PS. Жора – Георгий Александрович Чуич ушел от нас в мае 2013 года. 133 страница
И другие вопросы…
Да и вот ещё что – побриться!
Глава 3
Уникальная вещь: если перевести текст Тинкиного письма на все языки мира и перведенные тексты снова выписать клинописью – получится одна и та же надпись в виде птичек, трубочек и человечков. Как на той финтифлюшке.
Сдохнуть можно…
- И что в этом удивительного?
- Всё!.. Понимаешь…
Лена отказывается понимать:
- Рест, тебе не страшно? Ты не боишься, что, нарушив тайну…
- Страшно…
Страшно? Мне?! Страшно?!. Да какой может быть страх?!. Мне, признаться, давно уже ничего не страшно! Вы не поверите, но с каких-то недавних пор мне это чувство стало совсем незнакомым. Хо! Страх… Я, кажется, где-то уже говорил, что мой возраст и всё пережитое мною напрочь выкоренили во мне это жалкое чувствице – страх… Пф, страх…
- Страшно, конечно, - говорю я. – Я всё ещё боюсь не успеть. Осталось вот… всего ничего… Но больше всего на свете я боюсь потерять, Лен, тебя! Ты же для меня… Ну, сама знаешь: ты – моя Пирамида! Я тебя уже выстроил, выстроил! Живи в веках!..
- Да уж, - говорит Лена, - выстроил!..
- Ты – сгусток самой юной и совершеннейшей жизни во всей этой дряхлой Вселенной!..
- Да уж, говорит Лена, - сгусток…
- Ты, - говорю я, трясь щетиной о Ленину щёку, - мой Париж…
- Побрился бы…
- …праздник, - говорю я, который всегда со мной.
- Как же, как же… Праздник!... Всегда, всегда… Просто не представляю, как я буду без тебя жить.
|
|
|
- Так ты и не будешь, - твёрдо говорю я, - без меня.
- Мы умрём в один день, в один час?
Я улыбаюсь, ещё крепче обнимая Лену.
- Мы, - уверенно говорю я, - не умрём никогда! Non omnis moriar! (Не весь я умру!, лат.)
Теперь улыбается Лена.
- Ну, хорошо, хорошо, - соглашается она, - не весь! Дальше…
Она просто тянет меня за язык. Я понимаю: времени в обрез… Нам ещё повезло с погодой: мокрый снег, ветер, и я уже говорил – стынь жуткая! На улицу не то, что не высунешь нос – глазу больно смотреть.
А тут ещё и Тинино «у нас мало времени». Да знаю я, знаю! У всех теперь мало. Так мало, что и представить себе невозможно – его нет! Меня это радует? В каком-то смысле! С окончанием этого времени кончится и моя Пирамида. Да! Я вырвусь, вырвусь, наконец, из её клети! Я разорву её цепи… Я отгрызу себе даже лапу, чтобы обрести долгожданную свободу!...
Вот, - говорю я, - послушай ещё:
«Бог дал человеку свободу воли и никогда не отнимал её у него. Господь терпеливо ждёт, когда человеку надоест калечить себя грехами. Если мы видим разрушительность греха и обращаемся к Богу за помощью, Он с радостью исцеляет раны, которые мы наносим себе.
Но даже Бог не может нас спасти вопреки нашей воле…Только чистые способны построить что-то настоящее и стОящее. чистые и крепкие в вере».
|
|
|
- Это ты к чему? – спрашивает Лена.
- Даже не знаю, - говорю я, - к свободе воли… Помнишь, у Шопенгауэра…
- Это у него?
- Это – Тинка… Ну, то письмо…
Лена кивает: ясно…
- И? – говорит она.
Нет смысла тратить остаток времени на иллюзии. Уже середина ноября, и жаль, что Жора ещё ждёт моего участия. Пора с ним кончать! Итак, где он там у нас зависелся? Ладно, так и быть: подробности его висения на кресте и затем сгорания и превращения в пепел, думаю я, никому не интересны. Как висит человек на кресте – об этом море фактов и слёз. Да взять хотя бы рапятие Христа! До мельчайших деталей! Интернет пестрит! А сколько научной литературы именитых учёных, сколько толков и уверений: только так, это факт непогрешимый… Что же касается запечённого Жоры, то и тут – рай!!! Жареный Жора или испеченный, или прикопчёный… Об этом – сотни тысяч рецепров из поваренных книг. Я не кощунствую: факт общеизвестный – тело, мясо, огонь, дым… пепел (если не досмотрел), пепел… пыль! Пф!.. А кто откажет себе в удовольствии сдуть эту Жорину пыль с лика Земли? Или смахнуть веником, влажной тряпицей… Взять, наконец, пылесосом. Пыль сама по себе требует собственного уничтожения. Мазохистка!..
|
|
|
А уж эти все… присосавшиеся будут дуть… Соловьи-разбойники!.. Я даже вижу надутых и Валерочку, и Ушкова, и… Дующие планарии!..
