Когда строку диктует чувство, 8 страница
говорит: "Ты, Дарья, много на себя не бери - замаешься, а возьми ты на себя
самое напервое: чтоб совесть иметь и от совести не терпеть". Раньче совесть
сильно различали. Ежли кто норовил без ее, сразу заметно, все друг у дружки
на виду жили. Народ, он, конешно, тоже всяко-разный был. Другой и рад бы по
совести, да где ее взять, ежли не уродилась вместе с им? За деньги не
купишь. А кому дак ее через край привалит, тоже не радость от такого
богачества. С его последнюю рубаху сымают, а он ее скинет, да ишо спасибо
скажет, что раздели. У нас сват Иван такой был. А он был печник любо-дорого
на весь белый свет. За им за сто верст приезжали печи класть. Безотказный,
шел, кто ни попросит, а за работу стеснялся брать, задарма, почитай, и
делал. На его сватья грешит: "Ты на неделю уйдешь, кто за тебя в поле будет
робить? Кто дома будет робить, простофиля ты, не человек". А он правда что
простофиля: "Люди просют"... Ну и запустил свое хозяйство... "Люди просют" -
хошь по миру иди. На эту пору объявилась коммуния - он туды свою голову... -
Последние слова Дарья договорила врастяжку, она вспомнила, перекинувшись
мыслью на теперешнее: - Я вечор без ума могилку свата Ивана доглядеть. Да уж
темно и было, не понять, где кто лежит. Нешто и ее своротили? Над ей
звездочка покрашенная была, сын с городу жалезную тумбочку привез, а сверху
как птичка звездочка. Надо седни проверить. Господи, догонь ты этих
|
|
|
извергов, накажи их за нас. Ежли есть в белом свете грех, какой ишо надо
грех? - Чтобы опять не разбередиться, Дарья осторожно покачала головой и,
вздохнув полной грудью, поднялась, пошла в путь и вынесла оттуда пять
шоколадных, в пестрой бумажной обертке конфет - три протянула Богодулу и две
оставила себе. - Посласти маленько, я знаю: ты любишь. Помню, поди-ка: в
войну хошь на зуб положить, а откуль-то брал по кусочку сахару, давал нам
для скусу. Сердился не дай бог, eжли мы для ребят оставляли, заставлял самих
хрумкать. Сластей того сахару я ниче не знаю. То и сладко, че нету.
- Вино - ык! - подал голос Богодул и сделал отмашку головой, показывая,
что вино он не терпит и никогда не терпел.
- Пущай его дьявол пьет, - согласилась Дарья, усаживаясь обратно на
свое место. - Че я заговорела про свата Ивана? Памяти никакой не стало, вся
износилась. А-а, про совесть. Раньше ее видать было: то ли есть она, то ли
нету. Кто с ей - совестливый, кто без ee - бессовестный. Тепери холера
разберет, все сошлось в одну кучу - что то, что другое. Поминают ее без пути
на кашном слове, до того христовенькую истрепали, места живого не осталось.
Навроде и владеть ей неспособно. O-хо-хо! Народу стало много боле, а
|
|
|
совесть, поди-ка, та же - вот и истончили ее, уж не для себя, не для спросу,
хватило б для показу. Али сильно большие дела творят, про маленькие забыли,
а при больших-то делах совесть, однако что, жалезная, ничем ее не укусить. А
наша совесть постарела, старуха стала, никто на нее не смотрит. Ой, господи!
Че про совесть, ежли этакое творится!
