Оцифровка книги: Боромир, 2005 г. 19 страница
Стоило мне остановиться, как из боковой улицы, выходящей на площадь, появилась толпа инвалидов неприметной войны. Они шли пьяной гурьбой, хромая и стуча протезами, обнимая культями уличных девиц, разбрасывая скабрезные реплики и свое бесшабашное инвалидное увеселение. Их было гораздо больше числом, чем о них говорили или писали. Плотно сбившись из-за увечности, они производили впечатление единого сложнодвигающегося организма. Каждый из них был ранен по-своему, но у всех были одинаковые матовые глаза и совершенно одинаковое расхристанное веселье.
Я переварил виденное, сжимая в руках рыжий меховой комок, испачканный бордовой кровью и зеленой землей. Лисенок подавал слабые признаки жизни, будучи безразличен ко мне, да и к себе тоже. Взгляды сотен людей столкнулись, и установилось гробовое молчание, по-прежнему нарушаемое только гулом и треском настраиваемой аппаратуры.
Пожирая друг друга беззубыми взглядами, все мы совершенно не заметили, как из такой же боковой улицы, выходящей на площадь, но с противоположной стороны очень тихо вышла столь же великая числом толпа одетых в одинаковые рубища. Все эти люди имели похожие безволосые, бескровные головы, а одинаковые бесформенные одеяния не давали понять, где здесь женщины, а где – мужчины. Бесполые, безжизненные лица, точно выращенные без солнца и соков земли, – это были облученные. Они хранили облученное молчание и также безо всякого интереса обвели бесцветными глазами площадь и всех собравшихся. Остальные улицы, ведущие сюда, были перекрыты строительными заборами и исключали всякую возможность прибытия какой-либо новой общности людей. Больше придти было неоткуда. Собрались лишь мы – случайно отвлеченные от мирской суеты, инвалиды неприметной войны и облученные. Что-то общее и неоформляемое шевельнулось в наших триединых взорах, переплелось. И весь этот тысячеокий взгляд, погрязший в мизерной мирской чехарде, изуродованный на не известной никому войне и вдобавок еще облученный, устремился к строительным лесам, смотря на них не снизу вверх, как всегда, а так, словно вся эта вечная стройка провалилась под землю зеркальным водяным изображением, куда каждый свободно мог бросить камень и покоробить идеальную гладь воздушного замка озорным всплеском, круговыми волнами, позабавившись собственной
|
|
|
§ 23
безнаказанностью.
Мы пришли радоваться.
Наш бездонный взгляд вылился весь без остатка. Люди поняли друг друга, и едва лишь привычная скука принялась омертвлять лица, как площадь пронзили первые ритмы рока. Целые заросли твердых разноцветных прожекторных лучей ощупали небосклон и вернулись на площадь. Золотистые бугоны пиротехнических эффектов окружили сцену, и энергичные музыканты, не щадя сил и инструментов, принялись ворошить инстинкты и чувства нескольких тысяч человек. Бенгальскими огнями вспыхнуло целое полотнище из трепещущих глаз, поедаемых неистовой мистерией одиночества в толпе. Только первый патогенный шок миновал и реактивное увлечение происходящим на сцене прошло, как плотная возбужденная толпа порыхлела и принялась беспорядочно веселиться. Появились клоуны, цыгане с медведями на цепях, поэты и уличные крикуны. Солдаты принялись поить шампанским случайных спутниц, растранжиривая небритым хохотом свои грубые голоса. Музыка сновала всюду, истерично бросаясь от тела к телу, обнимая обрубки и целуя в облученные пресные губы. Бесполый надсадный гул, крик, плач, клекот, вой, смех понесся под мощные своды вечерних небес. И вдруг, в неизреченной глубине неба, в тысячах световых лет от себя, я, как на яву, увидел...
|
|
|
... гигантское черное семя, которое принялось расти; и небо, не выдюжив этой неимоверной ноши, прогнулось, смяло мне дыхание. Толпа, сцена, огни, веселье – все это разорвалось посередине, раскрылось. И там было то же самое, снова и снова одно и то же: неугомонное пестрое движение и ничего больше.
