ДЕЛО 5: Не такой уж хороший врач 5 страница

Он не снимает ее, только бьет по стеклу, которое нас разъединяет.

– Возьми трубку! – кричу я, хотя он не может меня слышать. – Джейкоб, возьми трубку!

Но он закрывает глаза, подается вперед, прижимается щекой к стеклу и как можно шире расставляет руки.

Я понимаю, что он пытается меня обнять.

Кладу трубку и подхожу к стеклу. Принимаю ту же позу, что и он. Мы – зеркальное отражение друг друга, а между нами стеклянная стена.

Наверное, такова вся жизнь Джейкоба: он пытается общаться с людьми, только не всегда знает как. Возможно, перегородка между человеком с синдромом Аспергера и остальным миром – не постоянно движущиеся невидимые глазу цепочки электронов, а некая прозрачная линия, которая позволяет испытывать лишь иллюзорные, а не истинные эмоции.

Джейкоб отходит от стекла и садится на стул. Я беру телефонную трубку, надеясь, что он последует моему примеру, но он отводит взгляд. В конце концов он протягивает руку к трубке, и на секунду его лицо озаряет радость, как обычно бывало, когда он обнаруживал нечто удивительное и приходил поделиться со мной открытием. Он крутит трубку в руках и подносит к уху.

– Я видел такое в «Блюстителях порядка». В той серии, когда подозреваемый оказался каннибалом.

– Привет, дорогой! – выдавливаю я улыбку.

Он раскачивается на стуле. Делает взмахи свободной рукой, как будто играет на невидимом пианино.

– Кто тебя ударил?

Он осторожно прикасается пальцами ко лбу.

– Мамочка! Теперь мы можем идти домой?

Я отлично помню тот день, когда Джейкоб в последний раз назвал меня «мамочка». Это случилось после окончания восьмого класса, ему исполнилось четырнадцать. Он получил аттестат. «Мамочка!» – позвал он, подбегая, чтобы показать его мне. Дети вокруг услышали и начали смеяться. «Джейкоб, – дразнили они, – твоя мамочка приехала. Сейчас отвезет тебя домой». Он слишком поздно узнал: когда тебе четырнадцать, чтобы выглядеть «крутым» перед сверстниками, не стоит выказывать неподдельную радость.

– Скоро, – отвечаю я, но в моем ответе скорее звучит вопрос.

Джейкоб не плачет. Не кричит. Он просто выпускает трубку из рук и опускает голову.

Я инстинктивно бросаюсь к нему, но моя рука упирается в оргстекло.

Голова Джейкоба поднимается на несколько сантиметров, потом опускается. Он ударяется лбом о металлический стол. Еще и еще раз.

– Джейкоб, перестань!

Но, разумеется, он меня не слышит. Трубка, как он ее уронил, так и болтается на металлическом проводе.

Он продолжает биться головой, снова и снова. Я рывком распахиваю дверь кабинки. Надзиратель, который меня сюда привел, стоит за дверью, прислонившись к стене.

– Помогите! – кричу я.

Он поверх моего плеча видит, что делает Джейкоб, и бежит по коридору, чтобы вмешаться.

Через стекло в кабинке для свиданий я смотрю, как они с другим надзирателем хватают Джейкоба под руки и оттаскивают от стекла. Рот Джейкоба перекошен, но я не могу понять, то ли он кричит, то ли плачет. Руки ему заломили за спину, чтобы надеть наручники. Потом один из надзирателей толкает его в спину, чтобы он шел вперед.

Это мой сын, а с ним обращаются как с преступником.

Через минуту появляется надзиратель и провожает меня назад в вестибюль.

– С ним все будет в порядке, – заверяют меня. – Медсестра ввела ему успокоительное.

Когда Джейкоб был младше и чаще подвержен приступам, доктор выписал ему оланзапин – нейролептический препарат. Лекарство купировало приступы. Но в то же время стирало его личность. Точка. Я заставала сына сидящим на полу спальни с одной туфлей на ноге, а вторая валялась рядом на полу. Он, ни на что не реагируя, смотрел в стену. Когда стали случаться припадки, мы отказались от лекарства и больше не экспериментировали.

