ДЕЛО 5: Не такой уж хороший врач 11 страница
– Что ты имеешь в виду?
Он скрещивает руки на груди.
– На первом курсе мой сосед по комнате продолжал собирать картинки с покемонами. Он никогда не мылся и подолгу жил в компьютерной лаборатории. За весь год мы едва обменялись десятком фраз. Он был чертовски умен – экстерном закончил университет и стал разрабатывать ракетные системы для Пентагона или еще какого‑то военного ведомства. Скорее всего, он страдал синдромом Аспергера, но никто и никогда не навешивал на него ярлыков, кроме «ботаник». Я это к чему говорю: быть умственно отсталым и социально не адаптированным – большая разница. Первое – умственный недостаток. Второе – «пропуск из тюрьмы».
– Похоже, современной психиатрии есть чем крыть, Марк. Большая разница – не уметь общаться и иметь клинический диагноз «синдром Аспергера».
– Да. – Он смотрит мне в глаза. – Так и Джесс говорила. А теперь она мертва.
ОЛИВЕР
Когда я второй день подряд захожу к Хантам на кухню, Эмма опять что‑то готовит у плиты, а Джейкоб сидит за обеденным столом. Я перевожу взгляд с него – он склонился над книгой с отвратительной коллекцией снимков с мест происшествий, разложенной на столе, – на его мать.
– Проходите, – приглашает Эмма.
– «Закон о защите прав инвалидов и людей с ограниченными возможностями запрещает их дискриминацию федеральными и местными властями, включая суды, – цитирует Джейкоб своим монотонным голосом. – Под действие этого закона подпадают сами инвалиды и их близкие родственники. Человек признается инвалидом, если имеет ухудшения физического или умственного состояния, которые существенно ограничивают один или несколько основных видов жизнедеятельности… например, общение… или если окружающие воспринимают его таковым».
|
|
|
Он перелистывает страницу; теперь на снимке трупы в морге. Кто, черт побери, печатает подобные книги?
– Доктор Мун и мама считают, что у меня есть причуды, но окружающие, например мои учителя, одноклассники и судья, могут решить, что я инвалид, – добавляет Джейкоб.
Я качаю головой.
– Я не очень понимаю.
– Вот логичное и законное основание для вас говорить от моего имени, – поясняет Джейкоб. – Вы можете воспользоваться защитой на основании невменяемости, если полагаете, что так будет лучше на суде. – Он встает и засовывает книгу под мышку. – Для протокола, лично я присоединяюсь к мнению, что нормальность – это просто насадки на влагопоглотителе.
Я киваю, размышляя над его словами.
– Из какого это фильма?
Джейкоб закатывает глаза.
– Не все, что я говорю, – цитаты из фильмов, – отвечает он и уходит.
– Ого! – Я подхожу к Эмме. – Не знаю, как вы этого добились, но спасибо.
|
|
|
– Не стоит меня недооценивать, – укоряет она, лопаткой переворачивая рыбу, которую жарит на сковороде.
– Вы просили меня приехать только поэтому?
– Я думала, вы этого добиваетесь, – отвечает Эмма.
– Так и было. Пока я не унюхал то, что вы готовите. – Улыбаюсь. – Я бы вычел десять долларов из своего будущего гонорара, если бы вы накормили меня обедом.
– Разве на первом этаже здания, где ваша контора, нет пиццерии?
– Человек время от времени устает от красного соуса, – говорю я. – Ну же. Вы заслужили немного поболтать со взрослым человеком после сидения дома, взаперти.
Эмма делает вид, что оглядывает кухню.
– Разумеется. Но где вы видите взрослого человека?
– Я на десять лет старше Джейкоба, – напоминаю я. – Что у нас на обед?
– Каменный окунь с чесноком.
Я усаживаюсь на один из табуретов и наблюдаю за тем, как она несет горячую кастрюлю к раковине и откидывает содержимое на дуршлаг. Вокруг ее головы поднимается облачко пара.
– Мое любимое, – говорю я. – Я так рад, что вы меня пригласили.
– Прекрасно, – вздыхает она. – Оставайтесь уж.
– Ладно, но только в том случае, если вы попридержите язычок.