|
|
|
Молниеносно боль испепелила мои бумажные внутренности, потому что я увидел разом всю историю Человечества, историю его абсолютной Мечты о счастье. И Мечта эта вселилась в меня. Все люди, жившие когда-либо на Земле, забросали меня своими надеждами и чаяниями. Тьма предсмертных хрипов рабов и невольников разорвала мне горло, агонии армий солдат буквально размазали меня. Миллионы стонов матерей, умирающих в родовой горячке, стали моим средоточием. И еще массы детей, видящих свою смерть сквозь игрушки, и еще, и еще... Все эти несчастные люди мечтали по-своему о светлом справедливом будущем. Мечтали на протяжении всей истории рода людского. Мечтали даже не для себя, а для далеких потомков.
И вот я стал воплощением этой мечты всего Человечества. Миллиарды горячих кровоточащих желаний срослись воедино, и появился
Фома Неверующий.
Как еще буквы терпят мое имя?
Человечество никогда не получало такой оплеухи, такого удара в самое больное место. Я бы на месте человечества выродился, ибо теперь мечта эта, как основная несущая сила всей эволюции рода людского, умерла.
Я провозглашаю кончину гранд-иллюзии!
|
|
|
Нет, не Бог умер, а нечто большее!
Умерло его назначение!
Провалился его грандиозный проект!
Богочеловечества нет!
Эй, вы, миллиарды угнетенных пращуров! Я не просил вас мечтать! Это говорю вам я, ваш благодарный потомок.
Озноб кошмарного видения лишил меня сил, и я упал на асфальт. Видение вынесло меня на самый купол космического ощущения, которому нет аналогов в мировой мистике. И уже на обратном его, запредельном, склоне я вдруг подумал, что, наверное, спустя тысячи лет сведущие и пресыщенные исследователи найдут мой череп и подробно восстановят по нему мысли, чувства и гигантские сейчас терзания, которые тогда покажутся примитивными, потому что человечество будет уже угрызаться из-за судеб Вселенной.
Не только жизнь тела восстанавливается по костям, но и жизнь духа. Даже жизнь эпохи и основной идеи этого биологического вида восстанавливаются по костям, просто современная антропология еще не дошла до этого.
Черной ассиметричной жемчужиной будут мои останки на фоне останков эпохи.
«Судьба утопии заключается в сложении цинизму... Воля к власти и нигилистическая борьба за мировое господство не просто разогнали туман марксистской утопии. Она, в свой черед, стала историческим фактом, который можно использовать как и любой другой исторический факт. Она, желавшая подчинить себе историю, затерялась в ней; она, стремившаяся воспользоваться любыми средствами, сама стала циничным средством достижения самой банальной и самой кровавой из возможных целей». [Альбер Камю.]
«Подниматься над чем-либо не означает непременно превышать, превосходить что-либо, не означает и преодолевать.
Всякое «анти-» застревает в сущности того, против чего выступает». [Мартин Хайдеггер.]
«Новое время стремятся вытащить человека из центра бытия. Для этой эпохи человек не ходит больше под взором Бога, со всех сторон обнимающего мир; человек теперь автономен, волен делать, что хочет, идти, куда вздумается; но и венцом творения он уже больше не является, став лишь одной из частей мироздания.
Новое время, с одной стороны, возвышает человека – за счет Бога, против Бога; с другой стороны, с геростратовской радостью оно делает человека частью природы, не отличающейся в принципе от животного и растения. Обе стороны взаимосвязаны и неотделимы от общего изменения картины мира (...)
Человеческое существо претерпело в новую эпоху роковые искажения и даже разрушения, но, вместе с тем, человечество сильно повзрослело». [Романо Гвардини.]
«Не в будущем, как предмет вожделений, находится истинный человек; нет, он существует действительно и реально здесь, в современности. Кто бы я ни был, полон ли я радости или преисполнен страданий, дитя ли я или старец, фанатик ли я или скептик, сплю я или бодрствую, – я всегда истинный человек». [Макс Штирнер.]
