помина­ние, хор пел — впоследствии, когда заведены были училищные оркестры — чередуясь с похоронными маршами. Несли зажженные свечи и кадила, дымящие­ся дешевым табаком. И процессия в чинном порядке следовала по всем казематам до тех пор, пока не­ожиданное появление дежурного офицера не обра­щало в бегство всю компанию, включая и «покой­ника».

       Никто из нас не влагал в эти «похороны» ко­щунственного смысла. Огромное большинство участ­ников были люди верующие, смотревшие на тради­ционный «обряд», как на шалость, но не кощунство. Подобно тому, как не было кощунства в русском на­родном эпосе, представлявшем в песнях (южные «ко­лядки») небесные силы в сугубо земной обстановке и фамильярном виде.

       Юнкера отлично разбирались в характере своих начальников, подмечали их слабости, наделяли мет­кими прозвищами, поддевали в песне, слегка вуали­руя личности. Про одних с похвалой, про других {70} зло и обличительно. Певали, бывало, под сурдинку в казематах, а теперь перед выпуском — даже всей ротой, в строю, возвращаясь с ученья. Начальство не реагировало.

       Перед выходом в последний лагерь происходил важный в юнкерской жизни акт — разбор вакансий. В списке по старшинству в голове помещались фельд­фебеля, потом училищные унтер-офицеры, наконец, юнкера по старшинству баллов.

       Еще в начале первого курса со мной случился неприятный казус. Я относился к юнкерам «юнкерско­го курса» без всякой предвзятости и имел среди них не мало друзей. Совершенно неожиданно друзья эти стали избегать меня, а юнкерское начальство (первый год все оно было юнкерского курса) стало преследо­вать меня наказаниями и своей властью, что в отно­шении других не практиковалось, и докладом дежурному офицеру. За что — мы не могли понять — ни я, ни мои товарищи.

Наконец, один из моих прияте­лей (юнкерского курса) по секрету объяснил мне, что юнкерское начальство нашей роты (1-й) сгово­рилось наказать меня за оскорбление, нанесенное все­му юнкерскому курсу: я, будто бы, во время вечер­ней подготовки в классах, когда в наше отделение за­шел один из юнкеров «юнкерских курсов», сказал:

       — Терпеть не могу, когда к нам заходят эти шморгонцы (Оскорбительная кличка.)...

       Юнкер этот обознался: такой инцидент действи­тельно имел место, но сказал эту фразу не я, а юн­кер 2-й роты Силин. Силин, очень порядочный че­ловек — пошел тотчас же в 1-ю роту и заявил фельд­фебелю, что произнес эту фразу он. После этого пре­следования сразу прекратились, отношения с прияте­лями возобновились, но мой кондюит был {71} безнадежно погублен: до конца года я оставался во 2-м разря­де по поведению и, несмотря на хорошие баллы, не был произведен в училищные унтер-офицеры.

 

       Прошел второй год — без взысканий и с выпуск­ным баллом 10,4. Меня произвели, наконец, и, таким образом, хорошая вакансия была обеспечена.

 

       На юнкерской бирже вакансии котировались в такой последовательности: гвардия (1 вакансия), полевая артиллерия (5-6 вакансий), инженерные войска (5-6 вакансий), остальные пехотные. Наш фельдфе­бель взял единственную вакансию в гвардию. В позд­нейших выпусках их было больше. Но гвардейские вакансии не общедоступны. Хотя такого закона не су­ществовало, но по традиции в гвардию допускались лишь потомственные дворяне.

На этой почве выхо­дили большие недоразумения, когда не предупрежден­ные о таких порядках юнкера — не дворянского со­словия брали гвардейские вакансии. Выходили иног­да громкие истории, доходившие до государя, но и он не мог или не хотел нарушить традицию: молодые офицеры, претерпев моральный урон, удалялись из гвардейских полков и получали другие назначения.