Я ночесь опосля вeчорошного не сплю и все думаю, думаю... всякая ахинея
в голову лезет. Сроду никакой холеры не боялась, а тут страх нашел: вот-вот,
грезится, чей-то стрясется, вот-вот стрясется. И не могу - до того
напружилась от ожиданья... Вышла на улицу, стала посередь ограды и стою - то
ли гром небесный ударит и разразит нас, что нелюди мы, то ли ишо че. От
страху в избу обратно, как маленькой, охота, а стою, не шевелюсь. Слышу: там
дверь брякнет, там брякнет - не мне одной, значит, неспокойно. Подыму глаза
к небу, а там звездочки
разгорелись, затыкали все небо, чистого места нету. До того крупные да
жаркие - страсть! И все ниже, ниже оне, все ближе ко мне... Закружили меня
звездочки... на-вроде как обмерла, ниче не помню, кто я, где я, че было. Али
унеслась куды-то. Пришла в себя, а уж поглядно, светлено, звезды назад
поднялись, а мне холодно, дрожу. И таково хорошо, угодно мне, будто душа
|
|
|
освятилась. "С чего, - думаю, - че было-то?" И хорошо, и больно, что хорошо,
стеснительно. Стала вспоминать, не видала ли я че, и навроде как видала.
Навроде как голос был. "Иди спать, Дарья, и жди. С кажного спросится", -
навроде был голос. Я пошла. Спать путем не спала, но уж маленько полегчало,
терпеть можно. А какой был голос, откуль шел, не помню, не скажу.
У нас мужики извеку, почитай, все свои были, материнские. Чужих не
сильно примали. При мне один Орлик прижился, дак Орлику сам черт - свояк. Он
на гольной воде, захоти он, нисколь не хуже бы обосновался и ноги не
замочил. Трепало было несусветное, сто коробов наворотит и не поперхнется,
язык как молотилка. Мужики, поди-ка, для того и оставили его, чтоб веселил,
на потеху себе. У нас такие не родились. Соберутся где и хахают, и хахают на
всю Матеру, а он сидит - голова рыжая, рожа разбойная, вся в конопушках, и
зубы редкие. Вот-вот, зубы редкие - не здря говорят: у кого зубы редкие-
вруша, через их все проскочит. И моет свои редкие зубы, и моет - откуль че
берется! До улежки мужиков доводил. Но и работящий был, ой, работящий! Где
кол забьет, там че-нить да вырастет. Дак вот, Дунька за Генкой Пресняковым
|
|
|
замужем, от его осталась, дочерь его. Ну, эта уж выродилась, не в тятьку
свово: ни соврать, ни поробить. А два парня были, те позаковыристей, за
словом в карман тоже не лазили - ну и одного как шпиена ерманского, чтоб не
подковыривал, взяли, а другой язык прикусил и съехал с Матеры. А куды
съехал, живой ли тепери, не знаю. Я уж и сама забыла про его, что он был, а
то бы у Дуньки долго ли спросить?
Ну, мужики у нас свои, а баб любили со стороны брать. Так заведено
пошто-то было. И по наших девок, кто оставался, тоже наперебой плыли: с
Матерой породниться кажный рад. У нас из веку богато жили. И девки от наших
мужиков все породные выходили, бравые - на залеживался товар. Ишо и пощас
видать породу, кто с Матеры. Мамку мою тятька тоже привез откуль-то с
бурятской стороны. Как он ее дразнил: ой-е-ек. От с этого самого Ой-е-ека,
али как он, мамка и вышла. А там то ли воды совсем не было, то ли речушка
какая в один перешаг текла, только до смерти она боялась воды. Попервости,
тятька рассказывал, станет на берегу и глаза зажмурит, чтоб не видать. А
куды от ее деться - кругом Ангара. На Подмогу перeдти и то надо вплавь, а у
нас там, на Подмоге покосы стояли. Так и не привыкла до самой до смерти. Мы
над ей подсмеивались, нам-то Ангара - своя, с сызмальства на ей, а мамка
говорела: "Ой, будет, будет на меня беда, здря никакой страх не живет". Дак
нет, никто у нас в дому не утонул, а что гулеванила, берегов не слушалась
вода - не нам однем, всем разор. Только щас мамкин страх наверх вышел, что
незряшный он был... он когды... щас... - Дарья растерянно запнулась; уронив
голос, едва слышно и потерянно закончила: - Он ка-ак: догонит все ж таки
мамку вода. А мне и не в ум. Он ка-а-ак...
