ДЕЛО 10: Неужели вы думаете, что убийство сойдет вам с рук?

 

19 ноября 1986 года исчезла Хелле Крафтс, стюардесса «Пан‑Американ» из Коннектикута. Вскоре после исчезновения подозрения пали на ее мужа: Ричард Крафтс заверил полицию, что 19 ноября не выходил из дому, но было установлено, что он покупал по кредитной карточке новое постельное белье. Незадолго до исчезновения жены он также приобрел большой холодильник и взял в аренду дробилку для древесных отходов.

Когда один из свидетелей вспомнил, что видел дробилку неподалеку от реки Хьюсатоник, полиция обыскала дом Крафтсов. Кровь, обнаруженная на матрасе, принадлежала Хелле. Возле реки нашли письмо, адресованное Хелле, а в самой реке водолазы обнаружили цепную пилу и полотна, на которых остались человеческие волосы и частички ткани. На основании этих находок начали более тщательное расследование.

В результате были обнаружены:

2660 волосков.

Ноготь с пальца руки.

Ноготь с пальца ноги.

Зубная коронка.

Пять капель крови.

(На ногте с пальца руки, найденном в пикапе, который Крафтс арендовал, был обнаружен лак по химическому составу совпадающий с лаком в ванной комнате Хелле, но суд не принял во внимание эту улику, потому что она была добыта без ордера на обыск.)

На основании всех этих улик Крафтс был в 1989 году признан виновным в убийстве жены и приговорен к 99 годам тюремного заключения.

Это дело прославило доктора Генри Ли. Благодаря ему, герою криминалистики, доказали, что было совершено убийство… хотя тело так и не обнаружили.

 

10

 

ЭММА

 

На одно мгновение мне показалось, что я брежу. Мой бывший муж не может стоять на моей кухне, не может наклоняться, чтобы неловко поцеловать меня в щеку.

– Что ты тут делаешь? – спрашиваю я.

Он смотрит на Джейкоба, который наливает шоколадное соевое молоко в стакан.

– Хотя бы раз в жизни я решил поступить правильно, – отвечает Генри.

Я скрещиваю руки на груди.

– Не льсти себе, Генри. Дело не в Джейкобе, а в твоем чувстве вины.

– Н‑да… – протягивает он. – Есть вещи неизменные.

– Ты на что намекаешь?

– Никому не позволено быть лучшей матерью, чем ты. Ты должна быть золотым образчиком, а если нет, то ты отсекаешь всех остальных, чтобы таковой казаться.

– Смешно слышать это от человека, который столько лет не видел своего сына.

– Три года, шесть месяцев и четыре дня, – подсказывает Джейкоб. Я и забыла, что он находится в комнате. – Мы ходили ужинать в ресторан в Бостоне, когда ты прилетал в командировку. Ты заказал говяжью вырезку и отослал ее назад, потому что вначале она показалась тебе сырой.

Мы с Генри обмениваемся взглядом.

– Джейкоб, – говорю я, – почему бы тебе не подняться наверх и не принять душ?

– А как же завтрак?

– Позавтракаешь, когда спустишься.

Джейкоб спешит наверх, оставляя нас с Генри наедине.

– Ты, должно быть, шутишь, – напускаюсь я на него. – Думаешь, можешь вот так однажды появиться, как прекрасный рыцарь, и спасти положение?

– Учитывая то, что именно я выписал чек адвокату, – отвечает Генри, – я имею право удостовериться, что он не зря ест свой хлеб.

Я тут же вспоминаю об Оливере. О том, что произошло между нами и не имеет к работе никакого отношения.

– Послушай, – начинает Генри, и бахвальство слетает с него, как снег с дерева, – я приехал сюда не для того, чтобы еще больше усложнить твою жизнь, Эмма. Я приехал помочь.

– Ты не можешь быть их отцом только потому, что тебя заела совесть. Ты либо отец двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, либо вообще не отец.

– Может быть, спросим у наших детей, что хотят они: чтобы я остался или уехал?

– Ладно. Это как помахать перед их носом новой видеоигрой. Ты для них новинка, Генри.

Он едва заметно улыбается.

– Уже и не помню, когда в подобном в последний раз меня упрекали.

Раздается шум – по лестнице, гулко топая, спускается Тео.

– Ура, ты приехал! – восклицает он. – Фантастика!

– Все благодаря тебе, – отвечает Генри. – После того как ты проделал такой путь, чтобы увидеться со мной, я понял, что не могу сидеть дома и делать вид, что ничего не происходит.

Тео громко смеется.

– А почему бы и нет? Я так поступаю постоянно.

– Я не собираюсь это слушать, – говорю я. – В половине десятого мы должны быть в суде.

– Я тоже поеду, – говорит Генри. – Для моральной поддержки.

– Спасибо тебе большое, – сухо благодарю я. – Не знаю, как бы я пережила этот день, если бы не ты. Подожди. Я уже пережила без тебя пять тысяч дней.

Тео просачивается между нами и открывает холодильник. Достает грейпфрутовый сок и пьет прямо из пакета.

– Боже, какая милая семейка! – Он смотрит наверх, когда в трубах перестает шуметь вода. – Я следующий в душ, – возвещает он и уходит.

Я опускаюсь на стул.

– И как ты это себе представляешь? Ты сидишь в суде и изображаешь беспокойство, пока твоя нынешняя семья ждет, когда откроется аварийный люк?

– Эмма, это несправедливо…

– Жизнь вообще несправедлива.

– Я буду здесь столько, сколько потребуется. Мэг понимает, что я в ответе за Джейкоба.

– Понятно. В ответе. Но почему‑то она забыла пригласить его в солнечную Калифорнию, чтобы познакомить со сводными сестрами…

– Джейкоб не сядет в самолет, и ты это прекрасно знаешь.

– Значит, ты планируешь войти в его жизнь, а сразу после суда исчезнуть?

– Я ничего не планирую.

– А что потом?

– За этим я и приехал. – Он делает шаг ко мне. – Если… если случится худшее и Джейкоб не вернется домой… я знаю, что он сможет всегда на тебя рассчитывать, – говорит Генри. – Но я подумал, что тебе нужен человек, на которого могла бы рассчитывать ты сама.

В моей голове проносятся сотни язвительных ответов – большей частью заключающихся в том, как я могу ему доверять, если однажды он меня уже предал. Но вместо этого я качаю головой.

– Джейкоб вернется домой, – заверяю я.

– Эмма, ты должна…

Я поднимаю руку, как будто могу остановить поток его слов.

– Приготовь себе завтрак. Мне нужно переодеться.

Я оставляю его в кухне, а сама иду наверх, в спальню. Через стену я слышу, как в душе поет Тео. Сажусь на кровать, свесив руки между коленями.

 

Когда мальчики были маленькими, мы установили семейные правила. Я написала их на зеркале в ванной комнате, когда мальчики купались. И в следующий раз, когда ванная наполнялась паром, они мистическим образом появлялись на зеркале: заповеди для малыша и его болезненно щепетильного брата‑аутиста, законы, которые нельзя нарушать.

1. Убирать за собой.

2. Говорить правду.

3. Чистить зубы дважды в день.

4. Не опаздывать в школу.

5. Заботиться о брате; он единственный, кто у тебя есть.

Однажды вечером Джейкоб спросил меня, а должна ли я следовать этим правилам. Я ответила утвердительно. «Но, – возразил он, – у тебя нет брата». – «Тогда я буду заботиться о тебе», – пообещала я.

Но не смогла.

 

Сегодня, возможно, и завтра, и послезавтра Оливер будет выступать в суде и пытаться завершить то, что я безуспешно делала все эти восемнадцать лет: уговаривать посторонних людей поставить себя на место моего сына. Заставить их проявить сочувствие к ребенку, который сам сочувствия испытывать не способен.

Когда Тео заканчивает мыться, в душ отправляюсь я. Воздух все еще тяжелый от пара и жары; зеркало запотело. Я не вижу слез в своих глазах, но это и к лучшему. Потому что я знаю своего сына и всем сердцем верю, что он не убийца. Но шансы на то, что присяжные солидарны со мной, – минимальные. Потому что, как бы я ни храбрилась перед Генри – и перед собой самой, я знаю, что Джейкоб домой не вернется.

 

ДЖЕЙКОБ

 

Тео еще не одет, когда я стучу в его комнату.

– Какого черта, чувак? – восклицает он, прикрываясь полотенцем.

Я закрываю глаза и жду, пока он не разрешает мне их открыть, а потом вхожу в его комнату.

– Помоги мне с галстуком, – прошу я.

Я очень горд тем, что сегодня оделся без всяких проблем. Я немного встревожился из‑за пуговиц на рубашке, которые казались мне горячими углями на груди, но я надел вниз футболку, и теперь это не так мучительно.

Тео стоит передо мной в джинсах и толстовке. Жаль, что я не могу отправиться в таком виде в суд. Он поправляет мне воротничок и начинает продевать концы галстука в петлю, чтобы завязать узел, а не то безобразие, какое получилось у меня дважды. Галстук похож на длинный, узкий вязаный шарф; он нравится мне намного больше, чем тот полосатый, который вчера повязал на меня Оливер.

– Вот так, – говорит Тео и сутулится. – Что ты думаешь о папе?

– Я не думаю о нем, – отвечаю я.

– Я имею в виду, о его приезде.

– А‑а, хорошо, что приехал.

На самом деле я не знаю, хорошо это или плохо. В конце концов, какая разница, приехал он или нет? Но, похоже, так реагируют обычные люди на появление близкого родственника. К тому же, надо отдать ему должное, он пролетел четыре тысячи восемьсот километров.

– Я думал, мама взорвется.

Не знаю, что он имеет в виду, но киваю и улыбаюсь. Вы бы удивились, куда может завести в разговоре подобный ответ, когда вы совершенно сбиты с толку.

– Ты помнишь его? – спрашивает Тео.

– Он звонил и поздравлял меня с днем рождения. Это было всего три с половиной месяца назад…

– Нет, – перебивает Тео, – я имею в виду, ты помнишь его в детстве? Когда он еще жил с нами?

На самом деле я помню. Помню, как лежал в кровати между мамой и папой и прижимал руку к его щеке, пока он спал. Она колючая из‑за растущей бороды, раньше меня очень интересовала ее текстура, к тому же мне нравился звук, когда папа чесал щетину. Помню его портфель. Там лежали дискеты различных цветов – мне нравилось перекладывать их по цвету – и скрепки в маленьких коробочках, которые я раскладывал на полу в его кабинете, пока он работал. Однако временами, когда папа писал программы, оказывался в тупике или радовался, он кричал, отчего обычно начинал вопить и я, и ему приходилось звать маму, чтобы она забрала меня, а он смог доделать работу.

– Однажды он взял меня собирать яблоки, – говорю я. – Нес меня на плечах и показывал, как собирают яблоки в корзины, чтобы не подавить.

 

Какое‑то время я записывал интересные факты о яблоках, потому что, насколько я помню отца, он, по крайней мере поверхностно, увлекался помологией – наукой о плодоводстве. Настолько, что однажды повел меня в сад на целый день. Например, мне известно, что:

1. Больше всего яблок в мире выращивают в Китае, Соединенных Штатах Америки, Турции, Польше и Италии.

2. Чтобы получить галлон сидра (около 4 литров) требуется тридцать шесть яблок.

3. В США больше всего произрастает яблок сорта «Рэд Делишиоз».

4. Чтобы завязалось одно яблоко, необходима энергия 50 листьев.

5. Самое крупное яблоко весило около килограмма.

6. Яблоки не тонут, потому что на четверть состоят из воздуха.

7. Яблони относятся к семейству роз.

8. Археологи обнаружили доказательство того, что яблоки употребляли в пищу еще в 6500 году до н. э.

 

– Класс! – вздыхает Тео. – А я его вообще не помню.

Я знаю почему: Тео было всего несколько месяцев от роду, когда отец нас бросил. Я не помню тот день, когда это случилось, но помню многое из того, что к этому привело. Мама с папой часто ссорились в моем присутствии. Я был рядом и меня с ними не было – в те дни я всецело был поглощен помехами на телеэкране или рычажком тостера. Родители полагали, что я не обращаю внимания, но дело обстояло совсем по‑другому. Я все слышал, видел, чувствовал и осязал, даже сидя спиной к ним, именно поэтому я изо всех сил старался сосредоточиться только на одном раздражителе. Мне это напоминало кино: представьте себе камеру, которая может записывать весь окружающий мир – каждый звук, каждый взгляд. Производит сильное впечатление, но совершенно бессмысленно, если хочешь специально послушать разговор двух людей или увидеть, как мяч летит прямо на тебя, когда стоишь под корзиной. Тем не менее я не в силах изменить мозг, с которым родился, поэтому научился сужать окружающий мир с помощью самодельных шор, до тех пор пока в поле моего зрения не оставалось только то, что я хотел замечать. Такова природа аутизма с точки зрения тех, кто никогда сам аутистом не был.

 

Как бы там ни было, несмотря на то что родители считали, что мое внимание поглощено другим, я помню все их ссоры дословно.

– Ты забыла обо мне, Эмма? Я тоже здесь живу…

– Ради бога, Генри. Ты ревнуешь, что я все время посвящаю нашему с тобой сыну?

И

– Мне плевать, как мы будем расплачиваться. Я не стану отказываться от лечения Джейкоба только потому…

– Почему? Скажи. Ты считаешь, я мало зарабатываю?

– Ты сам сказал, не я.

И

– Я хочу возвращаться домой с чертовой работы и не видеть, черт побери, как десять посторонних людей толпятся у меня в гостиной. Разве я много прошу?

– Эти десять посторонних – люди, которые вернут нам Джейкоба…

– Эмма, очнись! Он таков, каков есть. Внутри него не скрыто чудо, которое только и ждет, как бы вырваться наружу.

И

– На этой неделе ты слишком поздно приходишь с работы.

– А зачем, скажи, мне спешить домой?

И

– Как это ты беременна? Мы решили, что больше детей у нас не будет. С нас и одного довольно…

– Знаешь, я не сама сделала себе ребенка.

– Знаешь, ведь это ты пила таблетки.

– Думаешь, я тебя водила за нос? Господи, Генри, я рада, что ты такого «высокого» обо мне мнения. Убирайся. Пошел вон!

И однажды он так и сделал.

 

Неожиданно отец стучит в дверь спальни Тео и просовывает голову в комнату.

– Мальчики, – говорит он, – как дела?

Мы оба молчим.

– Джейкоб, мы можем поговорить? – спрашивает он.

Мы сидим у меня в спальне: я на кровати, а отец за письменным столом.

– Ты не против… что я приехал?

Я оглядываюсь. Он ничего не трогает у меня на столе, поэтому я киваю.

Я вижу, что ему становится легче от моего молчаливого ответа, его плечи расслабляются.

– Я должен перед тобой извиниться, – говорит он, – только не могу подобрать слова.

– Со мной такое тоже случается, – успокаиваю я его.

Он улыбается и качает головой. Тео так похож на отца – я всю жизнь слышал это от мамы, но сейчас вижу, что отец во многом напоминает меня самого. То, как он втягивает голову в плечи, прежде чем начать говорить. То, как барабанит пальцами по ноге.

– Я хотел извиниться перед тобой, Джейкоб, – говорит он. – Есть люди – такие, как твоя мама, – которые никогда не сдаются. Я не из таких. Это не оправдание, а констатация факта. Я хорошо знаю себя, и тогда знал и понимал: с этой ситуацией мне не справиться.

– Под «этой ситуацией» ты имеешь в виду меня? – уточняю я.

Он колеблется, потом кивает.

– Я, в отличие от мамы, мало знаю о синдроме Аспергера. Но, думаю, в каждом человеке скрыто нечто, что не дает нам общаться с людьми, даже когда мы очень этого хотим.

Мне нравится сама идея: синдром Аспергера – сродни «приправе», что добавляют к человеку, и, несмотря на то что во мне «приправа» более концентрированная, если разобраться, то у каждого можно найти черты синдрома.

Я заставляю себя взглянуть отцу в глаза.

– Ты знаешь, что яблоки подвергаются коррозии? – спрашиваю я.

– Нет, – отвечает он, и его голос становится мягче. – Не знал.

 

Помимо фактов о яблоках, я составил еще список вопросов, которые задам отцу, когда представится шанс:

1. Если бы не я, он бы остался?

2. Он когда‑нибудь жалел о том, что ушел?

3. Мы могли бы когда‑нибудь стать друзьями?

4. Если я пообещаю исправиться, он подумает над тем, чтобы вернуться?

 

Стоит отметить, что мы, пока сидели в моей спальне, успели обсудить яблоки, вчерашние свидетельские показания судмедэксперта, статью из журнала «Уаирд» о возросшем количестве детей с синдромом Аспергера в Силиконовой долине – результат преобладания в этой географической области генетической склонности к математике и точным наукам. Однако я пока не задал ни одного из перечисленных выше вопросов, которые написаны на листе бумаги и хранятся в глубине левого нижнего ящика моего письменного стола.

 

Мы все едем в суд на машине, которую отец взял напрокат. Она серебристого цвета и пахнет сосной. Я сижу на своем обычном месте, на заднем сиденье за водителем. Папа за рулем, мама рядом с ним, Тео рядом со мной. Пока мы едем, я смотрю на просветы между линиями электропередач на столбах: у концов они сужаются, а к середине расширяются, словно гигантское каноэ.