Она качает головой.
– Лучше помогите накрыть на стол.
|
|
|
Эти доверительные отношения на чужой кухне навевают на меня тоску по дому – не по моей съемной квартире над пиццерией, а по дому моего детства. Я был самым младшим сыном в большой семье из Буффало, иногда даже сейчас мне не хватает звуков хаоса.
– Моя мама по пятницам готовила рыбу, – признаюсь я, открывая и закрывая ящики буфета в попытке найти столовые приборы.
– Вы католик?
– Нет, норвежец. Рыба – скандинавский афродизиак.
Щеки Эммы вспыхивают.
– И как? Работает?
– У моих родителей пятеро детей, – отвечаю я, кивая на окуня. – Прелюдия на блюде.
– Думаю, я могу согласиться с метафорой, – бормочет Эмма. – Стряпню моего бывшего мужа можно было считать контрацепцией.
– С моей стороны будет невежливо спросить, как давно вы мать‑одиночка?
– Невежливо, – говорит Эмма. – Но если говорить коротко, с тех пор как Джейкобу поставили диагноз. – Она достает из холодильника молоко и наливает в кастрюлю, потом взбивает содержимое венчиком. – Он не принимает участие в жизни сыновей, только ежемесячно высылает алименты.
– Тогда вы можете гордиться, что вырастили их одна.
– Да, я горжусь. Моего сына обвиняют в убийстве. Какая мать после этого будет считать воспитание своим великим достижением?
|
|
|
Я поднимаю на нее глаза.
– Обвиняют, – повторяю я. – Но не осудили.
Она долго смотрит на меня, как будто боится поверить, что находятся еще люди, готовые поверить в невиновность Джейкоба. Потом начинает накладывать на тарелки.
– Джейкоб! Тео! – зовет она.
Джейкоб хватает свою тарелку и тут же возвращается в гостиную к телевизору. Тео сбегает по лестнице, замечает меня за столом и хмурится.
– Разве мы должны кормить его бесплатно? – спрашивает он.
– Я тоже рад тебя видеть, – отвечаю я.
Он смотрит на меня.
– Подумаешь!
Он не спеша уходит с едой к себе в комнату. Эмма наполняет наши тарелки.
– Обычно мы обедаем вместе, – объясняет она. – Но иногда приятно отдохнуть друг от друга.
– Могу представить, как это трудно, если находишься под домашним арестом.
– Очень печально, что самое яркое событие для меня – сходить к почтовому ящику в конце подъездной аллеи.
Она наклоняется и ставит передо мной тарелку.
На ней кусок белой рыбы, кремово‑белое картофельное пюре и горстка белого риса.
– На десерт меренга? – предполагаю я.
– Белый бисквитный торт.
Я ковыряю вилкой в тарелке.
Она хмурится.
– Рыба сырая?
– Нет, рыба великолепная. Просто я никогда не видел, чтобы еда готовилась по цвету.
– Сегодня первое февраля, – отвечает она, как будто это все объясняет. – Первое число каждого месяца – День белой пищи. Я так давно готовлю по дням, что забыла, что это необычно.
Я пробую картофель, это что‑то неземное.
– А что вы готовите тридцать первого числа? Сжигаете все до углей?
– Не подбрасывайте эту идею Джейкобу, – просит она. – Хотите молока?
Она наливает молоко в стакан, я протягиваю за ним руку.
– Я не понимаю. Почему для него так важен цвет пищи?
– А почему текстура бархата вызывает у него панику? Почему он не может выносить жужжание кофеварки? Существует миллион вопросов, на которые у меня нет ответа, – говорит Эмма, – поэтому проще приспосабливаться и оберегать его от приступов.
– Наподобие того, что случился с ним в суде? – уточняю я. – И в тюрьме?
– Именно. Поэтому по понедельникам пища зеленая, по вторникам – красная, по средам – желтая… Теперь понятно?
Я на мгновение задумываюсь.
– Не поймите меня превратно, но иногда кажется, что Джейкоб взрослее нас с вами, – а временами он просто потрясает.
