И снова осень валит Тамерланом...»

 

Б. П.  

 

 

И снова осень валит Тамерланом,

В арбатских переулках тишина.

За полустанком или за туманом

Дорога непроезжая черна.

Так вот она, последняя! И ярость

Стихает. Все равно что мир оглох...

Могучая евангельская старость

И тот горчайший гефсиманский вздох.

Здесь всё тебе принадлежит по праву,

Стеной стоят дремучие дожди,

Отдай другим игрушку мира – славу,

Иди домой и ничего не жди.

 

1947 – 25 октября 1958  

Ленинград  

 

Умолк вчера неповторимый голос...»

 

Как птица, мне ответит эхо.

Б. П.  

 

 

Умолк вчера неповторимый голос,

И нас покинул собеседник рощ.

Он превратился в жизнь дающий колос

Или в тончайший, им воспетый дождь.

И все цветы, что только есть на свете,

Навстречу этой смерти расцвели.

Но сразу стало тихо на планете,

Носящей имя скромное... Земли.

 

1 июня 1960  

Москва. Боткинская больница  

 

Словно дочка слепого Эдипа...»

 

 

Словно дочка слепого Эдипа,

Муза к смерти провидца вела,

А одна сумасшедшая липа

В этом траурном мае цвела

Прямо против окна, где когда-то

Он поведал мне, что перед ним

Вьется путь золотой и крылатый,

Где он вышнею волей храним.

 

11 июня 1960  

Москва. Боткинская больница  

 

 

VIII. Нас четверо

Комаровские наброски

 

Ужели и гитане гибкой

Все муки Данта суждены.

О. М.  

 

Таким я вижу облик Ваш и взгляд.

Б. П.  

 

О, Муза Плача...

М. Ц.  

 

 

...И отступилась я здесь от всего,

От земного всякого блага.

Духом, хранителем «места сего»

Стала лесная коряга.

 

Все мы немного у жизни в гостях,

Жить – это только привычка.

Чудится мне на воздушных путях

Двух голосов перекличка.

Двух? А еще у восточной стены,

В зарослях крепкой малины,

Темная, свежая ветвь бузины...

Это – письмо от Марины.

 

19—20 ноября 1961

Больница в Гавани  

 

IX. «Словно дальнему голосу внемлю...»

 

М. З.  

 

 

Словно дальнему голосу внемлю,

А вокруг ничего, никого.

В эту черную добрую землю

Вы положите тело его.

Ни гранит, ни плакучая ива

Прах легчайший не осенят,

Только ветры морские с залива,

Чтоб оплакать его, прилетят...

 

1958

Комарово  

 

Стихотворение посвящено памяти Михаила Михайловича Зощенко (1895—1958).  

 

Лидия Чуковская

Из «Записок об Анне Ахматовой»

«19 июля 55  

Вчера забыла записать: я рассказала Анне Андреевне о письме, полученном Лидией Николаевной Кавериной от жены Зощенко. Это письмо Лидия Николaeвнa принесла Корнею Ивановичу. Жена Зощенко пишет, что Михаил Михайлoвич тяжело болен, отекают ноги, отсутствие работы сводит его с ума. Из «Октября» ему вернули рассказ, в Союзе – в Ленинграде – разъяснили, что печатать его не будут... Корней Иванович поехал в Союз к Поликарпову, но – тот в отпуске. Корней Иванович пошел с этим письмом к Смирнову, потом к Суркову. У Корнея Ивановича впечатление такое, что спасать Зощенко они не станут, хотя разговоры велись корректные.

(А ведь это лучший из современных прозаиков... Итак, всё, как положено Дьяволом или Богом: художник умрет, книги его воскреснут, следующие поколения объявят его классиком, дети будут «пpoxoдить» его в учебниках... «Все, Александ Герцович, заверчено давно».)

Анна Андреевна сказала:

– Михаил Михайлович человек гораздо более наивный, чем я думала. Он вообразил, будто в этой ситуации можно что-то им объяснить: «Сначала я не понял постановления, потом кое с чем согласился...» Кое с чем! Отвечать в этих случаях можно только так, как ответила я. Можно и должно. Только так.

Не повезло нам: если бы я отвечала первой, а он вторым,– он, по моему ответу, догадался бы, что и ему следовало ответить так же. Никаких нюансов и псиxологий. И тогда гибель миновала бы его. Но его спросили первым... [Главной причиной, по которой А. А. ни в коем случае не могла отвечать «по правде», была судьба Левы.– Примечание Л. Чуковской.]

 

7 августа 55  

<…>Узнав, что в Ленинграде я побывала у Зощенко, Аннa Андреевна потребовала полного отчета об этом посещении. Я торопилась, но не могла отказать ей. Она выспрашивала все подробности: какая комната? как он выглядит? как и что говорит?

Я постаралась ответить возможно точнее:

Комната большая, опрятная, пустовaтая, с остатками хорошей красной мебели. Михаил Михайлович неузнаваемо xуд, все на нем висит. Самое разительное – у него нет возраста, он – тень самого себя, а у теней возраста не бывает. Таким, вероятно, был перед смертью Гоголь. Старик? На старика не похож: ни седины, ни морщин, ни сутулости. Но померкший, беззвучный, замороженный, замедленный – предсмертный. В молодости он разговаривал со всеми очень тихим голосом, но тогда это воспринималось как крайняя степень деликатности, а теперь в его голосе словно не осталось звука. Звук из голоса выкачан. При этом на здоровье он не жалуется – напротив, уверяет, будто с помощью открытой им психотехники сам вылечил свое больное сердце. Заботливо расспросив, отчего умерла моя мать, он выразил уверенность, что, если бы врачи владели тем методом психотехники, который открыт им, Михаилом Михайловичем, она безусловно до сих пор была бы жива.

Тут Анна Андреевна перебила меня:

– Бедный Мишенька! Он потерял рассудок. Он не выдержал второго тура.

Я продолжала: был он со мною доверчив, внимателен, ласков (хотя мы и не виделись лет 20), расспрашивал о Люше. О себе сказал: «Самое унизительное в моем положении – что не дают работы. Остальное мне уже все равно».

Прочитал телеграмму от Вениамина Александровича Каверина: «Правление Союза постановило добиваться обеспечения тебя работой».

Пожаловался, что ничего не ест, что даже с помощью психотехники не может заставить себя есть.

– Он боится, его отравят. Мне говорили,– сказала Анна Андреевна. – Вот в этом все дело.

Михаил Михайлович поделился со мною своими предположениями «о причине причин» и о том, почему в 1946 году были сопоставлены такие, в сущности, далекие имена: он и Ахматова.

Обе версии Анна Андреевна нашла вполне вероятными. [Ни той, ни другой версии я вовремя не записала, но первую помню ясно.

В одной из новелл Зощенко о Ленине рассказано, как часовой, молодой красногвардеец Лобанов, никогда не видавший Владимира Ильича в лицо, отказался однажды пропустить его в Смольный потому, что Ленин, в задумчивости, не сразу нашел в кармане пропуск. Какой-то человек с усами и бородкой грубо крикнул Лобанову: «Извольте немедленно пропустить! Это же Ленин!» Однако Владимир Ильич остановил грубияна и поблагодарил красногвардейца «за отличную службу». Пропуск нашелся, и все кончилось хорошо.

Но не для Зощенко. Первоначально рассказ этот был напечатан в журнале «Звезда» (1940, № 7). Редактор посоветовал Михаилу Михайловичу лишить человека, который грубо кричит на красногвардейца, – бородки, а то с усами и бородой он похож на Калинина. М. М. согласился: вычеркнул бородку. Тогда остались усы и грубость. Сталин вообразил, что это о нем.

И участь Зощенко была решена... (А в последующих изданиях человек с усиками был заменен «одним каким-то человеком, должно быть, из служащих», и притом безусым и безбородым). – Примечание Л. Чуковской.] Провожая меня в переднюю она снова повторила:

– Человека убили. Не выдержал второго тура.

Я обещала прийти вечером опять.

* * *

Только что вернулась от Анны Андреевны. Давно я не видела ее так встревоженной и раздраженной. При мне какой-то мужской голос позвонил ей из Ленинграда с требованием срочно ехать в Комарово, а то Литфонд недоволен. По телефону она говорила спокойно, но мне, положив трубку, сказала:

– Клинический случай идиотизма.

Потом легла и попросила дать ей валидол. Лежала несколько минут с закрытыми глазами. Попробовала рассказать что-то о книге сына Лескова, которую сейчас читает, но на полуслове умолкла.

– Это все пустяки, – сказала она, помолчав. – Комарово, дача... Это все не то. Сейчас мне предстоят очень тяжелые испытания. Нет, нет, вы ничего про это не знаете. Это совсем другая область. Новая.

И ничего не объяснила. И после долгого и глубокого молчания снова стала расспрашивать о Зощенко.

– Скажите правду, – попросила она. – Он на меня в обиде?

Мне не хотелось, но я ответила:

– Некоторый оттенок обиды был в его расспросах о вас... Но всего лишь оттенок. И быстро притушенный».

