Вторая глава. Творение Патеры 9 страница
Он замолчал. Вокруг царила тишина, у меня пересохло в горле, и с великим усилием я выдавил: «Помоги моей жене!» Голова немного приподнялась, Патера медленно открыл глаза. В тот же миг меня охватила ужасная слабость. Я неотрывно следил за его пугающим взглядом. Это были даже не глаза, а два тусклых светлых металлических кружка, светившихся как маленькие луны. Лишенные выражения и жизни, они были устремлены на меня. И снова раздался шепот: «Я помогу ».
Его фигура полностью выпрямилась, голова нависла надо мной подобно маске Медузы. Скованный чарами, я не мог пошевельнуться и думал только одно: «Это — Господь, это — Господь!» Глаза снова закрылись, но ужасная, таинственная жизнь возникла на этом лице. Его выражения менялись, как цвета хамелеона, претерпевая тысячи, нет, сотни тысяч превращений, молниеносно следовавших одно за другим: то это было лицо юноши, то женщины, то ребенка, то старика… Оно делалось то жирным, то худым, пускало отростки, становясь похожим на индюшиное, сокращалось до размеров высохшего яблока — чтобы в следующую секунду вновь надменно разбухнуть, раздаться в ширину и вытянуться в длину; оно выражало издевку, добродушие, злорадство, ненависть; то покрывалось морщинами, то вновь становилось гладким, как мрамор; это была какая-то необъяснимая игра природы, и я не мог отвести глаз — магическая сила приковала меня к месту, я цепенел от ужаса. Потом настал черед звериных обличий: маска льва, за нею острая и хитрая морда шакала — жеребец, раздувающий ноздри, — птица — наконец змея. Это было ужасно, я хотел закричать — и не мог. Передо мной мельтешили отталкивающие, залитые кровью и нагловато-трусливые хари. Потом медленно восстановился покой. По лицу как бы пробежали молнии — искаженные личины исчезли, и передо мною снова, как и прежде, спал человек по имени Патера. Губы не переставали дрожать и быстро-быстро шевелились. Я вновь услышал тот странный шепот: «Как видишь, я — Господь! Но я отчаялся и из обломков своего имения воздвиг себе царство. Я — повелитель!»
|
|
|
Я был потрясен и, пылая глубоким состраданием к нему, с усилием выговорил: «И ты счастлив?»
Но тут в меня словно ударила молния, и я снова застыл в недвижности. Совсем близко от себя я увидел страшные глаза. Патера спустился со своего ложа и взял меня за руки. Я словно покрылся льдом — внутри и снаружи. Он воскликнул: «Дай мне звезду, дай мне звезду!»
В его голосе появилось что-то обволакивающее, он льстил и завлекал. Его белоснежные зубы ослепительно сверкали, движения были тяжелыми и неловкими. Я не понял и сотой части того, что он говорил. Его голос звучал глухо и сдавленно, грудь высоко вздымалась, жилы на бледной шее, казалось, вот-вот лопнут. Внезапно его лицо посерело, одни глаза, почти вылезшие из орбит, продолжали сверкать, держа меня в плену своих неизъяснимых чар. Должно быть, в этот момент его терзала поистине чудовищная, уже не человеческая боль.
|
|
|
Патера выпрямился, его руки хватали пустоту. И тут между мной и повелителем опустился занавес. Я услышал нечленораздельное хрипение и приглушенный звук падения.
Когда я обернулся, мне пришлось опереться о подоконник, ибо я почувствовал, что на меня нашел столбняк. Начавшись с языка, он охватил все тело. Люди и животные под окнами на площади на мгновение застыли как вкопанные. Всего на одно мгновение, а потом все снова пришло в движение.
Вновь став хозяином своего тела, я бросился прочь из дворца, пребывая в глубоком убеждении, что схожу с ума.
8
Разбитый, не в силах собраться с мыслями, вернулся я домой. Там был Лампенбоген, который, впрочем, как раз собирался уходить. Он привез с собою из монастыря сестру милосердия. Увидев, доктор сразу же увлек меня в оконную нишу. Он принялся что-то втолковывать мне очень серьезным тоном, но я был не в состоянии следить за его словами. Его неуклюжее спокойствие действовало на меня благотворно. «Только не терять надежды, — дошло до меня. — У нее тяжелый нервный припадок — возможно, кризис… И все же есть вероятность того, что женщина выдержит этот приступ. Никогда не надо терять надежду. Если же произойдет что-то непредвиденное, то вызывайте меня в любое время, хоть ночью. Завтра же я зайду в любом случае».
|
|
|
Он ушел. Как уже было сказано, я не знал, почему он так со мной говорил и что, собственно, произошло в мое отсутствие.