 

       Я взял вакансию во 2-ю Артиллерийскую бригаду, квартировавшую в городе Беле Седлецкой губернии, которая впоследствии, по Рижскому договору 1920-го года, перешла к Польше.

 

       Помню, какое волнение и некоторую растерян­ность вызывал в нас акт разбора вакансий. Ведь, по­мимо объективных условий и личных вкусов, было нечто провиденциальное в этом выборе тропинки на нашем жизненном пути, на переломе судьбы. Этот выбор во многом предопределял уклад личной жизни, служебные успехи и неудачи — и жизнь, и смерть. Для помещенных в конце списка остаются лишь «штабы» с громкими историческими наименованиями — так {72} назывались казармы в открытом поле, вдали от города, кавказские «урочища» или стоянки в отчаянной си­бирской глуши. В некоторых из них вне ограды пол­кового кладбища было и «кладбище самоубийц», на котором похоронены были молоденькие офицеры, не справившиеся с тоской и примитивностью захолуст­ной жизни...

 

       Судьба разбросала нас по свету, по разным ста­нам. Среди моих однокашников Киевского училища, выпуска 1892 года, только двое выдвинулись на воен­ном поприще...

       Военно-училищный курс окончил тогда, выйдя подпоручиком в артиллерию, Павел Сытин.

       Впослед­ствии он прошел курс Академии Генерального Штаба и был возвращен в строй. В конце первой мировой войны в чине генерала командовал артиллерийской бригадой. С началом революции неудержимой дема­гогией и «революционностью» ловил свою фортуну в кровавом безвременьи. И преуспел: поступив одним из первых на службу к большевикам, занял вскоре, но не надолго, пост главнокомандующего Южным крас­ным фронтом.

Это он вел красные полчища зимою 1918 года про­тив Дона и моей Добровольческой армии...

(Сытин Павел Павлович. Род.1870, г.Скобин Рязанской губ.; русский, б/п, обр. высшее, генерал-майор царской армии, персональный НКО СССР, научный сотрудник Центрального Государственного архива РККА, прож. в Москве: М.Николопесковский пер., д.8, кв.1. Арест. 27.02.1938. Приговорен ВКВС СССР 22.08.1938 по обв. в участии в к.-р. организации. Расстрелян 22.08.1938. Реабилитирован 16.03.1957.

взято из http://www.memo.ru/memory/communarka/Chapt10.htm - ldn-knigi).

 

       Юнкерский курс окончил, выйдя подпрапорщиком в пехоту, Сильвестр Станкевич. Свой первый Геор­гиевский крест он получил в китайскую кампанию 1900 года, командуя ротой сибирских стрелков, за громкое дело — взятия им форта Таку. В первой мировой вой­не он был командиром полка, потом бригады в 4-й Стрелковой «Железной дивизии», которой я командо­вал, участвуя доблестно во всех ее славных боях; в конце 1916 года принял от меня «Железную дивизию». После крушения армии, имея возможность занять вы­сокий пост в нарождавшейся польской армии, как {73} поляк по происхождению, он не пожелал оставить своей второй родины: дрался искусно и мужественно против большевиков во главе Добровольческой дивизии в Донецком бассейне против войск... Павла Сытина. Там же и умер.

Трагическое раздвоение старой русской армии: два пути, две совести.

 

***

       Близится день производства. Мы чувствуем себя центром мироздания. Предстоящее событие так важ­но, так резко ломает всю жизнь, что ожидание его за­слоняет собою все остальные интересы. Мы знаем, что в Петербурге производство обставлено весьма торже­ственно, происходит блестящий парад в Красном Селе в Высочайшем присутствии, причем сам Государь по­здравляет производимых. Как будет у нас — неизве­стно: в Киеве, за время его существования, это первый офицерский выпуск.

