Когда строку диктует чувство, 6 страница
- Я всю жисть колхозу ондал.
- Колхоз - другое дело. Колхоза больше нет.
Из района уже дважды поторапливали Егора переезжать, отведенная для них с Настасьей квартира была готова, ждала их, но старики все тянули, не трогались, как перед смертью стараясь надышаться родным воздухом. Настасья посадила огород, заводила то одно, то другое дело - лишь бы отсрочить, обмануть себя. В последний раз человек из района не на шутку накричал на них, стращая, что квартиру займут и они останутся на бобах, и дед Егор решился: если уж все равно ехать, то ехать. И отрезал Настасье:
- Чтоб к троице была в готовности.
А до троицы оставалось всего-то две недели.
- Зато никакой тебе работушки, - не то успокаивая, не то насмехаясь, говорила Настасье Дарья. - Я у дочери в городе-то гостевала - дивля: тут тебе, с места не сходя, и Ангара, и лес, и уборна-баня, хошь год на улицу не показывайся. Крант, так же от как у самовара, повернешь - вода бежит, в одном кранту холодная, в другом горячая. И в плиту дрова не подбрасывать, тоже с крантом - нажмешь, жар идет. Вари, парь. Прямо куды тебе с добром! - баловство для хозяйки. А уж хлебушко не испекчи, нет, хлебушко покупной. Я с непривычки да с невидали уж и поохала возле крантов этих - оне надо мной смеются, что мне чудно. А ишо чудней, что баня и уборна, как у нехристей, в одном закутке, козле кухоньки. Это уж тоже не дело. Сядешь, как приспичит, и дрожишь, мучишься, чтоб за столом не услыхали. И баня... какая там баня, смехота одна, ребятенка грудного споласкивать. А оне ишо че-то булькаются, мокрые вылазят. От и будешь ты, Настасья, как барыня, полеживать, все на дому, все есть, руки подымать нe надо. А ишо этот... телехон заимей. Он тебе: дрынь-дрынь, а ты ему: ле-ле, поговорела, и опеть на боковую.
|
|
|
- Ой, не трави ты мое сердце! - обмирала Настасья и прижимала к груди дряблые руки, закрывала глаза. - Я там в одну неделю с тоски помру. Посередь чужих-то! Кто ж старое дерево пересаживает?!
- Всех нас, девка, пересаживают, не однуе тебя. Всем тепери туды дорога. Только успевай, господь, прибирай. Настасья, не соглашаясь, качала головой:
- Не равняй меня, Дарья, не равняй. Вы все в одном будете месте, а я на отдельности. Вы, которые с Матеры, друг к дружке соберетесь, и веселей, и будто дома. А я? Ой, да че говореть?!
- Сколько нас, всех-то? - рассудительно отвечала Дарья. - Никого уж не остается. Погляди-ка: Агафью увезли, Василису увезли, Лизу в район сманивают. Катеринин парень по сю пору места себе не выберет, мечется как угорелый. А когды выбирать, ежли вино не все до капельки выпито. Наталья говорит: может, к дочери поеду на Лену...
- Татьяна, Домнида, Маня, ты, Тунгуска... Околоток хороший наберется. Не мое кукованье.
|
|
|
- От и вся Матера! Господи!
- А я уж про себя молчу. Молчу-у, молчу, - заунывно подхватила Сима и опять притянула к себе Кольку. - Мы с Коляней сядем в лодку, оттолкнемся и покатим куда глаза глядят, в море-окиян...
У Симы не было своей собственности, не было родственников, и ей оставалась одна дорога - в Дом престарелых, но и на этой дороге теперь, как выяснилось, появилось препятствие: Колька, в котором она души не маяла. С мальчишкой в Дом престарелых не очень хотели брать. Валька, немая Симина дочь, свихнулась и потерялась. Взяв годы и познав мужика, одного, другого, третьего, Валька пошла во вкус и так полюбила это дело, что уже и сама без стесненья напрашивалась на ночные игры. И очень скоро наиграла Кольку. Сима гонялась за Валькой с палкой, матери, жены кляли ее на чем свет стоит, и осатаневшая Валька сбежала, вот уже больше года от нее не было ни слуху ни духу. Симу научили подать в розыск, но при той неразберихе и движении, которые начались теперь на Ангаре, при Валькиной немоте и документальной неоформленности, отыскать ee было нелегко.