- И? – повторяет Лена.
- И-и, - говорю я, - видишь… смотри… Помнишь, я уже говорил, - нам пришлось расшифровать геном человека. Оказалось, что он содержит всего три миллиарда нуклеотидов, ну, этих самых кирпичиков, последовательность которых в ДНК и определяет всю пестроту человеков.
- Человеков?
- Конечно! Ведь в мире нет двух одинаковых людей.
- А мы с тобой? – спрашивает Лена.
- Ну, разве, что!.. И вот, - продолжаю я, - мы с головой бухнулись в эту пестроту… Знаешь, это было нечто такое… Ошеломляющее… Какой-то кошмар… Цугцванг полный! Настоящее чинквеченто!..
- Чинквеченто?
- Абсолютное! Наивысший расцвет мысли!
Лена слушает.
- …так вот, - говорю я, - когда мысль моя расцвела, как бутон пиона, я нашёл ключ к Тининым текстам и сделал выборку всех ключевых слов и знаков. Их оказалось ровнёхонько столько же – три миллиарда! Ни знаком больше, ни меньше…
- Невероятно, - говорит Лена.
- Ничего подобного, - говорю я, - как раз наоборот! Вероятность того, что Тинины знаки – суть ключ от замка человеческого генома, невероятно правдоподобна! Вернее – точна с невероятной степенью вероятности… Какая изысканная филигранность! Просто божий замысел! Понимаешь меня?
|
|
|
Лена молчит.
- Ну как это тебе объяснить на пальцах…
- Я пойму, - кивает Лена, - ты пробуй…
Да я и сам толком, признаться не очень… Я ещё не понимаю, что делать с этой невероятной вероятностью, но твёрдо знаю: Тина – наш ключ к спасению! Она своими текстами говорит нам, куда следует устремлять наши стопы! Говорит простым русским языком… Да и любым нерусским!
Своими стихами, рифмой и порядком слов Тина подчинила себе всё человечество и, как Менделеев свои элементы, выстроила свою беспристрастную и совершенно непререкаемую иерархию ценностей…
- Что же такое этот самый ключ? – спрашивает Лена.
- Я же сказал: рифма! И порядок слов. Подбор и порядок. Ясно ведь, что в этом порядке солью является и порядок букв в словах. Понимаешь меня?
Лена слушает.
- Вот смотри, - говорю я, - берем, скажем, буковку «эс» и прилепляем к ней буковку, скажем, «те». Что у нас получается – «ст…»! Теперь можно из этого «ст» лепить всё, что угодно – «станция», «стакан», «сталактиты», «стена», «стерва», «стёб», «стимул», окрик «стой!», «стопаньки», «Стинг», «ступор», «стул»… Ой, да тут вариантов – пруд пруди! Скажем, - «стресс» или «стих», или просто «страх», жуткий страх, понимаешь? Уйма просто!
Лена смотрит, всем своим видом показывая полное непонимание.
- Ну, как же ты не понимаешь?! Всё так просто! Просто на тарелочке…
Лена пожимает плечами, мол, я-то тут при чём?
Я понимаю, всё дело во мне: надо быть проще, понятливее. Понятливее? Да сколько угодно!
- Итак, - говорю я, - «страх», да?
- Пусть, - говорит Лена, - пусть будет «страх», если тебе угодно.
- А вот и нет никакого страха, - говорю я, - смотри!..
Теперь пауза.
- Теперь не «е», не «ё», не «и», не «эр», и даже не «у»… Тина выбирает обыкновенное «а»! Простое, как правда! Правда?.. Смотри – «а»! Что у нас получается - «стаааааа-а-а-а-а…». Правильно? Ну теперь-то понятно – «ста»! «Лет до СТА расти нам без старости» - помнишь?
- Хм!..
- Так вот никаких не до «СТА», - говорю я, - а «СТА-НО-ВИТ-СЯ», - говорю я, руками помогая рождаться Тининым стихам большими буквами.
- Ах, - говорит Лена, - конечно.