       4 августа вдруг разносится по лагерю весть, что в Петербурге производство уже состоялось, несколько наших юнкеров получили от родных поздравительные телеграммы... Волнение и горечь: про нас забыли... Действительно, вышло какое-то недоразумение, и толь­ко к вечеру другого дня мы услышали звонкий голос дежурного юнкера:

       — Господам офицерам строиться на передней ли­нейке!

       Мы летим стремглав, на ходу застегивая пояса. Подходит начальник училища, читает телеграмму, по­здравляет нас с производством и несколькими заду­шевными словами напутствует нас в новую жизнь.

       И все.

       Мы несколько смущены и даже как будто расте­ряны: такое необычайное событие, и так просто, буд­нично все произошло...

 

Но досадный налет скоро {74} расплывается под напором радостного чувства, прущего из всех пор нашего преображенного существа. Спеш­но одеваемся в офицерскую форму и летим в город. К родным, знакомым, а то и просто в город — в шум­ную толпу, в гудящую улицу, чтобы окунуться с голо­вой в полузапретную доселе жизнь, несущую — так крепко верилось — много света, радости, веселья.

 

       Вечером во всех увеселительных заведениях Киева дым стоит коромыслом. Мы кочевали гурьбой из од­ного места в другое, принося с собой буйное веселье. С нами — большинство училищных офицеров. Льет­ся вино, затеваются песни, сыплются воспоминания... В голове — хмельной туман, а в сердце — такой пере­избыток чувства, что взял бы вот в охапку весь мир и расцеловал!

       Потом люди, столики, эстрада — все сливается в одно многогранное, многоцветное пятно и уплывает.

       В старой России были две даты, когда бесшабаш­ное хмельное веселье пользовалось в глазах общества и охранителей порядка признанием и иммунитетом. Это день производства в офицеры и еще ежегодный университетский «праздник просвещения» — «Татьянин день». Когда, забыв и годы, и седины, и больную печень, старые профессора и бывшие универсанты всех возрастов и положений, сливаясь со студенческой мо­лодежью, кочевали из одного ресторана в другой, пили без конца, целовались, пели "Gaudeamus" и от из­бытка чувств и возлияний клялись в «верности заве­там», не стесняясь никакими запретами.

***

       Через два дня поезда уносили нас из Киева во все концы России — в 28-дневный отпуск, после которого для нас начиналась новая жизнь.

{75}

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

 

В АРТИЛЛЕРИЙСКОЙ БРИГАДЕ

 

       Осенью 1892 года я прибыл к месту службы во 2-ю полевую артиллерийскую бригаду — в город Белу, Седлецкой губернии.

       Это была типичная стоянка для большинства вой­сковых частей, заброшенных в захолустья Варшавско­го, Виленского, отчасти Киевского военных округов, где протекала иногда добрая половина жизни служи­лых людей. Быт нашей бригады и жизнь городка пе­реплетались так тесно, что о последней приходится сказать несколько слов.

       Население Белы не превышало 8 тысяч. Из них тысяч 5 евреев, остальные поляки и немного русских — главным образом служилый элемент.

       Евреи держали в своих руках всю городскую тор­говлю, они же были поставщиками, подрядчиками, мелкими комиссионерами («факторы»). Без «факто­ра» нельзя было ступить ни шагу. Они облегчали нам хозяйственное бремя жизни, доставали все — откуда угодно и что угодно; через них можно было обзаво­диться обстановкой и одеваться в долгосрочный кре­дит, перехватить денег под вексель на покрытие нехватки в офицерском бюджете. Ибо бюджет был очень скромный: я например, получал содержание 51 рубль в месяц.

 

{76} Возле нас проходила жизнь местечкового еврей­ства — внешне открыто, по существу же — совершен­но замкнутая и нам чуждая. Там создавались свои обособленные взаимоотношения, свое обложение, так же исправно взимаемое, как государственным фиском, свои негласные нотариальные функции, свой суд и рас­права, чинимые кагалом и почитаемыми цадиками и раввинами; своя система религиозного и экономиче­ского бойкота.