– Он такой. Я искренне полагаю, что он умнее всех, кого мне доводилось встречать, но более упрямый. Он каждый пустяк принимает близко к сердцу, потому что сам является центром своей вселенной.
– И вашей, – добавляю я. – Он центр и вашей вселенной.
Она втягивает голову в плечи.
– Наверное.
Вероятно, мои родители‑скандинавы знали, что делали, потому что из‑за рыбы ли, из‑за того ли, как выглядела Эмма – удивленной и немного взволнованной, но я, к своему изумлению, понял, что хотел бы ее поцеловать. Однако не могу, потому что она мать моего клиента и, скорее всего, тут же выгонит меня пинком под зад.
– Полагаю, у вас есть план наступления, – говорит она.
Мои глаза расширились: неужели ее снедают те же чувства? Перед мысленным взором проносится картинка, как я валю ее на стол.
– Чем быстрее, тем лучше, – заявляет Эмма, и мой пульс учащается в три раза. Она оборачивается и через плечо смотрит в гостиную, где Джейкоб неспешно запихивает в рот рис. – Я просто хочу, чтобы весь этот кошмар быстрее закончился.
С этими ее словами мои мечты разбиваются о печальную действительность. Я откашливаюсь вполне профессионально.
– Больше всего дискредитирует признание Джейкоба. Необходимо попытаться исключить признание из материалов дела.
– Я думала, что мне разрешат присутствовать при допросе. Если бы я была там, так далеко никогда бы не зашло! Ему задавали вопросы, смысла которых он не понимал, или задавали их слишком быстро.
– У нас есть протокол. Вопросы довольно простые. Вы говорили Метсону, что Джейкоб страдает синдромом Аспергера, прежде чем они начали беседу?
– Да, когда он приходил допрашивать Джейкоба первый раз.
– Первый раз?
Эмма кивает.
– Он просматривал дневник деловых встреч Джесс, там была запись о занятии по социальной адаптации, поэтому детектив приехал задать несколько вопросов.
– Вы присутствовали при этом, чтобы помочь толковать вопросы?
– За этим кухонным столом, – отвечает Эмма. – Метсон вел себя так, будто в полной мере понимал Джейкоба. Именно поэтому, когда он попросил меня привезти сына в участок, я решила, что этот допрос ничем не будет отличаться от беседы, при которой я присутствовала.
– Как ни странно, – говорю я ей, – но мы можем подать ходатайство об исключении признания из материалов дела.
– Что за ходатайство?
Но я не успеваю ответить. В кухню с пустой тарелкой входит Джейкоб. Он ставит тарелку в раковину и наливает себе стакан кока‑колы.
– «Согласно Пятой поправке к Конституции США, у человека есть право хранить молчание, если он сам не отказывается от этого права. В определенных обстоятельствах, если полиция не зачитала вам ваши права – „все, что вы скажете, может быть использовано против вас“ – либо надлежащим образом не просила вас от них отказаться, адвокат может подать ходатайство об изъятии этих показаний из материалов дела». – Он возвращается в гостиную.
– Чистая бессмыслица, – бормочу я.
– Правда?
– Да, – отвечаю я. – Почему он пьет колу в День белой пищи?
Проходит секунда, и впервые я слышу, как заразительно смеется Эмма Хант.
ЭММА
Я не собиралась кормить адвоката Джейкоба обедом.
И не ожидала, что получу удовольствие от его компании. Но когда он отпускает шутку насчет Дня белой пищи – что само по себе, давайте смотреть правде в глаза, так же смешно, как и в сказке о голом короле, когда все делают вид, что на государе прекрасные одежды, а ведь он абсолютно голый, – я не в силах сдержаться. Начинаю хихикать. И прежде чем отдаю себе в этом отчет, уже смеюсь до слез.
Потому что, если уж на то пошло, забавно ведь, если я спрашиваю сына: «Как ты спал?», а он отвечает мне: «На животе».
Смешно, когда я говорю Джейкобу, что буду через минуту, а он начинает считать до шестидесяти.
Смешно, когда Джейкоб в детстве изображал стрелки часов каждый раз, когда я приходила домой, – его интерпретация «стрелканемся позже».
