Рецепт от Гробушко, Главного кока дредноута «Уроборос» 34 страница
С тем Алексей уснул. Снились мертвые, что, перешептываясь, смотрели на него из-за занавесок. Снилась чемпионка Советка, что склевывала цифры из Алексеевых расчетов. Жарков смахнул курицу со стола и проснулся. Чуберлен, видно, забравшийся к нему на постель, шарахнулся в ноги зоотехника.
Алексей понял, что проспал лишку, торопливо оделся и отправился в сельсовет. Потом был в коровнике, но угрюмый Василич словно не заметил нового товарища. А Жарков не стал набиваться. К полудню Алексей был поглощен осмотром ремонтных свинок. Он уже обошел основное поголовье. Оценил хряков. Застал на рабочем месте бабу Дуню и позволил себе потратить пять минут на восхищенное воркование хозяйки над своими свиньями. Подопечные у бабы Дуни были и вправду внушительные, громадные, сытые, сонные, они бродили как грозовые тучи, время от времени выговаривая что-то друг другу громовым басовитым похрюкиванием.
– Вот и Чуберлен наш таким вырастет, – объявила Евдокия Марковна, гордо подняв курносый нос. – Я хорошего хряка сразу после опороса в помете узнаю.
Жарков согласился. Кто-то из свинарок хихикнул рядом. История погони нового зоотехника за поросенком облетела колхоз со скоростью света. И Алексею ничего не оставалось, как улыбаться в ответ на шутки и подначки, благо в свинарнике, как и в коровнике, работали в основном бабы. И шутки их были добродушными и отличались скорее кокетством, чем лукавством.
|
|
|
– Прыткого всегда сразу видно, – поддела другая свинарка.
– Твой прыткий язык да в доброе бы дело, – вступилась за зоотехника баба Дуня. Алексей хотел вмешаться, но не успел.
– Беда, беда, – заголосил кто-то за сараями. – Василич Гришуню вилами убил!
– Как убил? – присела на край загона баба Дуня. – Василич?
Все, до кого долетела черная птица вести, побросали дела и, путаясь в подолах, бросились к вестнице, доярке Катьке Пашариной. Та, раскрасневшись от бега и важности, рассказала, сверкая глазами, как пришел Гришуня в коровник и Василича донимал, чтоб тот к Варьке не ходил, потому что Савва бранится.
– Варьку, говорит, дед, ты же не вернешь, зачем воду мутишь, – трещала Катька. – Она сама виновата, что в петлю полезла. И про тебя не вспомнила, когда удавиться решила. Вот и пусть ходит в работниках, пока держится. Все там будем, говорит.
Катька задохнулась, закашлялась. Кто-то подал ей ковшик воды, вестница плеснула на лицо, пригубила. И, переведя дух, продолжила:
– Ну и пошел Гришуня. Василич стоял-стоял, лицо у него все сделалось черное. А потом он взял вилы да Гришуню прямо в бок и ткнул.
– Насмерть? – вздохнули в толпе.
– Знамо, насмерть, – проговорил кто-то из баб. – Собаке собачья смерть.
|
|
|
Алексей поискал в толпе ту, что бросила последние слова, но бабы глядели все одинаково, удивленно-сочувственно, качали головами, прижав руки к щекам.
– А Василич что? – спросила баба Дуня, протолкавшись через толпу более рослых и молодых товарок. – Как дед-то? Убежал? Или уж у председателя?
Лицо Катьки переменилось, сорочий треск оборвался. Вестница растерянно посмотрела по сторонам, словно ожидая, что кто-то выскажет за нее страшные слова.
– Он… в мялку кинулся. Нету Василича.
Все смолкло. Прижатые в извечном жесте плакальщиц к щекам руки опустились, а следом уперлись в землю еще мгновение назад горевшие любопытством взгляды.
Алексей зажмурился. Слишком ясно представилось ему то, что могла сотворить мялка. Видел он раз, как девчонку в мялку затянуло за подол. От правой ноги одна жижа красная осталась да тряпки. А уж если дояр сам туда сунулся, знать, и хоронить уж почти нечего.
– Может, как придет время, и мне в мялку, – проговорила себе под нос Евдокия Марковна. Никто не услышал ее. Мгновение тишины сменилось оживленным гулом расспросов. А свинарка побрела к своим питомицам. Уж ни деду Василичу, ни Гришуне помочь было нельзя, а свиньям уход нужен.
|
|
|
– Алексей Степаныч, – Катька подошла тихо, выскользнула из толпы судачивших баб, – вас Савва Кондратьевич звал. Сказал, вы хотели посмотреть, как работника поднимают.