Тихо и деловито сновала туда-сюда сиделка с полотенцами и блюдцами в руках. Я еще не был способен к осмысленным действиям и растерянно, с ощущением собственной ненужности топтался на месте. Моей жене, по-видимому, было еще не совсем плохо: когда я разок приблизился на цыпочках к ее кровати, она спала. Она выглядела даже свежее, чем в последние недели; на ее лице играл слабый румянец. Я переговорил с сестрой милосердия. Да, во время моего отсутствия больная перенесла приступ, что-то вроде мозговых спазмов. Монахиня отвечала односложно; поздно вечером она вполголоса молилась. Постепенно я начал осознавать всю серьезность ситуации. Среди путаных мыслей, связанных с повелителем страны грез, мелькали воспоминания об ознобе, который охватил мою жену во время нашего ночного возвращения. Но я нe мог и нe хотел верить в худшее.
|
|
|
На эту ночь я примостился на диване в гостиной, служившей мне одновременно рабочей комнатой. О сне не могло быть и речи. Ближе к утру я встал и еще раз изучил портрет Патеры. Больная, похоже, успокоилась; только раз за всю ночь я слышал, как она произнесла несколько слов во сне. Около девяти утра я вошел к ней. Комната была уже прибрана и проветрена. Жена удивленно поглядела на меня, ей явно стоило усилий меня узнать. Она неплохо выглядела, но была еще очень слаба и почти не понимала моих слов. Сестра осталась довольна минувшей ночью: жар спал, и больная, действительно, выглядела свежее. Сиделка ненадолго оставила нас, чтобы сделать кое-какие закупки. Я присел на край кровати и взял горячие руки жены в свои руки. По-прежнему полный надежды и стремясь избавить ее от усилий, связанных с поддержанием разговора, я принялся рассказывать ей все, что приходило мне на ум и могло, по моему мнению, доставить ей удовольствие. Я рассказал о храме на озере и его чудесах, о драгоценностях и украшениях, которые там хранятся, ибо я знал, что красивые безделушки всегда были ее маленькой страстью. Я описывал зеркальные каналы и тихий, уютный парк, — будто сам целыми днями бродил там. Она слушала меня округлив глаза, иногда улыбалась и даже несколько раз погладила меня по голове. Я был рад, что мои рассказы ей нравятся, и увлеченно продолжал. Говорил о раззолоченных ладьях и белоснежных лебедях на озере; мои картинки обретали яркие краски — краски здесь, в этой бесцветной и блеклой стране сновидений! Я с жаром повествовал о многообразных цветах, о пестрых орхидеях, темно-красных розах, нежных лилиях на изящных стеблях. Я твердо верил в волшебную силу моих слов. Я не забыл упомянуть о голубых зарослях незабудок, о мириадах сверкающих капель росы в лучах раннего солнца. О чириканье птиц и ликующих звуках серебряных труб. Туда, в это светлое великолепие, и как можно скорее — вот что должно было стать нашей ближайшей целью! Там бы она поправилась. И в то время как я находил самые соблазнительные из возможных слов и предавался мечтам о прекрасной будущей жизни, моя жена — уснула.
Обескураженный и уничтоженный, сидел я подле нее. Мною вновь овладела безотчетная тревога. Больная дремала с полузакрытыми глазами, ее густой румянец уже не казался мне естественным. Я еле сдержал набегающие слезы — вернулась сиделка.
А следом за ней неожиданно пришел господин фон Брендель и участливо осведомился о состоянии больной. Он принес цветы — бледно-золотистые тюльпаны. Я провел его в гостиную — наконец-то со мною здоровый человек. Я буквально ухватился за него.
Явился и врач, как обещал. Он пробыл у нас долго. Перед уходом он отозвал Бренделя в кухню, где оба имели непродолжительную беседу, а потом торопливо распрощался со мной. Его последними словами были: «Выше голову — и надейтесь!»