Я представляю, как Джейкоб лежит на полу камеры: зрачки расширены, взгляд блуждающий, когда он впадает и выходит из забытья.

Только я выхожу в вестибюль, как ко мне с широкой улыбкой подходит Оливер.

– Как прошло? – спрашивает он.

Я открываю рот и захлебываюсь рыданиями.

Я выбиваю Джейкобу индивидуальную программу обучения, я прижимаю его к земле своим телом, когда он слетает с катушек в людном месте. Я всю жизнь посвятила тому, чтобы делать, что должно… Можно подняться до небес, но, когда доберешься, все равно окажешься в том же самом положении. Именно ради Джейкоба я должна быть сильной.

– Эмма… – окликает Оливер.

Представляю: он, как и я, сбит с толку тем, что я перед ним разрыдалась. К моему удивлению, он обнимает меня и гладит по голове. И что еще удивительнее… на какую‑то секунду я позволяю себя утешить.

Матери, у которой нет ребенка‑аутиста, этого не объяснить. Разумеется, я люблю своего сына. Разумеется, я не могу представить жизни без него. Но это совсем не значит, что каждую минуту я крепка духом. Что не тревожусь о его будущем и об отсутствии оного у себя самой. Что временами не ловлю себя на мысли, как бы сложилась моя жизнь, если бы у Джейкоба не было синдрома Аспергера. Что не хочу, чтобы хотя бы раз кто‑нибудь другой, словно атлант, вместо меня взвалил бы на свои плечи груз ответственности за мою семью.

На пять секунд этим человеком становится Оливер Бонд.

– Прошу прощения! – извиняюсь я, отстраняясь от него. – Намочила вам рубашку.

– Да уж, фланелевая рубашка «Вулрич» вещь деликатная. Я включу счет за химчистку в сумму гонорара. – Он подходит к пропускнику и получает назад мои права и ключи, потом выводит меня на улицу. – Ну‑ка, рассказывайте, что там произошло?

– Джейкоб покалечил себя. Должно быть, ударился обо что‑то головой. Не лоб, а сплошной синяк, голова забинтована, на ней запекшаяся кровь. Он стал биться головой прямо в кабинке для свиданий, ему ввели успокоительное. Его добавки не взяли, и я не знаю, чем он питается и ест ли вообще. И… – Я осеклась, встретившись с ним взглядом. – У вас есть дети?

Адвокат вспыхивает.

– У меня? Дети? Я… Нет.

– Оливер, я однажды наблюдала, как сын ускользает от меня. Я так боролась за его возращение, что не могу позволить этому случиться еще раз. Если Джейкоб сейчас способен и может предстать перед судом, то через две недели он утратит дееспособность. Пожалуйста, – умоляю я, – неужели вы ничего не можете сделать, чтобы вытащить его оттуда?

Оливер смотрит на меня. На морозе его дыхание клубится между нами.

– Не могу, – отвечает он. – Но, кажется, вы можете.

ДЖЕЙКОБ

И так далее.

Это последовательность Фибоначчи. Ее можно описать детальнее:

Ее можно объяснить также рекурсивно:

Это означает, что каждое последующее число является суммой двух предыдущих.

Я заставляю себя думать о цифрах, потому что, похоже, никто не понимает меня, когда я говорю человеческим языком. Это похоже на серию «Сумеречной зоны», когда слова внезапно изменили свой смысл: Я говорю «хватит», а они не унимаются; прошу отпустить меня, а они запирают меня в камере. Из этого я делаю два вывода:

1. Из меня делают преступника. Однако я не думаю, что мама позволила бы шутке затянуться так надолго, из чего заключаю:

2. Что бы я ни сказал, как бы ясно ни выразился, меня никто не понимает. А значит, я должен найти для общения способ получше.

Числа универсальны, язык чисел не знает географических и временных границ. Такое испытание: если кто‑нибудь – хотя бы один человек – поймет меня, тогда есть надежда, что он поймет, что случилось в доме Джесс.

Можно наблюдать последовательность Фибоначчи на цветках артишока и на сосновой шишке. Можно воспользоваться этой последовательностью, чтобы объяснить, как размножаются кролики. Когда n стремится к бесконечности, отношение а_(n) к а_(n‑1) приближается к числу Фи, золотому сечению, – 1,618033989, – которое использовалось при возведении Парфенона и проявляется в произведениях венгерского композитора Бартока и его французского коллеги Дебюсси.