- Именно! – говорю я.
Теперь мы оба киваем головами в знак согласия с нашим пониманием этого высокоштильного Тининого акта стихосложения.
Я цитирую:
«…становится рядом и смотрит в его ключицу,
читает его по движению каждой жилки
и знает, что будет. И знает: когда случится
все то, что им шепчет папирус, им надо жить, как
двум кастам, идущим единой дорогой веры,
совпавшим друг с другом, как соль и прибрежный камень…».
- Это же не её стихи, - говорит Лена, - ты говорил, что…
- Да неважно чьи они, - говорю я, - Тинины, не Тинины… Ей нравятся…
- Тине?
- И мне и Тине, и, надеюсь, тебе тоже.
Лена кивает – нравятся.
- И теперь, - говорю я, - смотри что получается. Получается, что…
- Что?
- Вот и весь тебе ключ, - говорю я. – Теперь-то уяснила?
- Теперь-то!..
Теперь мы улыбаемся.
- Так вот всё дело вот именно в таком порядке буковок: «эс», «те», «а», «эн», «о»… Это ясно?
- Как день! - говорит Лена.
- Но здесь ещё вот какая изюминка.
- Клубничка! – говорит Лена.
- Нет, - говорю я, - изюминка, цимус!
Лена слушает.
- Рифма! Гомер! Накаты волн…
- Понимаю, - говорит Лена.
- Так вот, если все это… и набор буковок, и рифма, и смысл, и интонации, и Тинин голос и… накаты волн… Если всё это совместить, сгустить, сжать, сопрячь…
Вот ведь где Тинина sal atticum! (Аттическая соль, лат.). Правда она никакая не аттическая, без всяких тонкостей и изысканностей… Соль как соль… Но – соль! Как «Вы - соль земли». Да-да, именно так: Вы, Тина – соль земли!
Лена кивает – да-да! Затем спрашивает:
- Тинин?
- Что «Тинин»? – спрашиваю я.
- Голос, - говорит Лена.
- Только! – говорю я. – Только Тинин! В том то и дело, что ничей другой, кроме Тининого. Только Тинкин! Ты слышала, как она поёт?
Лена мотает головой из стороны в сторону: э-а…
- Вот этот-то сгусток энергии, - говорю я, - и выстраивает в наших хромосомах такую последовательность этих самых нуклеотидов – составных частей ДНК – так их упорядочивает и структурирует, что эта биомасса, неудачно прозванная кем-то homo sapien,сом, и оЧеловечивает его, делает из ничтожного хомика Величественным Homo! Это как заклинаниями и песнопениями поднять многотонную глыбу на вершину пирамиды!
- Да, - говорит Лена.
- Да, - говорю я.
- Хуже атомной бомбы, - говорит она и поправляет себя, - крепче, сильней!
- Вооооооот…
- Понимаю, - говорит Лена.
- Это – как генные мутации, только наоборот. Не к упадку, уродствам и разложению, а к расцвету, совершенству и величию. Такова сила слова!
Я не только разъясняю Лене принцип действия Тининого оружия, я и сам уясняю – вот где силища сил!
- Это не какие-то там HARP,ы с их смерчами и цунамими…
- Цунамами, - говорит Лена. – Цунами.
Тепрь мы смеёмся, хохочем что есть силы и слёз!
- Да-да, ты это уже говорил: HARP,ы – просто детский лепет.
Мы просто ухохатываемся..
Я понимаю: это смех признания понимания Тининых рифм. И слов, и букв и буковок… И особенно – промежутков между буквами, паузами, которые тоже наполнены Тиной. Тининого оружия!.. «Глаголом жечь сердца людей»!.. Что может быть очистительнее этого Тининого огня?!
Ничего!..
А ведь вода и огонь – это очистительное оружие богов. И богинь!
«…совпавшим друг с другом как соль и прибрежный камень…».
Здесь соль: совпавшим!..
Хотя здесь абсолютный Тинин запрет! Как камень! На пути к «друг с другом». Это я тоже понимаю. А Лене незачем это знать.
Поздний вечер, мы стоим с Леной у окна в обнимочку, высота, я уже говорил, высота птичьего полёта… Шестнадцатый этаж… Или двадцатый…
Лена вдруг декламирует:
«…в этом городе на хватает Питера Пэна
И питерское серое небо огромно
И проникает в тебя внутривенно… Капельно…
Здесь так дышится морем и временем… Как нигде…
(Отчего же так больно?)
