ДЕЛО 5: Не такой уж хороший врач 3 страница
Я не знаю, как все это объяснить маме, но уверен, что она в любом случае не захочет этого слышать, поэтому протягиваю руку за пультом на ее ночном столике и включаю телевизор, который стоит на комоде у противоположной стены. Передают последние известия, метеоролог обещает на следующей неделе местами грозы.
– Спасибо, Норм, – благодарит диктор. – Сообщаем последние новости по делу об убийстве Джессики Огилви… По подозрению в совершении преступления полиция арестовала восемнадцатилетнего Джейкоба Ханта из Таунсенда, штат Вермонт.
Сидящая рядом со мной мама замирает. На весь экран показывают школьную фотографию Джейкоба. На снимке он в полосатой голубой рубашке и, как обычно, не смотрит в объектив.
– Джейкоб учится в выпускном классе местной школы, жертва была его наставником.
Черт побери!
– Мы будем следить за развитием событий, – обещает диктор.
Мама берет пульт. Я подумал, что она хочет выключить телевизор, но вместо этого она швыряет пульт прямо в экран. Пульт разбивается, на экране телевизора появляется трещина. Мама заваливается на бок.
– Пойду принесу веник, – говорю я.
Посреди ночи я слышу в кухне какой‑то шум. Крадучись спускаюсь вниз и вижу маму, которая роется в ящике в поисках телефонной книжки. Волосы у нее распущены, ноги босые, на рубашке пятно от зубной пасты.
– Почему оно не записано на букву «У» – Управление? – бормочет она.
|
|
|
– Что ты ищешь?
– Я должна позвонить в тюрьму, – отвечает она. – Он не любит, когда темно. Я могла бы привезти ему ночник. Я хочу им сообщить, что, если нужно, могу привезти ночник.
– Мама! – окликаю я.
Она снимает телефонную трубку.
– Мама, тебе нужно лечь.
– Нет, – противится она. – Мне нужно позвонить в тюрьму…
– Сейчас три часа ночи. Все спят. – Я смотрю на нее. – Джейкоб тоже спит.
Она поворачивается ко мне лицом.
– Ты правда так думаешь?
– Правда, – заверяю я, с трудом выдавливая слова из горла, в котором стоит ком. – Правда.
Я боюсь следующего:
1. Хобби Джейкоба из невинного увлечения превратилось в навязчивую идею. Поэтому он и оказался в тюрьме.
2. Во время их последней встречи с Джесс что‑то напугало его или загнало в тупик, поэтому он дал сдачи.
3. Человека можно любить и ненавидеть одновременно.
4. Возраст не имеет значения, когда речь идет о старшем брате.
Если Джейкоб со своим синдромом Аспергера сделал меня изгоем, представьте, каково иметь брата, сидящего за решеткой. Чем дальше – тем больше: куда бы я ни пошел в школе, повсюду слышу шепоток: «Я слышал, он отрезал ей ножом палец и взял на память. А я слышал, что он ударил ее бейсбольной битой. У меня всегда от него мурашки по коже».
|
|
|
Единственная причина, по которой я сегодня занимаю место в классе, – и уж поверьте, только занимаю, потому что мой мозг занят лишь тем, чтобы отгородиться от шепота за спиной, – потому что мама решила, что так будет лучше всего.
– Я поеду в тюрьму, – сказала она, как я и предполагал. – Ты не можешь целых две недели сидеть дома. Когда‑то нужно будет вернуться в школу.
Я знаю, что она права, но разве она не понимает, что окружающие начнут расспрашивать о Джейкобе? Выдвигать предположения? И не только ученики. Учителя будут подходить ко мне с напускным сочувствием, хотя на самом деле просто хотят узнать скандальные подробности, чтобы потом обсудить их в учительской. От происходящего у меня засосало под ложечкой.
– Что мне отвечать, когда спросят?
Мама помедлила.
– Скажи, что адвокат твоего брата запретил обсуждать эту тему.
– Так и есть?
– Понятия не имею.
Я глубоко вздохнул. Хотел признаться в том, что залез в дом Джесс.
– Мам, мне нужно с тобой кое о чем поговорить…
– Может быть, в другой раз? – попросила она. – Я хочу быть там к открытию, к девяти часам. На завтрак – хлопья, в школу поедешь на автобусе.