«Во все эпохи, когда люди мыслили и писали, существовало сомнение. Однако теперь сомнение в вере – уже не удел стоящих в стороне от жизни индивидуалистов, и возникает оно не внутри узких кругов. Оно превратилось в брожение, охватившее все население земного шара. Если человек всегда был в какой-то степени склонен к неверию, то раньше этому неверию отводилась лишь узкая сфера. В условиях жизни и трудовой деятельности прошлого люди сохраняли устойчивость своего существования благодаря религии. Условия же века техники способствуют утверждению нигилизма внутри населения, превратившегося в массы.
Растущее неверие нашей эпохи завершилось нигилизмом. Ницше оказался пророком. Нигилизм, бессильный вначале в своих отдельных проявлениях, становится со временем господствующим типом мышления. В настоящее время представляется даже возможным, что все наследие прошлого будет утеряно, что история человечества от Гомера до Гете будет предана забвению. Это звучит как предвидение, грозящее человечеству гибелью. Во всяком случае, очевидно одно, ни предвидеть, ни представить себе, что в таких условиях произойдет с человеком, невозможно.
В настоящее время мир подвержен обаянию такого философствования, которое ищет истину в нигилизме, призывает к странному героическому существованию, без утешения и надежды, к принятию суровости и беспощадности, к чисто посюстороннему гуманизму». [Карл Ясперс.]
Ну, а дальше со мною произошло нечто следующее:
* * *
АБАКАБ
структуралистская сказка
или
повествование о том, как Фома
превратился в Слово
В некоем царстве, некоем государстве жил был Фома Неверующий, основное занятие которого заключалось в том, чтобы не верить тому, что творилось вокруг него в вышеозначенном царстве-государстве, так как происходящее было неправильным. А неправильность, эта состояла в том, что слова совершенно не соответствовали тому, что они должны были обозначать. Вначале Слово обозначало одну вещь или понятие, а потом вдруг изменилось, и для обозначения их привлекались иные слова. Прежние же предавались анафеме, а вместе с нею предавалось анафеме и то, что они определяли.
И так продолжалось долго.
В этом и заключалась основная неправильность данного царства-государства. Менять все местами. Ну, а всех несогласных с таким положением дел оно беспощадно наказывало тем, что отнимало хорошие слова и вещи, оставляя в пользование недовольным несколько неприятных слов, которые в большинстве своем не обозначали совершенно никаких вещей, а если и обозначали, то самые неприятные. В царстве-государстве никак не могли понять, что такая частая перестановка слов мешает его существованию. Но чиновники умудрились меняться в такт с переменой слов, и потому никто ничего не замечал, и все выходило гладко, до поры до времени. Много вещей, слов и людей потеряло царство-государство из-за этого, но ничего не могло поделать. Таково было его устройство. А тот, кто придумал это устройство, был чем-то вроде Бога. Хотя странный и непонятный был этот Бог, и такой неудобный.
Говорят, что когда-то, очень-очень давно, на том же месте или рядом было другое царство-государство, где все слова в точности соответствовали вещам и понятиям, которые они обозначали. Но кому-то это не понравилось. И тогда этот Он перевернул все с ног на голову, убедив всех, что так будет лучше и честнее, и при этом, конечно же, стал Богом. Так бывает всегда, когда Боги приходят в нашу жизнь. Или те, кто пытаются быть Богами, не будучи ими на самом деле...
Но это было давно, и все уже забыли думать о том, что слова могут соответствовать вещам. Диковинно. Сказка, да и только. Ну, разве так бывает, чтобы слова всегда были в ладу с вещами? Это неправильно. Так учил наш новый Бог. Всех...
И только Фома Неверующий не верил этому, не верил царству-государству, его словам, его вещам и его Богу. Трудно сказать, отчего это произошло: то ли оттого, что он уродился таким, или еще отчего. Никто не знает толком.
Долго думал Фома Неверующий обо всем этом и однажды придумал: все происходит оттого, что никому нет дела, как слова обходятся с вещами. От того, что слова стали беспризорны. Много бед кругом натворили эти ничейные слова. Они убили миллионы людей, сломали несчетное число вещей, даже если то были священные вещи. Новый Бог вывел слова из повиновения, и те, распоясавшись, принялись кочевать по царству, вытворяя, что им вздумается. И так и эдак.