- Если и найдется, Коляню я ей так и так не отдам, - говорила Сима. - Мы с Коляней хоть поползем, да на одной веревочке.
|
|
|
- Ты пошто его не учишь говореть-то как следует? - попрекала Дарья. -
Он вырастет, он тебя не похвалит.
- Я учу. Он может говорить. Коляня у нас молчаливый.
- Пришибло мальчонку. Он все понимает.
- Пришибло.
Не спрашивая у Настасьи, Дарья взяла ее стакан, плеснула в него из
заварника и подставила под самовар - большой, купеческий, старой работы,
красно отливающий чистой медью, с затейливым решетчатым низом, в котором
взблескивали угли, на красиво изогнутых осадистых ножках. Из крана ударила
тугая и ровная, без разбрызгов, струя - кипятку, стало быть, еще вдосталь, -
и потревоженный самовар тоненько засопел. Потом Дарья налила Симе и добавила
себе - отдышавшись, приготовившись, утерев выступивший пот, пошли по новому
кругу, закланялись, покряхтывая, дуя в блюдца, осторожно прихлебывая
вытянутыми губами.
- Четвертый, однако, стакан, - прикинула Настасья.
- Пей, девка, покуль чай живой. Там самовар не поставишь. Будешь на
своей городской фукалке в кастрюльке греть.
- Пошто в кастрюльке? Чайник налью.
- Без самовара все равно не чай. Только что не всухомятку. Никакого
скусу. Водопой, да и только.
И усмехнулась Дарья, вспомнив, что и в совхозе делают квартиры
|
|
|
по-городскому, что и она вынуждена будет жить в тех же условиях, что и
Настасья. И зря она пугает Настасью - неизвестно еще, удастся ли ей самой
кипятить самовар. Нет, самовар она не отменит, будет ставить его хоть в
кровати, а все остальное - как сказать. И не в строку, потеряв, о чем
говорили, заявила с неожиданно взявшей обидой:
- Доведись до меня, взяла бы и никуды нe тронулась. Пушай топят, ежли
так надо.
- И потопят, - отозвалась Сима.
- Пушай. Однова смерть - че ишо бояться?!
- Ой, да ить неохота утопленной быть, - испуганно остерегла Настасья. -
Грех, поди-ка. Пускай лучше в землю укладут. Всю рать до нас укладали, и нас
туды.
- Рать-то твоя поплывет.
- Поплывет. Это уж так, - сухо и осторожно согласилась Настасья.
И чтобы отвести этот разговор, ею то заведенный, Дарья вспомнила:
- Че-то Богодул седни не идет.
- Уж, поди-ка, на подходе где. Богодул когда пропускал.
- С им грешно, и без его тоскливо.
- Ну дак, Богодул! Как пташка божия, только что матерная.
- Окстись, Настасья.
- Прости, осподи! - Настасья послушно перекрестилась на иконку в углу и неудобно, со всхлипом вздохнула, прихлебнула из блюдца и снова перекрестилась, повинившись на этот раз шепотком молитвы.
Угарно и сладко пахло от истлевающих в самоваре углей, косо и лениво висела над столом солнечная пыль, едва шевелящаяся, густая; хлопал крыльями и горланил в ограде петух, выходил под окно, важно ступая на крепких, как скрученных, ногах, и заглядывал в него нахальными красными глазами. В другое окно виден был левый рукав Ангары, его искрящееся, жаркое на солнце течение
и берег на той стороне, разубранный по луговине березой и черемухой, уже
запылавшей от цвета. В открытую уличную дверь несло от нагретых деревянных
мостков сухостью и гнилыо. На порог заскочила курица и, вытягивая уродливую,
наполовину ощипанную шею, смотрела на старух: живые или нет? Колька топнул
на нее, курица сорвалась и зашлась, залилась в суматошном кудахтанье, не
унося его далеко, оставаясь тут же, на крыльце. И вдруг заметалась, забилась
в сенях, наскакивал на стены и уронив ковшик с ушата, в последнем отчаянии
влетела в избу и присела, готовая хоть под топор. Вслед за нeй, что-то бурча
под нос, вошел лохматый босоногий старик, поддел курицу батожком и выкинул в
сени. После этого распрямился, поднял на старух маленькие, заросшие со всех
сторон глаза и возгласил:
- Кур-рва!