Мы в пяти минутах от здания суда, когда звонит мамин сотовый телефон. Она чуть не роняет его, прежде чем подносит к уху.

– У меня все в порядке, – отвечает она, но лицо ее становится пунцовым. – Встретимся на стоянке.

Наверное, я должен нервничать, но я радуюсь. Наконец настал день, когда Оливер скажет всем правду о том, что я сделал.

– Джейкоб, – говорит мама, – помнишь правила?

– Говорить будет Оливер, – бормочу я. – Передать ему записку, если будет необходим перерыв. Мама, я не тупой.

– Это как посмотреть, – вмешивается Тео.

Мама оборачивается назад. Зрачки у нее огромные и темные, на шее бьется пульс.

– Сегодня тебе будет намного тяжелее, – тихо говорит она. – Ты услышишь о себе то, что можешь посчитать глупостью. Даже неправдой. Но помни: Оливер знает, что делает.

– Джейкоб будет давать показания? – спрашивает отец.

Мама поворачивается к нему.

– А ты как думаешь?

– Господи боже, я только спросил!

– Знаешь, нельзя приехать к третьему действию и рассчитывать на то, что я буду пересказывать, что было в предыдущих, – отрезает она, и в машине, словно отравляющий газ, повисает тишина.

Я начинаю себе под нос нашептывать последовательность Фибоначчи, чтобы успокоиться. Наверное, Тео тоже неловко, потому что он спрашивает:

– Мы что… уже приехали? – а потом истерически смеется, как будто рассказал по‑настоящему смешную шутку.

Когда мы въезжаем на стоянку, Оливер уже стоит, прислонившись к своему автомобилю. У него старенький пикап, который, по его словам, больше пристало иметь кузнецу, а не адвокату. Но он до сих пор доставляет его из пункта А в пункт Б. Мы паркуемся с тыльной стороны здания суда, подальше от камер и фургончиков с телевизионщиками. Он смотрит, как мы подъезжаем, но, поскольку это не мамина машина, не понимает, что это приехали мы. Лишь когда мы останавливаемся и выбираемся из взятой напрокат машины, Оливер видит маму и с широкой улыбкой идет к нам.

И тут он замечает моего отца.

– Оливер, это мой бывший муж Генри, – представляет она.

– Шутишь? – Оливер смотрит на маму.

Отец протягивает для пожатия руку.

– Приятно познакомиться.

– М‑да… Действительно. Приятно. – Оливер поворачивается ко мне. – Боже, ради всего святого, Эмма… Я не могу пустить его в зал суда в таком виде.

Я опускаю глаза. На мне коричневые вельветовые штаны и коричневая сорочка, коричневый твидовый блейзер и растягивающийся коричневый галстук, который повязал мне Тео.

– Сегодня четверг, он в пиджаке и галстуке, – сухо отвечает мама. – Сегодня утром мне было не до одежды.

Оливер поворачивается к моему отцу.

– Кого он вам напоминает?

– Водителя‑посыльного? – делает предположение отец.

– Мне пришли в голову фашисты. – Оливер качает головой. – У нас нет времени возвращаться домой и переодеваться, мои вещи тебе малы… – Внезапно он замолкает и меряет отца взглядом. – Идите в туалет и поменяйтесь с ним рубашками.

– Но она белая, – замечаю я.

– Именно. Ты не должен напоминать современного серийного убийцу, Джейк.

Папа смотрит на маму.

– Вот видишь! А ты не рада, что я приехал, – говорит он.

 

Когда я впервые встретился с Джесс для занятий по социальной адаптации, так случилось, что я опасался за свою жизнь. В тот год английский мне преподавала миссис Уиклоу. Предмет был не очень‑то занимательным, а у миссис Уиклоу, к несчастью, было лицо, напоминающее батат – вытянутое и узкое, на подбородке росли несколько волосинок, и она пользовалась оранжевым автозагаром. Но она всегда разрешала мне читать вслух, когда мы ставили пьесы, хотя иной раз я и сбивался. А когда я забыл принести тетрадь на экзамен «с открытой книжкой», она разрешила сдавать его в другой день. Однажды она заболела гриппом, а мальчик по имени Сойер Тригг (которого однажды отстранили от занятий за то, что он принес в школу таблетки с амфетамином и продавал их в столовой), не обращая внимания на учителя, которого прислали на замену, стал отрывать листья от паучника и приклеивать их жевательной резинкой к подбородку. Он подложил себе под рубашку скомканную бумагу и начал скакать по проходам между партами.

– Я миссис Уиклоу! – приговаривал он, и все смеялись.

Я тоже смеялся, только чтобы не выделяться из класса. Потому что учителей нужно уважать, даже если их нет в классе. Поэтому когда вернулась миссис Уиклоу, я рассказал ей о выходке Сойера, а она отвела его к директору. Позже в тот же день Сойер прижал меня к ящичку и сказал: «Я убью тебя, чертов Хант!»

Остаток дня я провел в панике, опасаясь, что он на самом деле может меня убить, – в чем я не сомневался. И когда в школу приехала Джесс, чтобы познакомиться со мной, в кармане у меня лежал нож, который я украл из столовой – лучшее, что я смог придумать за короткий срок, – на случай, если Сойер Тригг притаился в темном коридоре.

Она заверила, что все сказанное мною останется между нами и она ничего не скажет моей маме, если я захочу сохранить секрет. Мне понравилось ее предложение – похоже на слова лучшего друга, по крайней мере, так дружбу показывают по телевизору, – но я был слишком расстроен, чтобы ответить.

– Эй, Джейкоб! – окликнула Джесс, когда заметила, что я восьмой раз оглядываюсь через плечо. – Что‑то случилось?

Вот тогда я и рассказал ей о миссис Уиклоу и Сойере Тригге.

Она покачала головой.

– Он тебя не убьет.

– Но он сказал…

– Таким способом он пытается показать, что злится на тебя за то, что ты наябедничал.

– Нельзя смеяться над учителями…

– Но ябедничать на одноклассников тоже не годится, – возразила Джесс. – Особенно если хочешь им понравиться. Миссис Уиклоу обязана быть с тобой добра – работа у нее такая. Но доверие одноклассников нужно заслужить. А здесь ты проиграл. – Она наклонилась ко мне. – Есть определенные правила, Джейкоб. Некоторые из них не подлежат сомнению: например, нельзя смеяться над учителями. Но остальные сродни секретам. Предполагается, что человек их знает, даже если о них ему никто не говорил.

Вот чего мне не понять никогда, так это неписаные правила, которые другие люди, похоже, улавливают интуитивно, как будто обладают неким социальным радаром – устройством, которое в моем мозгу отсутствует.

– Ты смеялся, когда Сойер передразнивал миссис Уиклоу?

– Да.

– Он решил, что ты с ним заодно, что тебе нравится его представление. Только представь, как он разозлился, когда узнал, что ты наябедничал на него.

Я непонимающе смотрю на Джесс. Я не Сойер, я четко придерживался правил, в то время как он намеренно нарушил их.

– Не могу, – признался я.

Через несколько минут за мной заехала мама.

– Привет! – улыбнулась она Джесс. – Как прошло знакомство?

Джесс посмотрела на меня, убедилась, что я не отвожу взгляд, и повернулась к маме.

– Джейкоб наябедничал на другого мальчика. И украл в столовой нож.

Я почувствовал, как сердце в груди превратилось в камень, во рту пересохло. Я‑то думал, что эта девушка станет моим другом, будет хранить мои секреты. Но первое, что она сделала, – отвернулась от меня и обо всем рассказала моей маме.

Я разозлился: больше никогда не хочу ее видеть! Почувствовал, как в животе начинает бурлить, как будто я только что сошел с аттракциона «Веселые горки», – мама обязательно по дороге домой захочет продолжить беседу на эту тему.

Джесс коснулась моей руки, чтобы привлечь внимание.

– Вот так чувствовал себя Сойер, – сказала она. – Я больше никогда так с тобой не поступлю. А ты?

На следующий день я пришел в школу и стал ждать Сойера у его ящичка.

– Что ты тут забыл, придурок? – спросил он.

– Прости меня, – искренне, от всей души извинился я.

Наверное, его удивило что‑то в выражении моего лица, или в голосе, или просто сам факт того, что я его разыскивал, но он секунду стоял у открытого шкафчика, а потом пожал плечами.

– Да ладно! – сказал Сойер.

Я решил, что таким образом он извиняет меня.

– Ты до сих пор хочешь меня убить?

Он покачал головой и засмеялся:

– Не хочу.

Уверяю вас, Джесс Огилви была моим самым лучшим учителем. И она бы поняла лучше, чем кто бы то ни было, почему я сделал то, что сделал.

 

ОЛИВЕР

 

То, что случилось прошлой ночью, было самым запоминающимся событием в моей сексуальной жизни, если не считать того раза, когда на втором курсе мое письмо напечатали в «Пентхаусе». Разумеется, это не то же самое (письмо – беллетристика, а вчерашняя ночь – реальность).

Я думал об этом (положим, ни о чем другом я и не мог думать). Как только мы с Эммой признались друг другу в своих самых больших опасениях, мы оказались на равных. Уязвимость взяла верх над возрастом. Когда ты обнажил душу, уже не так сложно обнажить тело.

Сегодня утром я проснулся, а ее волосы разметались у меня на руке, ее теплое тело прижималось к моему, и я решил, что мне все равно, почему она переспала со мной, – с отчаяния, от разочарования или просто чтобы отвлечься. В любом случае я ее не отпущу. Вчера ночью я изучил каждый сантиметр ее тела и хочу возвращаться на эту территорию, пока не узнаю ее как свои пять пальцев.

А это означает, что я должен добиться освобождения ее сына, потому что в противном случае она не захочет меня видеть.

С этой целью я сегодня явился в суд, чтобы обеспечить Джейкобу блестящую защиту, какой еще не слыхивал штат Вермонт. Я был сосредоточен и решителен, пока не увидел, как она выходит из машины постороннего мужчины.

Из машины своего бывшего мужа.

Наверное, он имеет право быть здесь, он же отец Джейкоба, но Эмма заставила меня поверить, что он не в счет.

Мне не нравится, как он придерживал ее за руку, когда мы поднимались по лестнице в здание суда. Мне не нравится то, что он выше меня. Мне не нравится, что когда я один раз коснулся руки Эммы, уже входя в зал суда, то это увидел Тео и брови у него поползли на лоб, поэтому мне пришлось тут же сделать вид, что наши руки соприкоснулись случайно.

Мне действительно не нравится то, что меня больше заботит Эмма, когда я должен сосредоточиться исключительно на ее сыне.

Когда входят присяжные, я занимаю свое место рядом с Джейкобом. У него такой вид, как будто он выпил шестьдесят чашек кофе. Он подпрыгивает на месте, хотя находится на скамье подсудимых. Эмма сидит справа от него, и, клянусь, я чувствую жар ее тела, несмотря на то что между нами сидит ее сын.

– Мне так не нравится, – бормочет Джейкоб.

«Мне тоже, парень», – думаю я.

– Что тебе не нравится?

– Ее волосы.

– Чьи?

– Ее. – Джейкоб не глядя кивает в сторону Хелен Шарп.

Сегодня прокурор распустила волосы, и ее золотисто‑каштановые локоны падают на плечи. От этого она выглядела так, словно способна на сочувствие, хотя мне‑то лучше знать.

– Что ж, могло быть и хуже.

– Почему?

– Они могли быть длиннее.

При этих словах я вспоминаю Эмму, какой она была сегодня ночью, с распущенными волосами, ниспадающими на спину. Я никогда не видел, чтобы она носила волосы распущенными, – все из‑за Джейкоба.

– Это плохой знак, – говорит Джейкоб, и его пальцы начинают подрагивать.

– Сегодня много плохих знаков, – говорю я и поворачиваюсь к Эмме. – Что здесь делает Генри?

Она качает головой.

– Он приехал сегодня утром, когда я была на пробежке. – Она делает ударение на последнем слове и отводит глаза. Тема закрыта.

– Следи за тем, чтобы говорить правду, – заявляет Джейкоб, и мы с Эммой поворачиваемся к нему. Неужели у Джейкоба интуиция развита намного сильнее, чем мы полагаем?

– Всем встать! – возвещает пристав.

Из своего кабинета выходит судья.

– Если защита готова к вступительной речи, – говорит судья Каттингс, – можно начинать.

Я бы предпочел выступать с речью вчера, когда говорила Хелен, чтобы во время выступления прокурора присяжные следили за поведением Джейкоба и у них сложилось впечатление, что виной его неадекватных реакций – синдром Аспергера, а не то, что он убийца‑социопат. Но судья лишил меня такой возможности, поэтому теперь мне придется постараться вдвойне.

– Правду, – снова шепчет Джейкоб. – Ты же расскажешь им, что случилось, расскажешь?

Он имеет в виду присяжных. И говорит он об убийстве Джесс. И так много поставлено на карту, что я не знаю, как ответить на этот вопрос и не солгать. Я колеблюсь, потом собираюсь с духом.

– «Привет. Меня зовут Иниго Монтойя, – шепчу я Джейкобу. – Ты убил моего отца. Готовься к смерти».

Я знаю, что он улыбается, когда я встаю и поворачиваюсь лицом к присяжным.

– Во время процесса адвокаты просят присяжных увидеть все в сером свете. Вы должны смотреть на дело объективно. Не решать ничего без предварительного разбирательства. Подождать с вынесением решения, пока не услышите всех показаний. Судья уже разъяснял вам ваши обязанности и еще раз напомнит о них в конце процесса. – Я приближаюсь к присяжным. – Но Джейкобу Ханту не дано различать оттенки серого. Для него весь мир состоит только из черного и белого. Например, если вы попросите Джейкоба разбить палатку, он сломает ее. Одним из симптомов синдрома Аспергера является неспособность понимать суть метафор. Джейкоб весь мир воспринимает буквально. – Я бросаю через плечо взгляд на Джейкоба, который опустил глаза в стол. – Вы могли также заметить, что во время вчерашнего слушания Джейкоб не смотрел свидетелям в глаза. И никак не реагировал, когда прокурор перечисляла ужасные подробности с места убийства. От вас не мог ускользнуть тот факт, что он не в состоянии высиживать длинные промежутки времени, ему необходим перерыв в комнате в глубине здания суда. Вероятно, во время процесса часто возникали моменты, когда вам казалось, что Джейкоб ведет себя неуважительно, или по‑детски, или же как человек, признающий свою вину. Но, дамы и господа, Джейкоб ничего не может с собой поделать. Такое поведение присуще людям с синдромом Аспергера – неврологическим расстройством аутического спектра. Таков диагноз, поставленный Джейкобу. Люди с синдромом Аспергера могут иметь средний и даже высокий уровень интеллектуального развития, но демонстрируют совершеннейшее неумение общаться и слаборазвитые социальные навыки. Они очень привязаны к рутине и всегда следуют правилам, часто концентрируются на одном предмете. Они не умеют читать по лицам, не понимают язык жестов. Они очень чувствительны к свету, текстурам, запахам и звукам. Вы услышите из уст врачей Джейкоба и его матери об определенных ограничениях и о том, как они стараются помочь Джейкобу их преодолеть. Отчасти эти ограничения связаны с конкретными представлениями Джейкоба о том, что хорошо и что плохо. В его мире правила не только важны, они нерушимы. Тем не менее он не понимает, что кроется за этими правилами. Он не может сказать, как его поведение отразится на другом человеке, потому что не может поставить себя на место другого человека в переносном смысле этого выражения. Он мог бы дословно пересказать вам сорок четвертую серию «Блюстителей порядка», но не сможет объяснить, почему в седьмой сцене мать плачет и как потеря ребенка повлияла на родителей. Если вы спросите Джейкоба, он не сможет этого объяснить. Не потому что не хочет, не потому что социопат, а потому что его мозг просто устроен иначе.

Я подхожу к скамье подсудимых и кладу руку Джейкобу на плечо. Он тут же вздрагивает, как я и ожидал, под пристальными взглядами присяжных.

– Если бы вы некоторое время пообщались с Джейкобом, – продолжаю я, – то подумали бы, что он… какой‑то не такой. Иногда сложно объяснить словами. Он может показаться странным или необычным… но вы бы точно не приняли его за сумасшедшего. В конце концов, он способен поддержать беседу; об определенных вещах он знает больше, чем я; он не бегает туда‑сюда, прислушиваясь к голосам у себя в голове, не поджигает мелких животных. Но невменяемость как юридическое понятие сильно отличается от бытового представления о невменяемости. В определении говорится: в момент совершения деяния обвиняемый – в результате серьезного умственного или психического расстройства – не мог адекватно оценивать противоправность содеянного. Это означает, что человек с неврологическими нарушениями типа синдрома Аспергера – такой, как Джейкоб, – если он совершает преступление, не может быть призван к ответу, как я или вы. То, что вы услышите из показаний свидетелей защиты, – доказательство того, что Джейкоб, страдающий синдромом Аспергера, не в состоянии понять, как его действия могут причинить вред другому человеку. Вы услышите, что человек с синдромом Аспергера имеет специфическое хобби, которое захватывает его и превращается в навязчивую идею. Вы увидите, дамы и господа, что синдром Аспергера мешает Джейкобу понять, что в отношении Джесс Огилви он поступил неправильно.

За спиной я слышу шепот, краем глаза вижу десяток записок, которые громоздятся на моем столе. Джейкоб раскачивается взад‑вперед, его губы плотно сжаты. Через минуту он начинает писать записки и Эмме.