Сейчас, сидя на уроке биологии рядом с Эллис Говат, – она отличный товарищ для лабораторных, несмотря на то что девочка, – я получаю от нее записку: «Сочувствую, что так вышло с твоим братом».
|
|
|
Я хочу поблагодарить ее за доброту. За то, что она оказалась единственной, кому не наплевать на Джейкоба. Она не стала, как средства массовой информации и безголовый суд, выставлять его на всеобщее посмешище за то, что он сделал.
За то, что сделал…
Я хватаю рюкзак и выбегаю из класса, наплевав на несущего вздор мистера Дженнисона. Учитель даже не комментирует мой поступок (что лишний раз красноречиво свидетельствует: это не моя жизнь, а параллельный мир). Иду по коридору без разрешения учителя, и никто меня не останавливает. Даже когда я миную кабинет директора и административное крыло. Даже когда кулаком открываю двойные двери возле спортзала и выхожу на слепящее полуденное солнце. Даже когда иду прочь от школы.
Похоже на то, что в частных школах, когда твоего родственника арестовывают за убийство, администрация и учителя делают вид, что ты невидимка.
Что, положа руку на сердце, мало отличается от их прежнего ко мне отношения.
Жаль, что я не взял скейтборд. Тогда бы я мог двигаться быстрее, мог бы отвлечься от мыслей, роящихся в голове.
|
|
|
Я видел Джесс Огилви живой и здоровой. Почти сразу после моего ухода к ней пришел Джейкоб.
Теперь она мертва.
Я наблюдал, как брат разбил о стену стул, как рукой выдавил оконное стекло. Иногда во время припадка я оказывался у него на пути, о чем свидетельствуют оставшиеся на мне шрамы.
Сложите два и два.
«Мой брат – убийца». Я произношу эти слова вполголоса и тут же чувствую резкую боль в груди. Нельзя произносить это так же просто, как «мой брат высокий» или «мой брат любит яичницу‑глазунью», даже если этот вывод является истинной правдой. Но Джейкоб, которого я знал неделю назад, ничем не отличается от Джейкоба, которого я видел утром. Неужели это означает, что я непроходимый тупица и не заметил в своем брате главного изъяна? Что любой человек – даже Джейкоб – может стать тем, кем и представить было нельзя?
Да, с этим не поспоришь!
Я всю жизнь считал, что между мною и Джейкобом нет ничего общего, – оказывается, мы оба преступники.
«Но ты никого не убивал».
Внутренний голос звучит как оправдание. Насколько я знаю, у Джейкоба тоже были свои причины.
Эта мысль меня подгоняет. Впрочем, я могу мчаться, черт возьми, быстрее ветра, однако от грустного факта не убежишь – я ничем не лучше тех козлов в школе: я уже решил, что мой брат виновен.
За школой, если углубиться подальше, раскинулся пруд. Зимой здесь оживленно: по выходным разжигают костры и готовят конфеты‑суфле, а несколько деятельных папаш‑хоккеистов убирают широкими лопатами снег, чтобы импровизированный матч можно было проводить на всей поверхности замерзшего пруда. Я ступаю на лед, хотя у меня нет с собой коньков.
В будний день здесь малолюдно. Несколько мамаш с малышами толкают ящики из‑под молока – учат детей кататься на коньках. Старик в черных коньках для фигуристов, которые всегда напоминают мне о Голландии или об Олимпиадах, выписывает на льду «восьмерки». Я бросаю рюкзак на снег и перемещаюсь небольшими шажками, пока не оказываюсь в самом центре.
Ежегодно в Таунсенде проводится пари: кто угадает, когда лед растает полностью. В лед втыкается шест, к нему подключают цифровые часы. Когда лед растает настолько, что шест накреняется, часы запускают и засекают время. Люди ставят на день и час, когда растает лед. Чье предположение окажется ближе всего к истине, тот и срывает джек‑пот. В прошлом году он, кажется, составлял четыре тысячи пятьсот долларов.
А что, если лед растает прямо сейчас?
И я провалюсь?
Кто‑нибудь из ребят, катающихся неподалеку, услышит всплеск? Бросится ли старик меня спасать?
Учитель английского утверждает, что риторический вопрос – это вопрос, на который не ждешь ответа: «Папа Римский католик?» или «Медведи гадят в лесу?»