       Среди бельских евреев был только один интелли­гент — доктор. Прочие, не исключая местного «мил­лионера» Пижица, держались крепко «старого закона» и обычаев. Мужчины носили длинные «лапсердаки», женщины — уродливые парики, а своих детей, избегая правительственной начальной школы, отдавали в свои средневековые «хедэры» — школы, допускавшиеся властью, но не дававшие никаких прав по образова­нию. Редкая молодежь, проходившая курс в гимна­зиях, не оседала в городе, рассеиваясь в поисках более широких горизонтов.

       То специфическое отношение офицерства к ме­стечковым евреям, которое имело еще место в шести­десятых, семидесятых годах, и выражалось когда анек­дотом, когда и дебошами, отошло уже в область пре­даний. Буянили еще изредка неуравновешенные на­туры, но выходки их оканчивались негласно и прозаи­чески: вознаграждением потерпевшим и командирской карой.

       Связанный сотнями нитей с еврейским населением Белы в области хозяйственной, русский служилый эле­мент во всех прочих отношениях жил совершенно обо­собленно от него.

       Однажды на почве этих отношений Бела потрясе­на была небывалым событием...

 

       Немолодой уже подполковник нашей бригады Ш. {77} влюбился в красивую и бедную еврейскую девушку. Взял ее к себе в дом и дал ей приличное домашнее об­разование. Так как они никогда не показывались вме­сте, и внешние приличия были соблюдены, начальство не вмешивалось; молчала и еврейская община.

Но ког­да прошел слух, что девушка готовится принять люте­ранство, мирная еврейская Бела пришла в необычайное волнение. Евреи грозили не на шутку убить ее. В отсутствие Ш. большая толпа их ворвалась однажды в его квартиру, но девушки там не нашли. В другой раз евреи в большом числе подкараулили Ш. на окраи­не города и напали на него. О том, что там произош­ло, обе стороны молчали, можно было только догады­ваться... Мы были уверены, что, по офицерской тра­диции, не сумевший защитить себя от оскорбления Ш. будет уволен в отставку. Но произведенное по распо­ряжению командующего войсками округа дознание окончилось для подполковника благополучно: он был переведен в другую бригаду и на перепутье, обойдя формальности и всякие препятствия, успел жениться.

       Польское общество жило замкнуто и сторонилось русских. С мужскими представителями его мы встре­чались на нейтральной почве — в городском клубе или в ресторане, играли в карты и вместе выпивали, иног­да вступали с ними в дружбу. Но домами не зна­комились. Польские дамы были более нетерпимыми, чем их мужья, и эту нетерпимость могло побороть только увлечение...

       Наше офицерство в отношении польского элемен­та держало себя весьма тактично, и каких-либо столк­новений на национальной почве у нас не бывало.

       Русская интеллигенция Белы была немногочислен­на и состояла исключительно из служилого элемента — военного и гражданского. В этом кругу сосредо­тачивались все наши внешние интересы: там «бывали», {78} ссорились и мирились, дружили и расходились, ухаживали и женились.

       Из года в год всё то же, всё то же. Одни и те же разговоры и шутки. Лишь два-три дома, где можно было не только повеселиться, но и поговорить на серь­езные темы. Ни один лектор, ни одна порядочная труппа не забредала в нашу глушь. Словом, серень­кая жизнь, маленькие интересы — «чеховские будни». Только деловые и бодрые, без уездных «гамлетов», без нытья и надрыва. Потому, вероятно, они не за­сасывали и вспоминаются теперь с доброй улыбкой.

       В такой обстановке прошло с перерывами в общей сложности 5 лет моей жизни.

       Мои два товарища, одновременно со мной вышед­шие в бригаду, сделали визиты всем в городе, как тог­да острили, «у кого только был звонок у подъезда». И всюду бывали. Я же предпочитал общество своих молодых товарищей. Мы собирались поочередно друг у друга, по вечерам играли в винт, умеренно пили и много пели. Во время своих собраний молодежь раз­решала попутно и все «мировые вопросы», весьма, впрочем, элементарно.

