Глава 5. КРОВЬ СВЯТОГО ХОДЕРУНДА 3 страница
Неожиданное воспоминание о Рейчел, наложившееся на страшные дневные события, вызвало такой удар тоски по дому, что Саймон споткнулся и вынужден был ухватиться за корявый ствол. Хенгфиск, стоя на коленях, подбрасывал ветки в костер, разожженный в неглубокой яме. По обе стороны костра лежали люди.
– Это Лангриан, – сказал брат Хенгфиск, указывая на лежащего справа человека, чье лицо почти полностью скрывала окровавленная повязка из мешковины. – Он единственный, оставшийся в живых, из всего аббатства. Когда я вернулся, я нашел его там. Я думаю, милостивый Эйдон скоро заберет его к себе.
Даже в меркнущем свете Саймон видел, какой белой и восковой была кожа умирающего. Хенгфиск подбросил в огонь еще веток, а Бинабик, ни разу не взглянув на риммерсмана, опустился на колени рядом с раненым и начал осторожный осмотр.
– Это Дочиас, – сказал Хенгфиск, указывая на второго человека. Тот лежал так же неподвижно, как и Лангриан, но никаких ран не было видно. – Я пошел искать его, когда он не вернулся после обычного бдения. Когда я принес Дочиаса обратно в аббатство – на руках, – с горькой гордостью добавил он, – я нашел всех… нашел всех уже мертвыми. – Он сотворил на груди знак древа. – Всех, кроме Лангриана.
Саймон подошел поближе к брату Дочиасу, молодому, тонкому, длинноносому эрнистирийцу с давно не бритым подбородком.
– Что случилось? Что с ним?
– Я не знаю, мальчик, – ответил Хенгфиск. – Он безумен. Он подхватил какую‑то болезнь мозга. – Монах отвернулся, чтобы поискать немного хвороста.
|
|
|
Саймон некоторое время наблюдал за Дочиасом. Вскоре он заметил, что дыхание больного стало тяжелее, а тонкие веки задрожали. Когда юноша отвернулся посмотреть на Бинабика, который осторожно разматывал повязку Лангриана, из‑под черной рясы Дочиаса как змея выскользнула белая рука и с ужасающей силой вцепилась в рубашку Саймона.
Дочиас, так и не открывая глаз, напрягся, спина его выгнулась, голова билась о землю.
– Бинабик! – в ужасе закричал Саймон. – Он… он…
– Ааахххх! – голос, вырвавшийся из напряженного горла Дочиаса, был хриплым от боли. – Черная карета! Она едет за мной! – Он снова забился, как рыба, вытащенная из воды. Его слова бросили Саймона в бездну проснувшегося ужаса.
Вершина холма… Я помню что‑то… и скрипят черные колеса… О Моргенс, что я здесь делаю?
Мгновением позже, пока изумленные Бинабик и Хенгфиск смотрели на все это через костер, Дочиас притянул Саймона к себе, так что лицо юноши почти касалось обескровленных губ эрнистирийца.
– Они увозят меня обратно, – шипел монах, – обратно… обратно в… это ужасное место! – неожиданно его глаза распахнулись и слепо уставились на Саймона. Юноша никак не мог ослабить хватку монаха, несмотря на то, что Бинабик был уже тут и пытался помочь ему освободиться.
|
|
|
– Ты знаешь! – стонал монах. – Ты знаешь, кто это! Ты был отмечен! Отмечен, как и я! Я видел их, видел, это были белые лисицы! Они были во сне! Белые лисицы! Они были посланы Хозяином, чтобы он положил лед в наши сердца и чтобы они увезли наши души в их черной, черной карете!
И тут задыхающийся, всхлипывающий Саймон наконец освободился. Бинабик и Хенгфиск держали извивающегося монаха, пока он наконец не стих. В темный лес вернулась тишина, окружив маленький костер, как бездны ночи обнимают умирающую звезду.
Глава 6. ТЕНЬ КОЛЕСА
Он стоял посреди огромного открытого пространства, в центре пологой чаши, поросшей травой. Он был единственной частичкой бледной человеческой жизни, окруженный этим растительным буйством. Саймон никогда еще не чувствовал себя таким открытым прямому взгляду бессердечных небес. Края поля‑чаши неуклонно поднимались вверх, смыкаясь в конце концов с каменно‑серым небом.