– Никто не отрицает, что с Джесс Огилви произошла настоящая трагедия, мы искренне соболезнуем ее родным. Но не нужно усугублять трагедию и порождать вторую жертву.

Я киваю и возвращаюсь на свое место. Записки краткие и злые.

«Нет».

«Ты должен им рассказать».

«Я поступил правильно».

Я наклоняюсь к своему подзащитному.

– Просто доверься мне, – прошу я.

 

ТЕО

 

Вчера я сидел один в зале суда, зажатый между женщиной, которая вязала младенцу чепчик, и мужчиной в твидовом пиджаке, который постоянно отправлял по телефону сообщения во время свидетельских показаний. Никто не знал, кто я, – и я был этому рад. После первого перерыва по требованию Джейкоба я прошел в небольшую комнату за занавеской, пристав пропустил меня внутрь, и мое инкогнито было раскрыто. Я заметил, что женщина с вязанием пересела в другой конец зала, как будто я был болен проказой, а не носил ту же фамилию, что и подсудимый. А мужчина в твидовом костюме перестал отправлять сообщения. Он засыпал меня вопросами: «А раньше Джейкоб выходил из себя? Он хотел переспать с Джесс Огилви? Она его отшила?» Я почти сразу понял, что это какой‑то репортер, и в конце концов просто встал рядом с одним из приставов.

Сегодня я сижу рядом с отцом – человеком, которого совершенно не знаю.

Когда Оливер начинает свою речь, папа наклоняется ко мне.

– Что ты знаешь об этом парне?

– Он любит бродить по пляжу, у него «Форд‑Скорпио», – отвечаю я.

А вот что мне на самом деле известно: Оливер сегодня погладил маму по руке. Не так «ой‑вы‑чуть‑не‑упали‑я‑вас‑поддержал», а «моя‑дорогая‑девочка». Что, черт побери, все это означает? Он должен выручать моего брата, а не приударять за мамой.

Я понимаю, что должен был бы испытать облегчение оттого, что приехал отец, но, по правде говоря, ничего такого не испытываю. А размышляю, почему мы все сидим и слушаем дело об убийстве, вместо того чтобы сидеть в первых рядах в Фенуэй и болеть за «Сокс». Я удивляюсь тому, откуда научился завязывать галстук (как завязал его сегодня Джейкобу), учитывая, что отец меня этому не учил. Размышляю над тем, что сходство ДНК автоматически не делает людей ближе.

Как только Оливер заканчивает свою речь, я поворачиваюсь к отцу.

– Я не умею ловить рыбу, – говорю я. – То есть я не знаю, как насадить червяка на крючок, как пользоваться багром и всякое такое.

Он, нахмурившись, смотрит на меня.

– Было бы круто, если бы мы поехали на рыбалку, – продолжаю я. – Ну, знаешь, на тот пруд за школой.

Это, разумеется, совершеннейшая глупость. Мне было полгода, когда отец нас бросил. Я едва научился сидеть, о каком багре могла идти речь.

Отец как‑то сутулится.

– У меня морская болезнь, – признается он. – Не могу стоять даже на пристани. Всегда боялся.

В конечном итоге разговора не получилось.

 

Однажды я ходил к доктору Мун. Мама решила, что у нее родилась отличная идея отправить меня к психиатру, чтобы побеседовать о моих чувствах, принимая во внимание тот факт, что мой брат высасывает всю энергию и время, словно гигантский кармический пылесос «Гувер». Не могу сказать, что многое запомнилось после этой встречи, за исключением того, что от доктора Мун пахло ладаном и она велела мне снять туфли, потому что сама гораздо лучше думает разутая. Может, и мне станет легче думать.

С другой стороны, я помню наш разговор. Она сказала, что иногда мне будет трудно справляться с ролью младшего брата, потому что придется взвалить на себя обязанности старшего. Она сказала, что я могу расстроить и даже рассердить Джейкоба, а в результате он вообще поведет себя как ребенок. В этом она являлась психологическим эквивалентом прогноза погоды: с большой долей вероятности она могла предвидеть, что случится, но совершенно не способна помочь справиться с бурей.

На месте свидетеля она выглядит иначе, чем у себя в кабинете. Например, сейчас на ней деловой костюм, а непослушные длинные волосы собраны в пучок. И на ногах туфли.

– Сначала Джейкобу был поставлен общий диагноз аутизм. Позже мы уточнили диагноз: глубокое умственное расстройство. И лишь в шестом классе ему был поставлен окончательный диагноз – синдром Аспергера, исходя из его неспособности интерпретировать социальные намеки и общаться со сверстниками, несмотря на высокий интеллектуальный уровень и умение разговаривать. Для сверстников Джейкоба такое уточнение диагноза не редкость. Это не означает, что раньше у него не было этого синдрома, он был, это просто означает, что мы не знали, как правильно назвать.

– Вы не могли бы дать определение синдрома Аспергера для тех, кому это словосочетание незнакомо, доктор? – просит Оливер.

– Это психическое расстройство, влияющее на процесс обработки мозгом информации. Синдром находится в верхней части аутичного спектра. Люди, страдающие синдромом Аспергера, обычно очень умны и сведущи – этим они отличаются от собственно аутистов, которые совершенно не умеют общаться, – однако они абсолютно не приспособлены в социальном отношении.

– Значит, люди с синдромом Аспергера могут быть умными?

– Некоторые с этим синдромом обладают интеллектом гениев. Но когда дело доходит до светской беседы, они совершенно теряются. Их необходимо обучать социальному взаимодействию, как иностранному языку, как мы бы с вами обучались фарси.

– Иногда и адвокатам трудно завести друзей, – говорит Оливер, чем вызывает смех у присяжных. – Значит ли это, что у нас синдром Аспергера?

– Нет, – отвечает доктор Мун. – Человек с синдромом Аспергера отчаянно хочет быть как все, но просто не может понять социального поведения, о котором мы знаем на интуитивном уровне. Он не понимает язык жестов, не может по выражению лица определить настроение собеседника. Он не в состоянии интерпретировать невербальные намеки, например зевоту как признак скуки, когда ведет разговор. Он не в состоянии понять, что думает или чувствует другой человек; ему несвойственно сочувствие. Он искренне считает себя центром своей вселенной, и все его реакции основаны на этом принципе. Например, у меня был пациент, который поймал свою сестру на том, что она подворовывает в магазинах, и донес на нее, – не из моральных принципов сообщил о правонарушении сестры, а потому что не хотел прослыть человеком, сестра которого совершает преступления. Как бы ни поступил ребенок с синдромом Аспергера – он поступает исходя из собственных интересов, а не интересов другого человека.

– Существуют ли признаки этого расстройства?

– Разумеется. У человека с синдромом Аспергера возникают сложности с организацией и выделением главного в правилах и задачах. Он склонен сосредоточиваться на мелочах в ущерб общей картине, он часто месяцами и даже годами увлечен одним каким‑то специфическим предметом. Он может безостановочно говорить об этом предмете – даже если это очень сложный предмет. По этой причине такое расстройство иногда называют синдромом «маленького профессора». Дети с синдромом Аспергера разговаривают так по‑взрослому, что легче ладят с приятелями родителей, чем со сверстниками.

– У Джейкоба имелось такое навязчивое увлечение?

– Да. За эти годы оно у него было не одно – собаки, динозавры, в последнее время криминалистика.

– На что еще можно обратить внимание, когда речь идет о человеке с синдромом Аспергера?

– Он будет истово придерживаться рутины и следовать правилам. Он болезненно честен. Избегает смотреть в глаза. Может быть гиперчувствительным к свету, шуму, прикосновениям или вкусовым ощущениям. Например, сейчас Джейкоб изо всех сил старается отгородиться от жужжания ламп дневного света, которые висят в этом зале и на которые мы с вами даже не обращаем внимания. Ребенок с синдромом Аспергера может казаться очень умным, только странным, а в следующее мгновение, когда нарушен привычный для него ход вещей, с ним случается приступ, который длится от нескольких минут до нескольких часов.

– Как приступ гнева у ребенка?

– Именно. Только эта истерика выматывает намного сильнее, когда ребенку уже восемнадцать лет и весит он больше восьмидесяти килограммов, – говорит доктор Мун.

Я чувствую на себе взгляд отца, поэтому поворачиваюсь к нему.

– Такое часто случается? – шепчет он. – Приступы гнева?

– Привыкнешь, – отвечаю я, хотя не уверен, что сказал правду. Нельзя же противостоять урагану, ты просто учишься не попадаться ему на пути.

Оливер подходит к присяжным.

– Джейкоба лечили по поводу синдрома Аспергера?

– В настоящее время, – отвечает психиатр, – нет лекарства от аутизма. Нельзя его и перерасти – в таком состоянии человек остается навсегда.

– Доктор Мурано, какие из вышеперечисленных симптомов наблюдались за эти годы у Джейкоба?

– Все, – отвечает она.

– Даже в возрасте восемнадцати лет?

– Джейкоб стал намного лучше приспосабливаться к обстоятельствам, когда нарушается привычный ход вещей. Хотя он все равно расстраивается, но он выработал механизм, который можно запустить в действие. Вместо криков, как он поступал в четырехлетнем возрасте, он вспоминает песню или фильм и снова и снова повторяет слова или цитирует героев.

– Доктор, суд позволил Джейкобу брать перерывы для сенсорной релаксации. Могли бы вы объяснить, в чем их суть?

– Таким образом Джейкоб пытается уйти от перевозбуждения, которое его гнетет. Когда он чувствует, что вот‑вот потеряет контроль, он может пойти туда, где тихо и спокойно. В школе есть кабинет, где он может снова взять себя в руки, в суде у него есть такого же типа помещение. Внутри разного рода вещи, которые Джейкоб использует для самоуспокоения: от тяжелых одеял до веревочной качели и волоконно‑оптических ламп.

– Вы сказали, что дети с синдромом Аспергера неукоснительно придерживаются правил. Это относится к Джейкобу?

– Да. Например, Джейкоб знает, что уроки начинаются в восемь двенадцать, и, поскольку это закон, всегда вовремя приходит в школу. Однажды мама сказала ему, что он опоздает в школу, потому что должен посетить стоматолога. У него случился приступ, он пробил рукой стену в спальне, его так и не смогли успокоить, чтобы отвести к врачу. В понимании Джейкоба его попросили нарушить правило.

– Он ударил кулаком в стену? Дети с синдромом Аспергера склонны к насилию? – спрашивает Оливер.

– Это миф. В действительности дети с синдромом Аспергера менее склонны к неповиновению, чем невротипичный ребенок, просто потому что знают: закон есть закон. Однако у детей с синдромом Аспергера очень низкий порог реакции «драться или бежать». Если он чувствует, что загнан в угол – вербально, физически, эмоционально, то либо бежит, либо слепо наносит удар.

– Вы когда‑нибудь замечали подобное за Джейкобом?

– Да, – признается доктор Мун. – В прошлом году его оставили после уроков за то, что он оскорбил учителя. Оказалось, что на непристойное поведение его подтолкнула молодая особа, пообещав стать его другом, если он обругает учителя. Позже он отомстил ей, за что его отстранили от занятий.

– Что послужило причиной такого жестокого ответа со стороны Джейкоба?

– Полагаю, унижение.

– Вы говорили с ним об этом случае? – спрашивает Оливер.

– Говорила.

– Вы объяснили, что его жестокий ответ неуместен?

– Объяснила.

– Думаете, он понял, что поступил неправильно?

Она мгновение колеблется.

– Для Джейкоба понятия «правильно» и «неправильно» основываются не на общепринятых нравственных нормах. А на том, что ему разрешали делать и что делать запрещали. Если спросить его, хорошо ли бить других, он ответит отрицательно. Однако он тут же скажет, что нельзя смеяться над людьми, – по его мнению, девочка первой нарушила правило. Когда Джейкоб ударил ее, он думал не о том, что может сделать ей больно, и даже не о том, что его действия противоречат нормам поведения. Он думал о том, как она его обидела. И просто… дал сдачи.

Оливер подходит к свидетелю.

– Доктор Мурано, если я скажу, что за два дня до смерти Джесс Огилви поссорилась с Джейкобом и велела ему исчезнуть, по‑вашему, как это могло повлиять на его поведение?

Она качает головой.

– Джесс была очень важна для Джейкоба: если бы они повздорили, он бы необычайно расстроился. Своим приходом к ней он недвусмысленно дал понять, что не знает, как поступить. Он следует заведенному порядку, а не позволяет раздуться ссоре. Вполне вероятно, что мозг Джейкоба расценил ссору следующим образом: «Джесс велела мне исчезнуть. Я не могу исчезнуть, потому что всегда знаю, где нахожусь. Это означает, что она на самом деле не это имела в виду, поэтому я буду продолжать жить, как будто она этих слов и не говорила». Джейкоб из слов Джесс не понял, что она не хочет его видеть. Это и отличает Джейкоба от сверстников – неспособность поставить себя на место Джесс. И когда другой ребенок может просто вести себя странно, Джейкобу совершенно чуждо сопереживание, его поступки и ощущения вращаются вокруг его собственных нужд. Он никогда не задумывался над чувствами Джесс. Единственное, что он понимает, – как сильно она обидела его, поссорившись.

– Джейкоб знает, что незаконно убивать человека?

– Совершенно точно. С его пристрастием к криминалистике он, скорее всего, может процитировать правовой статус с такой же легкостью, как и вы, мистер Бонд. Но для Джейкоба самосохранение – единственный нерушимый закон, который перевешивает остальные. Поэтому, как и в том случае с девочкой в школе, когда он вышел из себя из‑за того, что она его унизила, – и искренне не понимал, в чем проблема, ведь она первая начала, – я лишь могу предположить, что так произошло и с Джесс.

Внезапно вскакивает Джейкоб.

– Я не выходил из себя! – кричит он, когда Эмма хватает его за руку, чтобы усадить на место.

Разумеется, тот факт, что он вспылил, тут же сводит его заверения на нет.

– Мистер Бонд, следите за своим клиентом, – предупреждает судья.

Оливер поворачивается. Сейчас он похож на солдат из фильмов, когда те достигают вершины холма, видят армию противника внизу и понимают: как бы там ни было, молиться некогда.

– Джейкоб, – вздыхает он. – Сядь.

– Мне нужен перерыв! – кричит Джейкоб.

Оливер смотрит на судью.

– Ваша честь?

Поспешно выводят присяжных, а Джейкоб чуть ли не бегом мчится в комнату сенсорной релаксации.

Отец выглядит абсолютно потерянным.

– И что теперь?

– Подождем пятнадцать минут.

– Может, мне… Ты пойдешь с ними?

До этого я ходил. Болтался в углу, развлекаясь резиновыми мячиками, пока Джейкоб разыгрывал свою партию. Но сейчас я смотрю на отца.

– Делай, как знаешь. Я останусь здесь.

 

Одно из моих первых воспоминаний: я болен и плачу не переставая. Джейкобу лет шесть‑семь, и он без остановки просит маму, которая не спала из‑за меня всю ночь, приготовить завтрак. Еще рано, солнце даже не появилось над горизонтом.

«Я есть хочу», – говорит Джейкоб.

«Знаю, но мне нужно сейчас позаботиться о Тео».

«А что с Тео?»

«У него болит горло, очень сильно».

Минуту Джейкоб переваривает полученную информацию.

«Держу пари, если Тео съест мороженое, его горлу полегчает».

«Джейкоб, – удивляется мама, – ты беспокоишься о здоровье Тео?»

«Я не хочу, чтобы у него болело горло», – отвечает Джейкоб.

«Мороженое! Мороженое!» – кричу я. И прошу не настоящее мороженое, а соевое, как и все остальные продукты в нашем холодильнике. Тем не менее это сладкое, а не завтрак.

Мама уступает.

«Хорошо, мороженое», – соглашается она.

Усаживает меня в стульчик и ставит тарелку. Она ставит тарелку и перед Джейкобом и гладит его по голове.

«Я скажу доктору Мун, что ты заботишься о брате», – говорит она.

Джейкоб ест мороженое.

«Наконец‑то, – говорит он, – тишина и порядок».

Мама воспринимает его слова как попытку преодолеть синдром Аспергера и выразить сочувствие бедному, больному младшему брату.

Но я все понимаю, когда становлюсь старше: Джейкоб получил на завтрак мороженое, и ему даже не пришлось об этом просить.

Джейкоб заставил меня прекратить истерику.

В тот день брат не пытался помочь мне. Он пытался помочь себе.

 

ДЖЕЙКОБ

 

Я лежу под тяжелым одеялом, и мне кажется, что сотни рук прижимают меня к полу, кажется, что я глубоко на дне моря и не вижу солнца, не слышу, что происходит на берегу.

Я не терял над собой контроль.

Не знаю, почему доктор Мун так решила.

Не знаю, почему мама не встала и не начала возражать. Не знаю, почему Оливер не говорит правды.

Раньше мне снились кошмары, в которых солнце очень близко подходило к земле. Знал об этом только я один, потому что моя кожа, в отличие от остальных людей, чувствительна к малейшему изменению температуры. Несмотря на все мои попытки предупредить человечество, меня никто не слушал. В конечном итоге начали, словно факелы, возгораться деревья и мои родные сгорели заживо. Я просыпался, видел, как солнце встает из‑за горизонта, и срывался, потому что откуда я мог знать наверняка, что мой кошмар – всего лишь сон, а не настоящее предостережение?