 

 

X. Памяти Анты

 

 

Пусть это даже из другого цикла...

Мне видится улыбка ясных глаз,

И «умерла» так жалостно приникло

К прозванью милому, как будто первый раз

Я слышала его.

 

Осень 1960  

Красная Конница  

 

Анта – Антонина Михайловна Оранжиреева (1897 – 1960) – подруга Ахматовой, археолог, первый историк Кольской базы Академии наук.  

 

 

XI. «И сердце то уже не отзовется...»

 

Н. П.  

 

 

И сердце то уже не отзовется

На голос мой, ликуя и скорбя.

Все кончено... И песнь моя несется

В пустую ночь, где больше нет тебя.

 

1953  

 

Стихотворение посвящено памяти Николая Николаевича Пунина, умершего в лагере под Воркутой в августе 1953 г.  

 

 

«По сути, ее стихи памяти мертвых – не что иное, как попытка включить их или хотя бы ввести их в структурную ткань поэзии. Она не увековечивала погибших. Большинство из них составляли гордость русской литературы и сами себя увековечили. Она стремилась совладать с бессмысленностью существования, внезапно разверзшейся перед ней уничтожением источников смысла, приручить мучительную бесконечность, населив вечность тенями близких. Стихи в память мертвых – только они удерживали членораздельную речь на грани безумного воя.

И все равно в ее тогдашних стихах слышен стон: навязчивым повторением рифмы, сбивчивой строчкой, перебивающей гладкое течение речи,– но те стихи, где говорилось впрямую о чьей-то смерти, свободны от этого. Она как бы опасается оскорбить погибших потоками слез, и в опасении открыто встать рядом с ними слышится отзвук ее любовных стихов. Она говорит с мертвыми, как с живыми, не прибегая к традиционному стилю «На смерть***», и не стремится сделать ушедших идеальными, безупречными собеседниками, которых поэты ищут и находят среди усопших либо среди ангелов.

Тема смерти – лакмус поэтической этики. Жанром «In memoriam» часто пользуются для выражения жалости к себе, для упражнений в метафизике, доказывающих подсознательное превосходство уцелевшего перед павшим, большинства (живых) перед меньшинством (мертвых). У Ахматовой нет этого и в помине. Она не обобщает покойных, а говорит детально о каждом. Она обращается к меньшинству, к которому ей причислить себя легче, чем к большинству. Смерть ничего не изменила в их облике – так как же можно использовать их в качестве отправной точки для возвышающих и возвышенных рассуждений».

Иосиф Бродский. «Скорбная муза» (пер. с англ. А. Колотова)  

 

Из заветной тетради

 

Выход книги

 

 

Тот день всегда необычаен.

Скрывая скуку, горечь, злость,

Поэт – приветливый хозяин,

Читатель – благосклонный гость.

 

Один ведет гостей в хоромы,

Другой – под своды шалаша,

А третий – прямо в ночь истомы,

Моим – и дыба хороша.

 

Зачем, какие и откуда

И по дороге в никуда,

Что их влечет – какое чудо,

Какая черная звезда?

 

Но всем им несомненно ясно,

Каких за это ждать наград,

Что оставаться здесь опасно,

Что это не Эдемский сад.

 

А вот поди ж! Опять нахлынут,

И этот час неотвратим...

И мимоходом сердце вынут

Глухим сочувствием своим.

 

13 августа 1961  

Комарово  

 

«Вы меня, как убитого зверя...»

 

 

Вы меня, как убитого зверя,

На кровавый подымете крюк,

Чтоб, хихикая и не веря,

Иноземцы бродили вокруг

И писали в почтенных газетах,

Что мой дар несравненный угас,

Что была я поэтом в поэтах,

Но мой пробил тринадцатый час.

 

 

Наследница

 

От Сарскосельских лип...

Пушкин  

 

 

Казалось мне, что песня спета

Средь этих опустелых зал.

О, кто бы мне тогда сказал,

Что я наследую всё это:

Фелицу, лебедя, мосты

И все китайские затеи,

Дворца сквозные галереи

И липы дивной красоты.

И даже собственную тень,

Всю искаженную от страха,

И покаянную рубаху,

И замогильную сирень.

 

20 ноября 1959  

Ленинград  

 

«Если б все, кто помощи душевной...»

 

 

Если б все, кто помощи душевной

У меня просил на этом свете,

Все юродивые и немые,

Брошенные жены и калеки,

Каторжники и самоубийцы

Мне прислали по одной копейке,

Стала б я «богаче всех в Египте»[73], —

Как говаривал Кузмин покойный...

Но они не слали мне копейки,

А со мной своей делились силой.

И я стала всех сильней на свете,

Так что даже это мне не трудно.

 

1961. Вербное воскресенье  

Ленинград  

 

«Так не зря мы вместе бедовали...»

 

 

Так не зря мы вместе бедовали,

Даже без надежды раз вздохнуть.

Присягнули – проголосовали

И спокойно продолжали путь.

 

Не за то, что чистой я осталась,

Словно перед Господом свеча,

Вместе с вами я в ногах валялась

У кровавой куклы палача.

 

Нет! и не под чуждым небосводом,

И не под защитой чуждых крыл —

Я была тогда с моим народом,

Там, где мой народ, к несчастью, был.

 

1961  

 

Подражание Кафке

 

 

Другие уводят любимых, —

Я с завистью вслед не гляжу.

Одна на скамье подсудимых

Я скоро полвека сижу.

Вокруг пререканья и давка

И приторный запах чернил.

Такое придумывал Кафка

И Чарли изобразил.

И там в совещаниях важных,

Как в цепких объятиях сна,

Все три поколенья присяжных

Решили: виновна она.

Меняются лица конвоя,

В инфаркте шестой прокурор...

А где-то чернеет от зноя

Огромный небесный простор,

И полное прелести лето

Гуляет на том берегу…

Я это блаженное «где-то»

Представить себе не могу.

Я глохну от зычных проклятий,

Я ватник сносила дотла.

Неужто я всех виноватей

На этой планете была?

 

1960

Комарово  

 

«Все ушли, и никто не вернулся...»

 

 

Все ушли, и никто не вернулся,

Только, верный обету любви,

Мой последний, лишь ты оглянулся,

Чтоб увидеть все небо в крови.

Дом был проклят, и проклято дело,

Тщетно песня звенела нежней,

И глаза я поднять не посмела

Перед страшной судьбою моей.

Осквернили пречистое слово,

Растоптали священный глагол,

Чтоб с сиделками тридцать седьмого

Мыла я окровавленный пол.

Разлучили с единственным сыном,

В казематах пытали друзей,

Окружили невидимым тыном

Крепко слаженной слежки своей.

Наградили меня немотою,

На весь мир окаянно кляня,

Обкормили меня клеветою,

Опоили отравой меня

И, до самого края доведши,

Почему-то оставили там.

Любо мне, городской сумасшедшей,

По предсмертным бродить площадям.

 

<1930-е>, 1960  

 

«Что нам разлука? – Лихая забава...»

 

N.  

 

 

Что нам разлука? – Лихая забава,

Беды скучают без нас.

Спьяну ли ввалится в горницу слава,

Бьет ли тринадцатый час?

 

Или забыты, забиты, за... кто там

Так научился стучать?

Вот и идти мне обратно к воротам

Новое горе встречать.

 

7 июля 1959  

Комарово  

 

«Запад клеветал и сам же верил...»

 

 

Запад клеветал и сам же верил,

И роскошно предавал Восток.

Юг мне воздух очень скупо мерил,

Усмехаясь из-за бойких строк.

Но стоял, как на коленях, клевер,

Влажный ветер пел в жемчужный рог,

Так мой старый друг, мой верный Север,

Утешал меня, как только мог.

В душной изнывала я истоме,

Задыхалась в смраде и крови,

Не могла я больше в этом доме...

Вот когда железная Суоми

Молвила: «Ты все узнаешь, кроме

Радости. А ничего, живи!»

 

1964  

Комарово  

 

«Все, кого и не звали, – в Италии...»

 

 

Все, кого и не звали, – в Италии,

Шлют домашним сердечный привет,

Я осталась в моем зазеркалии,

Где ни света, ни воздуха нет,

Где за красными занавесками

Все навек повернулось вверх дном...

Так не буду с леонардесками

Переглядываться тайком.

И дышать тишиною запретною

Никогда мной не виданных мест,

И мешаться с толпою несметною

Крутолобых Христовых Невест.

 

16 апреля 1963  

 

Надпись на книге

 

Что отдал – то твое.

Шота Руставели  

 

 

Из-под каких развалин говорю,

Из-под какого я кричу обвала,

Я в негашеной извести горю

Под сводами зловонного подвала.

 

Пусть назовут безмолвною зимой

И вечные навек захлопнут двери,

Но все-таки услышат голос мой

И все-таки ему опять поверят.

 

<1930-е>, 1960  

Ленинград  

 

Анафема

 

 

Это и не старо, и не ново,

Ничего нет сказочного тут.

Как Отрепьева и Пугачева,

Так меня тринадцать лет клянут.