Смешно, когда он умоляет купить ему учебник по криминалистике на сайте Amazon.com, я прошу его назвать приблизительную цену, а он приносит лупу.
Смешно, когда я горы сворачиваю, чтобы добыть к первому числу для Джейкоба белую еду, а он беззаботно наливает себе колу.
Истинная правда, когда говорят, что синдром Аспергера поражает всю семью. Я так давно это делаю, что перестала считаться с мнением окружающих о нашем бледном рисе и рыбе, о нашем давно устоявшемся режиме – совсем как Джейкоб, который не может поставить себя на место другого человека. И совсем как Джейкоб может воспринять зараз только что‑то одно, то, что кажется жалким под одним углом, под другим кажется смешным.
– Жизнь несправедлива, – говорю я Оливеру.
– Именно поэтому и существуют адвокаты, – отвечает он. – А Джейкоб точен в юридической терминологии, Я собираюсь подать ходатайство об исключении материалов из дела, потому что полиция не приняла во внимание, что имеет дело с человеком, не способным понимать истинный смысл своих прав…
– Я знаю свои права! – кричит Джейкоб из другой комнаты. – У вас есть право хранить молчание! Все, что вы скажете, может быть использовано против вас в суде…
– Я понял, Джейкоб, отлично понял! – откликается Оливер. Он встает и ставит тарелку возле раковины. – Благодарю за обед. Я сообщу вам, как продвигаются дела.
Я провожаю его до двери, наблюдаю, как он отпирает машину. Вместо того чтобы сесть, он лезет на заднее сиденье, а потом с серьезным лицом возвращается ко мне.
– Кое‑что забыл, – говорит Оливер, тянется за моей рукой и вкладывает в нее миниатюрный батончик «Милки Вей». – На тот случай, если вам захочется полакомиться тайком перед Коричневым вторником, – шепчет он, и второй раз за день заставляет меня улыбнуться.
ДЕЛО 7: Кровь гуще воды
Сестра Эрнеста Брэндела не поверила приятелю своего брата, который сообщил ей, что Эрнеста похитили. Похитили вместе с женой Элис и малолетней дочерью Эмили, и это результат мафиозных разборок. Кристофер Хайтауэр настаивал на том, что необходимо собрать деньги для выкупа. В качестве доказательства он отвел сестру Эрнеста к «тойоте» – машине, на которой приехал. Указал на заднее сиденье, пропитанное кровью. Кровь обнаружили и в багажнике. Полиция определила, что кровь принадлежит Эрнесту Брэнделу. Но полиция доказала и то, что именно Хайтауэр, а не мафия, повинен в смерти Брэнделов.
Крис Хайтауэр был товарным брокером со связями в небольшом городке в штате Род‑Айленд. Он преподавал в воскресной школе и занимался с «трудными» подростками. Оказавшись в затруднительном положении после развода с женой, Хайтауэр решился на убийство своего друга Эрнеста Брэндела и его семьи. Он приобрел арбалет и направился к их дому. Спрятался в гараже и пустил стрелу в грудь Брэндела, когда тот вернулся домой. Брэндел попытался бежать и был ранен еще дважды. Ему удалось заползти во вторую машину, стоящую в гараже – «тойоту», и тут Хайтауэр обрушил арбалет ему на голову.
Хайтауэр забрал Эмили с занятий из центра Организации молодых христиан, заявив, что является другом семьи и ему можно доверить отвезти девочку домой, и предъявил водительские права Брэндела. Когда вечером вернулась Элис Брэндел, ее и Эмили отравили снотворным. Больше живыми Брэнделов никто не видел.
На следующий день Хайтауэр купил соляную кислоту, щетку и шланг, чтобы смыть кровь. Салон машины он обработал пищевой содой.
Шесть недель спустя женщина, гуляющая с собачкой, наткнулась на две неглубокие могилы. В одной оказались останки Эрнеста Брэндела. Во второй лежали Элис Брэндел, шея ее была обмотана шарфом, и Эмили, которую, по всей видимости, закопали живьем. В могиле нашли мешок из‑под извести. В «тойоте», на которой ездил Хайтауэр, полиция обнаружила оторванный уголок от мешка, а также рецепт строительного раствора из извести и соляной кислоты.