Думаю, сейчас происходит нечто подобное. После долгих лет, когда я воображал себя инопланетянином на этой земле – с чувствами более обостренными, чем у обычных людей, речевыми оборотами, которые им непонятны, и поведением, которое кажется странным на этой планете, но на моей родной планете, должно быть, считается вполне приемлемым, – как ни удивительно, мои фантазии начали сбываться. Правда – ложь, а ложь оказывается правдой. Присяжные верят тому, что слышат, а не тому, что у них перед глазами. И никто не слышит, как бы громко я ни кричал про себя.

 

ЭММА

 

Кажется, сердцебиение слышится даже из‑под одеяла. Я нахожу руку Джейкоба и сжимаю ее.

– Дорогой, – говорю я, – нужно идти.

Он поворачивается ко мне. В темноте я вижу, как свет отражается в его глазах.

– Я не выходил из себя с Джесс, – бормочет он.

– Поговорим об этом позже…

– Я не причинял ей вреда, – говорит Джейкоб.

Я останавливаюсь и пристально смотрю на него. Я хочу ему верить. Господи, как я хочу ему верить! Но потом я представляю стеганое одеяло (которое для него сшила моя мама), и в него было завернуто тело мертвой девушки.

– Я не хотел ее обидеть, – поправляется Джейкоб.

Родители, глядя в лицо новорожденного сына, не думают обо всех несчастьях, которые подстерегают его в жизни. Вместо этого видятся только открывающиеся возможности: его первая улыбка, первые шаги, окончание института, свадебный танец, его лицо, когда он держит на руках собственного ребенка. С Джейкобом я постоянно сверяюсь с указателями: когда он по собственному желанию посмотрел мне в глаза, когда он воспринял изменения в планах без истерики, когда он носит рубашку, предварительно педантично не срезав сзади ярлычок. Мы любим детей не за их поступки, мы любим их за то, кем они есть.

И даже если он убийца, по неосторожности или преднамеренно, он остается моим сыном.

 

– Не общается со сверстниками, – говорит Хелен Шарп. – Является центром собственной вселенной. Самосохранение – одно незыблемое правило. Приступы гнева и неумение владеть собой… Как по мне, доктор Мурано, синдром Аспергера – это новое определение эгоизма.

– Нет. Речь не идет о нежелании учитывать чувства других людей, мы говорим о неспособности к этому.

– Тем не менее подобный диагноз начали ставить относительно недавно, верно?

– Впервые синдром получил определение в «Руководстве по диагностике и статистике психических расстройств» в тысяча девятьсот девяносто четвертом году, но само заболевание было не новым. Многим людям, страдающим синдромом Аспергера, просто не был поставлен диагноз.

– Например?

– Режиссеру Стивену Спилбергу. Писателю Джону Элдеру Робинсону. Сатоси Тадзири – создателю феномена Покемона. Питеру Торку – музыканту из группы «Monkees». Им всем официально уже во взрослом возрасте был поставлен диагноз – синдром Аспергера.

– Они все очень успешные люди, не так ли? – спрашивает Хелен.

– Похоже на то.

– Они ведут очень насыщенную жизнь, часто общаются с людьми?

– По‑видимому.

– Неужели вы полагаете, что кто‑то из них испытывает трудности в социальном плане?

– Да, полагаю.

– Вы думаете, что у них случались моменты, когда их дразнили? Когда они чувствовали себя обособленно?

– Я не знаю, мисс Шарп.

– Правда? Вы видели старую стрижку Питера Торка? Рискну предположить, что в детстве у них не обходилось без насмешек. Однако ни одного из этих людей с синдромом Аспергера не судили за убийство, ведь так?

– Не судили. Как я уже говорила, не существует прямой связи между насилием и синдромом Аспергера.

– Если не синдром Аспергера вызывает вспышку насилия, в таком случае, почему этот синдром может служить оправданием Джейкобу, который совершил ужасный поступок?

– Возражаю! – кричит Оливер. – Предвзятое отношение.

– Поддерживаю, – отвечает судья.

Прокурорша пожимает плечами.

– Вопрос снят. Доктор Мурано, как формально был поставлен диагноз Джейкобу?

– Я провела проверку умственных способностей, оценила навыки адаптации, изучила, как Джейкоб ведет себя в различных социальных ситуациях. Поговорила с Эммой Хант и его учителями, изучила историю поведения Джейкоба. Синдром не проявляется за одну ночь. Я просмотрела его видеозаписи до двухлетнего возраста, когда его развитие еще ничем не отличалось от развития обычных детей, а затем последовало ухудшение в поведении и общении с людьми. Я наблюдала за ним на протяжении нескольких сеансов – как в своем кабинете, так и в школе, в социальных условиях.

– Значит, не существует никаких анализов крови и других научных исследований, по результатам которых можно определить, есть у ребенка синдром Аспергера или нет?

– Не существует. Постановка диагноза основывается на наблюдении за повторяющимся поведением, изучением интересов. Плюс дефицит в коммуникации, который негативно сказывается на повседневной жизни, без значительного отставания в речевом развитии.

– Таким образом… суждение является оценочным?

– Да, – соглашается доктор Мурано. – И оценивает его специалист.

– Если Джейкоба осмотрит другой психиатр, существует вероятность того, что у него не диагностируют синдром Аспергера?

– Сильно сомневаюсь. Часто синдром Аспергера путают с синдромом дефицита внимания и гиперактивности, но когда детям‑аутистам приписывают лечение для детей с синдромом дефицита внимания и гиперактивности, а результата нет, то становится понятно, что диагноз необходимо пересмотреть.

– Следовательно, основным критерием постановки диагноза служит неумение Джейкоба общаться с окружающими, его неспособность читать «между строк», его пристрастие к рутине и порядку, его зацикленность на определенных темах?

– Да, все правильно, – соглашается психиатр.

– Скажем, если мой семилетний ребенок днем и ночью смотрит «Могучих спасателей», отказывается засыпать без молока с печеньем, не может рассказать мне, что происходит в школе, не умеет делиться игрушками с младшим братом… Значит ли это, что у моего ребенка синдром Аспергера?

– Не обязательно. Представим, что у нас в песочнице сидят два трехлетних малыша. Один говорит: «Посмотри на мой грузовик». Второй отвечает: «А у меня есть кукла». Они играют параллельно – в этом возрасте это считается нормой. Но если посмотрим на этих же детей в восьмилетнем возрасте, на заявление «Посмотри на мой грузовик» уместно будет ответить «Отличный грузовик!» или «Можно потрогать?» либо любое другое предложение, что явилось бы продолжением общения с ребенком, который начал разговор. Тем не менее ребенок с синдромом Аспергера в ответ может все равно сказать: «А у меня есть кукла». Когда товарищи по играм уходят, дети с синдромом Аспергера не понимают почему. В его представлении он ответил на слова собеседника и продолжил беседу. Он не понимает, что его ответ не к месту.

– Либо, – выдвигает предположение Хелен Шарп, – ребенок с куклой просто зациклен на себе самом, верно?

– С детьми‑аутистами это обычная история.

– Но и для обычных детей это не редкость. По моему мнению, доктор, поставленный вами диагноз и ваши предположения основываются исключительно на личном мнении. Вы не проводите токсикологические анализы, не делаете электроэнцефалограмму…

– Существует множество психических расстройств, при которых клиническое наблюдение – единственный метод диагностирования, мисс Шарп. И этот случай не исключение. Любой психиатр вам скажет, что синдром Аспергера – клинический диагноз. Возможно, сложно описать его несведущему человеку, но когда встречаешь это расстройство, то сразу понимаешь, с чем имеешь дело.

– И чтобы не возникло вопросов. Вы чувствуете, что заболевание Джейкоба каким‑то образом повлияло на него в день убийства Джесс Огилви?

– Именно так.

– Потому что Джейкоб не в состоянии справляться с социальными ситуациями. И он не может поставить себя на место другого человека. И чувство разочарования иногда приводит к вспышкам гнева.

– Именно так, – подтверждает доктор Мурано.

– И эти черты характерны для человека с синдромом Аспергера?

– Да.

– Какое совпадение! – восклицает прокурорша, скрещивая руки на груди. – Эти же черты прослеживаются в портретах хладнокровных убийц.

 

Однажды Джейкоб признался мне, что слышит, как умирают растения. «Они кричат», – уверял он. Я, разумеется, считала это заявление смешным, пока не поговорила с доктором Мурано. Она заверила, что дети с синдромом Аспергера обладают такими чувствами, о которых мы даже не подозреваем. Мы отгораживаемся от звуков и образов, которые постоянно атакуют наш мозг, именно поэтому иногда кажется, что дети‑аутисты закрылись в своем собственном мирке. «Это не так», – уверила меня психиатр. Они в нашем мире, но поглощены им больше, чем мы.

В тот день я пришла домой и нашла в Интернете сведения о том, как погибают растения. Оказалось, растения в состоянии стресса выпускают газ – этилен, а ученые в Германии создали прибор, который фиксирует энергию высвобождаемых молекул как вибрацию… или звук.

Теперь я задаюсь вопросом: а не тяжело ли быть свидетелем последнего вздоха природы? А вдруг мой сын слышит не только растения, но и как «скрипит зубами» бушующий океан. Как застенчиво восходит солнце. Как разбивается сердце.

 

ОЛИВЕР

 

Однажды в старшей школе школьный психолог, миссис Инверхолл, дала мне тест на выявление способностей, чтобы определить мое будущее. Первой в списке рекомендуемых мест работы, учитывая мои способности, была должность следователя по расследованию несчастных случаев на воздушном транспорте – таких во всем мире меньше пятидесяти человек. Номером два стояла должность хранителя музея китайско‑американских учений. Номер три – клоун в цирке.

Я абсолютно уверен, что «адвоката» в перечне не было.

Спустя некоторое время после окончания школы до меня дошли слухи, что этот школьный психолог рано вышла на пенсию и переехала в Айдахо в коммуну утопистов, где нарекла себя Благословенной и сейчас разводит альпак.

По виду Френсис Гренвилл непохоже, что она в скором времени будет разводить лам на ферме. На ней блуза, застегнутая на все пуговицы, крепко сцепленные руки лежат на коленях – мне кажется, что на ладонях останутся отпечатки ее ногтей.

– Миссис Гренвилл, – начинаю я, – назовите свое место работы.

– Старшая школа Таунсенда.

– Как давно вы работаете там школьным психологом?

– Десятый год.

– Что входит в ваши обязанности? – спрашиваю я.

– Я помогаю ученикам с поиском колледжа, помогаю пройти отбор. Пишу рекомендации тем, кто поступает в колледж. Занимаюсь с учениками, которые сталкиваются с поведенческими трудностями во время обучения в школе.

– Вы знакомы с Джейкобом?

– Знакома. Поскольку он занимается по ИУП, я непосредственно участвовала в организации его школьного дня, чтобы обеспечить его особые потребности.

– Вы можете пояснить суду, что значит ИУП?

– Индивидуальный учебный план, – объясняет она. – Это учебная программа, направленная, согласно федеральному закону, на улучшение качества образования для детей с ограниченными возможностями. Каждый учебный план уникален и учитывает особенности определенного ребенка. Например, для Джейкоба был составлен перечень правил, которых необходимо придерживаться в школе, потому что он лучше воспринимает структурированную информацию и определенный режим.

– Вы встречались с Джейкобом помимо вопросов, связанных с обучением?

– Да, – отвечает миссис Гренвилл. – Случалось, что на него жаловались учителя за позерство перед классом.

– Как это?

– В одном случае он продолжал утверждать, что учитель биологии ошибается, после того как последний привел на уроке некие факты. – Она замолкает. – Мистер Хаббард объяснял структуру ДНК. Он расположил аденин в паре с аденином вместо тимина. Когда Джейкоб указал ему на ошибку, мистер Хаббард рассердился. Джейкоб не понял, что учитель раздражен, и продолжал указывать на неточность. Мистер Хаббард отправил его к директору школы за срыв урока.

– Джейкоб объяснил, почему он не понял, что учитель сердится?

– Да. Он сказал, что злое лицо мистера Хаббарда больше напоминает лица людей, когда они радуются.

– Это соответствует действительности?

Миссис Гренвилл поджимает губы.

– Я замечала, что мистер Хаббард ухмыляется, когда сердится.

– Вы случайно не знаете, правильно ли располагать в паре аденин с аденином?

– Как оказалось, прав был Джейкоб.

Я смотрю на скамью подсудимых. У Джейкоба улыбка до ушей.

– Случались еще инциденты, когда вам приходилось приходить Джейкобу на помощь?

– В прошлом году он попал в неприятность из‑за девушки. Она очень расстроилась из‑за плохой оценки и каким‑то образом убедила Джейкоба в том, что если он на самом деле хочет быть ее другом, то должен подойти к учителю математики и послать его… – Она опускает взгляд. – На три буквы. В наказание Джейкоба оставили после уроков, а позже он встретил эту девушку и схватил ее за горло.

– А что произошло потом?

– Их увидел учитель и оттащил его от девушки. Джейкоба на две недели отстранили от занятий. Если бы не индивидуальный учебный план и не понимание того, что его спровоцировали, Джейкоба наверняка бы отчислили.

– Каким образом вы пытались внести коррективы в социальное поведение Джейкоба в школе?

– Он посещал занятия по социальной адаптации, но потом мы с Эммой Хант решили пригласить для Джейкоба частного наставника. Мы подумали, что лучше моделировать особые ситуации, которые обычно его расстраивают, чтобы он учился более конструктивно с ними справляться.

– Вы нашли наставника?

– Да. Я позвонила в университет, там прозондировали почву в учебной части. – Она смотрит на присяжных. – Джесс Огилви первая откликнулась на нашу просьбу.

– Джейкоб с ней встречался?

– Да, с осени.

– Миссис Гренвилл, с тех пор как Джесс Огилви стала наставником Джейкоба, бывали случаи, что он выходил из себя?

Она качает головой.

– Нет, ни разу.

– Свидетель ваш, – говорю я Хелен.

Встает прокурор.

– Мистер Хаббард, учитель биологии, рассердился, а Джейкоб этого не понял?

– Именно.

– Вы хотите сказать, что у Джейкоба с этим проблемы? С пониманием того, когда на него сердятся?

– Да, исходя из того, что мне известно о синдроме Аспергера.

– Во втором упомянутом вами случае Джейкоб на спор обругал учителя, а потом напал на девушку, которая спровоцировала его, верно?

– Да.

– Разве Джейкобу не говорили, что нельзя использовать физическую силу при разрешении проблем?

– Разумеется, говорили, – отвечает психолог. – Он знал, что это школьное правило.

– Тем не менее нарушил его? – уточняет Хелен.

– Нарушил.

– Несмотря на то что, согласно вашим собственным показаниям, для Джейкоба чрезвычайно важно следовать правилам?

– Несмотря на это, – подтверждает миссис Гренвилл.

– Он вам объяснил, почему нарушил это правило?

Миссис Гренвилл медленно качает головой.

– Он сказал, что просто дал сдачи.

Хелен размышляет над сказанным.

– Вы также показали, миссис Гренвилл, что с тех пор как Джейкоб стал заниматься с наставником, в школе он не выходил из себя.

– Верно.

– По‑видимому, он изливал свой гнев после школы, – говорит Хелен. – Вопросов больше нет.

 

Сегодня слушания по делу отложили рано, потому что у судьи Каттингса был запланирован визит к доктору. Когда последние зрители покидают зал, я собираю свои бумаги и запихиваю их в портфель.

– Что ж, – обращаюсь я к Эмме, – я бы хотел заглянуть к вам и обсудить, что ты будешь говорить в суде.

Краем глаза я замечаю, как к нам направляются Тео с Генри.

– Мне казалось, мы уже все обсудили, – многозначительно ответила Эмма.

Это правда. Но будь я проклят, если вернусь в свою контору, когда знаю, что Генри с ней под одной крышей!

– Никогда не мешает повторить, – замечаю я. – У нас две машины. Зачем вам всем тесниться в одной. Может быть, поедешь со мной?

Я смотрю Эмме прямо в глаза.

– Отличная идея! – отвечает она. – Джейкоб, может быть, и ты поедешь?

Вот так и получилось, что я плетусь в хвосте у арендованной Генри машины, рядом со мной, на пассажирском сиденье, Джейкоб – его удалось усадить сюда после небольшой истерики, потому что он предпочитает ездить на заднем сиденье, а в моем грузовичке такового не имеется. Он крутит радио, которое ловит только станции АМ‑диапазона, потому что мой автомобиль настолько древний, что его, наверное, собрали еще при Моисее.

– Ты знаешь, почему станции АМ‑диапазона лучше ловятся ночью? – спрашивает Джейкоб. – Потому что верхние слои атмосферы лучше отражают радиосигналы, когда солнце меньше разогревает своими лучами верхние слои атмосферы.

– Спасибо, – отвечаю я, – без этого я бы не заснул.

Джейкоб удивленно смотрит на меня.

– Правда?

– Нет, я шучу.

Он скрещивает руки на груди.

– Слышал бы ты себя в суде! Я не «догоняю» сарказм. Я сосредоточен только на самом себе. В любой момент я могу совершенно потерять голову, становлюсь сумасшедшим.

– Ты не сумасшедший, – возражаю я. – Просто я хочу, чтобы присяжные признали тебя с точки зрения закона невменяемым.

Джейкоб резко откидывается на спинку сиденья.

– Я не большой любитель навешивать ярлыки.

– Что ты имеешь в виду?