- Вот он, святая душа на костылях, - без всякого удивления сказала
Дарья и поднялась за стаканом. - Не обробел. А мы говорим: Богодул че-то не
идет. Садись, покуль самовар совсем не остыл.
- Кур-рва! - снова выкрикнул, как каркнул, старик. - Самовар-р!
Мер-ртвых гр-рабют! Самовар-р!
- Кого грабют? Чо ты мелешь?! - Дарья налила чай, но насторожилась, не
убрав стакан из-под крана. Такое теперь время, что и нельзя поверить, да
приходится; скажи кто, будто остров сорвало и понесло как щепку - надо
выбегать и смотреть, не понесло ли взаправду. Все, что недавно еще казалось
вековечным и неподатным, как камень, с такой легкостью помчало в тартарары -
хоть глаза закрывай.
- Хресты рубят, тумбочки пилят! - кричал Богодул и бил о пол палкой.
- Где - на кладбище, че ли? Говори толком.
- Там.
- Кто? Не тяни ты душу, - Дарья поднялась, выбралась из-за стола. - Кто
рубит?
- Чужие. Черти.
- Ой, да кто ж это такие? - ахнула Настасья. - Черти, говорит.
Торопливо повязывая распущенный за чаем платок, Дарья скомандовала:
- Побежали, девки. То ли рехнулся, то ли правду говорит.
3
Кладбище лежало за деревней по дорогe на мельницу, на сухом песчаном
возвысье, среди берез и сосен, откуда далеко окрест просматривалась Ангара и
ее берега.
Первой, сильно клонясь вперед и вытянув руки, будто что обирая,
двигалась Дарья с сурово поджатыми губами, выдающими беззубый рот; за ней с
трудом поспевала Настасья: ее давила одышка, и Настасья, хватая воздух,
часто кивала головой. Позади, держа мальчонку за руку, семенила Сима.
Богодул, баламутя деревню, отстал, и старухи ворвались на кладбище одни.
Те, кого Богодул называл чертями, ужи доканчивали свое дело, стаскивая
спиленные тумбочки, оградки и кресты в кучу, чтобы сжечь их одним огнем.
Здоровенный, как медведь, мужик в зеленой брезентовой куртке и таких же
штанах, шагая по могилам, нес в охапке ветхие деревянные надгробия, когда
Дарья, из последних сил вырвавшись вперед, ожгла его сбоку по руке
подобранной палкой. Удар был слабым, но мужик от растерянности уронил на
землю свою работу и опешил:
- Ты чего, ты чего, бабка?!
- А ну-ка марш отседова, нечистая сила! - задыхаясь от страха и ярости,
закричала Дарья и снова замахнулась палкой. Мужик отскочил.
- Но-но, бабка. Ты это... ты руки не распускай. Я тебе их свяжу. Ты...
вы... - Он полоснул большими ржавыми глазами по старухам. - Вы откуда здесь
взялись? Из могилок, что ли?
- Марш - кому говорят! - приступом шла на мужика Дарья. Он пятился,
ошеломленный ее страшным, на все готовым видом. - Чтоб счас же тебя тут не
было, поганая твоя душа! Могилы зорить... - Дарья взвыла. - А ты их тут
хоронил? Отец, мать у тебя тут лежат? Ребяты лежат? Не было у тебя, у
поганца, отца с матерью. Ты не человек. У какого человека духу хватит?!. -
Она взглянула на собранные, сбросанные как попало кресты и тумбочки и еще
тошней того взвыла. - О-о-о! Разрази ты его, господь, на этом месте, не
пожалей. Не пожалей! Не-ет, - кинулась она опять на мужика. - Ты отсель так
не уйдешь. Ты ответишь. Ты перед всем миром ответишь.
- Да отцепись ты, бабка! - взревел мужик. - Ответишь. Мне приказали, я
делаю. Нужны мне ваши покойники.