Хайтауэра осудили и дали три пожизненных срока. С такими друзьями и враги не нужны!
7
ТЕО
Я прикинул: придет время, и я должен буду заботиться о брате.
Не поймите меня превратно. Я не такой ублюдок, что плюну на брата, когда мы вырастем и (я даже представить этого не могу) мамы не будет рядом. Что меня бесит, так это молчаливая уверенность в том, что, когда мама больше не сможет убирать за Джейкобом, – угадайте, чей придет черед?
Однажды во Всемирной паутине я прочел о женщине, живущей в Англии и имеющей слабоумного сына, – «матерого» слабоумного, не такого, как Джейкоб, а из тех, кто не в состоянии сам почистить зубы или сходить по нужде в туалет. (Скажу откровенно: если Джейкоб однажды проснется и ему понадобятся подгузники для взрослых, мне плевать, будь я хоть последний человек на земле – я их менять не буду!) Как бы там ни было, у женщины была эмфизема, она медленно умирала, и настал момент, когда она сама едва могла сидеть в инвалидной коляске, не говоря уже о том, чтобы выводить сына на прогулку. Рядом помещалось фото: она с сыном. Хотя я ожидал увидеть своего сверстника, Ронни оказалось за пятьдесят. У него была густая борода, а из‑под футболки «Могучие рейнджеры» выпячивается огромный живот. Он улыбался широкой идиотской улыбкой и обнимал мать, сидящую в инвалидной коляске со вставленными в нос трубочками.
Я не мог отвести глаз от Ронни. Как будто внезапно понял, что со временем я женюсь, создам семью и в моем доме будет полно детишек, а Джейкоб, скорее всего, так и будет смотреть своих дурацких «Блюстителей порядка» и есть по средам желтую пищу. Мама и доктор Мун (психиатр Джейкоба) всегда говорят об этом абстрактно, как о доказательствах того, что профилактические прививки каким‑то образом связаны с аутизмом. И почему аутизм относительно новое явление («Если аутизм существовал всегда, то где же все аутичные дети, которые выросли и стали взрослыми аутистами? Потому что – поверьте мне – даже если бы им в детстве поставили другой диагноз, сейчас мы бы поняли, кто они такие».) Но до той секунды я не связывал это с тем, что однажды Джейкоб превратится в одного из таких взрослых аутистов. Конечно, возможно, что ему повезет и он получит работу, как все эти «аспергеры» из Силиконовой долины, но когда с ним случится приступ и он начнет крушить перегородки на вышеупомянутой работе, – догадайтесь, кому они позвонят?
Ронни как не повзрослел, так уже никогда и не повзрослеет, именно поэтому о его матери появилась статья в газете «Гардиан»: она разместила объявление с просьбой после ее смерти забрать Ронни в семью и относиться к нему, как к собственному ребенку. Она утверждала, что он милый мальчик, несмотря на то что до сих пор писает в постель.
«Желаю чертовой удачи!» – подумал я. Кто добровольно взвалит на себя чужого идиота? Интересно, кто ответит на просьбу матери Ронни? Скорее всего, такие как мать Тереза. Или те семьи, чьи фотографии постоянно печатают на последних страницах журнала «Пипл», – которые усыновили двадцать детей с особыми потребностями и каким‑то образом им удалось создать подобие семьи. Или хуже того, какой‑нибудь одинокий старый извращенец, который думает, что такой, как Ронни не поймет, если его иногда полапать. Мать Ронни утверждала, что групповой дом тоже не выход, поскольку он никогда не жил в подобных условиях и уже не сможет к ним адаптироваться. Единственное ее желание – найти человека, который смог бы полюбить ее сына, как она сама.
Тем не менее статья заставила меня задуматься о Джейкобе. Вероятно, он мог бы жить в групповом доме, если ему будет позволено первым принимать душ по утрам. Но если бы я запихнул его в подобное заведение (и не спрашивайте меня, как я могу даже думать об этом!), что бы обо мне говорили? Что я настоящий эгоист и не смог стать ангелом‑хранителем для брата, что я его никогда не любил.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 87; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!