Неуклонно, тупо и жестоко

И неодолимо, как гранит,

От Либавы до Владивостока

Грозная анафема гремит.

 

1959  

 

 

«Шутки – шутками, а сорок...»

 

 

Шутки – шутками, а сорок

Гладких лет в тюрьме,

Пиршества из черствых корок,

Чумный страх во тьме,

 

Одиночество такое,

Что – сейчас в музей,

И предательство двойное

Близких и друзей.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 

22 июля 1960 (после операции 7 июля)  

Красная Конница  

 

«Вам жить, а мне не очень...»

 

 

Вам жить, а мне не очень,

Тот близок поворот.

О, как он строг и точен,

Незримого расчет.

 

Зверей стреляют разно,

Есть каждому черед

Весьма разнообразный,

Но волка – круглый год.

 

Волк любит жить на воле,

Но с волком скор расчет:

На льду, в лесу и в поле

Бьют волка круглый год.

 

Не плачь, о друг единый,

Коль летом иль зимой

Опять с тропы волчиной

Услышишь голос мой.

 

1959  

 

Защитники Сталина

 

 

Это те, что кричали: «Варраву!

Отпусти нам для праздника...», – те,

Что велели Сократу отраву

Пить в тюремной глухой тесноте.

 

Им бы этот же вылить напиток

В их невинно клевещущий рот,

Этим милым любителям пыток,

Знатокам в производстве сирот.

 

25 октября 1962  

 

«Разговор зашел о разоблачении Сталина. Юля (Ю. М. Живова, сотрудница одной из редакций издательства «Художественная литература». – Ред. ) сказала: «А ведь находятся люди, которые еще и сейчас защищают его. Говорят: «мы не знаем»… Говорят: «Откуда нам-то знать? Может это сейчас все врут на него… Мы-то ведь не знаем». Анна Андреевна страстно: “Зато я знаю… Таких надо убивать”».

Лидия Чуковская. «Записки об Анне Ахматовой». Запись 27 сентября1962 г.  

 

 

Северные элегии

 

Всё в жертву памяти твоей.

Пушкин  

 

«Их будет семь – я так решила...»

 

 

Их будет семь – я так решила,

Пора испытывать судьбу,

И первая уж совершила

Свой путь к позорному столбу...

 

 

Первая

Предыстория

 

Я теперь живу не там...

Пушкин  

 

 

Россия Достоевского. Луна

Почти на четверть скрыта колокольней.

Торгуют кабаки, летят пролетки,

Пятиэтажные растут громады

В Гороховой, у Знаменья, под Смольным.

Везде танцклассы, вывески менял,

А рядом: «Henriette», «Basile», «André»

И пышные гроба: «Шумиловстарший».

Но, впрочем, город мало изменился.

Не я одна, но и другие тоже

Заметили, что он подчас умеет

Казаться литографией старинной,

 

 

«Здесь впервые во всей полноте раскрылось ее мастерство в области исторической живописи. Здесь – далекая предыстория тех громадных событий, которые произошли в первой четверти двадцатого века».

Корней Чуковский. «Анна Ахматова»  

 

 

Не первоклассной, но вполне пристойной,

Семидесятых, кажется, годов.

Особенно зимой, перед рассветом,

Иль в сумерки – тогда за воротами

Темнеет жесткий и прямой Литейный,

Еще не опозоренный модерном,

И визави меня живут – Некрасов

И Салтыков... Обоим по доске

Мемориальной. О, как было б страшно

Им видеть эти доски! Прохожу.

А в Старой Руссе пышные канавы,

И в садиках подгнившие беседки,

И стекла окон так черны, как прорубь,

И мнится, там такое приключилось,

Что лучше не заглядывать, уйдем.

Не с каждым местом сговориться можно,

Чтобы оно свою открыло тайну

(А в Оптиной мне больше не бывать…).

 

Шуршанье юбок, клетчатые пледы,

Ореховые рамы у зеркал,

Каренинской красою изумленных,

И в коридорах узких те обои,

Которыми мы любовались в детстве

Под желтой керосиновою лампой,

И тот же плюш на креслах...

Все разночинно, наспех, как-нибудь...

Отцы и деды непонятны. Земли

Заложены. И в Бадене – рулетка.

 

И женщина с прозрачными глазами

(Такой глубокой синевы, что море

Нельзя не вспомнить, поглядевши в них),

С редчайшим именем и белой ручкой,

И добротой, которую в наследство

Я от нее как будто получила,

Ненужный дар моей жестокой жизни...

 

 

«Я тоже вздумал родиться в то время, – или несколько позже,– и могу засвидетельствовать, что самый колорит этой эпохи, самый ее запах переданы в «Предыстории» с величайшей точностью.

Мне хорошо памятна та бутафория семидесятых годов. Плюш на креслах был малинового цвета, или – еще хуже – едко-зеленого. И каждое кресло окаймлялось густой бахромой, словно специально созданной для собирания пыли. И такая же бахрома на портьерах.

Зеркала действительно были тогда в коричневых ореховых рамах, испещренных витиеватой резьбой с изображением цветов или бабочек.

«Шуршанье юбок», которое так часто поминается в романах и повестях того времени, прекратилось лишь в двадцатом столетии, а тогда, в соответствии с модой, было устойчивым признаком всех светских и полусветских гостиных. Это шуршанье юбок не раз воспевалось поэтами:

 

О сладкий, нам знакомый шорох платья

Любимой женщины, о как ты мил!

Где б мог ему подобие прибрать я

Из радостей земных? Весь сердца пыл

К нему летит, раскинувши объятья,

Я в нем расцвет какой-то находил.

Но в двадцать лет – как несказанно дорог

Красноречивый, легкий этот шорох.

 

(Фет)

Чтобы нам стало окончательно ясно, какова была точная дата этих разрозненных образов, Ахматова упоминает об Анне Карениной, вся трагическая жизнь которой крепко спаяна со второй половиной семидесятых годов.

Комментариями к этим стихам можно было бы заполнить десятки страниц, указав, например, на их тесную связь с романом Достоевского «Подросток», написанном в 1875 году, с сатирами Щедрина и Некрасова, относящимися к той же эпохе. Но здесь достаточно будет сказать о знаменательном смысле эпиграфа, предпосланного этой «Предыстории». Эпиграф взят из пушкинского «Домика в Коломне» – пять простых, нарочито обыденных слов, между тем они озаряют всю написанную ею картину:

 

Я теперь живу не там...

 

В переводе на ахматовский язык это значит: “Я живу теперь не в той эпохе. Я переселилась в другую. А та для меня только прошлое, только увертюра к иным временам”».

Корней Чуковский. «Анна Ахматова»  

 

 

Страну знобит, а омский каторжанин

Все понял и на всем поставил крест.

Вот он сейчас перемешает все

И сам над первозданным беспорядком,

Как некий дух, взнесется. Полночь бьет.

Перо скрипит, и многие страницы

Семеновским припахивают плацем.

 

Так вот когда мы вздумали родиться

И, безошибочно отмерив время,

Чтоб ничего не пропустить из зрелищ

Невиданных, простились с небытьем.

 

3 сентября 1940. Ленинград  

Октябрь 1943. Ташкент  

 

Вторая

О десятых годах

 

Ты – победительница жизни,

И я – товарищ вольный твой.

Н. Гумилев  

 

 

И никакого розового детства…

Веснушечек, и мишек, и игрушек,

И добрых тёть, и страшных дядь, и даже

Приятелей средь камешков речных.

Себе самой я с самого начала

То чьим-то сном казалась или бредом,

Иль отраженьем в зеркале чужом,

Без имени, без плоти, без причины.

Уже я знала список преступлений,

Которые должна я совершить.

И вот я, лунатически ступая,

Вступила в жизнь и испугала жизнь.

Она передо мною стлалась лугом,

Где некогда гуляла Прозерпина.

Передо мной, безродной, неумелой,

Открылись неожиданные двери,

И выходили люди и кричали:

«Она пришла, она пришла сама!»

А я на них глядела с изумленьем

И думала: «Они с ума сошли!»

И чем сильней они меня хвалили,

Чем мной сильнее люди восхищались,

Тем мне страшнее было в мире жить,

И тем сильней хотелось пробудиться,

И знала я, что заплачу сторицей

В тюрьме, в могиле, в сумасшедшем доме,

Везде, где просыпаться надлежит

Таким, как я, – но длилась пытка счастьем.

 

4 июля 1955  

Москва  

 

Третья

 

 

В том доме было очень страшно жить,

И ни камина свет патриархальный,

Ни колыбелька моего ребенка,

Ни то, что оба молоды мы были

И замыслов исполнены. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . .и удача

От нашего порога ни на шаг

За все семь лет не смела отойти, —

Не уменьшало это чувство страха.

И я над ним смеяться научилась

И оставляла капельку вина

И крошки хлеба для того, кто ночью

Собакою царапался у двери

Иль в низкое заглядывал окошко,

В то время, как мы, замолчав, старались

Не видеть, что творится в зазеркалье,

Под чьими тяжеленными шагами

Стонали темной лестницы ступени,

Как о пощаде жалостно моля.