Так рассудил Фома Неверующий. И тогда, чтобы прекратить это безобразие, он решил расставить слова по местам, распределить их по вещам и понятиям. Но как сделать, чтобы они опять не убежали восвояси? Вот в чем был вопрос.
Долго думал Фома опять. Наконец решил он попробовать ВСЕ ЭТО на себе. Каково это, быть словом?
И стал тогда Фома Неверующий Словом.
Принялся он путешествовать по языку, который окружал этот мир вещей и понятий. Разные разности и чудные чудности увидел он. Много исходил путей дорог, но ничего не понял. Тогда решил начать с начала и пошел в гости к Существительному.
Имя Существительное было мощно, величаво и гордо на вид. Оно сидело, исполненное грациозного смысла, как царь, на троне и нехотя позволило говорить с собою.
– Кто? Что за персона? – спросил оно сперва.
– Я... я Слово, – ответил Фома.
– А содержание Слова? – спросило оно снова и неодобрительно нахмурило суффикс.
– Не знаю, – замялся Фома.
– Вот именно. Ты никакое слово. Ты слово без содержания, ты АБАКАБ. Вот и иди отсюда, стань Словом с содержанием, – сказало Существительное, недовольно и надменно указало Фоме идти вон. – Иди к Глаголу, а я тебе больше ничего не скажу.
Глагол принял Фому жизнерадостно и энергично, похохатывая и лучась энергией.
– Представься! – потребовал Глагол, весело поигрывая спряжениями.
– Я АБАКАБ, – ответил Фома.
– Ах, АБАКАБ! И что ты собираешься делать? Что хочешь сделать?
– Не знаю, я хотел спросить.
– Ну, если ты не знаешь, что надо делать, тогда иди к Прилагательному. Может быть, оно чем-нибудь поможет, – сказал Глагол и сочувственно подмигнул несовершенным видом.
Имя Прилагательное встретило Фому, развалившись в приятной истоме. Видно было, что оно всеми силами наслаждается жизнью и, блестя на солнце дорогими одеждами, как манерный денди, спросило:
– Какой ты? Чей?
– Я АБАКАБ, – ответил Фома.
– А какой ты АБАКАБ? – спросило оно снисходительно.
– Никакой.
– Ах, никакой, ну тогда иди к Местоимению.
Подобные же разговоры состоялись во владениях Местоимения, Числительного и Наречия.
Предлог тоже испуганно встретил у входа в свои владения, долго нервно оглядывал и, вопросительно кивнув всем телом, сразу поняв в чем дело, сказал:
– АБАКАБ! Иди, иди отсюда, – и грозно хлопнул двумя словами, между которыми находился.
Фома шел дальше, но там было еще хуже. Он едва не наступил по рассеянности на междометие, и оно долго кричало, одновременно и спрашивая, и отвечая, и негодуя, и беснуясь.
«Что же делать? – думал Фома. – Утопиться что ли вон в той грязной речке под названием Брань?» Но хорошее воспитание и обыкновенное чувство брезгливости не позволили ему сделать это. «Или пойти, что ли, податься в другой язык и сделаться эмигрантом?» Но ностальгия затопила душу, и он патриотично постучал себя в грудь. Тем более, что никакого другого языка он не знал и никто бы его туда не пустил. Там и своих таких было достаточно.
Вдруг Фому осенило!
«А почему они так разговаривали со мною? Почему они говорили со мною свысока, как со своей собственностью, почему допрашивали? Кто они такие? Жалкие части речи! Да потому, что мое Неверие – это просто приставка «анти-» – и ничего больше. Как все просто: нужно присвоить слова, сделаться их хозяином и делать с ними все, что заблагорассудится. Я АБАКАБ для них, потому что я Фома Неверующий. А когда у меня будет другое предназначение, то будет и другое имя и я не буду больше просто Неверующим.