Брендель предложил мне пойти вместе с ним: «Мы можем провести этот день вместе; здесь вы будете только мешать и не сможете нормально поесть».
Он намеренно избегал говорить о моей больной жене. Мы отправились в кафе позавтракать. Аппетита у меня не было никакого, но надо же было куда-то пойти. Брендель очень нравился мне; это был привлекательный, необычайно услужливый человек, у которого была одна-единственная слабость: он принадлежал к типу сентиментальных донжуанов. А это еще не самое худшее. Он не имел ничего общего с такими бесстыжими охотниками за юбками, как де Неми, которого интересовал только чисто механический, лишенный фантазии разврат; Гектор фон Брендель был по-настоящему влюблен — и каждый раз в новую женщину. Но было бы неверно полагать, будто он был инфантильным, неопределившимся человеком, которому само его любвеобилие мешало стать серьезным, взрослым мужчиной. Он с полной отдачей стремился к некоему воображаемому идеалу, которого никогда не достигал, — точнее, не достигал так, чтобы это было раз и навсегда. Каждая его возлюбленная — «заготовка», как он их называл, — сперва подлежала перевоспитанию. Для этого он не жалел ни трудов, ни денег, действуя по собственной, довольно запутанной системе — шаг за шагом, терпеливо, планомерно. Пока дело касалось туалетов, все шло нормально, благо средств на это доставало, но затем наступала очередь разнообразных духовных категорий, как-то: хороших манер, любимых словечек и т. д., и т. п. Об эти препятствия почти все его избранницы спотыкались и выходили из игры. Брендель же не унывая принимался за новую «заготовку». Что же касается более высоких ступеней («подлинное доверие», «благородный вкус в общении»), то до них не удалось дорасти, кажется, еще ни одной соискательнице его благосклонности. Бывало, он по полночи распространялся мне о своем очередном кумире. К самому себе он был строг, обвинял во всем себя, подправлял и совершенствовал свой метод, однако ему так и не удавалось добиться состояния, которое он называл «зрелостью». Коренной изъян заключался в неподходящей психологии, к тому же бедняге еще и капитально не везло. Одна обманывала его, другая наскучивала. Он был обречен на вечные пробы и поиски.
Сегодня он предупредительно молчал, хотя я бы предпочел, чтобы он говорил. Его рассказы о своих похождениях, в которых было немало комичного, часто забавляли меня. При каждом «финале» — разрыве — устраивался роскошный прощальный ужин, после которого разочарование снова уступало место надежде. Как порядочный и благородный человек, он никогда не ставил «изъян» в вину своим пассиям. Ему было чем утешиться: предмет был неистощим и безумно интересен для него.
Меня душил безудержный страх, он поднимался от желудка, сжимал сердце и давил на внутренности. Я много курил и пил. Но ничто не давало облегчения. Впечатление, произведенное на меня той ожившей статуей во дворце, и представление об опасности, в которой находилась моя жена, сплавились воедино. Я словно пребывал в бредовом сне, который никак не мог с себя стряхнуть.
В кафе вошел мельник. Он опрокинул, стоя у бара, пару стаканчиков рома и ушел не прощаясь. Оба местных шахматиста, как всегда, сидели за своей игрой, напоминая замысловатых китайских деревянных божков.
Потом Брендель повел меня в «Голубого гуся», где он столовался. После обеда мы зашли к нему домой; он угостил меня кофе и показал роскошное собрание акварелей на мотивы из страны грез. Около пяти вечера я почувствовал, что уже не могу оставаться у него дольше. Я принес извинения за те хлопоты, которых мы ему стоили, поблагодарил и заспешил домой; я уже давно в мыслях находился рядом с женой и сам не понимал, как я мог быть таким равнодушным к ней.
Мой страх достиг предела; он гнал меня вперед подобно мотору; я бросился вверх по лестнице — и не посмел войти. Я прислушался у двери — ни звука! — ах да, она ведь лежит в дальней комнате… Я сделал еще один глубокий вдох — и отворил дверь.
Первое, что я увидел, была шуба Лампенбогена; весь дрожа, я прошел в комнату больной. Врач бегло ответил на мое приветствие — как раз в этот момент он снимал нарукавники. В постели лежала моя жена — постаревшая и осунувшаяся. Неизреченный ужас охватил меня. Я умоляюще обратился к врачу: «Помогите! Помогите же!»