И говорил ты, странно улыбаясь:

«Кого они по лестнице несут?»

Теперь ты там, где знают всё, – скажи:

Что в этом доме жило кроме нас?

 

1921  

Царское Село  

 

Л. К. Чуковская приводит отзыв Ахматовой (20 июля 1939 г.) о творчестве Мопассана: «Я только один рассказ люблю – тот, где человек сходит с ума». Впоследствии, комментируя эту запись, Чуковская проводит параллели между упомянутым мопассановским рассказом и «Северной элегией» 1921 г.:  

«Напоминаю: человек сходит с ума в рассказе «Орля» (1886). <…> Герою представляется, будто рядом с ним, под одним с ним кровом, у него в доме, поселилось невидимое, но грозное и могущественное чудовище (которое он называет «Орля»). <…> Для проверки, существует ли Орля в самом деле,– герой проделывает многие опыты: например, оставляет с вечера на столе хлеб, графины с водой, молоком, вином, а утром обнаруживает, что вода и молоко выпиты. <…>

Я не знаю, в каком году Ахматова впервые прочитала этот рассказ. Но когда теперь я перечитываю свои ахматовские записи, я не могу не вспомнить постоянных споров Анны Андреевны с окружающими: был ли у нее в ее отсутствие обыск? Все говорили: «нет, это вам кажется». И, наконец, нельзя не принять во внимание многих и многих стихов – хотя бы «Северную элегию» 1921 года, обращенную к Гумилеву:

 

В том доме было очень страшно жить…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И оставляла капельку вина

И крошки хлеба для того, кто ночью

Собакою царапался у двери

Иль в низкое заглядывал окошко

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Теперь ты там, где знают всё, скажи —

Что в этом доме жило кроме нас?

 

Разве это не то же ощущение, каким преисполнен герой мопассановского рассказа: кто-то невидимый вечно следит за мной, а может быть, и живет вместе со мной под одной кровлей?» (Чуковская Л. К.  «Записки об Анне Ахматовой »)

 

 

Четвертая

 

 

Так вот он – тот осенний пейзаж,

Которого я так всю жизнь боялась:

И небо – как пылающая бездна,

И звуки города – как с того света

Услышанные, чуждые навеки.

Как будто всё, с чем я внутри себя

Всю жизнь боролась, получило жизнь

Отдельную и воплотилось в эти

Слепые стены, в этот черный сад...

А в ту минуту за плечом моим

 

 

«К Пунину обращена <…> одна из «Северных элегий» («Так вот он – тот осенний пейзаж»); если судить по строкам

 

Пятнадцать лет – пятнадцатью веками

Гранитными как будто притворились —

 

брак Анны Андреевны с Пуниным длился пятнадцать лет (с 1923-го по 1938-й год). Впоследствии надо всем циклом «Северных элегий» Ахматова поставила эпиграф из Пушкина «Всё в жертву памяти твоей…». Очень может быть, что слова эти отнесены ею к Пунину».

Лидия Чуковская. «Записки об Анне Ахматовой».  

 

 

Мой бывший дом еще следил за мною

Прищуренным, неблагосклонным оком,

Тем навсегда мне памятным окном.

Пятнадцать лет – пятнадцатью веками

Гранитными как будто притворились,

Но и сама была я как гранит:

Теперь моли, терзайся, называй

Морской царевной. Все равно. Не надо...

Но надо было мне себя уверить,

Что это все случалось много раз,

И не со мной одной – с другими тоже, —

И даже хуже. Нет, не хуже – лучше.

И голос мой – и это, верно, было

Всего страшней – сказал из темноты:

«Пятнадцать лет назад какой ты песней

Встречала этот день, ты небеса,

И хоры звезд, и хоры вод молила

Приветствовать торжественную встречу

С тем, от кого сегодня ты ушла...

 

Так вот твоя серебряная свадьба:

Зови ж гостей, красуйся, торжествуй!»

 

Март 1942  

Ташкент  

 

Лидия Чуковская воспроизводит рассказ Ахматовой (19 августа 1940 г.) об уходе от Пунина:  

«– Странно, что я так долго прожила с Николаем Николаевичем уже после конца, не правда ли? Но я была так подавлена, что сил не хватало уйти. Мне было очень плохо, ведь я тринадцать лет не писала стихов, вы подумайте: тринадцать лет! <…> И знаете, как это все было, как я ушла? Я сказала Анне Евгеньевне при нем: «давайте обменяемся комнатами». Ее это очень устраивало, и мы сейчас же начали перетаскивать вещички. Николай Николаевич молчал, потом, когда мы с ним оказались на минуту одни, произнес: «Вы бы еще хоть годик со мной побыли». <…>

– Потом произнес: «Будет он помнить про царскую дочь» – и вышел из комнаты. И это было все. Согласитесь, что и на этом ничего не построишь... С тех пор я о нем ни разу не вспомнила. Мы, встречаясь, разговариваем о газете, о погоде, о спичках, но его, его самого я ни разу не вспомнила» (Чуковская Л. К. «Записки об Анне Ахматовой» ).

 

 

Пятая

 

Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые.

Тютчев  

 

Н. А. О—ой  

 

 

Меня, как реку,

Суровая эпоха повернула.

Мне подменили жизнь. В другое русло,

Мимо другого потекла она,

И я своих не знаю берегов.

О, как я много зрелищ пропустила,

И занавес вздымался без меня

И так же падал. Сколько я друзей

Своих ни разу в жизни не встречала,

И сколько очертаний городов

Из глаз моих могли бы вызвать слезы,

А я один на свете город знаю

И ощупью его во сне найду.

О сколько я стихов не написала,

И тайный хор их бродит вкруг меня

И, может быть, еще когда-нибудь

Меня задушит...

Мне ведомы начала и концы,

И жизнь после конца, и что-то,

О чем теперь не надо вспоминать.

И женщина какая-то мое

Единственное место заняла,

Мое законнейшее имя носит,

Оставивши мне кличку, из которой

Я сделала, что можно.

Я не в свою, увы, могилу лягу.

 

Но иногда весенний шалый ветер,

Иль сочетанье слов в случайной книге,

Или улыбка чья-то вдруг потянут

Меня в несостоявшуюся жизнь.

В таком году произошло бы то-то,

А в этом – это: ездить, видеть, думать,

И вспоминать, и в новую любовь

Входить, как в зеркало, с тупым сознаньем

Измены и еще вчера не бывшей

Морщинкой...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но если бы откуда-то взглянула

Я на свою теперешнюю жизнь,

Узнала бы я зависть наконец...

 

2 сентября 1945  

Фонтанный Дом (задумано еще в Ташкенте)  

 

Шестая

 

Последний ключ – холодный ключ забвенья.

Он слаще всех жар сердца утолит.

Пушкин  

 

 

Есть три эпохи у воспоминаний.

И первая – как бы вчерашний день.

Душа под сводом их благословенным,

И тело в их блаженствует тени.

Еще не замер смех, струятся слезы,

Пятно чернил не стерто со стола —

И, как печать на сердце, поцелуй,

Единственный, прощальный, незабвенный…

Но это продолжается недолго...

Уже не свод над головой, а где-то

В глухом предместье дом уединенный,

Где холодно зимой, а летом жарко,

Где есть паук и пыль на всем лежит,

Где истлевают пламенные письма,

Исподтишка меняются портреты,

Куда как на могилу ходят люди,

А возвратившись, моют руки мылом

И стряхивают беглую слезинку

С усталых век – и тяжело вздыхают...

Но тикают часы, весна сменяет

Одна другую, розовеет небо,

Меняются названья городов,

И нет уже свидетелей событий,

И не с кем плакать, не с кем вспоминать.

И медленно от нас уходят тени,

Которых мы уже не призываем,

Возврат которых был бы страшен нам.

И, раз проснувшись, видим, что забыли

Мы даже путь в тот дом уединенный,

И, задыхаясь от стыда и гнева,

Бежим туда, но (как во сне бывает)

Там все другое: люди, вещи, стены,

И нас никто не знает – мы чужие!

 

 

«Как всякий историк, поднявшийся над тесными рамками своей эпохи, своей биографии, Ахматова с необычайной остротой ощущает непрерывное движение мельчайших молекул – минут и часов, осуществляющих смену эпох:

 

Но тикают часы, весна сменяет

Одна другую, розовеет небо,

Меняются названья городов,

И нет уже свидетелей событий,

И не с кем плакать, не с кем вспоминать».

 

Корней Чуковский. «Анна Ахматова»  

 

 

Мы не туда попали... Боже мой!

И вот когда горчайшее приходит:

Мы сознаем, что не могли б вместить

То прошлое в границы нашей жизни,

И нам оно почти что так же чуждо,

Как нашему соседу по квартире,

Что тех, кто умер, мы бы не узнали,

А те, с кем нам разлуку Бог послал,

Прекрасно обошлись без нас – и даже

Всё к лучшему...

 

5 февраля 1945  

Фонтанный Дом  

 

Седьмая

 

 

А я молчу, я тридцать лет молчу.