Я считаю, что риторический вопрос ответ имеет, но слышать этот ответ никому не хочется.
«Это платье меня полнит?»
«Неужели ты и вправду такой тупой?»
«Если лед растает и я уйду под воду, существовал ли я когда‑нибудь вообще?»
«Если бы в тюрьме оказался я, неужели Джейкоб поверил бы в худшее?»
Ни с того ни с сего я сажусь на лед прямо посреди пруда. В джинсах сидеть холодно. Я представляю, как все у меня внутри замерзает. Меня найдут, а я превращусь в сосульку, в статую.
– Эй, парень, с тобой все в порядке? – подъезжает ко мне старик. – Помощь нужна?
Как я и говорил: этот ответ никто слышать не хочет.
Прошлой ночью я спал плохо, но, когда заснул, видел сон. Привиделось, что я вытаскиваю Джейкоба из тюрьмы. Мне удалось это, когда я прочел все его блокноты с записями о «Блюстителях порядка» и сымитировал поведение воров‑домушников. Не успел я завернуть за угол тюрьмы, в которой держали Джейкоба, как он уже готов. «Джейкоб, – велю я, – ты должен в точности следовать моим указаниям». И он в точности их выполняет – потому‑то я и понимаю, что это всего лишь сон. Он молчит, не задает вопросов. Мы на цыпочках минуем надзирателя и запрыгиваем в огромный мусорный бак, скрываясь под ворохом бумаги и другого хлама. Наконец приходит сторож и вывозит контейнер, где мы сидим, – раздается зуммер, створки запертых ворот разъезжаются в стороны. Только сторож собирается опустошить гигантский бак в мусорный контейнер, как я кричу «Давай!», мы с Джейкобом выпрыгиваем из бака и пускаемся наутек. Бежим без оглядки несколько часов, пока единственными нашими преследователями не остаются падающие звезды. В конце концов мы останавливаемся в поле, где трава по пояс, и ложимся прямо в нее.
«Я не делал этого», – говорит мне Джейкоб.
«Я тебе верю», – отвечаю я чистую правду.
В тот день, когда Джейкобу было дано задание завести друга, две малышки, с которыми он познакомился в песочнице, убежали домой, даже не попрощавшись, и оставили моего тринадцатилетнего брата одного ковыряться в песке.
Я боялся смотреть на маму, поэтому подошел к песочнице и присел на бортик. Колени доставали мне до подбородка. Я оказался слишком большим для песочницы, а зрелище того, как брат скрючился в ней, было просто ненормальным. Я поднял с земли камень и принялся швырять его в песок.
– Что ты ищешь? – спросил я.
– Аллозавра, – ответил Джейкоб.
– А как мы его узнаем, когда найдем?
Лицо Джейкоба просияло.
– У него позвонки и череп не такие тяжелые, как у остальных динозавров. Само название «аллозавр» указывает на это: буквально – «другая ящерица».
Я представил себе сверстника Джейкоба, который бы наблюдал за тем, как мой брат играет в песочнице в палеонтологов. А сможет ли он вообще завести друга?
– Тео, – внезапно шепчет он мне, – знаешь, на самом деле здесь мы динозавров не найдем.
– Да, – засмеялся я. – Но если бы нашли, вот была бы история, согласен?
– Понаехали бы журналисты, – сказал Джейкоб.
– Нас бы показали в новостях, пригласили в шоу Опры, – продолжаю фантазировать я. – Двух братьев, которые нашли в песочнице скелет динозавра. Может быть, наши изображения появились бы на сухих завтраках «Уитиз».
– Легендарные братья Хант, – усмехнулся Джейкоб. – Так бы нас называли.
– Легендарные братья Хант, – повторил я, наблюдая, как Джейкоб пытается добраться лопаткой до дна песочницы. Интересно, скоро ли я перерасту его?
ДЖЕЙКОБ
Я и в самом деле не понимаю, что происходит.
Сперва я решил, что таковы правила. Сродни тому, как маму вывезли на коляске, после того как она родила Тео, хотя она и сама прекрасно могла бы идти и нести Тео на руках. Может, такова процедура, и именно поэтому приставы вывели меня из зала заседаний (на этот раз они поостереглись ко мне прикасаться). Я решил, что меня отведут к выходу из здания или некоему «отгрузочному доку», откуда обвиняемых забирают домой.