В этом безличном, застывшем безвременье могли пройти незаметно секунды и годы. Но вот пришло время, и горизонт был взломан.
|
|
|
Поднялся воющий ветер. С тяжелым скрипом у самого горизонта возникло бесконечно черное Нечто. Оно неуклонно вздымалось вверх, пока его черная тень не пересекла все поле. Возникновение тени было таким внезапным, что казалось, она упала на землю с глубоким, невыносимо низким гудением, прошедшим мгновенной вибрацией по костям Саймона.
Огромный силуэт возникшего видения четко вырисовывался на фоне неба, когда оно неожиданно застыло на самом краю долины. Это было колесо. Чудовищное черное колесо, высокое, как самые высокие из башен. Погруженный в пучину его тени, Саймон в изумлении смотрел, как оно мучительно совершает свой роковой поворот.
Потом оно медленно покатилось по долине, оставляя за собой только темную полосу содранного дерна. Саймон, окаменев, стоял на его неотвратимом пути, а оно вертелось, неумолимое, как жернова ада.
Теперь оно было над ним, черная колонна, подпирающая небесный свод, в лицо ему посыпался дерн, забивая глаза и рот. Почва под ногами Саймона прогнулась, когда тяжесть колеса поколебала ложе земли. Он упал, а когда с трудом выпрямился, черный обод уже нависал над ним. Он стоял в оцепенении, безгласный, пораженный ужасом, как вдруг серая тень промелькнула перед ним, серая тень с золотым блеском… воробей, зажавший в лапках что‑то блестящее и бешено несущийся прочь. Он перевел глаза вслед улетающей птице и почувствовал, что ее быстрые движения что‑то задели в его сердце, и бросился за ней, за пределы досягаемости опустившегося колеса.
|
|
|
Он прыгнул, и широкий, как стена обод обрушился вниз. Но в этот момент его штанина зацепилась за обжигающе холодный гвоздь, торчащий из края колеса.
Воробей, летевший на шаг впереди, теперь летел прочь, свободный и спокойный, поднимаясь по спирали в серое небо и сливаясь с ним. Он уносил в небеса свой золотой груз. И тут раздался величественный голос:
– Ты был отмечен!
Колесо подхватило Саймона и швырнуло в воздух, как собака швыряет крысу, желая сломать ей хребет. Потом оно продолжило свое движение. Саймон болтался вниз головой, земля под ним качалась и уходила в сторону, как пульсирующее зеленое море. Ветер, поднятый поворотом колеса, пронизывал его насквозь.
Раскачиваясь, он поднимался к вершине, и кровь стучала в его ушах.
Цепляясь руками с налипшей травой и глиной, Саймон мучительно подтягивался к ободу колеса. Наконец он оседлал его, как будто это была спина какого‑то животного, достигавшая облаков. Он поднимался все ближе и ближе к небесному своду.
И вот он очутился на самом верху. Некоторое время он сидел, выпрямившись, на вершине мира. За краем долины он видел несказанный простор расстилавшихся полей Светлого Арда. Солнечный свет пробился сквозь траурное небо, коснулся зубчатых стен замка и озарил стройный шпиль башни, которая, единственная в мире, могла поспорить с высотой черного колеса. Он моргнул, почувствовав что‑то знакомое в ее летящем силуэте, но колесо продолжило движение" протолкнуло его через вершину и поволокло к далекой земле.
Он боролся с гвоздем, впившимся в его штанину, но каким‑то непостижимым образом он и гвоздь были теперь одним целым. Оставалось только покориться.
Земля устремлялась вверх.
Саймон и зеленая девственная земля неслись навстречу друг другу с шумом, подобным шуму Страшного Суда, разносящемуся над долиной. Удар – двое сошлись.
Ветер, свет и музыка прекратились внезапно, как будто задули свечу.
Саймон погружался во тьму, глубоко в землю, которая расходилась перед ним, как вода. Вокруг раздавались голоса медленные, запинающиеся голоса, исходившие из уст, задушенных землей.
Кто ворвался в наш дом?
Кто тревожит наш сон, наш долгий, покойный сон?