Пораженная этой неожиданной новостью, которую надо было знать давно, но
которая где-то потерялась и выскользнула из воспоминаний только теперь,
Дарья отставила чай и без мысли, с тупой устремленностью стала шарить
впереди себя глазами, что-то отыскивая, что-то вовсе и ненадобное, тяжелое.
Солнце ближе к обеду еще больше помутилось, свет eго был бледным и слабым.
На выбеленных, с отсыхающей известью стенах, на вышорканном до разводистых
углублений полу, на потрескавшихся подоконниках - везде, куда попадал этот
свет, казалось сиро и убого, продавлено глубокой непоправимой старостью.
Посреди комнаты за спиной Богодула проворно скользил в пустоте с потолка
ситник - ненадолго задерживался, легонько покачиваясь в воздухе, отдыхая или
осматриваясь, что творится вокруг, и снова опадал вниз. По открывающемуся в
окне отрубку Ангары жуком проскочила с жужжаньем моторная лодка,
заколыхалась волна; в другом окне поверх заплота лежало белесое оплывшее
небо. И чем больше смотрела Дарья, все вмещая в глаза и ничего не видя, не
выделяя в отдельности, тем неспокойней ей становилось. И сильней набиралась
досада, что опять она делает не то, опять сидит за самоваром, как вчера...
корило и давило что-то, не давая собраться с духом, растягивая душу на
стороны. Она поднялась и торопливо, будто куда опаздывала, сказала Богодулу:
- Ну вот, напились мы с тобой. Напили-ись - боле некуды. Тапери ты иди,
ежли надо. А то оставайся, я пойду. Засиделись, опеть и засиделись с
разговором, а об чем говореть... Наши разговоры как мякина - ни весу, ни
толку. Только и память, что было зерно. Было время...
- Дарья, куды? - строго вопросил Богодул, задирая голову.
Она на минутку замешкалась и отказала:
- Нет, нет, я одна. Ты оставайся. Туды я одна.
Куда "туды"? - она и близко не знала и, выйдя за ворота и в раздумье
подержавшись возле них, тронулась было к Ангаре, наперед догадываясь, что
повернет, и повернула, вышла возле огородов за деревню - ноги несли ее к
кладбищу. Но и до кладбища она не дошла; сказалось ей, что ни к чему идти
туда с нетвердой душой, смущать покой мертвых, и без того возмущенный
вчерашней войной. Не удастся ей дотянуться до них вещим словом - нет его, и
не родится оно; не отзовутся они. Вконец потерявшись, она опустилась без сил
на землю на сухом травянистом угоре, оказавшись лицом к низовьям, и,
отыскивая глазами, на чем бы успокоиться, осмотрелась окрест. Осмотрелась
раз, и другой, и третий...
Отсюда, с макушки острова, видно было как на ладони и Ангару, и дальние
чужие берега, и свою Матеру, смыкающуюся за сосновой пустошью в одно целое с
Подмогой, так что островная земля тянулась чуть не до горизонта и лишь у
самого его краешка проблескивала полоска воды. Правый широкий рукав реки,
словно оттопыриваясь на сгибе, теснил низкий противоположный берег, вдаваясь
в него, и опять выпрямлялся вдали, спадая ровно и аккуратно; левый рукав,
более спокойный и близкий, как бы принадлежащий Матере, свисая с ее крутого
берега, в этот час при тихом солнце казался неподвижным. Его в Матере так и
называли: своя Ангара. В эту сторону смотрела деревня, сюда спускали лодки,
ходили за водой, отсюда ребятишки впервые озирали мир, до каждого камешка
все здесь было изучено и запомнено, а за протокой при колхозе держали поля,
которые только нынче и забросили.
И тихо, покойно лежал остров, тем паче родная, самой судьбой
назначенная земля, что имела она четкие границы, сразу за которыми
начиналась уже не твердь, а течь.
