Оцифровка книги: Боромир, 2005 г. 20 страница
... коричневое отчаяние смылось начисто у двери в рабочий кабинет Балябина, где вещает радиоактивный голос Эдуарда Борисовича:
– А теперь самое главное, смотрите сюда, Григорий Владимирович, вот этот ползунковый переключатель регулирует интенсивность излучения эгоанализатора. Я выставил его на отметку «3», так как тридцати-процентная интенсивность излучения от номинальной величины не опасна для вашего «я», и вы всего лишь почувствуете в себе мир Фомы Рокотова, не будучи завоеваны им всецело. Подчеркиваю, это самое главное: если вы поставите переключатель на отметку «10», сила излучения активного контура эгоанализатора сотрет ваше «я», и внутри останется только Фома Неверующий.
Неподдельное оживление Балябина слышится рядом, словно он осматривает новейшее оружие неслыханной разрушительной силы.
– Что, неужели вот так и все внутри меня сотрется и воцарится этот самый
§ 24
Фома?
– Трудно вообразить, но это так, уверяю вас, ведь матрица несет абсолютно всю информацию о человеке. Здесь все: и любовь, и страх, и зов крови, и религиозная трансцеденция. Матрица, одним словом. Понимаете, на душу человека можно перезаписать душу другого человека. Примерно так же, как на обыкновенную магнитофонную кассету поверх старой записи можно сделать новую, и от старой не останется и следа.
Самая необузданная фантазия имеет вершину – явь. Дверь в комнату была не закрыта до конца, и, гася в груди дыхание, я приник к ней, неслышно приоткрыв еще. То изощренное животное, что сидело в моих бумажных внутренностях, изготовилось к броску. Теперь или никогда. В нагромождении аппаратуры, на которой заживо сдирали матрицу с моего Неверия, я пристально разглядывал через щель основной блок активного контура эгоанализатора. Ну, инженер, лезь наружу – драться со всеми, теперь нужны твои мозги. Да, конечно, я разглядел этот проклятущий ползунковый переключатель справа на верху лицевой панели блока. Восторженно кланяюсь своему дальнему предку, который, очевидно, был пиратом, привык красть успех, женщин и золото и теперь сквозь поколения подарил мне эти бесценные пиратские гены, удесятерившие силы. На цыпочках бегу через коридор к датчику домашней пожарной сигнализации, вынимая из кармана зажигалку, запаляю и почти полностью засовываю ее живое огнедышащее жало в горловину маленького датчика пожарной сигнализации, что вмонтирован в потолок. Я смотрю на этот язычок пламени с завороженностью первобытного огнепоклонника. Ну же, Бог огня! Ну! Пронзительная сирена стала мне наградой. Прячусь за дверью, а пламя уже испепелило мои бумажные внутренности. Пожар! Вселенский пожар. Растревоженные голоса и топот двух мужчин сотрясают коридор. Смысловский с Балябиным бегут на первый этаж с криками «Марк!», словно слуга может защитить их от руки изобретательной Фемиды. Вот я в комнате, уставленной оборудованием, не глядя по сторонам спокойно вывожу заветный ползунковый переключатель на отметку «10». Затем аккуратно отламываю ручку и втыкаю ее на отметку «3», чтобы была полная иллюзия исправной безопасности комплекса. Милый Балябин, твоя огромная туша только хотела полакомиться моим пантеистическим миром! Ну что же, ты отведаешь его сполна, и Франкенштейн будет милой детской забавой в сравнении с тобой. Мое Неверие бессмертно, и ты захлебнешься им.
|
|
|
|
|
|
Я вновь пробрался в свою комнату и теперь уже спрятался в платяной шкаф. Суета и чертыхания долго еще разносились по дому. Первый заместитель министра клял почем зря всю сарматскую электронику и особенно фирму, установившую эту «безмозглую паникершу» – домашнюю автоматическую пожарную сигнализацию. Нестройные картинки детства витали у меня над головой в тесном платяном шкафу и будоражили жутко, пока два государственных мужа продолжали сановные игры с моими внутренностями...
|
|
|
Мне не суждено было стать свидетелем последних мгновений жизни Григория Владимировича. Этот душераздирающий документальный фильм мне никогда не прокрутить перед глазами. Маленький озорной мальчик Гриша, так уверенно карабкавшийся вверх с геркулесовой прытью. Спасибо. Я доделаю все, что ты хотел. Обещаю. Стоя в шкафу, качнувшись всем телом, вижу, как вдруг забираюсь на мощную спину сидящего Григория Владимировича. Никакого сопротивления и никаких признаков жизни. Заношу одну ногу ему на плечо, другую. И сижу верхом, как ни в чем не бывало. Отвлекаюсь только на уморительно занятный взгляд Эдуарда Борисовича, волхвующего над аппаратурой.