Молчание арктическими льдами

Стоит вокруг бессчетными ночами,

Оно идет гасить мою свечу.

Так мертвые молчат, но то понятно

И менее ужасно. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 

Мое молчанье слышится повсюду,

Оно судебный наполняет зал,

И самый гул молвы перекричать

Оно могло бы, и подобно чуду

Оно на всё кладет свою печать.

Оно во всем участвует, о Боже!

Кто мог придумать мне такую роль?

Стать на кого-нибудь чуть-чуть похожей,

О Господи! – мне хоть на миг позволь.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И разве я не выпила цикуту,

Так почему же я не умерла

Как следует – в ту самую минуту?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ..

Нет, не тому, кто ищет эти книги,

Кто их украл, кто даже переплел,

Кто носит их, как тайные вериги,

Кто наизусть запомнил каждый слог

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Нет, не к тому летит мое мечтанье,

И не тому отдам я благодать,

А лишь тому, кто смел мое молчанье

На стяге очевидном – написать,

И кто с ним жил, и кто в него поверил,

Кто бездну ту кромешную измерил

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мое молчанье в музыке и песне

И в чьей-то омерзительной любви,

В разлуках, в книгах...

В том, что неизвестней

Всего на свете. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я и сама его подчас пугаюсь,

Когда оно всей тяжестью своей

Теснит меня, дыша и надвигаясь.

Защиты нет, нет ничего – скорей.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Кто знает, как оно окаменело,

Как выжгло сердце и каким огнем,

Подумаешь! Кому какое дело,

Всем так уютно и привычно в нем.

Его со мной делить согласны все вы,

Но все-таки оно всегда мое

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ..

Оно мою почти сожрало душу,

Оно мою уродует судьбу,

Но я его когда-нибудь нарушу,

Чтоб смерть позвать к позорному столбу.

 

1958—1964

Ленинград  

 

 

Реквием

1935—1940

 

 

Нет, и не под чуждым небосводом,

И не под защитой чуждых крыл, —

Я была тогда с моим народом,

Там, где мой народ, к несчастью, был.

 

1961  

 

 

Вместо предисловия

 

В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то «опознал» меня. Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда в жизни не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом):

– А это вы можете описать? И я сказала:

– Могу.

Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом.

1 апреля 1957 г.  

Ленинград  

 

Посвящение

 

 

Перед этим горем гнутся горы,

Не течет великая река,

Но крепки тюремные затворы,

А за ними «каторжные норы»

И смертельная тоска.

Для кого-то веет ветер свежий,

Для кого-то нежится закат —

Мы не знаем, мы повсюду те же,

Слышим лишь ключей постылый скрежет

Да шаги тяжелые солдат.

Подымались как к обедне ранней,

По столице одичалой шли,

Там встречались, мертвых бездыханней,

Солнце ниже, и Нева туманней,

А надежда все поет вдали.

Приговор… И сразу слезы хлынут,

Ото всех уже отделена,

Словно с болью жизнь из сердца вынут,

Словно грубо навзничь опрокинут,

Но идет... Шатается... Одна.

Где теперь невольные подруги

Двух моих осатанелых лет?

Что им чудится в сибирской вьюге,

Что мерещится им в лунном круге?

Им я шлю прощальный мой привет.

 

Март 1940 г.  

 

«При чтении «Реквиема» вспоминаются фетовские слова о небольшой книжке, «томов премногих тяжелей». Замечательна эта книжка в двойном смысле: и как литературное произведение, то есть как стихи, и как документ, относящийся к одной из самых темных в истории России эпох. Двойственность впечатления, однако, исчезает, едва почувствуешь, что, будь стихи Ахматовой не так остры, не так убедительны, их идейное и моральное содержание, в общих чертах знакомое, не казалось бы открытием, и, наоборот, если бы стихи говорили о другом, то не вызвали бы отклика, выходящего далеко за пределы эстетического и художественного удовлетворения. О большевизме, о сталинском его периоде, о русской революции вообще написаны сотни исследований. Каждому из нас приходилось подолгу думать обо всем, что произошло в России – или, вернее, что произошло с Россией – в последние полвека. Однако особенность поэтического подхода к событиям и явлениям в том и состоит, что о них как будто впервые узнаешь. Впервые и во всяком случае по-новому, иначе, чем прежде, ужасаешься тому, о чем давно знал. Одно незаменимо-четкое слово, одна интонация, безошибочно точно соответствующая продиктовавшему ее чувству,– и читателя будто кто-то берет за плечи, встряхивает, будит, заставляет с неотвязной настойчивостью спросить себя: как же могло все это случиться? Кто несет за случившееся ответственность?»

Георгий Адамович. «На полях «Реквиема» Анны Ахматовой» («Мосты». 1965. № 11)  

 

 

Вступление

 

 

Это было, когда улыбался

Только мертвый, спокойствию рад.

И ненужным привеском болтался

Возле тюрем своих Ленинград.

И когда, обезумев от муки,

Шли уже осужденных полки,

И короткую песню разлуки

Паровозные пели гудки,

Звезды смерти стояли над нами,

И безвинная корчилась Русь

Под кровавыми сапогами

И под шинами черных марусь.

 

 

I. «Уводили тебя на рассвете...»  

 

 

Уводили тебя на рассвете,

За тобой, как на выносе, шла,

В темной горнице плакали дети,

У божницы свеча оплыла.

На губах твоих холод иконки,

Смертный пот на челе... Не забыть!

Буду я, как стрелецкие женки,

Под кремлевскими башнями выть.

 

[Ноябрь] 1935 г.  

Москва  

 

II. «Тихо льется тихий Дон...»

 

 

Тихо льется тихий Дон,

Желтый месяц входит в дом.

Входит в шапке набекрень.

Видит желтый месяц тень.

Эта женщина больна,

Эта женщина одна.

Муж в могиле, сын в тюрьме,

Помолитесь обо мне.

 

1938  

 

III. «Нет, это не я, это кто-то другой страдает...»

 

 

Нет, это не я, это кто-то другой страдает.

Я бы так не могла, а то, что случилось,

Пусть черные сукна покроют,

И пусть унесут фонари...

Ночь.

 

1939  

 

ІV. «Показать бы тебе, насмешнице...»

 

 

Показать бы тебе, насмешнице

И любимице всех друзей,

Царскосельской веселой грешнице,

Что случится с жизнью твоей —

Как трехсотая, с передачею,

Под Крестами будешь стоять

И своею слезой горячею

Новогодний лед прожигать.

Там тюремный тополь качается,

И ни звука – а сколько там

Неповинных жизней кончается...

 

1938  

 

V. «Семнадцать месяцев кричу...»

 

 

Семнадцать месяцев кричу,

Зову тебя домой,

Кидалась в ноги палачу,

Ты сын и ужас мой.

Все перепуталось навек,

И мне не разобрать

Теперь, кто зверь, кто человек,

И долго ль казни ждать.

И только пышные цветы,

И звон кадильный, и следы

Куда-то в никуда.

И прямо мне в глаза глядит

И скорой гибелью грозит

Огромная звезда.

 

1939  

 

«Окруженный немотою, застенок желал оставаться и всевластным и несуществующим зараз; он не хотел допустить, чтобы чье бы то ни было слово вызывало его из всемогущего небытия; он был рядом, рукой подать, а в то же время его как бы и не было; в очередях женщины стояли молча или, шепчась, употребляли лишь неопределенные формы речи: «пришли», «взяли»; Анна Андреевна, навещая меня, читала мне стихи из «Реквиема» тоже шепотом, а у себя в Фонтанном доме не решалась даже на шепот; внезапно, посреди разговора, она умолкала и, показав мне глазами на потолок и стены, брала клочок бумаги и карандаш; потом громко произносила что-нибудь очень светское: «хотите чаю?» или: «вы очень загорели», потом исписывала клочок быстрым почерком и протягивала мне. Я прочитывала стихи и, запомнив, молча возвращала их ей. «Нынче такая ранняя осень», – громко говорила Анна Андреевна и, чиркнув спичкой, сжигала бумагу над пепельницей.

Это был обряд: руки, спичка, пепельница, – обряд прекрасный и горестный».

Лидия Чуковская. «Записки об Анне Ахматовой» (Вместо предисловия. 1966 г.)  

 

 

VI. «Легкие летят недели...»

 

 

Легкие летят недели.

Что случилось, не пойму,

Как тебе, сынок, в тюрьму

Ночи белые глядели,

Как они опять глядят

Ястребиным жарким оком,

О твоем кресте высоком

И о смерти говорят.

 

Весна 1939 г.  

 

VII. Приговор

 

 

И упало каменное слово

На мою еще живую грудь.

Ничего, ведь я была готова,

Справлюсь с этим как-нибудь.

 

У меня сегодня много дела:

Надо память до конца убить,

Надо, чтоб душа окаменела,

Надо снова научиться жить.

 

А не то... Горячий шелест лета,

Словно праздник за моим окном.

Я давно предчувствовала этот

Светлый день и опустелый дом.

 

[22 июня] 1939 г.  