– Чай, не даст сынка почтариха в работники подымать и на дядьку не поглядит, – буркнула проходившая мимо свинарка. Бабы по одной возвращались к работе.
– Как бы не так, – отозвалась вторая. – Подымет племянника как миленького. И Юрьевна слова не скажет. Варьку вот только жалко.
Алексей кивнул Катьке. Та наскоро попрощалась со всеми и повела зоотехника к председателю. Видно, поднимать решили дома, у почтаря. Старик Семеныч уже был там, стоял, мял в руках шапку и то и дело смаргивал красными глазами да изредка вытирал шапкой слезы, бежавшие по щекам. Вокруг уже толпились люди. На лавке возле окон лежал Гришуня. Русые волосы растрепались, белая домотканая косоворотка с левого боку вся пропиталась кровью. Над ним стоял председатель.
Принесли ведро с водой, и председатель долго мыл в нем руки, скреб ногтями черные пятна.
– Может, я подниму, Кондратьич? – подошел к председателю кто-то из старших Ковровых, громадный былинный бородач в рубашке, за воротом которой виднелся край темного пятна родового проклятья.
|
|
|
– Оставь, Игнат, тебе ли с Верой связываться. – Савва Кондратьевич отер руки полотенцем, бросил рушник на траву. К нему тотчас сунулась чемпионка Советка.
А потом словно отхлынули все, расступились. Куры с кудахтаньем нырнули под забор и торопливо прыснули к домам на другой стороне улицы. Ком встал в горле у Алексея, потому что почудилось ему вдруг, что кто-то рванул его за самое нутро, за хребет, за самые глубокие жилы. И провернул так, что кости хрустнули. Вихрь закрутил в кольцо дорожную пыль и спорхнувшую в метелок травы пыльцу, обнял заклинателя и мертвеца.
Савва Кондратьич стоял не шевелясь. Он не сплетал рук, не произносил заклинаний. Никакой бесовщины, что ожидал Алексей, не было и в помине. Он просто смотрел на мертвеца. И черное пятно на руке дрогнуло и поползло вниз по пальцам, заливая всю кисть.
– Стой, Савва! – Юрьевна влетела во двор вихрем, сила брата уронила ее на землю, так что птичница не успела добежать до лавки, где лежал Гришуня. На ее заплаканном красном лице светились нестерпимой синевой одни глаза, полные боли. Цветной платок съехал на сторону, бились на колдовском ветру пряди, в которых кое-где посверкивала седина.
– Савва, – прошептала птичница, – не поднимай Гришку. Не смей. Ведь он должен был твое место занять!
Председатель не оглянулся на сестру, он продолжал сверлить страшным, тяжелым взглядом мертвого. Руки Гриши дрогнули, шевельнулись пальцы.
– Да уж, не в простые работники сыночка прочила, – ядовито шепнул кто-то за спиной Алексея, – в председатели хотела. А теперь вот со всеми в поле пойдет, полугнидок.
Ветер хлестнул всех по лицам, бросил в глаза пыль, вторым ударом вышиб воздух из груди. Так что зеваки вздрогнули и разом втянули ртом воздух.
– Вставай, Григорий, – осипшим, прерывающимся голосом проговорил председатель. Слова давались ему с трудом. Голос скрипел, подобно мельничному жернову. – Иди. Я зову.
Смерч все туже свивался вокруг них, сжимая страшное кольцо. Сорвало платок с головы Юрьевны, саму ее, оказавшуюся ближе всего к брату, прижало ветром к земле, так что она уже отчаялась поднять голову и только плакала, уткнувшись лицом в траву.
Григорий снова дернул руками, так что правая сорвалась со скамьи и повисла плетью. Но тут глаза его открылись, ноги и руки задвигались, беспорядочно, как паучьи лапки. И Гришуня сделал попытку подняться. Он рванулся с лавки, перевернулся и упал ничком на траву, замерев в нелепой изломанной позе. Вихрь стих, распавшись на несколько маленьких смерчей, что выскользнули за ворота и погнали по улице крошечные, не больше ладони, воронки пыли и несколько сорванных с березы листьев.
Председатель покачнулся, прошел на неверных ногах до угла дома и привалился к стене.