– Отдохните, уважаемый, давайте на сегодня закончим, я порядком устал. Да и знаете, ничего такого в этом Фоме нет, – говорю я совершенно не своим голосом и губами, будто сведенными стужей.
– Ну, конечно, я так и думал,– говорит угодливый Каноник, и глаза его, траченные завистью, смотрят уже почти с обожанием на меня... Стоп, почему на меня? Как? Уже?
– Идите, я все выключу. Извините, плохо себя чувствую... Боги, да как это все случилось? Ведь ничего не было, я просто прокатился по его внутренностям и сжег все дотла. Как Джин из бутылки. Дичь какая-то. Ты же хотел этого – вот оно, властелин чужой судьбы, собственности, карьеры, дома, женщины. Я взял все с боем. Это – мои трофеи. Я вырос в чужой жизни как огромный полифункциональный протез.
|
|
|
Мое чернокнижное генотипическое Неверие не заставило долго подлаживаться и приручать свои чувства к тому, что я превратился в другого человека, оставаясь все тем же Фомой. Снаружи для всех я по-прежнему Григорий Владимирович Балябин – первый заместитель министра, а внутри я Фома Фомич Рокотов – языческий жрец и вселенский анархист. Стоп! Но кто же тогда сейчас стоит в шкафу? Ведь это тоже Фома? Да, это Фома. Это я. Один человек и два тела. Фома-старый без плоти и будущего, несущий миру лишь свою взрывоопасную идею, и Фома-новый, человек с мощной плотью, будущим, со всеми внешними атрибутами преуспеяния, но начиненный все той же идеей, только многократно усиленной с помощью диковинной трансформации. Цифровой Фома Неверующий. Никогда не думал, что так трудно, разговаривать с самим собой. «Ну, хватит стоять там за стеной. Иди сюда». Я выбираюсь из шкафа и, буквально шурша на ходу бумажными лохмотьями, что лезут из меня во все стороны, направляюсь в комнату к цифровому гибриду с методичным умом политика и душой диверсанта. Одобрительно похлопываю по щекам изображения шутов, пока иду по коридору. Все чудесно. Так держать. Я не осрамил нашу профессию. Спите спокойно.
– Здравствуйте, – говорю самому себе, толкнув дверь ногой, и низко кланяюсь.
– Хватит паясничать, – отвечаю себе вошедшему, – присаживайся, у меня к тебе разговор.
– Неужели? Как к ближайшему родственнику или все еще смертнику-шуту, на котором собрались вывозить страну из кризиса? Виноват, забыл спросить. Как, вирус компьютерный не беспокоит, впору пришелся или нет? Да и на сколько персон прикажете заказывать поминки по безвременно покинувшей нас душе Балябина?
– На одну, на тебя, а я как-нибудь переживу. Угомонись, хочу поблагодарить за все, что ты сделал для меня. Спасибо тебе, мой неприметный герой. Ну, а теперь пора умирать, хотя в принципе ты умер давно, просто до сих пор у тебя не было случая заметить это. Ты умер давно, вспомни воспалительный процесс – это было твое овеществившееся Неверие. Оно сожрало плоть, оставив лишь оболочку и слова.
– А как же ты, ведь и ты унаследовал мое Неверие? – говорю я, нежно улыбаясь, отрываю куски бумаги с тела, скатываю их в шарики, кладу на ладонь и сдуваю в сторону державной фигуры заместителя министра – моей фигуры.