Государственный строй был для офицерства фактом предопределенным, не вызы­вающим ни сомнений, ни разнотолков. «За веру, ца­ря и отечество». Отечество воспринималось горячо, как весь сложившийся комплекс бытия страны и наро­да — без анализа, без достаточного знания его жиз­ни. Офицерство не проявляло особенного любопыт­ства к общественным и народным движениям и отно­силось с предубеждением не только к левой, но и к либеральной общественности. Левая отвечала враж­дебностью, либеральная — большим или меньшим от­чуждением.

{79} Когда я вышел в бригаду, ею правил генерал Са­фонов — один из вымиравших типов старого времени — слишком добрый, слабый и несведущий, чтобы иг­рать руководящую роль в бригадной жизни. Но то сердечное отношение, которое установилось между офицерством и бригадным, искупало его бездеятель­ность, заставляя всех работать за совесть, с бескоры­стным желанием не подвести бригаду и добрейшего старика. Не малое влияние на бригаду оказывал и тот боевой дух, который царил в Варшавском округе в период командования им героя русско-турецкой вой­ны, генерала Гурко. И та любовь к своему специальному делу, которая была традицией артиллеристов и заслужила русской артиллерии высокое признание на­ших врагов и в японскую кампанию, и в 1-ю мировую войну, и, даже, невзирая на умерщвление духа больше­виками, во 2-ю мировую...

       Наконец, батареями у нас командовали две круп­ные личности — Гомолицкий и Амосов, по которым равнялось все и вся в бригаде. Их батареи были луч­шими в артиллерийском сборе. Их любили, как ли­хих командиров и, одновременно, как товарищей-со­бутыльников, вносивших смысл в работу и веселие в пиры. Особенно молодежь, находившая у них и со­вет, и заступничество.

       Словом, в бригаде кипела работа, выделявшая ее среди других частей артиллерийского сбора.

       Но на втором году моей службы генерал Сафонов умер. Доброго старика искренно пожалели. Никто, однако, не думал, что с его смертью так резко изме­нится судьба бригады.

       Приехал новый командир, генерал Л.

       Этот человек с первых же шагов употребил все усилия, чтобы восстановить против себя всех, кого судьба привела в подчинение ему. Человек грубый {80} по природе, Л. после производства в генералы, стал еще более груб и невежлив со всеми — военными и штатскими. А к обер-офицерам относился так пре­зрительно, что никому из нас не подавал руки. Он совершенно не интересовался нашим бытом и служ­бою, в батареи просто не заходил, кроме дней бри­гадных церемоний. При этом раз — на втором году командования — он заблудился среди казармен­ного расположения, заставив прождать около часа всю бригаду, собранную в конном строю.

       Он замкнулся совершенно в канцелярию, откуда сыпались предписания, запросы — по форме резкие и ругательные, по содержанию — обличавшие в Л. не только отжившие взгляды, но и незнание им артилле­рийского дела. Сыпались ни за что на офицеров и взыскания, даже аресты на гауптвахте, чего раньше в бригаде не бывало. Словом, сверху — грубость и произвол, снизу озлобление и апатия.

       И все в бригаде перевернулось.

       Амосов ушел, получив бригаду, у Гомолицкого, которого Л. стал преследовать, опустились руки. Все, что было честного, дельного, на ком держалась брига­да, замкнулось в себя. Началось явное разложение. Пьянство и азартный картеж, дрязги и ссоры стали явлением обычным. Многие забыли дорогу в казар­мы. Трагическим предостережением прозвучали три выстрела, унесшие жизни молодых наших офицеров. Эти самоубийства имели, конечно, подкладку субъек­тивную, но, несомненно, на них повлияла обстановка выбитой из колеи бригадной жизни.

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 159; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!