Это воры! Они украдут нашу тишину и наши темные постели. Они снова вытащат нас наверх, через Светлые ворота…
Скорбные голоса причитали, Саймон чувствовал прикосновения рук, стремящихся схватить его, рук, холодных и сухих, как кости, рук влажных и мягких, как древние корни, длинных извивающихся пальцев, рвущихся прижать его к пустой груди… но они не могли остановить его. Колесо все катилось, унося его глубже и глубже вниз, пока голоса не замерли вдали. Он уносился все дальше, в холодную, непроницаемую тьму.
Тьма…
Где ты, мальчик? Ты спишь? Сейчас я схвачу тебя! – Это был голос Прейратса. Он чувствовал, как давит на него злобная тяжесть мыслей алхимика. – Я знаю теперь, кто ты, – мальчишка Моргенса, надоедливый судомойка. Ты видел то, чего не следовало, кухонный мальчишка, ничтожество в сравнении с тем, что за тобой. Ты знаешь слишком много. Я выслежу тебя.
Где ты?
И тогда настал еще большая тьма – тень от тени колеса, и глубоко в этой тени загорелись два красных огня: глаза, которые, должно быть, принадлежали наполненному пламенем черепу.
Нет, смертный, сказал голос, прозвучавший для Саймона землей, пеплом и концом всего сущего. Нет, это не для тебя. Пылающие глаза наполнились любопытством и ликованием. Этого возьмем мы, священник.
Саймон почувствовал, как хватка Прейратса ослабела, сила алхимика иссякла перед темным властелином.
Приветствую тебя, сказал он. Здесь, во владениях Короля Бурь, позади Темнейших Врат.
Как… твое… имя?
И глаза погасли, как прогоревшие угли, и пустота, открывшаяся за ними, обжигала холоднее любого льда, горячее самого жаркого огня… и темнее любой тени…
Нет! Саймон хотел закричать, освободиться, но тяжесть тысяч лет земли и камня сковала его. Я не скажу тебе!
Тогда мы сами дадим себе имя… У тебя должно быть имя, ничтожная мошка… бессмысленная пылинка… Мы хотим узнать тебя, когда встретимся… Ты должен быть отмечен…
Нет! Рот его было полон земли. Я не хочу имени! Я не хочу имени! Я не… хочу имени от вас! Этот последний крик отозвался эхом в вершинах деревьев.
Бинабик склонился над ним, неприкрытое беспокойство было на его лице. Слабый утренний свет, лишенный источника и направления, заливал поляну.
– Лишенного совсем разума и одного подверженного смерти уже должен я лечить, – сказал Бинабик, когда Саймон наконец сел. – А теперь и ты хочешь также кричать во время сна? – Он хотел превратить все в шутку, но утро было слишком холодным и ранним, чтобы поддержать попытку. Саймон дрожал.
– О Бинабик, я… – на лице его появилась жалкая дрожащая улыбка. Он был снова на свету, на поверхности земли! – Я видел ужасный, ужасный сон.
– Я очень не удивлен, – сказал Бинабик и тронул плечо Саймона. – Этот отвратительный день, который ты имел вчера, сам по себе мог вызывать галлютинативные сновидения. – Тролль выпрямился. – Если имеешь желание, имей очень большую свободу во время поисков съедобного в принадлежащем мне мешке. Я реанимирую двух монахов. – Он указал на две темные фигуры лежащих. Ближайшая, завернутая в темно‑зеленый плащ, как догадался Саймон, была Лангрианом.
– Где… – Саймон не сразу вспомнил имя. – Хенгфиск? – Его трясло. Нижняя челюсть прыгала, как будто он собирался колоть орехи.
– Несимпатичный риммерсман, который вне зависимости от этого дал свой плащ для обогревания Лангриана, ушел разыскивать среди развалин его дома еду и прочую необходимость. Я должен возвращаться к моим подопечным, Саймон, если твои жизненные ощущения достигли нормальности.
– О, конечно. Как они?
– Лангриан, имею очень большое удовольствие сказать, очень улучшился. – Бинабик удовлетворенно кивнул. – Он спал совсем спокойно некоторое долгое время, утверждение, которое не могу относить к тебе, хмммм? – тролль улыбнулся.