– Когда мне впервые поставили диагноз, мама испытала облегчение, потому что решила, что это как‑то может помочь. Я вот о чем: учителя считают, что детям, которые читают книги, предназначенные ученикам на восемь классов старше, и делают сложные математические вычисления уже в третьем классе, не нужна специальная помощь, несмотря на то что они являются предметом постоянных насмешек. Диагноз помог мне получить ИУП, что по‑своему хорошо, однако произошли изменения и в худшую сторону. – Джейкоб пожимает плечами. – Наверное, я ожидал, что со мной произойдет то же, что и с моей одноклассницей, у которой огромное красное пятно на пол‑лица. К ней подходят и прямо спрашивают, что это такое, а она объясняет, что это родимое пятно и оно не болит. Точка. Никто не спрашивает, можно ли заразиться родимым пятном, как вирусом, никто не прекращает с ней играть из‑за пятна. Но как только ты признаешься, что аутист, собеседник начинает говорить громче, как будто ты глухой. И то, за что раньше хвалили – необычайно острый ум или по‑настоящему отличная память, – внезапно становится чертами, которые делают тебя еще более странным. – На мгновение он замолкает, потом поворачивается ко мне. – Не я аутист. У меня аутизм, а еще у меня каштановые волосы и плоскостопие. Поэтому я не понимаю, почему меня всегда называют «ребенок с синдромом Аспергера».

Я не отрываю взгляда от дороги.

– Потому что лучше быть ребенком с синдромом Аспергера, чем человеком, который убил Джесс Огилви, – отвечаю я.

Остаток пути мы молчим.

 

Символично, что Генри появился в тот день, когда еда не была исключительно «по Аспергеру». Эмма приготовила бифштекс с печеным картофелем и подливкой и безглютеновые шоколадные пирожные. Если Генри и заметил отсутствие зеленых овощей – или, в данном случае, пищи не коричневого цвета, – он ничего не сказал.

– Значит, Генри, вы занимаетесь программированием? – начинаю я разговор.

Он кивает.

– Сейчас я занимаюсь тем, что интерпретирую расширяемый язык разметки для веб‑приложений «укажи и щелкни» для Ай‑пи‑фона, что оживит четыре сотни современных американских этнических блюд, придаст им остроту китайских трав и специй.

Он начинает пятнадцатиминутную лекцию о компьютерном программировании, понятную лишь посвященным. Никто из нас его не слушает.

– Похоже, яблоко от яблони недалеко упало, – замечаю я.

– На самом деле я работаю на компанию «Эдоби»,[21] – замечает Генри.

Смеемся только мы с Тео. Интересно, а Генри кто‑нибудь ставил диагноз?

– Вы женились второй раз, не так ли?

Я смотрю на Эмму.

– Да. У меня две дочери, – отвечает он и тут же добавляет: – Вдобавок, разумеется, к двум сыновьям.

– Разумеется, – подтверждаю я и разламываю пирожное пополам. – Когда вы уезжаете?

– Оливер! – одергивает меня Эмма.

Генри смеется.

– Все зависит от того, как долго продлится суд. – Он откидывается на стуле. – Эмма, ужин был великолепен.

«Подожди до Синей пятницы!» – думаю я.

– Мне стоит подыскать гостиницу. Я не спал целых тридцать шесть часов и валюсь с ног от усталости, – признается Генри.

– Оставайся здесь, – приглашает Эмма, и мы оба – и я, и Генри – удивленно смотрим на нее. – Глупо заставлять тебя тащиться бог знает куда, если завтра утром мы вместе едем в суд, ведь так? Тео, отец будет спать у тебя в комнате, а ты ляжешь на диване.

– Что? – возмущается Тео. – Почему это я должен уступить свою комнату? Почему не Джейкоб?

– Поставлю вопрос по‑другому, – отвечает Эмма. – Ты станешь спать на диване или будешь помогать мне успокаивать Джейкоба после очередного приступа?

Тео, разозлившись, вскакивает из‑за стола.

– Где взять чертовы подушки?

– Я никого не хочу… – начинает Генри.

– Эмма, – вмешиваюсь я, – можно тебя на минутку?

– Сейчас. Ты хотел поговорить о свидетельских показаниях? – Она поворачивается к Джейкобу. – Дорогой, ты не мог бы убрать со стола и загрузить посудомоечную машину?

Джейкоб встает и начинает убирать посуду, а я тяну Эмму наверх.

– Нужно найти спокойное место, – говорю я и веду женщину в ее собственную спальню.

Раньше я никогда не заходил сюда. Тут тихо, все в прохладных зеленых и бирюзовых тонах. На комоде дзэн‑сад с грабелькой и тремя черными камнями. На песке кто‑то написал «НА ПОМОЩЬ!».

– Я волнуюсь только о перекрестном допросе, – признается Эмма.

И это единственное, что она успевает сказать, прежде чем я хватаю ее в охапку и целую. И тоже не слишком нежно. Как будто изливаю на нее переполняющие меня чувства, которые не могу выразить словами.

Когда она высвобождается из моих объятий, губы у нее розовые и припухшие, и я тут же снова бросаюсь к ней, но она кладет руку мне на грудь, чтобы сдержать мой порыв.

– Боже мой! – На ее лице появляется улыбка. – Ты ревнуешь!

– А к чему, черт побери, все эти экивоки? «Глупо заставлять тебя тащиться…»

– Так и есть. Он отец мальчиков, а не просто посторонний с улицы.

– Значит, он будет спать здесь, прямо за этой стеной?

– «Спать» – ключевое слово в этом предложении, – говорит Эмма. – Он здесь ради Джейкоба. Поверь мне, у Генри нет скрытых мотивов.

– Но раньше ты его любила.

Она удивленно приподнимает брови.

– Неужели ты думаешь, что я все пятнадцать лет сидела и тосковала по нему? Ждала момента, когда он опять войдет в эти двери, чтобы я могла спрятать его наверху в спальне и соблазнить?

– Нет, – отвечаю я. – Но я бы не стал сбрасывать его со счетов.

Она секунду пристально смотрит на меня и заливается смехом.

– Ты не видел его идеальную маленькую женушку и идеальных дочурок. Поверь мне, Оливер, я не являюсь любовью всей его жизни, той, что он не может забыть.

– Ты моя любовь, – признаюсь я.

Улыбка сползает с ее лица. Она встает на цыпочки и целует меня в ответ.

– Разве это тебе не нужно?

Мы оба вздрагивает от голоса Джейкоба и отстраняемся друг от друга. Он стоит в дверях, одна рука лежит на ручке двери, в другой он держит мой портфель.

– Ты только что… – Он подыскивает слова. – Вы двое…

Не говоря больше ни слова, он с такой силой швыряет в меня портфель, что я охаю, когда его ловлю. Он бежит по коридору в свою комнату и хлопает дверью.

– Что он видел? – лихорадочно спрашивает Эмма. – Когда он вошел?

Внезапно в дверях появляется Генри. Он озадаченно смотрит в ту сторону, где скрылся Джейкоб, потом переводит взгляд на Эмму.

– У вас все в порядке?

Эмма поворачивается ко мне.

– Думаю, тебе лучше поехать домой, – говорит она.

 

ЭММА

 

Когда я вхожу в комнату Джейкоба, он согнулся над столом, мурлычет себе под нос песню Боба Марли и яростно пишет поперек зеленой книги для записей:

 

1, 1, 2, 3, 5, 8, 13, 21, 34, 55, 89, 144, 233

 

Я беру из его рук карандаш, и он поворачивается на своем вращающемся стуле.

– «Я сделала тебя рогоносцем, милый?» – с горечью произносит он.

– Никаких цитат из фильмов, – говорю я Джейкобу. – Особенно из «Остина Пауэрса». Я знаю, что ты расстроен.

– Еще бы! Я‑то думаю, что мама обсуждает с моим адвокатом свидетельские показания, которые будет давать в суде, а вместо этого она засовывает ему в горло свой язык! Да, есть от чего расстроиться.

Я усмиряю вспыхнувшую внутри злость.

– Во‑первых, я абсолютно готова давать показания. Во‑вторых, я не собиралась его целовать. Само собой получилось.

– Такие вещи сами собой не случаются, – возражает Джейкоб. – Ты либо хочешь, чтобы это произошло, либо нет.

– Что ж, тогда ладно: думаю, за пятнадцать лет одиночества я заслужила, чтобы кто‑то обратил на меня внимание.

– Не «кто‑то», – говорит он, – а мой адвокат.

– Он всецело поглощен твоим делом, Джейкоб.

– Да плевать на него! Если он не будет справляться, я всегда могу его уволить. Но ты, – вопит он, – как ты могла так со мной поступить? Ты моя мать!

Я встаю лицом к нему, так близко, что наши пальцы ног соприкасаются.

– Мать, которая положила на алтарь всю свою жизнь, чтобы заботиться о тебе, – отвечаю я. – Мать, которая настолько тебя любит, что не задумываясь поменялась бы с тобой местами. Но это не означает, что я не заслуживаю счастья.

– Что ж, надеюсь, ты будешь на седьмом небе, когда я проиграю этот суд из‑за того, что ты была слишком занята развратом.

И вдруг я отвешиваю ему пощечину.

Не знаю, кто из нас больше удивлен. Я никогда в жизни не била Джейкоба. Он прижимает ладонь к щеке, где алеет отпечаток моей ладони.

– Прости! Боже мой, Джейкоб, прости меня! – извиняюсь я, и слова наскакивают друг на друга. Я убираю его руку, чтобы посмотреть на дело рук своих. – Сейчас принесу льда, – говорю я, а он смотрит на меня так, как будто никогда раньше не видел.

Поэтому, вместо того чтобы уйти, я сажусь на кровать и прижимаю его к себе, как делала в детстве, когда он был еще маленьким, а окружающий мир слишком огромным для него. Я раскачиваюсь из стороны в сторону, чтобы не пришлось ему.

Постепенно он обмякает.

– Джейкоб! – окликаю я. – Я не хотела тебя обидеть.

И лишь после того как он кивает, я понимаю, что повторила те же самые слова, которые Джейкоб сказал мне о Джесс Огилви.

 

За годы приступов, припадков и истерик я сдерживала Джейкоба, сидела на нем, держала, как вазу, – но никогда раньше не била. Я знаю неписаные правила: «Хорошие родители никогда не поднимают руку. Поощрение действеннее наказания». Однако одного‑единственного мгновения разочарования хватило, чтобы понять: я не могу одновременно быть матерью, в которой он нуждается, и женщиной, которой хочу быть, – и как отрезало.

Неужели с Джейкобом произошло нечто подобное?

Вечером Оливер звонил четыре раза, но я не отвечала, когда на определителе высвечивался его номер телефона. Может быть, так я себя наказывала, а может, просто не знала, что сказать.

В начале третьего ночи дверь моей спальни приоткрылась. Я тут же села на постели, ожидая появления Джейкоба. Но вошел Генри. На нем были штаны от пижамы и футболка с надписью «Другого места как 127.0.0.1 не найдешь».

– Я заметил, что у тебя горит свет, – сказал он.

– Не спится?

Генри покачал головой.

– А тебе?

– Нет.

Он указал на край кровати.

– Можно?

Я подвинулась. Он присел, но не отводил взгляда от подушки за моей спиной.

– Знаю, – начала я, – это может показаться немного странным…

– Нет, просто теперь я сплю на левой стороне, как и ты. Интересно, как так получилось?

Я откидываюсь на изголовье кровати.

– Существует много вопросов, на которые у меня нет ответа.

– Я… не понял, из‑за чего, собственно, весь сыр‑бор, – деликатничает Генри. – Но слышал крики.

– Да. Бывали ночки и поспокойнее.

– Я должен извиниться перед тобой, Эмма. Во‑первых, за то, что свалился как снег на голову. По крайней мере, я должен был спросить разрешения приехать. У тебя и без меня забот хватает. Похоже, я думаю исключительно о себе.

– К счастью, у меня большой опыт общения именно с такими людьми.

– Это второе, за что я хотел извиниться, – продолжает Генри. – Я должен был быть рядом все те ночи, когда раздавались крики, когда случались… приступы и все остальное, что является частью жизни Джейкоба. Сегодня в зале суда я узнал о нем больше, чем за все эти восемнадцать лет. Я должен был быть рядом, чтобы помочь в трудную минуту.

Я улыбаюсь.

– В этом мы не похожи. Я бы хотела, чтобы ты был здесь в радости. – Я смотрю поверх его плеча в коридор. – Джейкоб милый, смешной, такой умный, что иногда ставит меня в тупик. И очень жаль, что тебе не довелось узнать его таким.

Он протягивает руку поверх одеяла и пожимает мою.

– Ты хорошая мать, Эмма, – говорит он, и мне приходится прятать глаза, потому что я тут же вспоминаю о нашей ссоре с Джейкобом. Потом Генри спрашивает: – Убил он?

Я медленно поворачиваюсь к нему.

– А разве это имеет значение?

 

Я могу припомнить единственный случай, когда отругала Джейкоба. Ему тогда исполнилось двенадцать, и он не поздравил меня с днем рождения. Не подарил открытку, не приготовил подарка, даже не обнял, хотя всю неделю я усиленно ему намекала. Поэтому в тот вечер, приготовив ужин, я резче, чем обычно, поставила перед ним тарелку и стала напрасно ждать – как всегда! – что Джейкоб скажет «спасибо».

– А как насчет небольшой благодарности? – взорвалась я. – Почему не оценить то, что я для тебя делаю?

Сбитый с толку Джейкоб посмотрел в тарелку, потом на меня.

– Я готовлю тебе ужин. Складываю белье. Вожу тебя в школу и забираю оттуда. Ты когда‑нибудь задумывался, зачем я это делаю?

– Потому что это твоя работа?

– Нет, потому что я люблю тебя, а когда любишь, делаешь для человека все, не ожидая благодарности.

– Но ты же ждешь благодарности, – упрекнул он.

Именно тогда я поняла, что Джейкобу никогда не постичь, что такое любовь. Он бы поздравил меня с днем рождения, если бы я прямо попросила об этом, но сделал бы это не от сердца. Нельзя заставить человека любить; любовь идет изнутри, а Джейкоб устроен по‑другому.

Я помню, как выскочила из кухни и какое‑то время сидела на крыльце при свете луны, который в действительности и светом‑то не является, – так, слабое отражение солнца.

 

ОЛИВЕР

 

– Джейкоб, – говорю я, как только вижу парня на следующее утро, – нам нужно поговорить.

Я иду за ним через стоянку, чуть поотстав от остальных, чтобы поговорить с глазу на глаз.

– Вам известно, что нет специального термина для мужчины‑шлюхи? – спрашивает Джейкоб. – Я имею в виду, есть жигало, но подразумевается, что он получает деньги в обмен…

– Довольно, послушай, – вздыхаю я. – Мне очень жаль, что ты нас застал. Но я не собираюсь извиняться за то, что мне нравится твоя мама.

– Я мог бы вас уволить, – говорит Джейкоб.

– Попробуй. Но все зависит от судьи, поскольку слушания по делу уже начались.

– А если он узнает о вашем непристойном поведении с клиентом?

– Она не мой клиент, – отвечаю я. – Мой клиент ты. В любом случае, мои чувства к твоей матери лишь придают мне решимости выиграть дело.

Он молчит.

– Я больше не буду с вами разговаривать, – бормочет Джейкоб и ускоряет шаг, пока почти бегом не пускается вверх по ступенькам в здание суда.

 

Ава Ньюкомб, судебный психиатр, ключевая фигура моей защиты. Если ей не удастся убедить присяжных, что из‑за некоторых особенностей синдрома Аспергера Джейкоб мог убить Джесс Огилви, на самом деле не понимая, что поступает неправильно, – тогда Джейкобу грозит тюрьма.

– Доктор Ньюкомб, дайте юридическое определение невменяемости.

Она высокая, уверенная в себе, отличный профессионал – так и притягивает взгляд. «Пока, – думаю я, – все идет хорошо».

– Определение гласит: во время совершения деяния подсудимый не понимал, что хорошо, что плохо, вследствие серьезного умственного дефекта или заболевания.

– Вы не могли бы привести нам пример такого умственного дефекта или заболевания?

– Заболевания, связанные с психотической оторванностью от реальности, например шизофрения.

– Это единственное психическое заболевание, когда вступает в силу закон о невменяемости?

– Нет.

– Синдром Аспергера приводит к психотической оторванности от реальности?

– Нет. Но здесь можно говорить о других симптомах, которые могут помешать человеку с синдромом Аспергера в определенный период времени провести грань между «хорошо» и «плохо».

– Например?

– Всепоглощающее сосредоточение на определенном предмете, настолько, что у человека с синдромом Аспергера может развиться навязчивая идея, которая является помехой в обыденной жизни и даже переходит границы закона. Один раз у меня был пациент, который настолько зациклился на лошадях, что его постоянно арестовывали за незаконное проникновение в местные конюшни. В настоящее время Джейкоб увлечен криминалистикой и расследованием происшествий. Это стало очевидно в процессе нашей беседы, как и то, что он зациклен на телевизионном сериале «Блюстители порядка»: он ведет подробные записи о содержании каждой серии.

– Каким образом подобной зацикленностью можно объяснить показания, которые мы уже слышали в суде?