Вместо этого меня запихнули на заднее сиденье полицейской машины и два часа тридцать восемь минут везли в тюрьму.
Я не хочу находиться в тюрьме.
Здесь меня встретили совсем другие полицейские, не те, что привезли. Новые носили другую форму и задавали те же вопросы, что и детектив Метсон в участке. На потолке горели флуоресцентные лампы, как в однотипных универсальных магазинах «Уолмарт». Именно из‑за освещения я не люблю ходить в эти магазины: свет мигает, иногда лампочки из‑за трансформаторов шипят, и я боюсь, что на меня обрушится потолок. Даже сейчас я не могу разговаривать и каждые несколько секунд поглядываю на потолок.
– Я хотел бы позвонить маме, – обращаюсь я к тюремщику.
– А я – выиграть в лотерею, но что‑то подсказывает мне, что ни один из нас не получит желаемого.
– Я не могу здесь оставаться, – говорю я.
Он продолжает печатать на компьютере.
– Не помню, чтобы я спрашивал твое мнение.
Неужели этот полицейский такой тупоголовый? Или он просто пытается действовать мне на нервы?
– Я учащийся, – объясняю я тем же тоном, как объяснял бы масс‑спектрометрию человеку, который ни сном ни духом не слышал об анализе трассологических доказательств. – Мне нужно в семь сорок семь быть в школе, в противном случае я не успею заглянуть в свой шкафчик до начала занятий.
– Считай, что ты на зимних каникулах, – отвечает полицейский.
– Зимние каникулы начинаются с пятнадцатого февраля.
Он ударяет по клавише.
– Ладно. Вставай! – велит он, и я подчиняюсь. – Что у тебя в карманах?
Я смотрю вниз на пиджак.
– Руки.
– Умник, да? – интересуется офицер. – Давай выворачивай их, живо!
Сбитый с толку, я протягиваю раскрытые ладони. У меня в руках ничего нет.
– Карманы.
Я достаю пачку жевательной резинки, зеленый камешек, стеклышко, найденное на берегу моря, ленту с нашими с мамой фотографиями, бумажник. Офицер все забирает.
– Эй…
– Деньги запишут на твой счет, – объясняет он.
Я вижу, как он делает пометку на клочке бумаги, потом открывает мой бумажник, достает деньги и снимок доктора Генри Ли. Начинает пересчитывать деньги и случайно роняет пачку. Когда он снова собирает купюры, они уже сложены не по порядку.
Меня бросает в пот.
– Деньги… – говорю я.
– Я ни цента не взял, если ты об этом беспокоишься.
Я вижу, что «двадцатка» оказалась рядом с долларовой купюрой, «пятерка» перевернута, президент Линкольн лежит лицом вниз.
Я всегда слежу за тем, чтобы в бумажнике был порядок: банкноты лежат по возрастанию, лицевой частью вверх. Я никогда не брал деньги из маминой сумочки без разрешения, но иногда, когда она не видит, я лезу к ней в кошелек и раскладываю деньги по номиналам. Мне неприятна даже мысль о беспорядке; хватит того, что мелочь валяется в кармашке как зря.
– Тебе плохо? – спрашивает офицер, и я понимаю, что он пристально меня разглядывает.
– Не могли бы вы… – Я едва в силах говорить, в горле стоит комок. – Не могли бы вы разложить банкноты по порядку?
– Зачем, черт возьми?
Прижимая руку к груди, я указываю на пачку купюр.
– Пожалуйста… – шепчу я. – Сверху должен лежать один доллар.
Если хотя бы деньги будут лежать правильно, значит, есть вещи неизменные.
– Не могу поверить… – бормочет офицер, но выполняет мою просьбу.
Как только «двадцатка» оказывается внизу стопки, я с облегчением вздыхаю.
– Спасибо, – благодарю я, хотя уже заметил, что по крайней мере две банкноты лежат вверх ногами.
«Джейкоб, – уговариваю я себя, – ты можешь. И неважно, что спать придется не в своей постели. Неважно, что тебе не дали почистить зубы. Если мыслить глобально, Земля не прекратила вращаться». (Именно так любит говорить мама, когда я начинаю нервничать из‑за изменений в размеренной жизни.)
Тюремщик ведет меня в другую комнату, размером не больше шкафа.
– Раздевайся, – командует он, скрещивая руки на груди.
– Как?