Оттого что я здесь – временно».
- Кто такой Питер Пэн? – спрашиваю я.
О том, что «я здесь – временно» у меня и мысли не мелькнуло. Это станет ясно
потом. Вскоре.
- А скажи, - спрашиваете Лена, - что ни Гомер, ни Петрарка, ни Шекспир, ни Пушкин не обладали способностью покорять сердца и умы…
- В такой мере как Тина – никто, - говорю я, - разве что в незначительной степени… Скажем, Рембо… И, конечно, Пушкин, особенно Пушкин для россиян… Как и Данте для итальянцев, как и Байрон для англичан, а Гёте – для немцев… Тина же, понимаешь, Тина… Это как эсперанто!
- Понимаю, - говорит Лена, - конечно, понимаю.
Вскоре, ближе к полуночи, Лена-таки возвращает мои мысли к Жоре.
- Мы с тобой совсем бросили его на произвол этих твоих…
- Ничего не бросили, - спорю я, - ничего подобного! Жора всегда с нами. Но как тебе Тинин ключ?
Лена смотрит на меня с нескрываемым любопытством: я ещё никогда Тиной так не восхищался.
- Золотой, - говорит она, - золотой! Все ларцы мира ему подвластны.
Я удовлетворённо киваю: абсолютно все! Всенепременно! Все до единого! И теперь этот Тинин ключ в наших руках! Это – спасение… Это – власть… Ну да! Это власть над миром…
- Разве ты жаждешь власти?
Ленуся моя дорогая! Да нет в мире мало-мальски разумного человека, не мечтающего о шапке Мономаха, о короне, о скипетре…
- Что ты, - говорю я, - зачем мне она? Если я, бывает, и думаю, то только о власти совершенства. Ты же знаешь меня…
Лена улыбается.
Тишина…
Вдруг она спрашивает:
- И что Жора?
Тишина…
А ведь я так и не знаю, как бы распорядился властью над миром, попади её вожжи вдруг в мои руки. Не знаю, не знаю…
- Что, - спрашиваю я, - о чём ты спросила? Власть над миром?..
- Жора, - говорит Лена.
Ах, Жора!..
- А что Жора!.. Сгорел себе…
При чём тут Жора?
- …как свеча, - говорю я.
Кончилась власть Жоры! Король умер…
- …даже как порох, - говорю я, – пшшшть! Ты видела, как горит порох одним стремительным смертельным звуком – пшшшть… Слышала?.. Углился, углился… Наконец, в конец обуглился… До кости! А затем и кости…
И чтобы отвлечься от жажды власти, я седлаю Жориного коня.
- Крест, - говорю я, - в этом обугливании здорово ему помог! Не то бы кости ещё б тлели и тлели… В этом мировом пепелище. Крест же поддал Жоре жару. Как масла в огонь. По телику долго демонстрировали эту жаркую мощь креста. Ну, естественно, и Жору показывали… По всем каналам! Крупный план… Глаза, лоб, нос, уши, рот… Крупным планом… Гримасу рта… Видимо, Жоре уже было больно улыбаться… Гримаса боли… Искажённое болью лицо выглядело жутковато.
Не хотел бы я сейчас видеть себя таким в зеркале – гримаса боли…
- Что же касается глаз, - говорю я, - синих, как космическая бездна, Жориных глаз… Они – плакали… Слёзы катились…
Я не могу рассказывать это без слёз.
- …слёзы катились по испачканным дымом щекам чистыми струйками и, шипя, падали в пекло костра… Как уж звукооператорам удалось уловить этот шёпот умирающих слёз одному богу известно, но их едва слышимый крик был расслышан всем миром… Среди зловеще трескучего говорка костерца…
Я даже стаскиваю с себя свитер – жара!...
- Brevis vitae Istmus (Краток Истм жизни, лат.), - тихо произнёс тогда Папа. Юра тоже что-то шептал… Как молитву. На своей точной латыни. То ли si vis me flere, dolendum est primum ipsi tibi (Если ты хочешь, чтобы я плакал, ты должен прежде всего сам испытать боль), то ли hic mortui vivunt, hic muti loguuntur (Здесь мёртвые живут, здесь немые говорят, лат.).
По шевелению губ я не смог разобрать.
То ли nec vixit male, qui natus moriensque fefelit (Не худо прожил жизнь тот, кто безвестным родился и умер, лат.).