Кто-то поднял Гришуню, заставил разогнуться. К мертвецу бросилась Юрьевна, но ее оттащили. А парнишка продолжал стоять, глядя перед собой бессмысленным синим взглядом.
– Уведи, – шепнул председатель кому-то. – Загони к новым.
– Так там… Варька.
– Вот к Варьке и веди, – раздраженно бросил председатель. – Им теперь обоим все равно.
– А Василича что, поднимать не будешь? – завопила Юрьевна вслед брату. – Убийцу Гришкиного так похоронишь? Не много ли чести сразу на погост?
– Да нечего там поднимать, Вера. Его из мялки едва вынули, – устало отозвался председатель.
Вечером Евдокия Марковна была непривычно молчалива. Вся деревня, казалось, погрузилась в траур. Дояра жалели и бранили, Гриню бранили и жалели. Тело первого положили в доме, оставили с ним баб и плакальщиц. Второго отвели в сарай, где приткнули в затылок к Варваре, так что толстая Варькина коса едва не цеплялась за пряжку Гришкиного ремня.
– Я в ночь к Василичу пойду, – заговорила наконец баба Дуся. – Посижу с ним. Хороший был человек, добрый, спокойный. Таких судьба и метит. Сначала сын с войны не вернулся, потом Машка, невестка, по весне в пруду утонула. Осталась у него одна Варя. Уж он ее так любил, души не чаял.
Алексей молчал, боясь оборвать рассказ. Баба Дуня налила щей в тарелки, махнула рукой: садись, мол, товарищ зоотехник.
– А Варя красавица была чудесная. Она и в работницах хороша, а живая была – как королевна. И пела так, что у мужиков, у тех, кто войну прошел, слеза наворачивалась. Чудная была девочка, как птичка весенняя. Когда Василич узнал, что положил на нее глаз наш Гришуня, уж поздно было. Уговорил девчонку. Дурацкое дело-то нехитрое. Думала, женится на ней председателев племянник. Но Юрьевна ей все толково объяснила. Что Гришуне судьба другая уготована и жениться ему рано. А в подоле принесет Варя, так стыд глаз не выест, а дед вырастит. Василич и рад бы вырастить, но Варя по-своему рассудила. Пошла в лес и удавилась. Далеко зашла. Думала, долго искать будут, уж успеет испортиться. Но на ее беду девчонки в дальний лес на тракторе за брусникой поехали. Еще теплую нашли, часу не висела. Савва Кондратьич ее поднял, мертвой-то стыда нет. Как убивался Василич, не расскажешь. Сам напросился на вилы, паскудник, уж больно мучил старика. А тот все никак не мог привыкнуть, что в работниках его Варя. Идем как-то с работы, сели передохнуть, годы-то уже не те. И работники с поля возвращаются. А у Вари коса растрепалась, висят волосы патлами на лице, и в них трава запуталась. Увидел Василич, заплакал, пошел просить Ивана, что тогда погонщиком на работах был, чтобы он ему разрешил Варю расчесать. Так каждый день и ходил. Савве не нравилось, непорядок, вот и поставил Гришуню в погонщики. Думал Василича от Вари отвадить. А вот оно как вышло…
Евдокия Марковна подперла голову рукой, так и не притронувшись к щам. Но, помолчав, окунула луковицу в соль и с хрустом откусила, заела хлебом. На глазах выступили слезы, повисли на коротеньких светлых ресницах. Баба Дуня смахнула их, но складка, залегшая между ее светлых бровей, не разгладилась, а словно бы стала глубже.
Алексей ел, не решаясь нарушить тишину. Не к месту чужаку в таких делах свое мнение высказывать. Ели молча. Ходили по стенам мухи. Самые смелые садились на стол, бродили по краю хлебной тарелки. Евдокия Марковна безразлично взмахивала рукой над тарелками, отгоняя непрошеных гостей.
– Видел я, как ваш Гришуня над ним измывался, – наконец проговорил Жарков. – Понимаю, как до вил Василич дошел. Но зачем он в мялку полез? Ведь подумать страшно, каково это. Пруд рядом – топись, берез в округе не сосчитаешь – вешайся, только кушак развязать… Зачем так мучиться? Может, вину свою так искупить хотел?
Баба Дуня сочувственно покачала головой. Поднялась, подошла к портрету и долго смотрела на румяное отретушированное лицо покойного мужа.