Фонтанный Дом  

 

VIII. К смерти

 

 

Ты все равно придешь – зачем же не теперь?

Я жду тебя – мне очень трудно.

Я потушила свет и отворила дверь

Тебе, такой простой и чудной.

Прими для этого какой угодно вид,

Ворвись отравленным снарядом

Иль с гирькой подкрадись, как опытный бандит,

Иль отрави тифозным чадом,

Иль сказочкой, придуманной тобой

И всем до тошноты знакомой, —

Чтоб я увидела верх шапки голубой

И бледного от страха управдома.

Мне все равно теперь. Клубится Енисей,

Звезда Полярная сияет.

И синий блеск возлюбленных очей

Последний ужас застилает.

 

19 августа 1939 г.  

Фонтанный Дом  

 

IX. «Уже безумие крылом...»

 

 

Уже безумие крылом

Души накрыло половину,

И поит огненным вином,

И манит в черную долину.

 

И поняла я, что ему

Должна я уступить победу,

Прислушиваясь к своему

Уже как бы чужому бреду.

 

И не позволит ничего

Оно мне унести с собою

(Как ни упрашивай его

И как ни докучай мольбою):

 

Ни сына страшные глаза —

Окаменелое страданье,

Ни день, когда пришла гроза,

Ни час тюремного свиданья,

 

Ни милую прохладу рук,

Ни лип взволнованные тени,

Ни отдаленный легкий звук —

Слова последних утешений.

 

4 мая 1940 г.  

Фонтанный Дом  

 

«Она не так боялась за себя, как за сына, которого в течение восемнадцати лет пыталась вызволить из лагерей. Клочок бумаги мог обойтись слишком дорого, ему дороже, чем ей, потерявшей все, кроме последней надежды и рассудка.

Они оба недолго прожили бы, попадись властям в руки «Реквием». На сей раз стихи бесспорно автобиографичны, но сила их вновь в обычности биографии Ахматовой. «Реквием» оплакивает скорбящих: мать, потерявшую сына, жену, потерявшую мужа; Ахматова пережила обе драмы. В этой трагедии хор гибнет раньше героя.

Сострадание героям «Реквиема» можно объяснять горячей религиозностью автора; понимание и всепрощение, кажется, превышающие мыслимый предел, рождаются ее сердцем, сознанием, чувством времени. Ни одна вера не даст силы для того, чтобы понять, простить, тем более пережить гибель от рук режима одного и второго мужа, судьбу сына, сорок лет безгласия и преследований. Никакая Анна Горенко не смогла бы такого вынести; смогла – Анна Ахматова, при выборе псевдонима прямо провидевшая грядущее.

Бывают в истории времена, когда только поэзии под силу совладать с действительностью, непостижимой простому человеческому разуму, вместить ее в конечные рамки. В каком-то смысле за именем Анны Ахматовой стоял весь народ, чем объясняется ее популярность, что дало ей право говорить от имени всех людей и с ними говорить напрямую. Ее поэзия, читаемая, гонимая, замурованная, принадлежала людям. Она смотрела на мир сначала через призму сердца, потом через призму живой истории. Другой оптики человечеству не дано.

Просодия, время, хранимое языком, свела две перспективы в единый фокус. Умение прощать она почерпнула здесь же, ибо всепрощение не религиозная добродетель, а свойство времени, земного и метафизического».

Иосиф Бродский. «Скорбная муза» (пер. с англ. А. Колотова)  

 

 

Х. Распятие

 

«Не рыдай Мене, Мати,

во гробе зрящи».  

 

 

1

 

Хор ангелов великий час восславил,

И небеса расплавились в огне.

Отцу сказал: «Почто Меня оставил!»

А Матери: «О, не рыдай Мене...»

 

1938  

 

2

 

Магдалина билась и рыдала,

Ученик любимый каменел,

А туда, где молча Мать стояла,

Так никто взглянуть и не посмел.

 

1940  

Фонтанный Дом  

 

[7 марта 1963 г.]

«О «Реквиеме» она сказала: «Это 14 молитв. Только сейчас я все это записала, а так всегда держала в голове. В “Новом мире» поохали, поахали, но, конечно, не взяли”».

Александр Кушнер. «У Ахматовой»  

 

 

Эпилог

 

 

1

 

Узнала я, как опадают лица,

Как из-под век выглядывает страх,

Как клинописи жесткие страницы

Страдание выводит на щеках,

Как локоны из пепельных и черных

Серебряными делаются вдруг,

Улыбка вянет на губах покорных,

И в сухоньком смешке дрожит испуг.

И я молюсь не о себе одной,

А обо всех, кто там стоял со мною

И в лютый холод, и в июльский зной

Под красною, ослепшею стеною.

 

 

2

 

Опять поминальный приблизился час.

Я вижу, я слышу, я чувствую вас:

 

И ту, что едва до окна довели,

И ту, что родимой не топчет земли,

 

И ту, что красивой тряхнув головой,

Сказала: «Сюда прихожу, как домой».

 

Хотелось бы всех поименно назвать,

Да отняли список, и негде узнать.

 

Для них соткала я широкий покров

Из бедных, у них же подслушанных слов.

 

О них вспоминаю всегда и везде,

О них не забуду и в новой беде,

 

И, если зажмут мой измученный рот,

Которым кричит стомильонный народ,

 

Пусть так же они поминают меня

В канун моего погребального дня.

 

А если когда-нибудь в этой стране

Воздвигнуть задумают памятник мне,

 

Согласье на это даю торжество,

Но только с условьем – не ставить его

 

Ни около моря, где я родилась:

Последняя с морем разорвана связь,

 

Ни в царском саду у заветного пня,

Где тень безутешная ищет меня,

 

А здесь, где стояла я триста часов

И где для меня не открыли засов.

 

Затем, что и в смерти блаженной боюсь

Забыть громыхание черных марусь,

 

Забыть, как постылая хлопала дверь

И выла старуха, как раненый зверь.

 

И пусть с неподвижных и бронзовых век,

Как слезы, струится подтаявший снег,

 

И голубь тюремный пусть гулит вдали,

И тихо идут по Неве корабли.

 

Около 10 марта 1940 г.

Фонтанный Дом

 

 

Поэма без героя

Триптих (1940—1965)

 

Deus conservat omnia[74]

Девиз в гербе Фонтанного Дома  

 

Вместо предисловия

 

Иных уж нет, а те далече...

Пушкин  

 

Первый раз она пришла ко мне в Фонтанный Дом в ночь на 27 декабря 1940 г., прислав как вестника еще осенью один не большой отрывок («Ты в Россию пришла ниоткуда...»).

Я не звала ее. Я даже не ждала ее в тот холодный и темный день моей последней ленинградской зимы.

Ее появлению предшествовало несколько мелких и незначительных фактов, которые я не решаюсь назвать событиями.

В ту ночь я написала два куска первой части («1913») и «Посвящение». В начале января я почти неожиданно для себя написала «Решку», а в Ташкенте (в два приема) – «Эпилог», ставший третьей частью поэмы, и сделала несколько существенных вставок в обе первые части.

Я посвящаю эту поэму памяти ее первых слушателей – моих друзей и сограждан, погибших в Ленинграде во время осады.

Их голоса я слышу и вспоминаю их, когда читаю поэму вслух, и этот тайный хор стал для меня навсегда оправданием этой вещи.

8 апреля 1943  

Ташкент  

До меня часто доходят слухи о превратных и нелепых толкованиях «Поэмы без героя». И кто-то даже советует мне сделать поэму более понятной.

Я воздержусь от этого.

Никаких третьих, седьмых и двадцать девятых смыслов поэма не содержит.

Ни изменять ее, ни объяснять я не буду.

«Еже писахъ – писахъ».

Ноябрь 1944  

Ленинград  

 

«Поэма была для Ахматовой, как «Онегин» для Пушкина, сводом всех тем, сюжетов, принципов и критериев ее поэзии. По ней, как по каталогу, можно искать чуть ли не отдельные ее стихотворения. Начавшись обзором пережитого – а стало быть, написанного, – она сразу взяла на себя функцию учетно-отчетного гроссбуха – или электронной памяти современных ЭВМ, – где, определенным образом перекодированные, «отмечались» «Реквием», «Ветер войны», «Шиповник цветет», «Полночные стихи», «Пролог» – словом, все крупные циклы и некоторые из вещей, стоящие особняком, равно как и вся ахматовская пушкиниана. Попутно Ахматова совершенно сознательно вела Поэму и в духе беспристрастной летописи событий, возможно, осуществляя таким своеобразным способом пушкинско-карамзинскую миссию поэта-историографа».

Анатолий Найман. «Рассказы о Анне Ахматовой»  

 

 

Посвящение

Декабря 1940

 

Вс. К.  

 

 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

...а так как мне бумаги не хватило,

Я на твоем пишу черновике.

И вот чужое слово проступает

И, как тогда снежинка на руке,

Доверчиво и без упрека тает.

И темные ресницы Антиноя1

Вдруг поднялись – и там зеленый дым,

И ветерком повеяло родным...