Но от края до края, от берега до берега хватало в ней и раздолья, и
богатства, и красоты, и дикости, и всякой твари по паре - всего, отделившись
от материка, держала она в достатке - не потому ли и назвалась громким
именем Матера? И тихо, потаенно лежала она - набиралась соков раннего лета:
на правый искосок от бугра, где сидела Дарья, густой гладью зеленели озими,
за ними вставал лес, еще бледный, до конца не распустившийся, с томными
пятнами елей и сосен; поверху и понизу в нем сквозила дорога, уходящая к
Подмоге. Ближе леса и левей от дороги огорожена была с двух сторон
поскотина, оставив стороны к своей Ангаре и деревне открытыми, - там бродили
коровы, и тонко бренчало, как булькало, на шее одной из них ботало. Там же,
как царь-дерево, громоздилась могучая, в три обхвата, вековечная лиственница
(листвень - на "он" знали ее старики), с прямо оттопыренными тоже могучими
ветками и отсеченной в грозу верхушкой. Поблизости от нее стояла, будто
подбиралась, да так и не подобралась, испугавшись грозного ли вида, или
онемев от казни, береза; Дарья хорошо помнила ее еще молоденькой, помнила
березкой, а теперь коряво разошелся на две половины ствол, закаменела,
разваливаясь, кора и обвисли, запрокинулись вниз тяжелые ветви. И все, и
пусто на выгоне - остальное оборвал и вытоптал скот.
Но видела, видела Дарья и то, что было за лесом, - поля с высокими
осиновыми переборами, покатый сырой правый берег в тальнике и смородине и
ближе к Подмоге болотце, где топырились на кочках уродливые березки, рано
засыхающие от дурной воды, торчащие голо и обманчиво: ухватишься рукой за
такую опору, она хрупнет и обломится. На левом высоком берегу березы совсем
другие - высокие, чистые и богатые, оставляющие от прикосновенья легкую
известь белизны, стоящие просторно и весело, словно и расставленные для
какой-то игры, по три-четыре вместе. Этот луг и облюбовала издавна молодежь
для своих игрищ. Не один здесь состоялся сговор, не одна девица-молодица
заработала на этой травке славку, уходя отсюда в том же, в чем была, да не в
той же целости-сохранности. А бывало, вся деревня запрягала коней и ехала
сюда по горячему солнцу на праздник, бывало, бросались с высокого яра в
темную воду парни, и, как говорит старая молва, в какое-то давнее лето
парень по имени Проня не поднялся обратно на яр и с тех пор много лет бродит
тут по ночам, как русалочий муж, и кого-то несмело и неразборчиво кличет.
Видела Дарья на память и дальше - снова поля по обе стороны от дороги,
на них там и сям одинокие старые деревья, больше всего сушины, метившие
когда-то в пору единоличного хозяйничанья границы участков, а на деревьях
лениво и молча, смущенные блеклым бледнеющим солнцем и неурочной тишиной,
сидят вороны. Дорога подворачивает к старому гумну, где в мякине, сквозь
которую прорастает зерно, возятся воробьи, а почерневшая солома лежит
назьменными пластами - сколько, в самом деле, кругом старого, отслужившего
свой век и службу, остающегося без надобности, но догнивающего медленно и
неохотно. Как с ним быть? Что делать? Тут ладно, тут все уйдет под огонь и
воду, а как в других местах? И кажется Дарье: нет ничего несправедливей в
свете, когда что-то, будь то дерево или человек, доживает до бесполезности,
до того, что становится оно в тягость; что из многих и многих грехов,
отпущенных миру для измоленья и искупленья, этот грех неподъемен. Дерево еще
туда-сюда, оно упадет, сгниет и пойдет земле на удобрение. А человек?
Годится ли он хоть для этого? Теперь и подкормку для полей везут из города,
всю науку берут из книг, песни запоминают по радио. К чему тогда терпеть
старость, если ничего, кроме неудобств и мучений, она не дает? К чему искать
какую-то особую, вышнюю правду и службу, когда вся правда в том, что проку
от тебя нет сейчас и не будет потом, что все, для чего ты приходил в свет,
ты давно сделал, а вся твоя теперешняя служба - досаждать другим. "Так ли?
Так ли?" - со страхом допытывалась Дарья и, не зная ответа, зная, вернее,
лишь один ответ, растерянно и подавленно умолкала.