– Моего Георгия Иваныча не поднимали. Он в сорок четвертом погиб, – проговорила она. – Игнатушка мой в сорок пятом без вести пропал. Мой сам был из этих мест, а меня привез издалека, из Гарей, из Калининского колхоза. Я тогда много по колхозам ездила. Был у нас в Калининском театр, я все главные роли играла. Заметил он меня. Так и сложилось. Перебралась я в Знаменский, Игнатушка родился. А я все не могла привыкнуть к работникам. До чего страшно было. Я все просила Георгия Иваныча уехать. А он ни в какую, не хотел родной колхоз покидать. И теперь нет у меня ни мужа, ни сына, и живу одна. Хоть и долго здесь живу, а все не привыкла. Как подумаю, что помру и поднимет меня председатель в работники, что буду я, пока не истлею, бродить неприбранная, смердеть да на гнилые кости разваливаться, так сердце и сжимает. Не по-человечески это и не по-божески. Вот и Василич не захотел в работники. Обидела его эта земля, судьба обидела, а за что – кто знает? Хороший был человек. И покой свой всеми муками заслужил.
Баба Дуня стояла у комода, положив руку на край портрета. Чуберлен, воспользовавшись минутой, прыгнул на руки к Жаркову, сунулся к лацкану, но не нашел заветного значка и, обиженно хрюкнув, свернулся на коленях зоотехника, сунув пятачок под полу пиджака.
– Понимаю, – наконец проговорил Алексей. – Но ведь не сбросишь со счетов, сколько пользы от этого, сколько хорошего и стране, и колхозу. Ведь такую богатую деревню, как ваша, поискать еще. И живым легче, и мертвым не без пользы гнить в земле… Ведь такое чудо дано!
Алексей замолчал, натолкнувшись на холодный взгляд Евдокии Марковны.
– Ты только скажи мне, Алексей Степанович, – строго спросила она. – Только не по цифрам, а по совести. Я ведь никому не передам. Сам-то согласился бы в работники?
Алексей хотел кивнуть, но тотчас встало перед глазами лицо мертвого Гришуни, Варькина коса, а потом сизые с прозеленью лица работников, что видел он вчера. Жарков затряс головой, отгоняя видения.
– То-то, – пробурчала баба Дуня. – И я не хочу.
– А иначе как? – проговорил с сомнением Алексей. – Раз уж назвался груздем, придется в кузов лезть. Если можно так стране пользу принести…
Евдокия Марковна уже не слушала его. Она подошла и, мгновение постояв над что-то толкующим самому себе Жарковым, бухнулась перед ним на колени.
– Что уж так, Евдокия Марковна, – заговорил он, потянул хозяйку за руки, заставляя подняться. С визгом скатился с колен зоотехника задремавший Чуберлен.
– Алеша, сынок, – забормотала свинарка, хватая в обе ладони ее руку. – Ты один здесь чужой, как и я. Один ты поймешь. Не хочу я в работники. Давно руки бы на себя наложила, но нету у меня столько силы, как у Василича. Не могу я в мялку. Да и грех какой – себя жизни лишить. Но в работники не пойду. Думала, станет председатель с того света звать – не встану. А если поднимет все равно, у него вон какая силища.
Баба Дуня цеплялась за колени и руки Алексея. Он порывался встать и садился снова, рядом сновал встревоженный Чуберлен. И тут где-то вдалеке заголосили, запричитали. Видно, разрешил председатель поплакать по Василичу. Алексей вздрогнул. А Евдокия Марковна уткнулась лицом в его сапоги и с мольбой зашептала:
– Алешенька, дай мне слово, что не дашь меня поднять. Чужой я тебе человек, но я тебя как сына прошу. Мой сын не отказал бы мне, и ты матери своей, верно, не отказал бы. Прошу, как помру, отнеси меня к моим в хлев, да и брось в кормушку. Я уж сколько лет их на мясо-то прикармливаю. Думаю, стану помирать, пойду и в кормушку лягу. Пока хватятся, свиньи уж обгложут. И поднимать станет нечего.
Алексей рывком поднял свинарку, ударил наотмашь по щеке. Она всхлипнула и закрыла лица руками.
– Никто тебя, Евдокия Марковна, против твоей воли в работники не поднимет. Это я тебе не как сын, как советский человек обещаю. И брось все эти поповские штучки. Грех. Не по-божески. Не хочешь в работники, не надо. Ну что ты, что ты…
Жарков прижал к плечу плачущую хозяйку, усадил, налил чаю. Она пила, постукивая зубами о край чашки. А на другом конце деревни все выли и причитали по несчастному самоубийце.