Я меряю шагами камеру, и с каждым шагом в моей голове вспыхивает новое число Фибоначчи. Я все сужаю круги, пока не останавливаюсь посредине камеры и не начинаю все сначала.

144

Входит надзиратель с подносом. За ним идет медсестра.

– Привет, парень! – говорит он, размахивая передо мной рукой. – Скажи что‑нибудь.

– Один, – отвечаю я.

– Что?

– Один.

– Что один?

– Два, – говорю я.

– Время ужинать! – объявляет надзиратель.

– Три.

– Будешь есть или опять выбрасывать?

– Пять.

– Сегодня пудинг, – продолжает он, снимая крышку с подноса.

– Восемь.

Надзиратель втягивает носом воздух.

– Н‑да…

– Тринадцать.

Наконец он сдается.

– Я же говорил тебе. Он как с другой планеты.

– Двадцать один, – говорю я.

Медсестра пожимает плечами и поднимает шприц.

– «Очко», – отвечает она и погружает иглу мне в ягодицу, пока надзиратель держит, чтобы я не дергался.

Когда они уходят, я ложусь на пол и пальцем пишу в воздухе числа Фибоначчи. Продолжаю лежать, пока не начинает рябить в глазах, а палец не становится тяжелым, как гиря.

Последнее, что я помню, перед тем как исчезнуть: числа имеют смысл. О людях такого не скажешь.

ОЛИВЕР

В Вермонте контора, где работают адвокаты штата, называется не просто адвокатской конторой, а своим названием скорее напоминает нечто сошедшее со страниц романов Диккенса: «контора генерального защитника». Тем не менее, как во всех государственных конторах, там за гроши люди работают с утра до ночи. Именно поэтому, отправив Эмму Хант делать свое дело, я поспешил в свою контору‑квартиру, чтобы заняться своим делом.

Тор прыгает от радости и бросается мне прямо на живот.

– Спасибо, приятель! – хриплю я, отталкивая пса.

Он голоден. Я кормлю его остатками макарон с сухим собачьим кормом, а сам отыскиваю в Интернете необходимую информацию и звоню.

Хотя уже семь вечера и рабочий день давно закончился, какая‑то женщина снимает трубку.

– Здравствуйте! – говорю я. – Меня зовут Оливер Бонд. Я новый адвокат из Таунсенда.

– Мы уже закрыты…

– Знаю, но я друг Дженис Рот и пытаюсь ее разыскать.

– Она здесь больше не работает.

Я знаю об этом. Честно признаться, я также знаю, что Дженис Рот недавно вышла замуж за парня по имени Говард Вурц и они переехали в Техас, где Говарду предложили должность в НАСА. Лучшие друзья адвоката – записи из государственного архива.

– Вот черт! Досадно, правда? Я ее университетский приятель.

– Она вышла замуж, – сообщает женщина.

– Да? За Говарда, наверное?

– Вы знакомы?

– Нет, но я знаю, что она от него без ума, – отвечаю я. – Да что там… А вы тоже работаете адвокатом штата?

– К сожалению, да, – вздыхает она. – А вы занимаетесь частной практикой? Поверьте, вы ничего не потеряли.

– Нет? Зато у вас больше шансов попасть в рай! – засмеялся я. – Послушайте, у меня есть маленький вопросик. Я только начал практиковать криминальное право в Вермонте, до сих пор не знаю всех ходов и выходов.

Я только начал практиковать криминальное право. Точка. Но этого я говорить не стану.

– И в чем дело?

– Мой клиент – восемнадцатилетний подросток, он аутист. Во время предъявления обвинения в суде он вышел из себя. Сейчас он за решеткой, пока не решится вопрос о его дееспособности. Но тюрьмы ему не вынести. Он постоянно пытается себя изувечить. Нельзя ли каким‑то образом ускорить отправление правосудия?