- Кто приказал? Кто приказал? - бочком подскочила к нему Сима, не
выпуская Колькиной ручонки. Мальчишка, всхлипывая, тянул ее назад, подальше
от громадного разъяренного дяди, и Сима, поддаваясь ему, отступая,
продолжала выкрикивать: - Для вас святого места на земле не осталось! Ироды!
На шум из кустов вышел второй мужик - этот поменьше, помоложе и
поаккуратней, но тоже оглоблей нe свернешь и тоже в зеленой брезентовой
спецовке - вышел с топором в руке, и, остановившись, прищурился.
- Ты посмотри, - обрадовался ему медведь. - Наскочили, понимаешь.
Палками машут.
- В чем дело, граждане затопляемые? - важно спросил второй мужик. - Мы
санитарная бригада, ведем очистку территории. По распоряжению
санэпидстанции.
Непонятное слово показалось Настасье издевательским.
- Какой ишо сам-аспид-стансыи? - сейчас же подернулась она. - Над
старухами измываться! Сам ты аспид! Обои вы аспиды ненасытные! Кары на вас
нету. И ты меня топором не пужай. Не пужай, брось топор.
- Ну оказия! - мужик воткнул топор в стоящую рядом сосну.
- И не шуренься. Ишь, пришуренил разбойничьи свои глаза. Ты на нас
прямо гляди. Че натворили, аспиды?
- Че натворили?! Че натворили?! - подхватив, заголосила Дарья.
Сиротливые, оголенные могилы, сведенные в одинаково немые холмики, на
которые она смотрела в горячечной муке, пытаясь осознать содеянное и все
больше помрачаясь от него, вновь подхлестнули ее своим обезображенным видом.
Не помня себя, Дарья бросилась опять с палкой на медведя, бывшего ближе, но
он перехватил и выдернул палку. Дарья упала на колени. У нее недостало сил
сразу подняться, но она слышала, как истошно кричала Сима и кричал
мальчишка, как в ответ кричали что-то мужики, потом крик, подхваченный
многими голосами, разросся, распахнулся; кто-то подхватил ее, помогая встать
на ноги, и Дарья увидела, что из деревни прибежал народ. Тут были и
Катерина, а Татьяна, и Лиза, и ребятишки, Вера, дед Егор, Тунгуска, Богодул,
кто-то еще. Шум стоял несусветный. Мужиков окружили, они не успевали
огрызаться. Богодул завладел топором, который был воткнут в сосну, и, тыча в
грудь медведю острым суковатым батожком, другой рукой, оттянутой назад, как
наизготовку, покачивал топор. Дед Егор молча и тупо смотрел то на кресты и
звезды, обломавшиеся с тумбочек, то на сотворивших все это мужиков. Вера
Носарева, крепкая бесстрашная баба, разглядела на одной из тумбочек
материнскую фотографию и с такой яростью кинулась на мужиков, что те,
отскакивая и обороняясь от нее, не на шутку перепугались. Шум поднялся с еще
большей силой.
- Че с имя разговаривать - порешить их за это тут же. Место самое
подходявое.
- Чтоб знали, нехристи.
- Зачем место поганить? В Ангару их.
- И руки не отсохли. Откуль такие берутся?
- Как морковку дергали... Это ж подумать надо!
- Ослобонить от их землю. Она спасибо скажет.
- Кур-рвы!
Второй мужик, помоложе, по-петушиному вскидывая голову и вертясь из
стороны в сторону, старался перекричать народ:
- Мы-то что?! Мы-то что?! Вы поймите. Нам дали указание, привезли сюда.
Мы не сами.
- Врет, - обрывали его. - Тайком приплыли.
- Дайте сказать, - добивался мужик. - Не тайком, с нами представитель
приехал. Он нас привез. И Воронцов ваш здесь.
- Не может такого быть!
- Отведите нас в деревню - там разберемся. Они там.
- И правда, в деревню.
- Это вы зря: где напакостили, там ответ держать.
- Никуды от нас не денутся. Пошли.