Потом все успокоилось. Алексей понемногу обвыкся. Разговор забылся. И ни хозяйка, ни ее жилец не вспоминали о нем. У Жаркова было много работы. Он то и дело мотался в город, выписал новой техники. Начал ввод новых кормов, что, по предварительным расчетам, должно было сэкономить колхозу хорошие деньги. И Жарков ненавязчиво подталкивал председателя к мысли купить для деревни новый «ЗиЛ-130». Потом тихо умер почтарь Егор Семеныч, да утонули на пруду двое девчат. Их подняли в работники.
Жарков смотреть уже не ходил. До сих пор неприятно было вспоминать, как рвал с костей мясо председателев зов. Но зато все чаще стал ходить в поле, смотреть на работников, прикидывая, как еще можно использовать мертвые руки. Говорил с погонщиками. Долго пытал Савву Кондратьевича и его родных, как именно дают они приказы работникам и как направляют мертвецов, когда ведут на работу и обратно.
Никто толком ответить не мог. Не задумывались знаменские о том, что да как. И объяснить не сумели, но зато приобрел через свое упорство новый зоотехник славу человека толкового, ученого и ответственного.
Домой он приходил поздно. Пили чай, разговаривали все больше о свиньях. Победа, любимица Евдокии Марковны, в этом году должна была идти на замену, возраст вышел, да и поросилась последний раз скромно, не по регалиям – всего шесть поросят против прежних десяти. Баба Дуня грустила, жалела подопечную, просила выписать пенсионерку ей в домашнее хозяйство. Но громадная Победа тянула килограммов на триста, и председатель всерьез рассчитывал сдать эти триста килограммов государству, а бабе Дуне за отличную работу выписать одну из вислоухих сестер Чуберлена.
От переживаний Евдокия Марковна побледнела, морщинки на висках и скулах стали заметнее, углубились.
– И мне на замену пора, как Победе, – приговаривала она с усмешкой, глядя в круглое зеркало в стенке шкафа и оттягивая пальцами сухую, все больше сминавшуюся от времени кожу на щеках. – Что-то старая я стала, а, Алексей Степаныч? Может, замуж сходить, пока ноги ходят?
– Где ж я тебе, героине труда, жениха найду? Ты у нас и свинарка какая, и передовик, и красавица, – подначивал зоотехник.
– А ты мне генерала приведи, – хихикала баба Дуня. – Чтоб на маршала Рокоссовского был похож. А я уж расстараюсь, сброшу лет тридцать, а то и тридцать пять.
Баба Дуня повязала платком белеющую день ото дня голову. Вынула из шкафа новый халат, посмотрела.
– А что, Алексей Степаныч, может, этот на смертное оставить. Хороший, с цветами. Поднимет меня председатель в работники, так ты попроси девок меня переодеть в новое. Чтоб уж в рванине не ходить. Да пусть волосы мне остригут. Лохматой и неприбранной стыдоба.
– Да не поднимет тебя Савва Кондратьич в работники, – отозвался Алексей, которому было досадно возвращаться к этой теме. – Я с ним поговорю. Чтоб уж ты не волновалась.
Баба Дуня усмехнулась, не поверив, повесила в шкаф халат.
– Ты лучше попросил бы его печку нам побелить. Пооблупилась, а когда я в работницы пойду, тебе изба достанется. Негодно зоотехнику молодому красивому в доме с такой печкой. Вот, погляди, и здесь, и здесь облупилось, и под кроватью.
Евдокия Марковна нагнулась, указывая пальцем на большую трещину в беленом теле печи, что ныряла понизу под кровать. И тут охнула, покачнулась да так и ткнулась лбом в пол, в круглую кроватную ножку.
– Ты что это? Баба Дуня? – взволнованный Алексей подбежал, попытался поднять хозяйку, но она повисла у него на руках. Щеки Евдокии Марковны побелели, губы сделались сиреневыми, под глазами – словно кто мазнул синей краской – легли тени.
– Это ты брось, мать моя, – испугался Жарков, похлопал ее по щекам, осторожно опустил на пол. – Ну-ка, нечего разлеживаться. Открывай глазки. Тебя Победа ждет.
Но баба Дуня лежала ровно и тихо. И Алексей понял, что сделать уж ничего нельзя. Он перенес хозяйку на кровать и пошел в сени. За воротами уже звала товарку соседка Анфиса, с которой Евдокия Марковна вместе ходила на работу.
Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 148; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!