Не море ли?

Нет, это только хвоя

Могильная, и в накипанье пен

Все ближе, ближе...

Marche fune’bre...[75]

Шопен...

 

Ночь. Фонтанный Дом  

 

«Чувство исторической правды подсказало Ахматовой, что одним из типичнейших персонажей ее повести о тех погибельных днях непременно должен быть самоубийца.

Вряд ли необходимо допытываться, вспоминает ли она действительный случай или это ее авторский вымысел. Если бы даже этого случая не было (а мы, старожилы, хорошо его помним), все же поэма не могла бы без него обойтись, так как были тысячи подобных. Юный поэт, Всеволод Князев, двадцатилетний драгун, подсмотрел как-то ночью, что «петербургская кукла-актерка», в которую он был исступленно влюблен, воротилась домой не одна, и, недолго думая, в ту же минуту пустил себе пулю в лоб перед самой дверью, за которой она заперлась со своим более счастливым возлюбленным. Строки поэмы:

 

Я оставлю тебя живою,

Но ты будешь моей вдовою, —

 

предсмертное обращение Всеволода Князева к изменившей ему «актерке», равно как и восклицание: “Я к смерти готов”».

Корней Чуковский. «Анна Ахматова»  

 

 

Второе посвящение

 

О. С.  

 

 

Ты ли, Путаница-Психея2,

Черно-белым веером вея,

Наклоняешься надо мной,

Хочешь мне сказать по секрету,

Что уже миновала Лету

И иною дышишь весной.

Не диктуй мне, сама я слышу:

Теплый ливень уперся в крышу,

Шепоточек слышу в плюще.

Кто-то маленький жить собрался,

Зеленел, пушился, старался

Завтра в новом блеснуть плаще.

Сплю —

она одна надо мною, —

Ту, что люди зовут весною,

Одиночеством я зову.

Сплю —

мне снится молодость наша,

Та, ЕГО миновавшая чаша;

Я ее тебе наяву,

Если хочешь, отдам на память,

Словно в глине чистое пламя

Иль подснежник в могильном рву.

 

25 мая 1945  

Фонтанный Дом  

 

«Вот характерный и прежде не отмеченный случай, когда на первый взгляд чисто поэтический прием, выбор имени, диктуемый простой аллитерацией, которому сама Ахматова в позднейшие годы, комментируя свою поэму, не придавала тематического значения, так как, вероятно, запамятовала первоначальный творческий заряд, полученный ею от зачина того водевиля, название которого она приводит, оказывается важным для семантической структуры всего произведения и ее художественной и нравственной мотивировки.

Речь идет об адресате «Второго посвящения» «Поэмы без героя», «О. С.», «Путанице-Психее». «Героини одноименных пьес Юрия Беляева» – не совсем точно поясняет Ахматова в примечании (вторая пьеса называлась «Псиша»). От них как от подтекста она впоследствии отреклась: «Кстати, о Путанице. Все, что я знала о ней до вчерашнего дня (6 июня 1958), было заглавие и портрет О. А. в этой роли <…>. Вчера мне принесли пьесу, поразившую меня своим убожеством. В числе источников Поэмы прошу ее не числить. Невольно вспомнишь слова Шилейко: „Область совпадений столь же огромна, как и область подражаний и заимствований». Я даже, да простит мне Господь, путала ее с другой пьесой того же автора „Псиша», которую я тоже не читала. Отсюда стих: Ты ли, Путаница-Психея…»

На самом деле заглавие пьесы в его полной форме само по себе создает подтекст и кое-что важное объясняет в сюжетной структуре поэмы и ее персонажей, прототипы которых перепутаны вместе с их атрибутами и предикатами. «Святочная шутка» Беляева называлась «Путаница, или 1840 год», она была поставлена в 1909 году, а действие в ней происходило в 1840-м (в 1841-м пользовался успехом переделанный с французского водевиль П. С. Федорова «Путаница»). В «Поэме» соотношение перевернуто: «Из года сорокового, / Как с башни, на все гляжу» – на святочных ряженых 1913 года, когда происходит действие поэмы, которая и сама вся путаница, но трагическая, а не комическая, как та, что описана в заключительном куплете у Беляева: «Я перепутала в конце, да и в начале, / Но так кончать случилось мне впервой. / Простите Путанице, как ей все прощали, / Когда у нас был год сороковой». Игра с чужим заглавием и подзаголовком здесь у Ахматовой та же, что и в соотношении названия «Поэмы без героя» как своеобразной «ярмарки тщеславия» с подзаголовком у Теккерея: «Роман без героя».

Описанное, разумеется, всего лишь характерная для акмеистов шутка. Но метод снятия противопоставлений способом, возможным только в поэзии, акмеисты последовательно применяют к важнейшим традиционным раздвоениям мировой и русской мысли».

Омри Ронен. «Акмеизм»  

 

 

Третье и последнее

(Le jour des rois )[76]3

 

Раз в Крещенский вечерок...

Жуковский  

 

 

Полно мне леденеть от страха,

Лучше кликну Чакону Баха,

А за ней войдет человек...

Он не станет мне милым мужем,

Но мы с ним такое заслужим,

Что смутится Двадцатый Век.

Я его приняла случайно

За того, кто дарован тайной,

С кем горчайшее суждено,

Он ко мне во дворец Фонтанный

Опоздает ночью туманной

Новогоднее пить вино.

И запомнит Крещенский вечер,

Клен в окне, венчальные свечи

И поэмы смертный полет...

Но не первую ветвь сирени,

Не кольцо, не сладость молений —

Он погибель мне принесет.

 

5 января 1956  

 

«Время действия в этом «Посвящении» – 5 января 1946, когда, в канун Крещенья, Ахматова гадает на того, кто когда-то ей играл «Чакону» Баха (А. Лурье в 1915 году), но вместо него приходит сэр Исайя Берлин, приходит, чтобы «заслужить» Постановление и проститься на 10 лет (дата написания «Посвящения» – 5 января 1956 года)».

Михаил Кралин  

 

 

Вступление

 

 

ИЗ ГОДА СОРОКОВОГО,

КАК С БАШНИ, НА ВСЕ ГЛЯЖУ.

КАК БУДТО ПРОЩАЮСЬ СНОВА

С ТЕМ, С ЧЕМ ДАВНО ПРОСТИЛАСЬ,

КАК БУДТО ПЕРЕКРЕСТИЛАСЬ

И ПОД ТЕМНЫЕ СВОДЫ СХОЖУ.

 

25 августа 1941  

Осажденный Ленинград  

 

Часть первая

Девятьсот тринадцатый год

Петербургская повесть

 

Di rider finirai

Pria dell’aurora.

Don Giovanni [77]

 

Глава первая

 

Новогодний праздник длится пышно,

Влажны стебли новогодних роз.

1914  

 

С Татьяной нам не ворожить...

Пушкин  

 

Новогодний вечер. Фонтанный Дом. К автору, вместо того, кого ждали, приходят тени из тринадцатого года под видом ряженых. Белый зеркальный зал. Лирическое отступление – «Гость из Будущего». Маскарад. Поэт. Призрак.

 

Я зажгла заветные свечи,

Чтобы этот светился вечер,

И с тобою, ко мне не пришедшим,

Сорок первый встречаю год.

Но...

Господняя сила с нами!

В хрустале утонуло пламя,

«И вино, как отрава, жжет»[78].

Это всплески жесткой беседы,

Когда все воскресают бреды,

А часы все еще не бьют...

Нету меры моей тревоге,

Я сама, как тень на пороге,

Стерегу последний уют.

И я слышу звонок протяжный,

И я чувствую холод влажный,

Каменею, стыну, горю...

И, как будто припомнив что-то,

Повернувшись вполоборота,

Тихим голосом говорю:

«Вы ошиблись: Венеция дожей —

Это рядом... Но маски в прихожей

И плащи, и жезлы, и венцы

Вам сегодня придется оставить.

Вас я вздумала нынче прославить,

Новогодние сорванцы!»

Этот Фаустом, тот Дон Жуаном,

Дапертутто4, Иоканааном5,

 

 

«Фауст, Дон-Жуан, Дапертутто, Иоканаан, Гланом, Дориан – волшебно оживающие куклы, оставленные Ольгой Глебовой-Судейкиной своей подруге Ахматовой на хранение перед отъездом за границу в 1924 году. Эти куклы хранились в особых коробках и показывались друзьям только в торжественных случаях. Они не только изображали легендарных исторических лиц, но носили черты сходства с некоторыми «знаменитыми современниками», имевшими аналогичные прозвища. (Так, «Фауст» отождествлялся с Вяч. Ивановым, «Иоканаан» – с Шилейко, «Дапертутто» – с Мейерхольдом и т. п.) Образы Иоканаана и Саломеи в контексте петербургской литературной мифологии начала XX века подсказаны трагедией О. Уайльда «Саломея» (1893) и оперой Штрауса на ее текст».

Михаил Кралин. Из примечаний к «Поэме без героя»  

 

 

Самый скромный – северным Гланом,

Иль убийцею Дорианом,

И все шепчут своим дианам

Твердо выученный урок.