Великан похлопал меня по плечу и произнес: «Держитесь! Вы еще молоды». Я зарыдал. Сиделка хотела подать мне стакан воды — я дернулся, как от удара хлыстом, и оттолкнул ее.
Нагнувшись над растрепанной постелью, я растерянно уставился на умирающую… она совсем затихла, продолжая лишь чуть слышно стучать зубами… размеренный, механический звук… страшный звук… сухой… твердый… и отчетливый. Я испытывал глубочайшую в своей жизни скорбь; я с трудом понимал, что происходит. Ее дряблая кожа приобрела зеленоватый оттенок… пот сочился изо всех пор… я хотел вытереть его платком… как вдруг стук прекратился… глаза и рот широко раскрылись… лицо побелело как мел… она была мертва.
Словно из далекой дали доносились до меня молитва монахини, шаги уходящего доктора. Стоя на коленях подле кровати, я тихо, почти беззвучно, шептал умершей самые нежные слова, какие приходили мне в голову. Я перебирал в памяти те годы, которые мы прошли с нею бок о бок… Не о проклятой стране грез говорил я ей, а о тех временах, когда мы только что узнали друг друга! Я благодарил ее за все радости. Я шептал ей прямо в ухо, ибо никто не должен был меня слышать. Совсем тихо — только для нее — я прошептал, что просил за нее Патеру, что повелитель должен помочь. Во мне продолжала жить простодушная вера. Говоря об этом, я ненароком задел ее голову, та тяжело упала набок и оказалась в желтом свете лампы. Лишь теперь я разглядел изменения в лице жены — передо мной было что-то незнакомое, с бескровными губами и заострившимся носом — такой я никогда ее не знал… Большие тусклые зрачки смотрели сквозь меня; меня судорожно затрясло — и, продолжая лепетать какую-то бессмыслицу, я побежал прочь — прочь на чужие улицы. Я ни на кого не обращал внимания и искал какой-нибудь укромный уголок, где бы меня никто не мог побеспокоить. Но я нигде не мог задержаться надолго. Так я метался всю ночь — бормочущий призрак, потерявший страх. Я прочел все молитвы, какие помнил с детства. Я был одинок — и не было одиночества сильнее моего.
Весь следующий день я тоже провел в уединении. Я надеялся, что смерть заберет и меня. Ночью вокруг меня раздавалось посвистывание и потрескивание, мне все чудился призрак Патеры — бледная, расплывчатая тень, витавшая передо мной.
Когда забрезжило утро, я, усталый и ничего не соображающий, поднялся в свою квартиру. Меня дразнила слабая надежда, что все случившееся — лишь игра воображения.
В комнате умершей царил беспорядок; меня встретил тонкий сладковатый запах. Постель была пуста — все переворошено. Hа ночном столике — опрокинутые склянки из-под лекарств, рассыпанные кусочки сахара. Во всем этом было что-то непостижимое и безутешное. Я снова спустился вниз — Лампенбоген стоял у своего экипажа.
Он схватил меня за руку, и я весь сжался: что, еще одно несчастье?
— Я искал вас! Вам не следует так расслабляться. Я возьму вас с собой: через полчаса мы хороним вашу супругу. Вам теперь нужен дом, семья. Надеюсь, вы не откажетесь, если я приглашу вас на время перебраться к нам, моя жена будет только рада. Такое бывает в жизни каждого из нас. Со временем вы успокоитесь.
Не возразив ни слова, я сел в экипаж Лампенбогена; рядом с тучным, широкоплечим доктором я казался себе совсем маленьким. За нами наблюдали из кафе; Антон кивнул мне в окно, шахматисты даже не оторвали головы от доски.