– Донага. И белье тоже.
Когда я понимаю, что он хочет, чтобы я снял одежду, у меня от удивления отвисает челюсть.
– Я не буду переодеваться в вашем присутствии, – говорю я, все еще до конца не веря. Я даже в раздевалке не переодеваюсь, когда иду на физкультуру. У меня есть справка от доктора Мун, в которой говорится, что я могу посещать занятия физкультурой в своей обычной одежде.
– Опять двадцать пять! – возмущается надзиратель. – Я тебя не спрашиваю.
По телевизору я видел, что заключенные носят тюремную одежду, но никогда раньше не задумывался, куда деваются их собственные вещи. Но то, что я вспомнил, грозит неприятностями. Большими Неприятностями – с прописной буквы. По телевизору тюремная роба всегда оранжевая. Иногда этого достаточно, чтобы я переключил канал.
Я чувствую, как учащается пульс при одной мысли о том, что эта оранжевая роба коснется моей кожи. Что остальные заключенные тоже носят робы такого же цвета. Мы станем похожи на море, предупреждающее об угрозе, на целый океан опасности.
– Если не разденешься, – говорит тюремщик, – я раздену тебя сам.
Я поворачиваюсь к нему спиной, снимаю пиджак. Стаскиваю через голову рубашку. Кожа у меня белая, как рыбье брюхо, у меня нет бугрящихся мышц, как у ребят‑спортсменов, носящих «Аберкромби‑энд‑Фитч», и мне становится неловко. Расстегиваю молнию на джинсах, стаскиваю трусы, потом вспоминаю о носках. Сжимаюсь клубочком и аккуратно раскладываю свою одежду: внизу штаны цвета хаки, потом зеленая рубашка, наконец зеленые спортивные трусы и носки.
Надзиратель берет мои вещи и начинает их перетряхивать.
– Руки по швам! – командует он.
Я закрываю глаза и делаю, как он приказывает, даже когда он заставляет меня повернуться, нагнуться, и я чувствую, как он раздвигает мне ягодицы. Мне в грудь тыкается мягкий куль с одеждой.
– Одевайся.
Внутри одежда, но не моя. Там три пары носков, три пары трусов, три футболки, теплые брюки, теплая футболка, три пары синих штанов и в тон им сорочки, резиновые сандалии, куртка, шапка, перчатки и полотенце.
Какое облегчение! В конце концов оранжевое я носить не буду.
Я всего один раз в жизни ночевал не дома. Остался ночевать у мальчика по фамилии Маршалл, который с тех пор переехал в Сан‑Франциско. У Маршалла очень плохое зрение, поэтому он, как и я, часто являлся объектом плоских шуточек одноклассников. Ночевку устроили наши мамы, когда я узнал, что Маршалл может выговорить без запинки названия многих динозавров вплоть до мелового периода.
Мы с мамой две недели обговаривали, что делать, если я проснусь среди ночи и захочу домой (тогда я позвоню). Что делать, если мама Маршалла подаст на завтрак блюдо, которое я не люблю (я скажу: «Спасибо, не надо»). Мы обсудили, что у Маршалла, скорее всего, одежда в шкафу разложена не так, как у меня. У него есть собака, а с собак иногда сыплется на пол шерсть.
В тот вечер мама привезла меня к Маршаллам после ужина. Маршалл предложил посмотреть «Парк Юрского периода», я согласился. Но когда во время просмотра я стал рассказывать ему, что является анахронизмом, а что чистейшей выдумкой, он разозлился и велел мне заткнуться. Я отправился играть с его собакой.
У Маршалла был йоркширский терьер, кобель, однако с розовым бантиком на голове. У него был крошечный розовый язычок, и он лизнул мне руку – я думал, что мне понравится, но почему‑то захотелось ее немедленно вымыть.
Ночью, когда мы пошли спать, мама Маршалла положила между нами скрученное во всю длину одеяло. Поцеловала сына в лоб, потом поцеловала меня, что было странно, ведь она же не моя мама. Маршалл сказал, что утром мы, если встанем рано, сможем посмотреть телевизор, пока мама не проснулась. Потом он уснул, а я не смог. Я не спал и слышал, как в комнату зашел йорк и забрался под одеяло, оцарапав меня своими черными когтями. Не спал я и тогда, когда Маршалл во сне описал кровать.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 98; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!