– Штат Вермонт, когда дело заходит о психическом состоянии заключенных, ведет себя по‑свински. Раньше тех, чья дееспособность была под вопросом, помещали в изолятор местной больницы, но теперь финансирование урезали, поэтому большинство дел отправляют в Спрингфилд, поскольку там медицинское обслуживание лучше, – объясняет она. – Однажды у меня был клиент из больницы, чья дееспособность была под вопросом, так он любил лосниться, с головы до пят, – в первую же ночь обмазался куском масла, которое получил на ужин, а перед встречей со мной намазался дезодорантом.

– Свидание тет‑а‑тет?

– Да. Надзирателям было наплевать. Думаю, они полагали: худшее, что он может сделать, – чем‑нибудь меня натереть. Как бы там ни было, я подала ходатайство о назначении залога, – продолжала адвокатесса. – Вам снова придется предстать перед судьей. Пригласите на заседание психиатра или другого защитника, чтобы не быть голословным. Но сделайте это не в присутствии клиента, если не хотите, чтобы судью привел в ярость спектакль в зале. Главная ваша забота – убедить судью, что ваш клиент не представляет на воле опасности. А если он будет как ненормальный бегать по залу суда, то испортит все дело.

«Ходатайство о залоге», – записываю я в блокнот.

– Спасибо, – говорю я. – Да, зрелище ужасное.

– Не за что. Алло, вам дать электронный адрес Дженис?

– Разумеется! – лгу я.

Она диктует адрес, а я делаю вид, что записываю.

Вешаю трубку, подхожу к холодильнику, достаю бутылочку воды и выливаю половину в миску Тора. Потом поднимаю бутылку и произношу тост:

– За Дженис и Говарда!

– Мистер Бонд, – говорит на следующий день судья Каттингс, – разве мы не будем ждать, пока по вашему делу примут решение о дееспособности?

– Ваша честь, – отвечаю я, – мы не можем ждать.

В зале суда только мы с судьей, Эмма, доктор Мурано и прокурор – женщина по имени Хелен Шарп. У нее очень короткие рыжие волосы и заостренные клыки, из‑за чего мне на ум сразу приходят вампиры или питбули. Судья бросает на нее взгляд.

– Мисс Шарп? Что скажете?

– Я не знакома с этим делом, Ваша честь, – отвечает она. – Я только утром о нем узнала. Подсудимого обвиняют в убийстве, вы назначили экспертизу о степени дееспособности. Обвинение считает, что пока он должен оставаться под стражей.

– Со всем уважением, Ваша честь, – возражаю я, – полагаю, что суд должен выслушать мать моего подзащитного и его психиатра.

Судья жестом просит меня продолжать, и я приглашаю Эмму занять свидетельское место. У нее под глазами залегли тени, руки дрожат. Я вижу, как она то хватается за перила, то украдкой, чтобы не заметил судья, мнет краешек своей одежды.

– Пожалуйста, назовите свою фамилию и адрес, – говорю я.

– Эмма Хант. Таунсенд, Бердсай‑лейн, 132.

– Джейкоб Хант, обвиняемый по этому делу, является вашим сыном?

– Да.

– Сколько Джейкобу лет?

Эмма откашливается.

– В декабре исполнилось восемнадцать.

– Где он живет?

– Со мной, в Таунсенде.

– Он ходит в школу? – продолжаю я задавать вопросы.

– Он ходит в местную школу, учится в выпускном классе.

Я смотрю прямо на Эмму.

– Миссис Хант, имеются ли какие‑либо медицинские показания, которые заставляют вас беспокоиться о здоровье Джейкоба в тюрьме?

– Есть. Джейкобу поставили диагноз «синдром Аспергера». Это высокофункциональный аутизм.

– Как синдром Аспергера сказывается на поведении Джейкоба?

Она на мгновение замолкает и опускает глаза.

– Если что‑то не по нему, он становится очень возбужденным. Он никогда не выказывает чувств – ни радости, ни печали, не умеет поддерживать разговоры со сверстниками. Он буквально воспринимает значение слов. Если, например, сказать: «Ешь с закрытым ртом», он ответит, что это невозможно. Он слишком чувствителен: яркий свет, громкие звуки, легкие прикосновения – все это может заставить его сорваться. Он не любит быть в центре внимания. Он должен точно знать, что и когда произойдет, а если привычный порядок меняется, то чрезвычайно тревожится и ведет себя так, что еще больше привлекает внимание: начинает размахивать руками, разговаривать сам с собой или снова и снова повторять фразы из фильмов. Когда окружающий мир по‑настоящему начинает его подавлять, он куда‑нибудь прячется – в шкаф, под кровать – и перестает разговаривать.