Через несколько минут мы прибыли на кладбище. Еще издали я заметил группу людей в маленьком зале морга и различил среди них знакомые лица: Гектора фон Бренделя, хозяина кафе, священника. Было там и несколько господ, которых я не знал. Все стояли, лежало только это. Простой гроб, покрытый черной материей. Начал накрапывать дождь, сырость проникала сквозь одежду, но моей иссохшей коже это было только приятно. Священник пробормотал заупокойные молитвы, гроб понесли к могиле. Первым за ним шел я. «Там, внутри, — моя жена», — думал я. Я представлял ее себе так, как если бы она была жива. «Она, конечно, знает все, что сейчас происходит; что я иду за ее гробом и не препятствую всему этому». Тем временем я, шатаясь, ступил на мокрый, бурый дерн. Теперь я силился думать только о том, как я себя держу. «Никто не должен ничего заметить, вся скорбь — после, когда я останусь один». Я упорно твердил про себя заученное слово: «Держись, держись, держись!» Одной бесконечной строкой. При этом я прикусил себе изнутри щеки, чтобы ненароком не произнести его вслух. С некоторым любопытством искал я глазами свежевырытую могилу. Вот она, среди многих, многих других могил… Мы были на месте, с гроба сняли черное покрывало. Я пребывал в своего рода полубреду. Мужчины уверенными движениями опустили гроб в яму. Я мельком глянул вниз, с неестественной четкостью отпечаталась в моем сознании эта картина. «Это твой последний взгляд, последнее прощание со спутницей жизни». Шатаясь, я побрел прочь. Лампенбоген придерживал меня под руку, все кланялись мне.
В этот момент кто-то отделился от ворот кладбища и подбежал к нам, смахивая рукавом пыль со своего цилиндра. Это оказался парикмахер. Он взял меня за руку и торжественно произнес: «В смерти субъект выходит на диагональ между пространством и временем, пусть это вас утешит!»
У стены слева я заметил фамильный склеп Блюменштихов. На кубе из белого мрамора — железный сфинкс в рыцарском шлеме с опущенным забралом. Я был рад, что все осталось позади и прошло гладко.
Потом я сел в экипаж Лампенборгена, и мы покатили на его виллу.
9
Конечно, со стороны Лампенбогена было очень любезно принять у себя такого несчастного, как я. Я, впрочем, готов был ехать с кем угодно; мне было все равно, куда меня везут.
Лампенбогены ведут себя так, как будто ничего не случилось; «ведь им безразлично, что моя жена умерла», — подумал я, когда служанка отворила мне дверь в столовую. Было шесть часов вечера. Госпожа докторша поздоровалась со мной еще раньше, когда мы приехали, и выразила свою надежду на то, что я буду чувствовать себя у них как дома и скоро забуду это «ужасное событие». «Да, ужасное событие», — машинально повторил я. «В жизни так много горя», — заметил Лампенбоген и положил на стол в выделенной мне комнате коробку сигар. Стараясь свыкнуться с мыслью, что отныне мне придется жить в другом доме, я немного привел себя в порядок и спустился в столовую. Если на улице было холодно и неуютно, то здесь — тепло, просторно и комфортно. Хозяйка дома, казалось, старалась угодить мне во всем. Тот недавний эпизод, вероятно, был обманом чувств, сегодня я совершенно спокойно смотрел ей в глаза; они у нее были миндалевидными, серо-зелеными и как будто все время что-то искали.
«И об этой-то женщине ходит столько сплетен? — мелькнуло у меня. — Да это просто смешно!»
Мы сели за стол. Лампенбоген занял своей слоновой тушей целую поперечную сторону. Он был настоящий гурман. Когда он ел, лицо у него напоминало воздуходувный мех. Было видно и слышно, как он смакует еду. У меня напрочь отсутствовал аппетит, хотя желудок был пуст. Лампенбоген же, садясь за стол, стал совсем другим человеком — «жрецом-полководцем», если можно так выразиться. Истовым и одновременно критическим взором оглядывал он тарелки, и, если ему не сразу накладывали, нетерпеливо щелкал пальцами. Если кушанья убирали со стола раньше времени, он в категоричной форме требовал принести их обратно. «Сколько раз можно ей повторять, этой бестии», — говорил он, скрежета зубами и багровея. В этот момент он очень походил на японского бога счастья Фукуроку. Салат он готовил сам на отдельном столике. Ловко орудовал двумя вилками, и я удивлялся, как уверенно двигались его маленькие пухлые ручки. «Наверное, он хорошо оперирует больных», — думал я. И все же он, казалось, был недоволен своим изделием. «Больше из этого ничего не выжмешь», — проворчал он, сумрачно оглядывая целую батарею разноцветных бутылочек и жестянок со специями. «Лампенбоген в разрезе» — вот сюжет для Кастрингиуса!
Дата добавления: 2018-10-27; просмотров: 171; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!