И мужиков погнали в деревню. Они облегченно, обрадованно заторопились;
старухи, не поспевая за ними, потребовали укоротить шаг. Богодул вприпрыжку,
как стреноженный, не отпускал верзилу и продолжал тыкать его в спину своей
палкой. Тот, оборачиваясь, рявкал - Богодул в ответ щерил в довольной
ухмылке рот и показывал в руке топор. Вся эта шумная, злая и горячая
процессия - ребятишки впереди и ребятишки позади, а в середине, зажав со
всех сторон мужиков, растрепанные, возмущенные, скрюченные в две и три
погибели старики и старухи, семенящие и кричащие в едином запале,
поднимающие с дороги всю пыль, - толпа эта при входе в деревню столкнулась с
двоими, которые торопились ей навстречу: один - Воронцов, председатель
сельсовета, а теперь поссовета в новом поселке, и второй - незнакомый,
конторского вида мужчина в соломенной шляпе и с цыганистым лицом.
- Что такое? Что у вас происходит? - еще издали, на ходу потребовал
Воронцов.
Старухи враз загалдели, размахивая руками, перебивая друг друга и
показывая на мужиков, которые, осмелев, выбрались из окружения и
протолкалась к цыганистому.
- Мы, значит, делаем что надо, а они набросились, - взялся объяснять
ему молодой.
- Как собаки, - подхватил верзила и завозил глазами, отыскивая в толпе
Богодула. - Я тебе... пугало огородное...
Он не закончил, Воронцов перебил его и старух, которые на "собак"
отозвались возмущенным гулом.
- Ти-ше! - с растяжкой скомандовал он. - Слушать будем или будем
базарить? Будем понимать положение или что будем?.. Они, - Воронцов кивнул
на мужиков, - проводили санитарную уборку кладбища. Это положено делать
везде. Понятно вам? Везде. Положено. Вот стоит товарищ Жук, он из отдела по
зоне затопления. Он этим занимается и объяснит вам. Товарищ Жук - лицо
официальное.
- А ежели он лицо, пушай ответит народу. Мы думали, оне врут, а он, вот
он, лицо. Кто велел наше кладбище с землей ровнять? Там люди лежат - не
звери. Как посмели над могилками гадиться? Нам пушай ответит. Мертвые ишо
сами спросят.
- Такие фокусы даром не проходят.
- Царица небесная! До чего дожили! Хошь топись от позору.
- Слушать будем или что будем?.. - повторил Воронцов, взяв тон цокруче.
Жук спокойно и как будто даже привычно ждал, когда утихомирятся. Вид у
него был замотанный, усталый, черное цыганское лицо посерело. Видать,
работенка эта доставалась непросто, если представить еще, что объясняться
таким образом ему приходилось с местным населением не впервые. Но начал он
неторопливо и уверенно, с какой-то даже снисходительностью в голосе:
- Товарищи! Тут с вашей стороны непонимание. Есть специальное
постановление, - знал Жук силу таких слов, как "решение, постановление,
установка", хоть и произнесенных ласково, - есть специальное постановление о
санитарной очистке всего ложа водохранилища. А также кладбищ... Прежде чем
пускать воду, следует навести в зоне затопления порядок, подготовить
территорию...
Дед Егор не вытерпел::
- Ты не тяни кота за хвост. Ты скажи, кресты по какой такой надобности
рубил?
- Я и отвечаю, - дернулся Жук и от обиды заговорил быстрой: - Вы
знаете, на этом местe разольется море, пойдут большие пароходы, поедут
люди... Туристы и интуристы поедут. А тут плавают ваши кресты. Их вымоет и
понесет, они же под водой не будут, как положено, на могилах стоять.
Приходится думать и об этом...
- А о нас вы подумали? - закричала Вера Носарева. - Мы живые люди, мы
пока здесь живем. Вы загодя о туристах думаете, а я счас мамину фотокарточку
на земле после этих твоих боровов подобрала. Это как? Где я теперь ее
могилку стану искать, кто мне покажет? Пароходы поплывут... это когда твои
пароходы поплывут, а мне как теперь здесь находиться? Я на ваших туристов...
- Вера задохнулась. - Покуда я здесь живу, подо мной земля, и не нахальте на
ней. Можно было эту очистку под конец сделать, чтоб нам не видать...
- Когда под конец? У нас семьдесят точек под переселение, и везде
кладбища. Не знаете положения и не говорите. - Голос у Жука заметно
потвердел. - Да восемь кладбищ полностью переносятся. Это и есть под конец.
Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 187; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!