– Мы слышали, что Джейкоб все чаще и чаще появлялся на месте происшествия благодаря своему радио, настроенному на полицейскую частоту, – говорит психиатр. – А смерть Джесс Огилви – часть детально продуманного преступления. Улики были сфабрикованы таким образом, чтобы указывать на похищение и в конечном итоге привести к обнаружению жертвы. Существует вероятность того, что представившаяся возможность самому воссоздать место происшествия, а не просто наблюдать со стороны за вымышленными преступлениями, привела Джейкоба к тому, что он пошел против правил, законов и морали. Он думал только о том, что творит настоящее место преступления, которое будут расследовать правоохранительные органы. В данном случае зацикленность на криминалистическом анализе привела Джейкоба к иллюзорному убеждению, что в тот момент смерть Джесс Огилви была неотъемлемой частью его изучения криминалистики. Как бы дико это для нас ни звучало, но жертва становится «побочными потерями» на пути достижения высшей цели.

– Но разве Джейкоб не понимал, что убийство карается законом?

– Абсолютно не понимал. Он образец послушания, когда речь идет о соблюдении правил, он понимает разницу между добром и злом, не учитывая обстоятельства. Тем не менее в тот момент Джейкоб не мог себя контролировать. Он не понимал природу и последствия своих деяний и не сумел бы остановиться, даже если бы захотел.

Я едва заметно хмурюсь.

– Но мы так же слышали, что Джесс Огилви и Джейкоб были невероятно близки. Это как‑то на него повлияло?

– Есть еще одна причина, которая указывает на то, что в случившемся с Джесс сыграл свою роль синдром Аспергера. Люди, страдающие этим синдромом, имеют искаженное мышление и не могут поставить себя на место другого человека, чтобы представить, что этот человек может думать или чувствовать. Поясню для неспециалистов: они не умеют сочувствовать. Например, если бы Джесс заплакала, Джейкоб не стал бы ее утешать. Он может знать, что когда у людей на глазах слезы, то они обычно грустят. Но он доходит до этого вывода логическим путем, а не на эмоциональном уровне. Для людей с синдромом Аспергера отсутствие сочувствия – нейробиологический дефицит, который оказывает влияние на поведение. В случае с Джейкобом он умалил и без того неспособность юноши понять, как его действия отразятся на Джесс.

– Но все же, доктор, – возражаю я из любви к искусству, – одно дело не подать носовой платок, когда девушка плачет, а совсем другое убить ее, чтобы она сыграла роль жертвы в сценарии преступления.

– Разумеется. – Психиатр поворачивается к присяжным. – И, по‑видимому, именно это сложнее всего понять неспециалисту. Мы ищем мотив этого ужасного преступления. Принимая во внимание мою беседу с Джейкобом и доктором Мурано, я полагаю, что ответ лежит в ссоре, которая случилась в воскресенье между Джейкобом и Джесс. «Визитная карточка» синдрома Аспергера – слабое социальное взаимодействие. Поэтому человек с синдромом Аспергера обладает наивным и очень ограниченным представлением об отношениях, что заставляет его выходить на контакт в неприемлемой форме. Это приводит к разочарованию и даже вспышкам гнева, если отношения складываются не так, как он себе представлял. – Она смотрит на Джейкоба. – Не знаю, что произошло между Джейкобом и Джесс перед ее смертью, однако полагаю, что Джейкоб обожал свою наставницу. Но по иронии судьбы его стойкая вера в то, что хорошо и что плохо, которая должна бы удержать от преступного поведения, на самом деле неожиданно привела к обратным результатам. Если Джесс отклонила ухаживания Джейкоба, он мог решить, что она поступила неправильно по отношению к нему, что жертва – он.

– И что потом? – спрашиваю я.

– Он дал сдачи. Ударил, не понимая, что совершает.

– Больше вопросов не имею, – говорю я и сажусь. Смотрю на Джейкоба, который посылает мне разгневанные взгляды. Эмма смотрит прямо перед собой. Похоже, сегодня она решила не замечать моего существования.

Встает Хелен Шарп.

– Диагноз «синдром Аспергера» был поставлен многим детям. Из ваших слов следует, что в мире полным‑полно бомб с часовым механизмом? Что в любой момент, если мы не так взглянем на одного из этих детей, он может броситься на нас с ножом?

– Нет, на самом деле все обстоит как раз наоборот. Люди с синдромом Аспергера не склонны к насилию. Поскольку у них отсутствует живое воображение, они не нацелены на причинение вреда другому человеку. Честно говоря, они вообще не задумываются над чувствами других людей. Если человек с синдромом Аспергера все‑таки становится агрессивным, то лишь бесхитростно преследуя определенный интерес, в состоянии паники либо в момент, когда совершенно несведущ в подобающем социальном взаимодействии.

– Правда ли, доктор, что большинство подсудимых признаны невменяемыми на основании психотической оторванности от реальности?

– Да.

– Но синдром Аспергера не психотическое расстройство? – уточняет Хелен.

– Нет. Он больше напоминает расстройство личности, характеризуемое перцепционными и межличностными искажениями.

– С точки зрения закона, разве отсутствие психотического фактора не указывает на то, что человек несет личную – и криминальную – ответственность за свои деяния?

Психиатр ерзает в кресле.

– Да, но для синдрома Аспергера есть «лазейка». Научно нельзя доказать, что люди с синдромом Аспергера по‑другому воспринимают субъективную действительность, но с другой стороны, гиперчувствительность к свету, звуку, вкусу и текстуре недвусмысленно указывает именно на это. Если их соизмерять, то можно было бы провести четкие параллели между психозом и синдромом Аспергера.

Мне в бок тычется локоть Джейкоба. Он передает мне чистый лист бумаги.

– Если это правда, – продолжает допрос Хелен, – значит ли это, что человек с синдромом Аспергера не понимает свое место в мире? Не осознает действительность?

– Именно так. Вот поэтому он и подпадает под юридическое определение невменяемости, мисс Шарп.

– Разве это не ваши слова, что зацикленность Джейкоба на криминалистике привела к тому, что он воспользовался смертью Джесс Огилви, чтобы создать собственное место преступления?

– Мои.

– Но разве эта преднамеренность и тонкий расчет не свидетельствуют о том, что в тот момент он прекрасно понимал, что делает?

Доктор Ньюкомб пожимает плечами.

– Это всего лишь предположение.

– Вы также упомянули неспособность к сочувствию. – Хелен подходит к месту для дачи свидетельских показаний. – Вы назвали это одной из характерных черт синдрома Аспергера.

– Верно.

– Это эмоциональная плоскость или когнитивная?

– Эмоциональная.

– Неспособность сопереживать указывает на невменяемость, доктор?

– Нет.

– Верно ли утверждение, что подсудимый признается невменяемым, если в момент совершения деяния он не понимал, что хорошо, а что плохо?

– Да.

– Это эмоциональная плоскость или когнитивная?

– Когнитивная.

– Таким образом, неспособность сопереживать просто говорит о том, что человек холоден, бессердечен, не чувствует сожаления, – делает вывод Хелен, – но из этого не следует, что он не понимал природу и последствия своих действий.

– Обычно эти понятия идут рука об руку, – возражает доктор Ньюкомб.

– Правда? – удивляется Хелен. – Наемный убийца мафии тоже не испытывает сочувствия, когда убивает свои жертвы, но от этого он не признается невменяемым, а просто психопатом.

Джейкоб снова толкает меня локтем, но я уже на ногах.

– Возражение! – заявляю я. – Что за вопрос кроется за высокопарной речью мисс Шарп?

– Позвольте мне, – говорит доктор Ньюкомб, поворачиваясь к судье и испрашивая у него разрешения. – По‑видимому, мисс Шарп пытается провести параллель между человеком с синдромом Аспергера и психопатом. Однако аутисты не проявляют внешнее обаяние, как поступают психопаты. Не пытаются манипулировать людьми. У них не хватает для этого социальных навыков, и, откровенно говоря, они чаще становятся жертвами психопатов, чем хищниками.

– И тем не менее, – не сдается Хелен, – за Джейкобом было замечено агрессивное поведение, не так ли?

– Мне об этом ничего неизвестно.

– За два дня до смерти Джесс они ведь повздорили, судя по показаниям свидетелей – сотрудников пиццерии?

– Да, но не было угрозы физического насилия…

– А как насчет того, что в прошлом году его отстранили от занятий за нападение на одноклассницу?

Передо мной громоздилась куча чистых бумажек, но я снова отмахнулся от них.

– Продержись еще чуть‑чуть, – сквозь зубы говорю я Джейкобу, потом делаю знак судье. – Возражаю…

– Я перефразирую вопрос. Вам известно, что Джейкоба отстранили от занятий за нападение на одноклассницу?

– Да, я помню, что доктор Мурано упоминала об этом факте. Однако, похоже, мотив был тот же самый – межличностные отношения не совпали с представлениями Джейкоба. Он почувствовал себя униженным и…

– Дал сдачи, – не дает закончить прокурор. – Верно?

– Да.

– Поэтому погибла Джесс Огилви?

– По моему мнению, да.

– Скажите, доктор, – продолжает Хелен, – был ли Джейкоб не в себе, когда расставлял по алфавиту компакт‑диски в доме Джесс, после ее смерти?

– Да.

– А когда триста метров тащил ее тело в дренажную штольню за домом?

– Да.

– Был ли он не в себе, когда аккуратно усаживал ее и укрывал своим одеялом, складывал ее руки на коленях?

Доктор Ньюкомб едва заметно дергает подбородком.

– Был ли он не в себе несколько дней спустя, когда наведался к трупу Джесс и позвонил в 911, чтобы тело обнаружила полиция?

– Думаю, что да, – негромко отвечает психиатр.

– В таком случае, скажите мне, доктор, – интересуется Хелен Шарп, – когда же Джейкоб пришел в себя?

 

ЭММА

 

– Они лгут! – горячо восклицает Джейкоб, как только мы остаемся одни. – Они все лгут!

Я видела, как с каждой минутой допроса судебного психиатра он все больше и больше взвинчивается. Несмотря на то что Джейкоб передавал бесчисленное количество записок Оливеру, тот не просил объявить перерыв, пока Хелен Шарп не закончила «охоту». Честно признаться, я не знала, что случилось бы, если бы он отказался впустить меня во время перерыва, если бы продолжал злиться после вчерашнего происшествия, но, по‑видимому, я оказалась меньшим из двух зол, поэтому мне был разрешен доступ в комнату сенсорной релаксации, а Оливеру – нет.

– Мы же обсуждали это, Джейкоб, – говорю я. – Помнишь? Признание тебя невменяемым ничего не значит, это лишь даст присяжным повод оправдать тебя. Это такой же способ, как сообщить в школе, что у тебя синдром Аспергера. Это ничего в тебе не изменило… просто помогло учителям лучше понять, как тебя учить.

– Мне плевать на защиту! – не слушает Джейкоб. – Я говорю о том, что приписывают мне эти люди.

– Ты же знаешь, как работает судебная система. Бремя доказательств лежит на обвинении. Если Оливер сможет найти свидетеля, который предложит другой сценарий произошедшего, у присяжных возникнут сомнения, и тогда они не смогут вынести приговор. – Я касаюсь руки сына. – Это как дать человеку книгу, дорогой, и сказать, что возможна другая концовка.

– Но я не хотел, чтобы она умирала, мама! Я не виноват. Я знаю, это был несчастный случай. – В глазах Джейкоба стоят слезы. – Мне так ее не хватает.

У меня ком в горле.

– Ох, Джейкоб? – шепчу я. – Что ты наделал?

– Я поступил правильно. Почему нам не рассказать все присяжным?

Я не хочу слышать его слова, потому что моя очередь давать показания, а это означает, что я не смогу солгать, если прокурор спросит меня, что говорил Джейкоб о смерти Джесс. Я хочу убежать, чтобы слышать только биение своего сердца, а не признание сына.

– Потому что иногда самое трудное, – негромко говорю я, – услышать правду.

 

ОЛИВЕР

 

Вот что мне известно.

До того как мы попросили сделать последний перерыв, Джейкоб нервничал и не находил себе места.

Теперь, когда мы вернулись в зал суда, нервничает и места себе не находит уже Эмма.

Я провожу процедуру установления личности, устанавливаю, кем она приходится Джейкобу, подхожу к свидетельской трибуне и делаю вид, что роняю ручку. Когда я наклоняюсь, чтобы ее поднять, шепчу Эмме: «Только дыши».

Что, черт побери, могло случиться за те пятнадцать минут, что их не было?

– Назовите свое место работы, миссис Хант.

Она молчит, опустив глаза на колени.

– Миссис Хант?

Она вздрагивает.

– Не могли бы вы повторить вопрос?

«Сосредоточься, милая», – мысленно наставляю я.

– Ваше место работы. Чем вы занимаетесь?

– Раньше я вела колонку «Советы читателям», – тихо произносит она. – После того как Джейкоба арестовали, меня попросили взять больничный.

– Как получилось, что вы начали вести колонку?

– От отчаяния. Я стала матерью‑одиночкой с младенцем на руках и трехлетним малышом, у которого неожиданно проявилось аутистическое поведение. – С каждым словом голос ее крепнет и становится громче. – В нашем доме не переводились психотерапевты, которые целыми днями пытались удержать Джейкоба, чтобы он не ускользнул от меня в свой мирок. Я должна была найти работу, но не могла выходить из дому.

– Расскажите, как Джейкобу был поставлен диагноз.

– Он был совершенно здоровым, счастливым ребенком, – говорит Эмма и смотрит на Джейкоба. Секунду она не может вымолвить ни слова, потом качает головой. – Ему сделали прививки, и через неделю я перестала узнавать своего необычайно нежного, общительного и разговорчивого мальчика. Он вдруг начал лежать на боку и крутить колеса игрушечных машинок, вместо того чтобы катать их по гостиной.

– Что вы предприняли?

– Все, – отвечает Эмма. – Джейкоб прошел через прикладной поведенческий анализ, трудотерапию, психотерапию, речевую терапию. Я посадила его на безглютеновую и безкозеиновую диету. Давала ему витамины и добавки, которые помогли родителям других детей‑аутистов.

– И это дало результат?

– В некотором роде. Джейкоб перестал изолироваться. Он смог существовать в мире – разумеется, с определенными ограничениями. Наконец его диагноз из «общее расстройство аутистического спектра» изменился на «общее расстройство развития», а потом нам поставили диагноз «синдром Аспергера».

– Если ли луч надежды в этом диагнозе?

– Конечно, – уверенно говорит Эмма. – Джейкоб удивительно ироничен, он самый умный человек, какого я знаю. Если мне нужна помощь, когда я занимаюсь уборкой, или разгружаю посудомоечную машину, или просто хочу пройтись, он всегда готов поддержать компанию. Он сделает все, о чем я его попрошу. Он также не станет делать то, что я прошу его не делать. Я, вероятно, единственная мать, которой никогда не придется волноваться, что ее сын употребляет наркотики или распивает спиртные напитки.

– Должно быть, как матери вам приходится нелегко.

– Все вышеперечисленное, что характеризует Джейкоба как идеального сына, одновременно отличает его от обычного ребенка. Всю свою сознательную жизнь Джейкоб тянулся к сверстникам, но я постоянно видела, как смеются над ним и отвергают его. Вы не можете себе представить, каково это растягивать губы в улыбке, когда твой сын получает медаль за то, что пропустил больше всех подач в бейсболе. А когда привозишь его в школу и он выходит из машины в огромных наушниках, которые помогают ему изолироваться от шумных и людных коридоров, то приходится закрывать глаза, чтобы не видеть, как другие дети смеются за его спиной.

– Если бы я пришел к вам во вторник, – спрашиваю я, – на что я обратил бы внимание?

– На еду. По вторникам еда должна быть красной. Клубника, малина, томатный суп. Суши из тунца. Жареное мясо с кровью. Свекла. Если еда не красная, Джейкоб очень нервничает, иногда он уходит к себе в комнату и перестает с нами разговаривать. У каждого дня недели свой цвет, в еде и в одежде. В его платяном шкафу вещи висят согласно цветам радуги, и вещи разных цветов не должны соприкасаться. – Она поворачивается к присяжным, как мы и репетировали. – Джейкоб нуждается в режиме. Каждое утро он встает в двадцать минут седьмого, даже по выходным. Он точно знает, в котором часу должен выйти из школы, когда вернуться домой. Он никогда не пропускает сериал «Блюстители порядка», который идет по кабельному ежедневно в половине пятого. Во время просмотра он делает записи в своих дневниках, несмотря на то что некоторые серии видел уже раз по десять. Он всегда кладет свою зубную щетку с левой стороны раковины, садится на заднем сиденье со стороны водителя, даже если оказывается единственным пассажиром в машине.

– Что происходит, если нарушается привычный уклад жизни Джейкоба?

– Он очень расстраивается, – отвечает Эмма.

– Поясните суду.

– В детстве он кричал или у него случалась истерика. Сейчас он, скорее всего, уйдет в себя. Лучше всего это объяснить так: вы будете видеть Джейкоба, но его не будет рядом.

– У вас есть еще один сын, не так ли?

– Да. Тео. Ему пятнадцать.

– У Тео тоже синдром Аспергера?

– Нет.

– Вещи Тео тоже висят согласно цветовому спектру?

Она качает головой.

– Чаще всего они кучей валяются на полу.

– Он по вторникам тоже ест только красную пищу?

– Он ест все, что не прибито гвоздями, – отвечает Эмма, и кто‑то из женщин‑присяжных смеется.

– Случается, что Тео не хочет с вами разговаривать?

– Разумеется. Он же обычный подросток.

– Существует ли разница между тем, как замыкается в себе Тео и как Джейкоб?