– Ну и что, ты и я – это совершенно разные люди. Я – это есть Я и мои обстоятельства, как утверждал Хосе Ортега-и-Гассет. У нас одно Я, это верно, но совершенно разные обстоятельства. Твое Неверие было не целью, как ты ошибочно думал, а всего лишь средством, чудесным, неуязвимым, непобедимым, но все же средством. В одних и тех же обстоятельствах ты больше не мог использовать это средство, это могу теперь сделать только я. Энергия мысли должна иметь объем, где ей можно расправиться и реализовать себя. В твоей старой жизни этой энергии не было места. Она замыкалась на себя в сумасбродных выходках и не более того, а теперь энергия эта имеет прекрасный объем и неисчислимое количество путей реализации. Гигантская идея могла убить ее носителя, что и сделала. Теперь же она досталась могучему активному телу, великолепным обстоятельствам и прекрасному будущему. А ты будешь теперь для меня предметом цифрового культа. Моим новым Богом.
– Замечательно, договорились! – почти кричу я, похлопывая эгоанализатор со смешанным чувством ошеломительной победы и глубокой ностальгии по собственной жизни и детству, к которым никогда не смогу прикоснуться на людях как к своей собственности. Я вырываю из груди большой клок бумаги как раз там, где когда-то было сердце, и протягиваю его новому Фоме.
– Скажи только, как ты думаешь, а старинный спор между Христом и Антихристом имеет к нам какое-нибудь отношение?
– Э, нет, только не это, – говорю, скорчив брезгливую мину, – на эти уловки я не попадусь. Ведь я человек третьего тысячелетия, и такой примитивный спор уже никак не отражает нашего противоречия. Тема Христа и Антихриста – это проблема людей второго тысячелетия, и я к ней не имею никакого отношения. Неужели ты не видишь, что я существо более высокого уровня организации?
– А причем здесь уровень организации?
– Как причем? За две тысячи лет этого противостояния люди так и не поняли, что именно сам спор и рождает страсти, распри и неисчислимые жертвы. Встань выше Христа и Антихриста – и все противоречия исчезнут сами собой. Все жертвы, страдания, искупления, откровения, номенклатурные грехи и добродетели, все соблазны и вся святость тоже.
– А что же останется?
– Жизнь. Просто жизнь, без толкований, ограничений, искажений, присвоений истин. Если у тебя над головой стоит чья-то мораль, религия, учение, знай: у тебя уравнение совести первого порядка. Такое простое. Если ты вырвался из пут религии, государства, идеологии – у тебя уравнение совести второго порядка. А вот если ты встал выше всего этого, то твое уравнение совести имеет более высокий, уже третий, порядок. Кстати, все основатели религий и государств стояли выше своих детищ, иначе они не стали бы Богами и идолами. Посмотри, как мы отличаемся друг от друга. Твой основной императив – «я хочу», а мой – «я хочу хотеть» или – «я знаю, что я хочу хотеть». Я стою на ступень выше, мое сознание совершеннее. Так что все эти моралетворческие вопросы прибереги лучше для романтических девиц. А мне, извини, некогда: передо мной простирается третье тысячелетие с его прекрасной сильной необычной религией, которая обновит человека, превратит его из скотины, пресмыкающейся перед чужими словами, во властного гордого гражданина вселенной, и для этого мне нужно будет основательно потрудиться. Итак, мы условились теперь: ты один из моих новых Богов. Спасибо тебе еще раз за все, что для меня сделал. Прощай!
И с этими словами я подошел к нему, этому своему бывшему «я», разорвал на нем одежду и остатки кожи, так что вся бумага, бывшая его наполнением, мятыми клочьями вывалилась на пол, и Фомы Фомича Рокотова не стало.
Остался Новый человек.
Самодельное творение.
Две тысячи лет христианских монотеистических смирении, увещеваний, анафем, костров, догматики, откровений прошли даром – существую я – язычник компьютерной эпохи, человек солнечной ренессансной культуры, сквозь тончайший цифровой покров мира поклоняющийся изначальным священным основам жизни. Теперь я знаю точно, что окончательно расхристианился. Я отмылся от чужого ненавистного мифа, отстроив и разукрасив свой собственный. Великое облегчение снизошло на меня.