Неверие – это отрицание существующего, а всякое отрицание находится в подчиненном положении к отрицаемому. Оно отрицает, но не более того. Нужно просто быть самому по себе, быть самим собой, начиненным своим, отличным от отрицаемого смыслом, назначением и сущностью. Ведь отрицаемое бесстыдно питается соками моего отрицания, оно живет за счет моей силы и изобретательности. А если я перестану отрицать и буду жить своим собственным содержанием, отрицаемое просто захиреет и исчезнет. Я пойду к словам и заберу их все без остатка. Ну, а вещи и понятия, закрепленные за ними, никуда не денутся и тоже станут моими. Все кругом будет моим».
И, подумав так, он поступил соответствующим образом, став хозяином всего сущего, мыслимого и чувствуемого.
* * *
«Язык не способен конкурировать с чувственной суггестивностью фильма, с волевым воздействием поп-музыки, эротическими призывами моды, и со временем будет все непонятнее, зачем нужно возвращаться от того, что они предлагают, к символическим фикциям литературы. Зачем читать, когда можно жить, непосредственно расходовать старые, долгое время отрицавшиеся, принудительно сублимировавшиеся инстинкты». [Дитер Веллерсхоф.]
«Человеческое сознание попало в ситуацию, в которой впечатления и внутренние импульсы не покрываются больше системой синтаксических и грамматических связей, каковую представляет собой исторически сложившийся язык. При разрушении этой системы высвобождается энергия отдельных наименований и отдельное слово становится более конкретным, чем в любой синтаксической связи». [Гельмут Хайсенбюттель.]
«Тот факт, что существуют различные языки, – наиболее зловещий факт на свете. Он означает, что для одних и тех же вещей имеются различные имена, и, пожалуй, не столь уж несомненно, одни ли это и те же вещи. За фасадом всей лингвистической науки скрывается стремление свести все языки к одному – единственному. История о вавилонской башне – это история второго грехопадения. После того, как люди утратили невинность и вечную жизнь, они вознамерились собственным искусством дорасти до самого неба. Сначала отведали плода не с того дерева, теперь же разобрались, что к чему, и устремились прямехонько наверх. За это у них было отнято последнее, что еще сохранилось после первого грехопадения: единство наименований. Это деяние Божье было самым дьявольским из всех когда-либо совершенных. Смешение имен было смешением его собственного творения, и никак не взять в толк, зачем он еще спасал что-то из волн потопа». [Элиас Канетти.]
Я очнулся после нервно-паралитического видения невдалеке от устало беснующейся толпы, которая уже не выказывала своего природного возбуждения, а скорее была на поводу у привычки. Облепленный обрывками афиш, я с трудом поднялся с земли в нескольких метрах от одинаковых вьющихся спин и с удивлением посмотрел на руки, вымазанные засохшей почерневшей кровью. Лисенка нигде не было. Все это время мне бросали цветы, об меня вытирали ноги, кричали «бис», обливали, будто кипятком, цветастой хулой, бросали карманную мелочь, словно нищему. С меня хватит. С простуженной душой иду по городу, пугая холеных обывателей своим видом. Кажется, меня окружают люди с облегченным хромосомным набором. Небо затекло красно-зеленым закатом, точно разлив по своду ядовитую смесь из сосуда сумасшедших размеров. Жарко, воздух противен, как теплое молоко, выпитое перед эшафотом. Всемирная история на этом заканчивается. Спасибо роду людскому за посильное участие. Можно смывать грим вместе с накладными лицами и подкладными душами и потрепать Сатану по щеке. Хорошая работа! Испуганный собственной несмышленостью, прислужник Марк открывает дверь, впуская меня в шутовскую вотчину. Его насторожил не изможденный вид и грязный костюм, а самый факт моего прихода. Дружелюбно присевший в реверансе павлин ехидно говорит: «Здравствуйте». Мы порядком сдружились. У нас одна миссия: красить глаз хозяину роскошными экзотическими выходками. Я ловлю на себе сочувственно-профессиональные ухмылки шутов, минуя коридор, увешанный милыми сердцу портретами, как вдруг...
Дата добавления: 2022-11-11; просмотров: 21; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!