– Брат Дочиас, к несказанному сожалению, остается за пределами моей помощи, но он не больной, вредные только его мысли, испытывающие страх. Он тоже получил от меня кое‑что, оказывающее помощь спать. Теперь очень глубоко прошу извинить меня, но пришло то время, когда необходимо переменить повязку для брата Лангриана.
Бинабик обошел костер, попутно перешагнув через Кантаку, спавшую у теплых камней, чью спину Саймон сначала принял за еще один большой камень.
Ветер слегка шелестел в листьях дуба над головой Саймона, перебиравшего мешок Бинабика. Он вытащил мешочек, в котором, судя по всему, вполне мог находиться завтрак, но еще не успел открыть его, как характерное щелканье подсказало, что в нем лежат уже виденные Саймоном раньше странные кости.
Дальнейшие поиски помогли обнаружить копченое мясо, завернутое в грубую ткань, но как только он развернул его, немедленно стало ясно, что его бурлящий желудок меньше всего расположен принимать любую еду.
– Вода есть, Бинабик? Где твой мех?
– Очень лучше, Саймон, – откликнулся тролль, согнувшийся над братом Лангрианом. – Здесь мы имеем ручей, совсем очень близко, в той стороне. – Он указал направление, потом достал откуда‑то мех и кинул его Саймону. – Наполнение этого может оказывать мне помощь.
Поднимая мех, Саймон увидел свои пакеты‑близнецы, лежащие неподалеку.
Повинуясь внезапному порыву, он прихватил с собой манускрипт доктора.
Ручеек с трудом пробирался через завалы веток и листьев. Саймону пришлось сначала расчистить русло, чтобы напиться и умыть лицо. Он изо всей силы тер щеки. Казалось, что дым и кровь разрушенного аббатства проникали в каждую клеточку его кожи. После умывания он еще раз глотнул воды и наполнил мех Бинабика.
Потом он сел на берегу и вернулся к размышлениям о странном сне. Тяжелый сырой туман окутал его мысли с тех пор, как он проснулся. Вслед за дикими словами брата Дочиаса этот сон поднял скопище мрачных теней, спавших где‑то в глубине души Саймона, но дневной свет заставил их растаять, как беспокойных духов, оставив только тяжелый гнет страха. Все, что осталось от сна, было воспоминанием об огромном черном колесе, нависшем над ним. Все остальное исчезло под темным пологом забвения, а черные дыры в нем были как двери памяти, но открыть их он не мог.
И все‑таки он был уверен теперь, что замешан в нечто большее, чем просто борьба двух царственных братьев – большее даже, чем жестокая смерть доброго и, может быть, великого человека Моргенса, и большее, чем убийство двадцати святых людей. Это были только маленькие водовороты глубокого бурного потока – или, скорее, кустики травы, вырванные небрежным вращением могучего колеса. Его разум был бессилен разобраться во всем этом, и чем больше он думал, тем меньше понимал. Он только знал, что попал под широкую тень колеса, и если хочет выжить, должен стать равнодушным к его неумолимому вращению.
Плюхнувшись на берег, почти убаюканный тонким звоном насекомых, во множестве сновавших над ручьем, он раскрыл «Жизнь Престера Джона» и начал перелистывать страницы. Он не видел их уже некоторое время из‑за длинных переходов и порожденной ими всепоглощающей усталости. Он разъединил слипшиеся страницы и начал читать – предложение тут, несколько слов там. Саймон не особенно интересовался смыслом прочитанного, предаваясь упоительным воспоминаниям об умершем друге. Глядя на знакомый почерк, он вспоминал тонкие руки старика, опутанные сетью синих вен, проворные и умелые, как птицы, вьющие гнездо. Вдруг его внимание привлекло одно место рукописи. Оно находилось сразу под грубо нарисованной картой, которую доктор озаглавил «Поле битвы у Нирулага». Сам рисунок не представлял никакого интереса, потому что доктор, по неизвестным причинам, не потрудился обозначить названия действующих армий, и даже не привел никаких пояснений к упомянутым названиям. Но текст бросился ему в глаза, потому что в нем заключался в некотором роде ответ на те бесконечные вопросы, которые он задавал себе после прошедшей ночи.