Мои предки, тысячу лет назад сменившие здоровое местное язычество на поклонение привозному нищему распятому человеку, видимо, не страдали угрызениями совести за отход от веры отцов. Я чувствую это генами Неверия. Я, неоязычник, тоже не испытываю никаких угрызений совести по этому поводу, потому что раз и навсегда отнял свою совесть у всех царств, религий, идеологий и присвоил всю без остатка. Это святотатство с лихвой покрывает более раннее, и святотатствам нет больше места в моей свободной душе.
Во всем доме было тихо, и многочисленные островки яркого света, разбросанные по обиталищу заместителя министра, усиливали эту тишину до такой степени, что в моем новоприобретенном теле не было места ни для каких прежних ощущений. Я глубоко вздохнул, пробуя новые легкие, и вся мускулатура на груди и спине послушно затвердела, растягивая легкую ткань сорочки. Поначалу мне показалось, что на мое старое тело одели еще одно, более мощное и ретивое, отчего я боялся давать ему лишнюю волю, опасаясь непредвиденных последствий. Каждое телесное ощущение имело продолжение, и мне почудилось, что все чувства ходят внутри меня на ходулях, а за диковинной непривычностью гналась уже острота восприятия. Моей душе, порядком уставшей от прежнего тела, в новом организме все казалось ярким, мощным, стремительным, и уже мнилось, что предела этому наводнению свежими ощущениями жизни не будет конца. Все это вместе взятое доставляло равномерное восхищение миром. Я поднял руки, точно в ритуальном танце, и двинул тело в сторону. Я ощутил себя пловцом, погруженным в бассейн с необычной жидкостью, каждая молекула которой имела смещенный центр тяжести, и двигаться в этом мягком реактивном месиве было сущим наслаждением. Новые мускулы быстро свились вокруг цифр матрицы, и прежнее Неверие моментально затвердело, став монолитным.
Я воздавал хвалу всем силам мира, что помогли мне, и благодарность эта была не рафинированно слащавой, а горячей и восторженной. Все силы мира, благодарил я, сознавая себя их данником. Всем идолам, всем символам космоса и кумирам поклонялся я в тот миг, бездонный и необъятный. Всего в мире было в избытке в это мгновение, и мне бы не снести его, если бы не моя секретная миссия.
Я посмотрел под ноги. Здесь в изобилии валялись вороха бумаги, мятые грязные одежды, теперь уже невзрачные лоскуты кожи. Подобрав черный френч, вывернул его наизнанку и без особого труда обнаружил собственный метафизический стерео-блокнот, из которого уже буквально вываливались и синие слова и красные, так их было много. Возле центрального блока эгоанализатора на придвинутом стуле лежал цветной целлофановый пакет с какими-то соединительными проводами от оборудования и инструкциями по использованию программного обеспечения. Я вытряхнул все прочь и принялся старательно собирать в пакет то, что осталось от бывшего Фомы, положив блокнот на самый верх. Наконец, я вынул из дисковода центрального процессорного блока дискету с матрицей собственного Неверия и, мысленно похвалив ее за цифровую проворность и достоверность, также бросил в пакет (...)
В это мгновение неистовая мысль, выбившаяся из жгута ощущений, сообщила мне восторженное изумление победителя, не разумеющего, что ему делать с добычей.
Я вспомнил, что в спальне меня ждала Лиза. Моя трофейная любовница, моя прекрасная Богиня. Новый не изведанный мною жар бросился в лицо, словно во мне лопнул огромный ковш с раскаленным металлом.
Единственное, о чем я пожалел сполна, так это о том, что безвременно ушедший от нас Григорий Владимирович Балябин навеки похитил у меня тайну первой ночи с Лизой. Уничтожив все, что было на месте его души, я уничтожил и это. Ничего не поделаешь, все будет теперь внове для меня – нового самодельного человека с новыми задачами, новой судьбой и новым мироощущением.
Я не по образу и подобию Божию.
Я сам по себе.
Мне не дарили новую жизнь, я взял ее сам. Взял с боем, приключениями и любовью, с великой моей языческой верой и огромным удовольствием.
Это – первый случай искусственного метемпсихоза в мировой истории.