...А там - тупая оконечность Матеры, илистый берег перед подможьем или
подножьем и брод на Подмогу или Подногу. В чистую воду туда спокойно
перегоняли скот - колхозное стадо там и летовало каждый год, но, как
поднимется, задурит река, - держись и в лодке. Нос Подмоги выдается в Ангару
и чуть заходит за Матеру, будто когда-то нижний остров вознамерился обойти
передний и уже разогнался, отвернул, но отчего-то застрял. И пришлось Матере
брать Подмогу на буксир: в месте брода, чтоб было за что цепляться в шалую
воду, протянут в воздухе канат. На него любят усаживаться стрижи, живущие в
яру на своей Ангаре, они и сейчас там сидят, подрагивая хвостами и
заглядывая вниз, как поплавки.
И не понять, в солнце остров или уже нет солнца; есть оно в небе, есть
какое-то сияние в воздухе и на земле, но слабое, едва подкрашенное, не
дающее тени. Кругом сонно и терпеливо и кругом безгласно - молчком лежит
слева старая деревня с подслеповатыми, будто в бычьих пузырях, окнами;
застыл на поскотине обезглавленный "царский листвень", слепо растопырив
огромные ветви со своими ветками; бледными и снулыми кажутся зеленеющие
поля; жидкими, не в полный лист и не в полный рост кажутся леса; и, конечно,
тоже молчком, убого и властно, не выдавая тайны, лежит кругом другая, более
богатая деревня, закрытая теперь для поселенья, - кладбище, пристанище
старших...
Скоро, скоро всему конец.
Дарья пытается и не может поднять тяжелую, непосильную мысль: а может,
так и надо? Отступаясь от нее, она пробует найти ответ на мысль полегче: что
"так и надо"? О чем она думала? Чего добивалась? Но и этого она не знает.
Стоило жить долгую и мытарную жизнь, чтобы под конец признаться себе: ничего
она в ней не поняла. Пока подвигалась к старости она, устремилась куда-то и
человеческая жизнь. Пускай теперь ее догоняют другие. Но и они не догонят.
Им только чудится, что они поспеют за ней, - нет, и им суждено с тоской и
немощью смотреть ей вслед, как смотрит сейчас она.
Где-то за спиной на большой Ангаре прокричал пароход, и с какого-то
одинокого дерева на полях сорвалась вверх ворона. "На море-океане, на
острове Буяне..." - некстати вспомнилась Дарье старая и жуткая заговорная
молитва.
5
Под вечер приехал Павел. Дарья подняла на стук калитки голову, увидела,
как Павел вошел в ограду и вкинул с плеч обвислый рюкзак, этот городского
фасона сидор, и по нему догадалась: возьмет картошки. И спросила, когда
Павел вошел в избу:
- Подчистили картофку-то?
- Подчистили.
- Говорела: больше нагребите. На карбазе поплыли. Полмешка и то,
однако, не взяли - надолго ли вам, едокам!
- Побольше-то издрябла бы, - отозвался Павел, усаживаясь на лавку и
приноравливаясь, чтобы снять тяжелые кирзовые сапоги.
- Издрябла? - удивилась Дарья. - Ты сказывал, там подполье есть.
- Есть, - кряхтел над влипшими в ноги сапогами Павел. - Есть подполье,
есть. Только из него воду, как из колодца, будем брать. Вода в нем. Хоть
насосом качай.
- Но-о-о. Дак пошто ставили, где вода? Пошто недосмотрел-то, че давали?
- А там досматривай не досматривай... у всех вода. Никакой Ангары не
надо.
- Это чо деется! Дак пошто так строились-то? Пошто допрели, лопатой в
землю не ткнули, че в ей?
- По то, что чужой дядя строил. Вот и построились.
- Ишо чудней.
И замолчала Дарья: одно к одному. Как действительно объяснить то, что
не держит никакого объяснения, что само по себе означает ответ? Это только
ребятишки спрашивают: почему хлеб называется хлебом, а дом домом? Потому что
у хлеба и дома это свои собственные, стародавние имена, от которых пошли
Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 192; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!