Ни война, ни насильственная смерть, писал Моргенс, сами по себе не представляют ничего возвышенного, но они, однако, являются теми, образно говоря, свечами, на которые неизменно летит безумный мотылек человечества. Те же, кто однажды побывал на поле битвы, если они не ослеплены общеизвестными популярными концепциями, согласятся подтвердить мое убеждение, исходя из которого все вышеперечисленное представляет собой ад на земле, созданный нетерпеливым человечеством, не желающим дожидаться медлительного чудака, под юрисдикцию которого, если правы священнослужители, каждый из нас рано или поздно попадет.
Но все же поле битвы остается единственным решением проблемы, о которой Бог, вероятно, позабыл – случайно или нет, к несчастью, не может сказать ни один смертный. Таким образом, оно часто представляется Исполнителем Божественной Воли, а Насилие – Его Летописцем.
Саймон улыбнулся и отпил немного воды из меха. Он прекрасно помнил пристрастие Моргенса к сравнениям, например, он любил сравнивать людей и насекомых или саму смерть со старым морщинистым архивным священником. Обычно все эти сравнения выходили за пределы понимания Саймона, но время от времени, когда он особенно старался неуклонно следовать за всеми поворотами и завивами мыслей доктора, смысл сказанного внезапно прояснялся, как бывает, если отдернуть занавеску.
Джон Пресвитер, говорилось далее, был вне всякого сомнения, одним из величайших воинов своего времени. Без этого замечательного качества ему бы никогда не удалось возвыситься до вершины своего королевского положения. Но не сражения сделали его великим королем; скорее те орудия королевской власти, которые одни битвы могли дать ему в руки – почитание и уважение, которым он пользовался в среде простого народа.
Фактически, его величайшие победы, одержанные на поле боя, являлись одновременно его величайшими поражениями как Верховного короля. В разгаре битвы он перевоплощался в бесстрашного, хладнокровного убийцу, уничтожавшего своих противников с радостным наслаждением Утаньятского барона, преследующего оленя.
Уже будучи королем, он иногда был склонен к быстрым и необдуманным действиям, что едва не повлекло за собой поражение у долины Элвритсхолла и стало причиной потери благорасположенности и лояльности покоренных риммеров.
Саймон поморщился, читая этот отрывок. Солнце, пробивавшееся сквозь густую листву, уже начинало припекать. Он знал, что на самом деле давным‑давно пора отнести Бинабику мех с водой… но ему уже так долго не удавалось спокойно посидеть в одиночестве, а кроме того, он был так удивлен, что доктор Моргенс недостаточно восторженно пишет о золотом Престере Джоне, человеке, имя которого фигурировало в таком количестве песен и историй, что только имя Узириса могло поспорить с ним.
Сопоставляя, гласил манускрипт, мы можем заметить, что единственный человек, равный Джону на поле боя, был, фактически, его полной противоположностью. Камарис са‑Винитта, последний принц Наббанайского королевского дома и брат нынешнего герцога, был человеком, которому война казалась всего лишь плотским безумием. Сидящий на боевом коне Атарине, с огромным Торном в руке – он являлся носителем самой смертоносной силы нашего мира. Тем не менее он не получал никакого удовольствия от битвы, и его огромный ум был только почти непосильным бременем, многих восстановившим против него и заставлявшим его убивать гораздо чаще, чем ему самому бы этого хотелось.
В Книге Эйдона сказано, что когда стражники Вивениса пришли арестовать Святого Узириса, он охотно последовал за ними, но когда они попытались забрать также и его последователей Сутриниса и Граниса, Узирис Эйдон не мог допустить этого и убил стражников касанием своей руки. Убивая их, он рыдал, и горячо благословил их тела.
То же было и с Камарисом, если такое кощунственное сопоставление допустимо. Если кто‑то на земле и приближался к ужасающему могуществу всеобъемлющей любви к ближнему, то это был Камарис са‑Винитта, воин, убивающий без ненависти, самый великий воин своего, а возможно и всякого другого…
– Саймон! Пожалуйста, приди быстро! Мне требуется вода, и она мне требуется сейчас!
Звук хриплого от нетерпения голоса Бинабика заставил Саймон виновато подскочить. Он вскарабкался по скользкому берегу и бросился к лагерю.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 91; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!