– Естественно, – отвечает Эмма. – Тео не разговаривает со мной, потому что не хочет, а Джейкоб не идет на контакт, потому что не может.

– Вы предпринимали шаги, чтобы помочь Джейкобу лучше адаптироваться в социальных ситуациях?

– Да. – Она молчит, потом откашливается. – Я наняла частного наставника, чтобы помочь ему развить способность к социальной адаптации, – Джесс Огилви.

– Джейкобу нравилась Джесс?

Глаза Эммы наполняются слезами.

– Да.

– Откуда вам это известно?

– Ему было с ней спокойно, а он не со многими людьми не чувствует напряжения. Она заставляла его совершать… Она сподвигала его на то, что он никогда бы… – Эмма замолкает и закрывает лицо руками.

«Какого черта?»

– Миссис Хант, – заканчиваю я допрос, – спасибо. Больше вопро…

– Подождите! – восклицает она. – Я еще… не все сказала.

Вот так новость! Я едва заметно отрицательно качаю головой, но Эмма не сводит глаз с Джейкоба.

– Я просто… хотела сказать… – Она поворачивается к присяжным. – Джейкоб сказал мне, что не желал ей смерти, он не виноват…

Мои глаза чуть не вылезают из орбит. Этого мы не обговаривали. Опасная территория!

– Возражаю! – выкрикиваю я. – Показания с чужих слов.

– Вы не можете возражать собственному свидетелю, – с радостной улыбкой отзывается Хелен.

Но я не собираюсь давать волю собственному свидетелю, а то он загубит не только себя, но и нас всех.

– Тогда я закончил, – заявляю я и сажусь рядом с Джейкобом, внезапно испугавшись, что сажусь не я один.

 

ДЖЕЙКОБ

 

Она сказала им.

Мама сказала им правду.

Я смотрю на присяжных, на каждого из них – прямо в их ожидающие лица, ведь теперь они должны понять, что я совсем не чудовище, каким описали меня все эти свидетели. Оливер обрывает маму, чтобы она не успела сказать остальное, но, разумеется, присяжные понимают.

– До начала перекрестного допроса, представители сторон, – говорит судья, – я бы хотел наверстать упущенное вчера из‑за раннего прекращения слушания по делу. Никто не возражает, если мы закончим с показаниями этого свидетеля, прежде чем объявим перерыв до завтра?

Вот тогда я смотрю на часы и вижу, что уже четыре.

Мы должны уходить прямо сейчас, чтобы я вовремя, в 16.30, к началу «Блюстителей порядка» оказался дома.

– Оливер, – шепчу я, – возражайте.

– Нельзя допустить, чтобы на все выходные в памяти присяжных остались последние слова твоей матери, – шипит в ответ Оливер. – Джейкоб, мне плевать, как ты это переживешь, но тебе придется смириться.

– Мистер Бонд, – говорит судья, – посвятите нас в суть вашей беседы.

– Мой клиент только что дал знать, что не против продолжить заседание.

– Вот и чудесно! – восклицает судья Каттингс, хотя в чем здесь чудо? – Мисс Шарп, свидетель ваш.

Встает прокурор.

– Миссис Хант, где был ваш сын после обеда двенадцатого января?

– Он пошел к Джесс на занятие.

– Каким он вернулся домой?

Она колеблется.

– Встревоженным.

– Почему вы так решили?

– Он побежал к себе в комнату и спрятался в шкафу.

– Он причинял себе вред?

– Да, – отвечает Эмма. – Он стал биться головой о стену.

(Мне интересно это услышать. Когда со мной случается припадок, я плохо помню, что происходит.)

– Но вам удалось его успокоить, не так ли?

– В конечном счете.

– Каким образом? – спрашивает прокурор.

– Я погасила свет и включила его любимую песню.

– Песню Боба Марли «Я застрелил шерифа»?

– Да.

(Уже 16.07. Я начинаю потеть. Обильно.)

– Он слушает песню «Я застрелил шерифа» для самоуспокоения? – уточняет Хелен Шарп.

– Дело тут не в самой песне. Просто получилось так, что ему понравилась мелодия. Она успокаивала его в детстве, когда с ним случался припадок. Так и повелось.

– Песня явно связана с его страстью к жестоким преступлениям, верно?

(Я не питаю страсти к жестоким преступлениям, я люблю их разгадывать.)

– Джейкоб не склонен к жестокости.

– Разве? Его судят за убийство, – отвечает Хелен Шарп, – а в прошлом году он напал на девочку, разве нет?

– Его спровоцировали.

– Миссис Хант, у меня докладная записка от школьного охранника, вызванного на место инцидента. – Она представляет улику суду (уже 16.09) и передает ее моей маме. – Не могли бы вы прочесть выделенный абзац?

Мама берет документ.

– «Семнадцатилетняя ученица заявила, что к ней подошел Джейкоб Хант, толкнул ее на ящички и удерживал за горло, пока кто‑то из учителей силой не оторвал его руку».

– Вы полагаете, что это не проявление жестокости? – уточняет Хелен Шарп.

Даже если выехать прямо сейчас, мы уже на одиннадцать минут опоздаем к началу «Блюстителей порядка».

– Джейкоб чувствовал себя загнанным в угол, – оправдывается моя мама.

– Я не спрашиваю о чувствах Джейкоба. О них может знать только сам Джейкоб. Я спрашиваю: неужели вы будете отрицать, что швырнуть девушку на ящички и схватить за горло – это проявление агрессивного поведения?

– Эта, с позволения сказать, «жертва», – горячо восклицает мама, – та же очаровательная девочка, которая велела Джейкобу в знак их дружбы послать учителя подальше!

Одна из присяжных качает головой. Интересно, это из‑за того, что сделала Мими, или из‑за того, что сказала мама?

В одной пилотной серии «Блюстителей порядка», которая транслировалась «вживую», как шоу на Бродвее, статист уронил на ногу молоток и выругался нецензурной бранью – в результате канал был оштрафован. Ругательство «запикали», но еще некоторое время эта серия во всей красе демонстрировалась в Интернете.

Через тринадцать минут начинаются «Блюстители порядка».

Оливер легонько толкает меня локтем.

– Что с тобой происходит? Немедленно прекрати! Ты похож на сумасшедшего.

Я опускаю глаза. С силой бью ладонью по ноге – и даже не понимаю, что делаю. Теперь я еще больше сбит с толку. Я‑то думал, что и должен напоминать сумасшедшего.

– Значит, эта девушка поступила подло по отношению к Джейкобу. Думаю, мы обе с этим согласны, не так ли?

– Да.

– Но это не отрицает того факта, что он проявил по отношению к ней агрессию.

– Он поступил справедливо, – отвечает мама.

– По вашим словам, миссис Хант, если молодая женщина скажет Джейкобу что‑то обидное или не очень приятное, ему дается право ответить ей насилием?

Глаза мамы вспыхивают, как всегда, когда она очень, очень сильно разозлится.

– Не надо передергивать. Я утверждаю, что мой сын добрый и ранимый, он и мухи не обидит.

– Вы слышали показания свидетелей. Вы знаете, что Джейкоб повздорил с Джесс за два дня до ее смерти?

– Это совсем другое…

– Вы там присутствовали, миссис Хант?

– Нет.

Уже идет реклама после сериала «Закон и порядок», который демонстрируется перед «Блюстителями порядка». Сейчас пройдут четыре тридцатисекундных ролика и зазвучит музыка к сериалу. Я закрываю глаза и начинаю напевать себе под нос.

– Вы утверждали, что одно из проявлений заболевания Джейкоба – это то, что ему становится неуютно в незнакомых обстоятельствах и в присутствии чужих людей? Верно?

– Да.

– И он иногда замыкается в себе?

– Да, – отвечает мама.

– Что ему тяжело словами выразить собственные чувства?

– Да.

Сегодня показывают серию, где ребенок падает в колодец. Когда Риана спускается, чтобы спасти мальчика, она включает фонарик и обнаруживает человеческий скелет, весь в жемчугах и бриллиантах, но кости принадлежат мужчине. Это наследница, которая исчезла еще в шестидесятых. В конце концов вы узнаете, что она на самом деле мужчина…

– Разве вы не согласны, миссис Хант, что ваш второй сын, Тео, временами демонстрирует тот же стиль поведения? Или так себя ведут все подростки?

– Я бы не сказала…

– Разве от этого Тео становится невменяемым?

(Уже 16.32. Уже 16.32. Уже 16.32.)

– Можно нам уже уйти? Пожалуйста! – прошу я, но слова похожи на патоку, их не слышно; все движутся медленно, говорят невнятно, тогда я встаю, чтобы привлечь внимание.

– Мистер Бонд, следите за своим клиентом.

Я чувствую, как Оливер хватает меня за руку и рывком заставляет сесть.

Губы прокурора обнажают зубы в улыбке, но она не улыбается.

– Миссис Хант, это вы позвонили в полицию, когда в новостях увидели одеяло Джейкоба, не так ли?

– Да, – шепчет мама.

– Вы так поступили, потому что подумали, что ваш сын убил Джесс Огилви, верно?

Она качает головой (16.43) и молчит.

– Миссис Хант, вы решили, что ваш сын совершил убийство, не так ли? – говорит, словно рубит, прокурор.

«Миссис Хант

(16.35)

Отвечайте

(нет)

на вопрос».

Внезапно все в комнате замирает, словно воздух между взмахами птичьих крыльев. Я слышу, как в голове перематываются события.

«Следите за своим клиентом…»

«Ты похож на сумасшедшего…»

«Тяжелее всего слышать правду…»

Я смотрю маме прямо в глаза и чувствую, как ногти впиваются мне в мозг и желудок. Я вижу желудочки ее сердца, кровяные тельца ее крови, извилистые пути ее мыслей.

«Ох, Джейкоб, – слышу я в ответ. – Что ты наделал?»

Я знаю, что она сейчас скажет, и не могу позволить ей этого сделать.

Тут я вспоминаю слова прокурора: «Я не спрашиваю о чувствах Джейкоба. О них может знать только сам Джейкоб».

– Прекратите! – кричу я изо всех сил.

– Ваша честь, – говорит Оливер, – думаю, следует на сегодня сделать перерыв…

Я вскакиваю с места.

– Прекратите!

Мама встает с места для дачи показаний.

– Джейкоб, все в порядке…

– Ваша честь, свидетель не ответила на вопрос…

Я закрываю уши руками, потому что голоса слишком громкие, а слова отскакивают от стен и пола. Я встаю на стул, потом на стол, потом выпрыгиваю прямо перед судьей. И тут ко мне подбегает мама.

Но я не успеваю к ней прикоснуться. Я лежу на полу, пристав коленом прижимает меня к полу, судья и присяжные протискиваются вперед. И вдруг раздается спокойный и тихий голос. На меня больше никто не давит. И голос мне знаком.

– Ты в безопасности, парень, – говорит детектив Метсон.

Он протягивает руку и помогает мне встать.

Однажды на ярмарке мы с Тео пошли в комнату кривых зеркал. Мы потерялись, или, может быть, Тео просто отстал, но оказалось, что я брожу между стен и заглядываю за углы, которых на самом деле не существует. В конце концов я сел на пол и закрыл глаза. Именно это я и хочу сделать сейчас под пристальными взглядами всех присутствующих. Как и тогда, выхода не было.

– Ты в безопасности, – повторяет детектив Метсон и выводит меня из зала.

 

РИЧ

 

Чаще всего, если полицейский небольшого городка вторгается в сферу интересов шерифа, недоразумений не избежать: никто не хочет, чтобы ему указывали, что делать, так же как я не хочу, чтобы мне «налажа ли» на месте происшествия. Но когда Джейкоб слетел с катушек прямо в зале суда, они с радостью воспользовались бы помощью Национальной гвардии (если бы имелась такая возможность). Поэтому когда я перескакиваю через заграждение и хватаю Джейкоба, все присутствующие отступают, давая мне дорогу, как будто я на самом деле знаю, что делать.

Он качает головой, как будто сам с собой разговаривает, и одна его рука причудливо вытянута вдоль ноги. Но он, по крайней мере, больше не вопит.

Я завожу Джейкоба в камеру. Он отворачивается от меня и прижимается спиной к прутьям решетки.

– Как ты? – спрашиваю я, но он молчит.

Я опираюсь на прутья камеры с другой стороны – мы стоит практически спина к спине.

– Один парень в Свонтоне покончил с собой прямо в камере, – говорю я, как будто мы ведем обычную беседу. – Его забрали в участок и оставили в камере, чтобы проспался. Он стоял, как ты, но скрестив руки. На нем была фланелевая рубашка, застегнутая на все пуговицы. На него постоянно была направлена камера видеонаблюдения. Ты, наверное, теряешься в догадках, как же он это сделал?

Сперва Джейкоб молчит. Потом едва заметно поворачивает голову.

– Он обвязал рукава рубашки вокруг шеи и затянул петлю, – отвечает он, – поэтому на мониторе казалось, что он стоит, опершись о прутья решетки, а на самом деле он уже повесился.

У меня вырывается смешок.

– Черт побери, парень, а ты настоящий знаток!

Джейкоб поворачивается ко мне лицом.

– Мне нельзя с вами разговаривать.

– Наверное.

Я пристально смотрю ему в глаза.

– Зачем ты оставил одеяло? Ты ведь не настолько глуп.

Он колеблется.

– Разумеется, я оставил одеяло. Как же тогда могли догадаться, что именно я инсценировал все это? Вы так и не обратили внимания на пакетик чая.

Я тут же понимаю, что он имеет в виду улику в доме Джесс Огилви.

– Он лежал в раковине. А на кружке не было отпечатков пальцев.

– У Джесс была аллергия на манго, – поясняет Джейкоб. – Как у меня. Я терпеть не могу вкус манго.

Он слишком дотошен. Вместо того чтобы уничтожить улики, он оставляет их намеренно – как будто испытывает полицию. Я не свожу глаз с Джейкоба, пытаясь понять, что он хочет мне сказать.

– Но не считая этого, – улыбается он, – вы все поняли правильно.

 

ОЛИВЕР

 

Мы с Хелен стоим перед судьей Каттингсом, как нашкодившие школьники.

– Я не намерен больше присутствовать при этом фарсе, мистер Бонд, – говорит он. – Если нужно, вколите ему успокоительное. Либо вы держите своего подзащитного оставшуюся часть этого заседания под контролем, либо я прикажу надеть на него наручники.

– Ваша честь, – говорит Хелен, – о каком справедливом суде может идти речь, если каждые пятнадцать минут нам подкидывают цирковые номера?

– Вы знаете, что она права, мистер Бонд, – замечает судья.

– Ваша честь, я обжалую судебное разбирательство с нарушением процессуальных норм, – сообщаю я.

– Вы не можете этого сделать, поскольку именно ваш клиент нарушает нормы, мистер Бонд. Несомненно, вам это известно.

– Верно, – бормочу я.

– Если одна из сторон намерена подать ходатайство, хорошо подумайте, прежде чем подавать. Мистер Бонд, я хочу, чтобы вы передали мое предупреждение, прежде чем мы начнем.

Я выхожу из кабинета судьи раньше, как Хелен успевает что‑либо сказать, чтобы еще больше разозлить меня. И тут же – когда думаю, что хуже уже не бывает, – вижу, как Рич Метсон разговаривает с моим подзащитным.

– Я просто составил ему компанию, пока вы не пришли, – объясняет Метсон.

– Уж кто бы спорил!

Он не обращает на меня внимания и оборачивается к Джейкобу.

– Эй, – окликает его детектив, – желаю удачи!

Я жду, пока его шаги затихнут вдалеке.

– Что, черт побери, здесь происходит?

– Ничего. Мы просто обсуждали дела.

– Отлично! Когда вы в последний раз беседовали вдвоем, забыл, чем это закончилось? – Я скрещиваю руки на груди. – Послушай, Джейкоб. Придется вправить тебе мозги: если будешь себя так вести, отправишься за решетку. Точка.

– Если я буду себя так вести? – говорит он. – Офигеть!

– Ты, наверное, еще слишком молод и не помнишь «Мир Уэйна». И невзирая ни на что, судят не меня. Я не шучу, Джейкоб. Если ты еще раз выкинешь что‑нибудь подобное, обвинение запихнет твой зад в тюрьму или, еще хуже, обжалует судебное разбирательство, а это означает, что все начнется по новой.

– Ты обещал, что заседание закончится в четыре часа.

– Обещал. Но в зале суда бог – это судья, и он хочет заседать дольше. Поэтому мне плевать, даже если заседание затянется до четырех ночи или судья Каттингс объявит: всем встать и показывать фокусы. Ты сядешь рядом со мной и будешь молчать как рыба.

– Ты расскажешь присяжным, почему я это сделал? – спрашивает Джейкоб.

– И почему ты это сделал?

Знаю, лучше бы я этого не спрашивал. Но сейчас не до лжесвидетельства. Думаю, между мной и Джейкобом не должно остаться недомолвок.

– Потому что я не мог ее бросить, – отвечает он, как будто констатируя очевидное.

У меня отвисает челюсть. Не успеваю я задать очередной вопрос: «Она отвергла тебя? Ты пытался ее поцеловать, а она слишком яростно сопротивлялась? Ты слишком крепко сжал ее в объятиях, и она случайно задохнулась?» – как в камеру входит пристав.

– Вас ждут.

Я делаю знак приставу, чтобы он открыл камеру. Мы заходим в зал заседаний последними, за исключением судьи и присяжных. Взгляд Эммы прикован к сыну.