Поставив на стул пакет с останками Фомы, я выключил аппаратуру, обвел хозяйским взглядом просторный кабинет, как бы уже примеряясь к нему. Стол, стулья, стеллажи с папками, журналами, реферативными сборниками, портативная бизнес-станция. Никаких украшений, картин, безделушек, распыляющих сановное внимание. Завтра. Всем этим я займусь завтра, а сейчас...
Слабый желто-коричневый свет ночника открыл очам спальню с полосатыми обоями и широкой кроватью, где в россыпях голубого постельного белья разметался фонтан темно-русых Лизиных волос. Я поставил колено на край ложа и со сверхъестественным обжигающим чувством взялся за край одеяла. Лиза вполжелания простерла ко мне руку и обратилась полусонными губами. Это были совершенно чужие для меня губы, совсем не такие, какими я знал их в потусторонней жизни. Никогда не думал, что обыкновенное человеческое тело может доставлять столько радости и, вместе с тем, смысла, что это до такой степени идеальный агрегат для порабощения абстрактного счастья. Я аккуратно попробовал на вкус ее имя, прислушиваясь к тому, как оно будет звучать в новых устах. С новым чувством и новым правом.
– Лиза...
Она вопросительно выгнула брови и наконец открыла глаза, отчего я молниеносно вспомнил тот ее испуг, когда впервые пристал к ней на улице. И еще – краденый поцелуй на поляне в лесу, и еще – тысячу взглядов, поз, движений, и попросил про себя полиэтиленовый пакет с останками Фомы: «Придумай для меня что-нибудь новенькое. А?» Что он мне буркнул в ответ, было не слышно...
Я проснулся так стремительно, словно сорвался с наезженной спирали сладостного сна, и посмотрел на Лизу так, будто все диковинные трансформации, что произошли со мной, могли иметь обратное действие. Но, ничего подобного. Моя новая судьба текла уверенно и неспешно по заданному маршруту и не разделяла моих страхов. Где-то очень далеко рассвет поднимал уже голову, робко, но красиво, и было все так же жарко. Мы давно сбросили одеяло, и сквозь идеальный фиолетовый контур Лизиного тела, подсвеченного подсматривающим восходом, я неожиданно увидел Вселенную. Как будто кто-то тихо, но настойчиво подозвал меня к распахнутому настежь окну, я встал с постели и подошел, вслушиваясь в слабый ветер, ласково трущийся щеками о каменные стены. Я глотал предутренний воздух, и мне все было мало. Мысль о том, что история рода людского на этом заканчивается, пришла ко мне в промежутке между глотками как нечто само собою разумеющееся. Вот здесь, прямо за окном. Стоит только протянуть руку. Один Бог или их будет много, сейчас это уже не имеет значения. Совсем рядом, потому что здесь же, за этим окном, заканчивается история человечества. Она началась со Слова и тем же Словом должна неминуемо завершиться. И от этой мысли на душе было не мрачно и не тяжело, а, напротив, легко и спокойно, все кругом наполнялось гармонией и ясностью.
– Почему ты не спишь? – был мне сонный Лизин вопрос. Я резко обернулся и спросил ее:
– Скажи, а ты бы хотела попасть в рай?
Она улыбнулась так, что даже густая еще марлевая темнота донесла мне оттенок ее изумления.
– Нет...
– Вот именно, и я тоже, потому что мне кажется, что он просто утерял свой первозданный смысл как идея и состояние.
Она рассмеялась, отгоняя сон.
– Я не узнаю тебя, – промолвила она, приподнимаясь на локте и замирая, как античное изваяние.
– Я себя тоже
§ 25
не узнаю.
Мы неожиданно набросились друг на друга с расспросами, точно вознамерились поменять место, уже отведенное для нас в душах друг друга. Ее удивление нарастало с каждым моим словом, интонацией, жестом, и я даже пожалел, что не принес пакет с Фомой в спальню, чтобы он мог оценить, сколько я позаимствовал у него. Мы коснулись неких сторон моей жизни, и прежней и настоящей, как вдруг она переспросила с неподдельным изумлением:
– Как, ты не умеешь плавать?
– Нет, я совершенно сухопутный человек.
«Возможно, Балябин и умел плавать, но ведь Рокотов не умел» – пронеслось в мозгу.
Дата добавления: 2022-11-11; просмотров: 19; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!