Да, да, кажется именно это «не худо» шептали Юрины губы: vixit male… vixit male…
Этим «vixit male» Юра как бы упрекал Жору за его яркую жизнь, за этот крест и костёр… И ещё я видел, как Юрины губы немо произносили одно только имя – Гермес… Гермес…
Король умер…
- Что Юля, Аня, Наталья, - спрашивает Лена, - они что?..
- Лёсик, - говорю я, - маячил столбом, молчал, сквозь прищуренные веки наблюдая за происходящим, ни единым движением не выдавая ни единого своего желания. Аня куталась в какой-то платок, хотя жара была адская, а Юля… Юля молилась.
- А Наталья?
Молчала..
- У Ушкова даже через стёкла очков было видно, как горели глаза.
Ну и не мог же я следить там за всеми.
- Затем – руки, - говорю я, - кисти рук… крупным планом… Гвозди… Казалось, будто даже гвозди, даже эти сизые кованные гвозди, осознав свою вину перед Жорой, сжалясь пламенем костра, стали мягче и податливее, предоставляя Жориным кистям хоть какую-то степень свободы…
- Рест… На сегодня достаточно… Ладно?..
- Ладно…
- Ты зря снял свой свитер.
Да уж… пожалуй…
- Накинь хоть халат. Хочешь выпить?
- Угу…
Ладно то ладно, думаю я, но мне и самому уже давно хочется с Жорой покончить. С Жорой… С Иудой… Особенно с Иудой, с Папой… Ну и с этими швондерами и шариковыми, штепами и швецами, шапарями и шпоньками, скрепками и булавками… Со всем этим гнилым затхлым подлым умирающим миром… Со всем этим барахлом…
Я понимаю: вечер пропал. Так и добьём же его уже… До дна! Наповал!
- Вон он весь тут, - говорю я почти шёпотом, - Жора… в ящике стола. Хочешь полюбоваться?
Лена не понимает.
- Выдвинь ящик-то.
Лена встаёт и уходит от стола подальше. Я подхожу, выдвигаю ящик, беру коробочку из-под монпансье, затем беру полиэтиленовый пакетик, в котором хранится то, что осталось от Жоры – небольшой алмазик, размером с горошину…
- Вот, - говорю я, добыв из пакета тусклую горошину и поднося её Лене на ладони, - вот и весь тебе Жора. Нравится?
Всё, что осталось от короля…
Лена прикрыв лицо обеими руками, словно защищаясь от удара, всё же косит глазом сквозь растопытенные пальцы.
- На, - говорю я, - не бойся. Знаешь сколько он весит?
Лена, ошеломлённая, молчит.
- Ровно карат, - говорю я, - тютелька в тютельку. Все остальные весят на голову меньше.
- На какую голову?
- На любую другую, - говорю я, - кто чего стоит, столько и весит. Но на голову меньше Жоры.
Я подхожу к Лене поближе, ссыпаю все зёрнышки в кулёк, оставляю только Жорино. Зерно!..
- Видишь, - говорю я, - это – сапфир! Вот и весь тебе Жора!
Лена опускается в кресло, долго молчит.
- Жора, - говорю я, - это наша Жанна д,Арк.
- Я тоже об этом подумала, - говорит Лена.
Я понимаю: вечер пропал. Но и с этим Жорой покончено! Настоящий же ждёт нас… Да! Король умер, да здравствует король! Он теперь где-то там, с нашей королевой…
Лена не понимает:
- То есть? Какой король здравствует?
Пришло время раскрыть нашу тайну.
- Распинали-то клон, - как ни в чём не бывало, говорю я, - Жорин клон. Вот он и… Мы стояли с ним рядом, ряженые в парики…
Лена просто катапультируется из кресла.
- Клон?!.
Я притворяюсь, что плохо слышу.
- Ага, - говорю я, - клон… Жорин клон. Где моя зажигалка?
Лена не унимается:
- Как клон? Клоооон?!! Охохооо… Таки клон! А я, знаешь, как-то…
У неё перехватывает дыхание.
- У нас есть спички? – снова спрашиваю я.
- Мне тоже пришло в голову… Ну, знаете… Я даже хотела подсказать вам, что… Я знала, я так и знала! Как интересно! Значит, вы-таки не решились…
- Лен, - говорю я, - спички дай, пожалуйста.
Лена чисто машинально находит коробок и суёт мне – на свои спички!
- Лен, говорю я, - я же не… Я тебя не обманывал. Я просто…
- Держи же!
- Что это?
- Спички, твои спички. Ты просил свои спички – на! А сигареты – в столе.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 182; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!