– Все в порядке?

Я не успеваю ей ответить: входят присяжные и появляется судья.

– Представители сторон, – обращается он ко мне, усаживаясь в кресло. – Подойдите.

Мы с Хелен подходим к судье.

– Мистер Бонд, вы поговорили со своим клиентом?

– Да, Ваша честь, больше никаких срывов.

– Мое терпение на пределе, – признается судья. – В таком случае можете продолжать.

При той информации, которой я владею сейчас, все больше и больше шансов, что моего подзащитного признают невменяемым. Надеюсь, что присяжные все поймут с полуслова, ясно и четко. И тут на мое плечо опускается бумажный самолетик. Это записка от Джейкоба. Разворачиваю.

Я ХОЧУ ГОВОРИТЬ.

Я оборачиваюсь.

– Совершенно невозможно.

– Какие‑то проблемы, мистер Бонд? – интересуется судья.

– Нет, Ваша честь, – отвечаю я одновременно с Джейкобом, который говорит «да».

С трудом сдерживаясь, я поворачиваюсь к судье.

– Нам необходим перерыв.

– Заседание началось лишь десять секунд назад! – возражает Хелен.

– Вы согласны, мистер Бонд? – спрашивает судья Каттингс. – Или что‑то еще?

– Еще! – кричит Джейкоб. – Мой черед давать показания. Если я хочу дать показания, вы не можете мне препятствовать.

– Ты не будешь давать показания, – настаивает Эмма.

– А вам, миссис Хант, никто слова не давал! Мы в суде, здесь все решаю я! – орет судья Каттингс. – Мистер Бонд, приглашайте своего последнего свидетеля.

– Я бы хотел взять короткий перерыв…

– А я бы хотел быть в Невисе, но не всегда наши желания совпадают с возможностями! – отрезает судья.

Качая головой, я подвожу Джейкоба к месту для дачи показаний. Я так зол, что не могу мыслить здраво. Он скажет присяжным правду, как сказал мне, и тем самым выроет себе могилу. И дело решат если не сами слова, то манеры Джейкоба: неважно, что было сказано до этого, неважно, что скажет сам свидетель, – все присяжные запомнят странного парня, который постоянно ерзает, говорит без умолку, не демонстрирует адекватных эмоций и не смотрит собеседнику в глаза, а это все традиционные признаки вины. И неважно, что скажет Джейкоб: его поведение убедит присутствующих в его виновности – он даже не успеет и рта раскрыть.

Я открываю дверцу, чтобы он мог пройти на место свидетеля.

– Это твои похороны, – бормочу я.

– Нет, – отвечает Джейкоб. – Это мой суд.

Тут я замечаю, что он понимает: его поступок – не очень хорошая идея. Его приводят к присяге. Он тяжело сглатывает. Его глаза широко открыты и бегают по залу суда.

– Расскажи мне, Джейкоб, что происходит, когда ты нервничаешь, – прошу я.

Он облизывает губы.

– Я хожу на цыпочках или подпрыгиваю. Иногда размахиваю руками, или слишком быстро говорю, или смеюсь, хотя ничего смешного нет.

– Ты сейчас нервничаешь?

– Да.

– Почему?

Он растягивает губы в улыбке.

– Потому что все смотрят на меня.

– И все?

– И слишком яркий свет. И я не знаю, каким будет следующий вопрос.

«А кто, черт возьми, в этом виноват?» – думаю я.

– Джейкоб, ты сказал суду, что хочешь дать показания.

– Да.

– Что ты хочешь рассказать присяжным?

Джейкоб медлит.

– Правду, – отвечает он.

 

ДЖЕЙКОБ

 

Повсюду кровь, она лежит на полу в крови. Она не отвечает, когда я окликаю ее по имени. Я знаю, что нужно ее поднять, поэтому беру ее на руки и несу в коридор. Когда я это делаю, у нее изо рта и носа бежит кровь. Я стараюсь не думать о том, что прикасаюсь к ее нагому телу, – это совсем не похоже на фильм, когда девушка красавица, а юноша скрыт в тени; просто кожа соприкасается с кожей. Я сконфужен, потому что она даже не знает, что на ней ничего не надето. Я не хочу испачкать полотенце в крови, поэтому вытираю ее лицо туалетной бумагой и смываю бумагу в унитазе.

На полу валяются трусы, лифчик, спортивные штаны и рубашка. Сперва я надеваю лифчик – я это умею, потому что смотрел кабельное и видел, как их снимают. Единственное, что от меня нужно, – сделать все в обратном порядке. В белье я не понимаю, там с одной стороны есть надпись, но я не знаю, должна она быть спереди или сзади, поэтому надеваю наобум. Потом рубашку и штаны, наконец носки и угги – самое сложное, потому что она мне не помогает.

Я взваливаю ее на плечо – она тяжелее, чем я думал, – и пытаюсь снести вниз по лестнице. Лестница крутая, я спотыкаюсь, и мы падаем. Я оказываюсь сверху, а когда переворачиваю ее на спину, то вижу, что выбит зуб. Знаю, что ей не больно, но все равно меня мутит. Синяки и сломанный нос по необъяснимой причине не производят на меня такого тягостного впечатления, как этот выбитый передний зуб.

Я усаживаю ее в кресло. «Подожди здесь», – говорю я, а потом громко смеюсь: она ведь меня не слышит. Наверху я вытираю кровь туалетной бумагой – пошел целый рулон. Пол все еще грязный и мокрый. В чулане я нахожу отбеливатель и выливаю на пол, и вторым рулоном туалетной бумаги все вытираю.

В голове мелькает мысль, что меня могут поймать, и тогда я решаю не просто все убрать, а инсценировать место преступления, которое пустило бы полицию по ложному следу. Собираю в рюкзак одежду, кладу туда зубную щетку. Печатаю записку и приклеиваю ее к почтовому ящику. Надеваю ботинки – они ей не по размеру, слишком велики – и обхожу вокруг дома, режу противомоскитную сетку, кладу кухонный нож в посудомоечную машину и включаю режим быстрой мойки. Хочу оставить следы, ведь Марк не очень умен.

Потом уничтожаю следы ног на пороге и подъездной аллее.

Вернувшись в дом, вешаю на плечо рюкзак и смотрю, ничего ли не забыл. Понимаю, что нужно оставить лежащими перевернутые стулья в кухне и разбросанные диски в гостиной, но не могу. Поэтому поднимаю стулья, складываю почту и расставляю компакт‑диски так, как, по моему мнению, понравилось бы Джесс.

Я пытаюсь отнести ее в лес, но с каждым шагом она становится все тяжелее и тяжелее, поэтому через несколько метров мне приходится ее просто тащить. Я хочу, чтобы она оказалась там, где ей не придется сидеть под дождем, на ветру. Где не будет мести снег. Мне приглянулась дренажная штольня, потому что в нее можно попасть, не проходя мимо дома Джесс, а прямо свернув с дороги.

Я думаю о ней, даже когда я не здесь, даже когда узнаю, что ее разыскивает полиция, и мне легко отвлечься, наблюдая, как продвигается расследование (за их прогрессом или отсутствием такового). Именно поэтому в очередной свой визит я приношу стеганое одеяло. Я всегда его любил. Думаю, если бы Джесс могла говорить, она бы по‑настоящему гордилась, что я закутал ее в одеяло. «Молодец, Джейкоб! – похвалила бы она. – Ты подумал еще о ком‑то, кроме себя».

Откуда ей знать, что я думал только об этом.

 

Когда я замолкаю, в зале суда повисает такая тишина, что я слышу, как гудят трубы отопления и трещат перекрытия здания. Смотрю на Оливера, на маму. Ожидаю, что теперь они довольны, – ведь все предельно ясно. Хотя я не могу ни по их лицам, ни по лицам присяжных понять, о чем они думают. Одна женщина плачет; не знаю, это из‑за моего рассказа о Джесс или потому что она рада, что наконец знает, что на самом деле произошло.

Я больше не нервничаю. Если хотите знать, у меня в крови столько адреналина, что я мог бы добежать до Беннингтона и вернуться обратно. Я имею в виду – ну и дела! – что только что объяснил, как создал место преступления с трупом, после того как удалось заставить полицию поверить в то, что это похищение. Я разложил по полочкам все улики, которые предъявило обвинение во время этого процесса, чтобы сложилась общая картина. Это лучшая серия «Блюстителей порядка», и я в ней главный герой.

– Мистер Бонд? – окликает судья.

Оливер откашливается. Кладет руку на свидетельскую трибуну, отводит взгляд.

– Хорошо, Джейкоб. Ты подробно рассказал нам, что делал после смерти Джесс. Но ничего не сказал о том, как она умерла.

– А нечего рассказывать, – отвечаю я.

Внезапно я понимаю, где уже видел выражение, что застыло на лицах всех присутствующих в зале суда. Такое лицо было у Мими Шеек, у Марка Макгуайра, у всех, кто думает, что не имеет со мной ничего общего.

У меня начинает печь внутри. Такое чувство накатывает, когда я слишком поздно понимаю: мой поступок был не слишком хорошей идей.

И тогда Оливер бросает мне «спасательный круг»:

– Джейкоб, ты сожалеешь о том, что убил Джесс?

Я широко улыбаюсь.

– Нет, – отвечаю я. – Именно это я и пытаюсь вам втолковать.

 

ОЛИВЕР

 

Вот она, горькая радость: Джейкоб предстал совершенно невменяемым, никаких показаний свидетелей не нужно. Но опять‑таки: он также предстал в глазах присяжных как безжалостный убийца.

Джейкоб снова сидит на скамье подсудимых и держит за руку свою мать. Эмма белая как полотно, ее нельзя винить. Выслушав показания Джейкоба – подсудимый сам подробно описал, как подчищал за собой следы, – я чувствую то же самое.

– Дамы и господа, – начинаю я, – вашему вниманию было представлено много улик о том, как погибла Джесс Огилви. С уликами не поспоришь. Но если вы внимательно следили за процессом, вы также понимаете, что нельзя судить о книге по ее обложке. Джейкоб – юноша с синдромом Аспергера, неврологического нарушения, которое делает его, в отличие от нас с вами, не способным к сопереживанию другим людям. Когда он рассказывает о том, что проделывал с телом Джесс в ее доме, он не понимает, что его деяния – ужасающее убийство. Вместо этого, как вы сами слышали, он гордится тем, что создал совершенное место преступления, достойное описания в его дневнике наравне с остальными сериями «Блюстителей порядка». Я не стану просить у вас для него прощения за смерть Джесс Огилви – мы вместе с родителями скорбим об утрате и не пытаемся никоим образом преуменьшить горечь трагедии. Тем не менее я прошу вас принять во внимание то, что вы услышали о Джейкобе и его психическом расстройстве, чтобы на вопрос, виновен ли подсудимый в смерти Джесс – осознавал ли он на момент совершения преступления, что «хорошо», что «плохо», как осознаем мы с вами, – вы без колебаний ответили «нет». – Я подхожу к присяжным. – Синдром Аспергера тяжело понять. За последние несколько дней вы много о нем узнали и, держу пари, подумали: «И что?» Испытывает неловкость в незнакомых ситуациях, хочет каждый день делать одно и то же, не может завести друзей? Все мы временами сталкиваемся с подобными трудностями. Однако ни одна из этих черт не влияет на нашу способность выносить суждения и никого из нас не судят за убийство. Вы можете подумать, что Джейкоб, на ваш взгляд, не выглядит человеком с психическим расстройством. Он умен и совершенно не похож на умалишенного в общепринятом смысле этого слова. Как можно быть уверенным, что синдром Аспергера действительно серьезное неврологическое расстройство, а не просто новомодный ярлык для проблемного ребенка? Как можно быть уверенным, что в момент совершения преступления именно синдромом Аспергера объясняются действия моего подзащитного? Что это не просто надуманное обстоятельство, освобождающее от ответственности? – Я улыбаюсь. – Хочу в качестве примера привести дело, которое рассматривал судья Верховного суда Поттер Стюарт. В пятидесятых‑шестидесятых годах в суде рассматривалось несколько случаев о непристойности. Из‑за неоднозначного толкования Первой поправки суду пришлось решать, отвечает ли серия порнографических фильмов юридическому определению непристойности, поэтому фильмы нужно было просмотреть. Каждую неделю, в так называемый «непристойный вторник», судебная коллегия смотрела эти фильмы и выносила решения. Это было дело Джекобелли против штата Огайо, и судья Стюарт стал звездой благодаря своему высказыванию о том, что тяжело дать определение порнографии, но… Цитирую: «Я узнаю порнографию, если увижу». – Я поворачиваюсь к Джейкобу. – «Я узнаю, когда увижу», – повторяю я. – Вы не только слушали специалистов и видели медицинские справки и улики, вы также видели и слышали Джейкоба. Если основываться только на этом, должно быть ясно, что он не просто обычный юноша с несколькими индивидуальными причудами. Он ребенок, который не умеет общаться, чьи мысли часто спутаны. У него монотонная речь, он редко демонстрирует чувства, даже когда они оправданны. Однако он набрался смелости встать перед вами и попытаться защититься от одного из самых серьезных обвинений, предъявленных такому юноше, как он. Его слова, вернее его манера разговаривать, могли вас смутить. Даже шокировать. Но это из‑за того, что человек с синдромом Аспергера, такой как Джейкоб, – не обычный свидетель. Я не хотел, чтобы мой подзащитный давал показания. Я не думал, что он сможет через это пройти. Когда даешь показания в суде, нужно учиться говорить так, чтобы тебе поверили. Необходимо выставлять себя в таком свете, чтобы снискать симпатии у присяжных. А я знал, что Джейкобу с этим не справиться. Черт возьми, я и галстук‑то нацепил на него с боем… И уж точно не мог бы заставить его продемонстрировать раскаяние или хотя бы печаль. Джейкоб посчитал бы это обманом. А для него говорить правду – незыблемое правило. – Я смотрю на присяжных. – Мы имеет дело с юношей, который не такой как все, потому что он ни физически, ни психологически не способен втиснуться в рамки. Он не знает, как расположить к себе. Не знает, что увеличит, а что уменьшит его шансы быть оправданным. Он просто хотел рассказать вам свою версию случившегося – что и сделал. Итак, вы знаете, что Джейкоб не преступник, который пытается найти лазейку в законе. Вот таким образом синдром Аспергера повлиял, и до сих пор влияет, на его суждения. Потому что любой другой подсудимый – любой обычный подсудимый – хорошо бы подумал, прежде чем рассказывать то, что рассказал Джейкоб… Мы с вами, дамы и господа, знаем, что система правосудия в Америке работает отлично, если, по счастью, человек может подать себя в выгодном свете, чего Джейкоб не умеет. И все же всем в этой стране гарантирован справедливый суд – даже людям, которые не умеют подать себя в суде. – Я делаю глубокий вдох. – В таком случае, возможно, для того чтобы свершилось правосудие, в случае с Джейкобом нам просто нужны люди, которые захотят прислушаться более внимательно.

Когда я занимаю свое место, встает Хелен.

– Помню, в детстве я спросила маму, почему на упаковке с туалетной бумагой написано «Салфетки для интимной гигиены». И знаете, что ответила мне мама? «Как ни назови, но суть от этого не изменится». Мы слушает дело не о юноше, который не умеет поддержать беседу, не может завести друзей, ест по средам только синее желе…

«По пятницам», – мысленно поправляю я. Джейкоб тянется за карандашом и начинает писать записку, но я вырываю карандаш из его рук и прячу в карман пиджака.

– Мы слушаем дело о юноше, совершившем хладнокровное убийство, который, используя ум и увлечение криминалистикой, попытался замести следы. Я не оспариваю диагноз Джейкоба. И не думаю, что кто‑нибудь из вас станет его опровергать. Но это не снимет с него ответственности за зверское убийство. Вы слышали показания криминалистов, выезжавших на место преступления и обнаруживших следы крови Джесс на полу в ванной комнате. Вы слышали показания самого Джейкоба, как он смыл кровь отбеливателем, а потом вытер все туалетной бумагой и смыл ее в унитазе. Зачем? Не потому что есть правило «использованную бумагу смывать в унитазе», а наоборот: потому что он не хотел, чтобы кто‑нибудь узнал, что он тут убирал. Он рассказал вам, дамы и господа, как инсценировал место преступления, как все тщательно продумал. Он намеренно пытался направить полицию по ложному следу, заставив полагать, что Джесс похитили. Он разрезал сетку и надел ботинки Марка Макгуайра, чтобы оставить следы, заставить думать, что в преступлении виноват кто‑то другой. Он оттащил тело Джесс на триста метров и оставил его в штольне, чтобы сложнее было его обнаружить. А когда он устал играть в свою игру «Блюстители порядка», то взял телефон Джесс и позвонил в 911. Зачем? Не потому что для него проще общаться с трупом, нежели с живым человеком, а потому что это часть извращенного плана Джейкоба Ханта: из эгоистических соображений пожертвовать жизнью Джесс Огилви, чтобы поиграть в криминалиста. – Она поворачивается к присяжным. – Мистер Бонд может называть это как хочет, однако суть не меняется: перед нами молодой человек, который совершил зверское убийство и активно в течение нескольких дней скрывал это, оставляя тщательно продуманные улики, чтобы сбить полицию со следа. Это, дамы и господа, портрет расчетливого убийцы, а не юноши с синдромом Аспергера.

 

ЭММА

 

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 93; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!