– Понятно, – резюмирует судья Каттингс. – Ваш сын человек настроения, педант и желает, чтобы все и всегда происходило так, как он хочет. Очень похоже на подростка.

Эмма качает головой.

– Я плохо объяснила. Дело не только в педантизме и следовании установленному порядку. Обычный подросток сам принимает решение не разговаривать, а у Джейкоба выбора нет.

– Какие изменения вы заметили с тех пор, как вашего сына взяли под стражу? – задаю я вопрос.

Глаза Эммы наполняются слезами.

– Это не Джейкоб, – плачет она. – Он намеренно себя калечит. Он стал хуже разговаривать. Он начинает терять контроль над собой: размахивает руками, раскачивается на пальцах, ходит кругами. Я пятнадцать лет потратила на то, чтобы Джейкоб стал частью этого мира, не позволяя ему замкнуться в собственном мирке… а один день в тюрьме – и все насмарку! – Она поднимает взгляд на судью. – Я просто хочу, чтобы мой сын вернулся, пока еще не поздно до него достучаться.

– Благодарю, – произношу я. – Больше вопросов нет.

Встает Хелен Шарп. Она довольно высокая, метр восемьдесят с лишним. Почему я не заметил, когда она входила в зал?

– Ваш сын… ранее привлекался?

– Нет! – пугается Эмма.

– Его раньше арестовывали?

– Нет.

– Раньше вы замечали по поведению сына, что он возвращается в прежнее состояние?

– Да, – отвечает Эмма. – Когда в последнюю минуту меняются планы. Или когда он расстроен, но не может выразить это словами.

– В таком случае можно предположить, что его нынешнее состояния никак не связано с ограничением свободы, а может быть вызвано чувством вины за совершение ужасного преступления?

Эмму бросает в жар.

– Он бы никогда не совершил того, в чем его обвиняют.

– Возможно, мадам, но сейчас вашего сына обвиняют в убийстве первой степени. Вы это понимаете?

– Да, – с трудом признается Эмма.

– Ваш сын находится в превентивном заключении, поэтому здесь его безопасность не обсуждается…

– Если речь о его безопасности не идет, почему он оказался в камере, обитой войлоком? – парирует Эмма.

Мне хочется подбежать к ней и дать «пять».

– Больше вопросов нет, – заявляет прокурор.

Снова встаю я.

– Защита вызывает доктора Мун Мурано.

По имени психиатра можно решить, что она выросла в национальной общине, но там выросли ее родители. Она, должно быть, взбунтовалась и вступила в ряды молодежной организации республиканской партии. Во всяком случае, в зал суда она явилась в строгом костюме, в туфлях на высоченной шпильке, а волосы ее собраны в такой тугой пучок, что и подтяжка лица не нужна. Я устанавливаю ее личность и спрашиваю, откуда она знает Джейкоба.

– Я работаю с ним уже пятнадцать лет, – отвечает она. – В связи с его болезнью.

– Скажите несколько слов о синдроме Аспергера, пожалуйста.

– Этот синдром был описан доктором Гансом Аспергером в тысяча девятьсот сорок четвертом году, но в англоязычном мире о нем не слышали до конца восьмидесятых, а до девяносто четвертого года он не считался психическим заболеванием. Строго говоря, это нейробиологическое нарушение, оказывающее влияние на некоторые области развития. В отличие от остальных детей‑аутистов, дети с синдромом Аспергера очень умны, способны беседовать и страстно желают общественного признания… только не знают, как его получить. Их беседы однобоки. Эти дети сосредоточивают свой интерес на очень узком предмете, они многословны, говорят монотонно. Они не в состоянии понимать социальные нормы, язык телодвижений и мимику – следовательно, не могут понять, что чувствуют окружающие их люди. Именно поэтому людей с синдромом Аспергера часто считают чудаковатыми и эксцентричными, что в дальнейшем приводит к социальной изоляции.

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 100; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 13 14 15 16 171819 20 21 22 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!