А для них расступились стены,

Вспыхнул свет, завыли сирены,

И, как купол, вспух потолок.

Я не то что боюсь огласки...

Что мне Гамлетовы подвязки,

Что мне вихрь Саломеиной пляски,

Что мне поступь Железной Маски,

Я еще пожелезней тех...

И чья очередь испугаться,

Отшатнуться, отпрянуть, сдаться

И замаливать давний грех?

Ясно все:

Не ко мне, так к кому же?[79]

Не для них здесь готовился ужин,

И не им со мной по пути.

Хвост запрятал под фалды фрака...

Как он хром и изящен...

Однако

Я надеюсь, Владыку Мрака

Вы не смели сюда ввести?

Маска это, череп, лицо ли —

Выражение злобной боли,

Что лишь Гойя смел передать.

Общий баловень и насмешник,

Перед ним самый смрадный грешник —

Воплощенная благодать...

Веселиться – так веселиться,

 

Только как же могло случиться,

Что одна я из них жива?

Завтра утро меня разбудит,

И никто меня не осудит,

И в лицо мне смеяться будет

Заоконная синева.

Но мне страшно: войду сама я,

Кружевную шаль не снимая,

Улыбнусь всем и замолчу.

 

«Перед ним самый смрадный грешник —

Воплощенная благодать. <...>

 

Что уж говорить об отношении к Кузмину казенных литературоведов и средней руки эстетов (какая разница – топорные поделки соцреализма или экзотическое имя Черубины де Габриак заставляет их отмахнуться от подлинного искусства), если даже Ахматова, склонная, по ее собственному признанию, писать на чужих черновиках, полуприсвоившая в «Поэме без героя» новаторскую интонацию, строфику и чуть ли не содержание кузминского «Второго удара» («Кони бьются, храпят в испуге, / Синей лентой обвиты дуги, / Волки, снег, бубенцы, пальба!»), не нашла менее страшных слов для того, чтобы помянуть одного из крупнейших поэтов века, кстати сказать, написавшего предисловие к первой книге ее стихов. Даже вообразив себе любую крайнюю степень бытового ужаса во взаимоотношениях этих людей, невозможно, мне кажется, извинить художника, сводящего поэтическое в одну плоскость со «светским» и изображающего литературно-художественный мир 1913 года как театр марионеток и бал теней».

Алексей Пурин. «Двойная тень». 1990  

 

 

С той, какою была когда-то

В ожерелье черных агатов

До долины Иосафата,6

Снова встретиться не хочу...

Не последние ль близки сроки?..

Я забыла ваши уроки,

Краснобаи и лжепророки! —

Но меня не забыли вы.

Как в прошедшем грядущее зреет,

Так в грядущем прошлое тлеет —

Страшный праздник мертвой листвы.

 

Б Е Л Ы Й З А Л

Звук шагов, тех, которых нету,  

По сияющему паркету  

И сигары синий дымок.  

И во всех зеркалах отразился  

Человек, что не появился

И проникнуть в тот зал не мог.  

Он не лучше других и не хуже,  

Но не веет летейской стужей,  

И в руке его теплота.  

Гость из Будущего! – Неужели  

Он придет ко мне в самом деле,  

Повернув налево с моста?  

 

С детства ряженых я боялась,

Мне всегда почему-то казалось,

Что какая-то лишняя тень

Среди них «б е з л и ц а и н а з в а н ь я»

Затесалась...

Откроем собранье

В новогодний торжественный день!

Ту полночную Гофманиану

Разглашать я по свету не стану

И других бы просила...

Постой,

Ты как будто не значишься в списках,

В калиострах, магах, лизисках7,

Полосатой наряжен верстой, —

Размалеван пестро и грубо —

Ты...

ровесник Мамврийского дуба8,

Вековой собеседник луны.

Не обманут притворные стоны,

Ты железные пишешь законы,

Хаммураби, ликурги, солоны9

У тебя поучиться должны.

Существо это странного нрава.

Он не ждет, чтоб подагра и слава

Впопыхах усадили его

В юбилейные пышные кресла,

А несет по цветущему вереску,

По пустыням свое торжество.

И ни в чем не повинен: не в этом,

Ни в другом и ни в третьем...

Поэтам

Вообще не пристали грехи.

 

 

«Появляющийся среди гостей первой главы Поэт («Ты как будто не значишься в списках»), на роль которого с одинаковым правом могут претендовать Маяковский, Хлебников, Гумилев, Сологуб,– это прежде всего поэт «движения», путешественник. И кто более Данте «износил сандалий» «за время поэтической работы, путешествуя», согласно восторженной реплике Мандельштама, «по козьим тропам Италии» – по «цветущему» лугу Земного Рая, по огненным и болотистым «пустыням» Ада! И не он ли поэтому в Поэме «полосатой наряжен верстой», похожей на «переливающуюся кожу змеи»?»

Анатолий Найман. «Русская поэма: четыре опыта»  

 

 

Проплясать пред Ковчегом Завета10

Или сгинуть!..

Да что там!

Про это

Лучше их рассказали стихи.

Крик петуший нам только снится,

За окошком Нева дымится,

Ночь бездонна – и длится, длится

Петербургская чертовня...

В черном небе звезды не видно,

Гибель где-то здесь, очевидно,

Но беспечна, пряна, бесстыдна

Маскарадная болтовня...

Крик:

«Героя на авансцену!»

Не волнуйтесь: дылде на смену

Непременно выйдет сейчас

И споет о священной мести...

Что ж вы все убегаете вместе,

Словно каждый нашел по невесте,

Оставляя с глазу на глаз

Меня в сумраке с черной рамой,

Из которой глядит тот самый,

Ставший наигорчайшей драмой

И еще не оплаканный час?

 

Это все наплывает не сразу.  

Как одну музыкальную фразу,  

Слышу шепот: «Прощай! Пора!  

Я оставлю тебя живою,  

Но ты будешь м о е й вдовою,  

Ты – Голубка, солнце, сестра!»  

На площадке две слитые тени...  

После – лестницы плоской ступени,  

Вопль: «Не надо!» и в отдаленье  

Чистый голос:  

«Я к смерти готов».

 

Факелы гаснут, потолок опускается. Белый (зеркальный)  зал11 снова делается комнатой автора  

Слова из мрака:  

 

Смерти нет – это всем известно,

Повторять это стало пресно,

А что есть – пусть расскажут мне.

Кто стучится?

Ведь всех впустили.

Это гость зазеркальный? Или

То, что вдруг мелькнуло в окне...

Шутки ль месяца молодого,

Или вправду там кто-то снова

Между печкой и шкафом стоит?

Бледен лоб и глаза открыты...

Значит, хрупки могильные плиты,

Значит, мягче воска гранит...

Вздор, вздор, вздор! – От такого вздора

Я седою сделаюсь скоро

Или стану совсем другой.

Что ты манишь меня рукою?!

 

За одну минуту покоя  

Я посмертный отдам покой.  

 

 

«Кто-то из читателей заметил, что стихи «Или вправду там кто-то снова / Между печкой и шкафом стоит?» перекликаются с «Бесами», со сценой перед самоубийством Кириллова, когда он прячется в углу между стеной и шкафом. Ахматова многим об этом совпадении рассказывала, не уточняя, случайное оно или задуманное, а, как казалось, преследуя цель сколь можно большему числу непосвященных открыть метод Поэмы.

Это магическое ее свойство – прятать в себе больше, чем открывать,– одно из главных, но не единственное».

Анатолий Найман. «Рассказы о Анне Ахматовой»  

 

 

Через площадку

Интермедия

 

Где-то вокруг этого места («...но беспечна, пряна, бесстыдна маскарадная болтовня...») бродили еще такие строки, но я не пустила их в основной текст:

 

«Уверяю, это не ново...

Вы дитя, синьор Казанова...»

«На Исакьевской ровно в шесть...»

«Как-нибудь побредем по мраку,

Мы отсюда еще в «Собаку»...»12

«Вы отсюда куда?» —

«Бог весть!»

Санчо Пансы и Дон Кихоты

И, увы, содомские Лоты13

Смертоносный пробуют сок,

Афродиты возникли из пены,

Шевельнулись в стекле Елены,

И безумья близится срок.

И опять из Фонтанного Грота14,

Где любовная стонет дремота,

Через призрачные ворота

И мохнатый и рыжий кто-то

Козлоногую приволок.

Всех наряднее и всех выше,

Хоть не видит она и не слышит —

Не клянет, не молит, не дышит,

Голова madame de Lamballe[80],

А смиренница и красотка,

Ты, что козью пляшешь чечетку,

Снова гулишь томно и кротко:

«Que me veut mon Prince Carnaval?»[81]

 

И в то же время в глубине залы, сцены, ада или на вершине гетевского Брокена появляется О н а же (а может быть – ее тень):  

 

Как копытца, топочут сапожки,

Как бубенчик, звенят сережки,

В бледных локонах злые рожки,

Окаянной пляской пьяна, —

Словно с вазы чернофигурной

Прибежала к волне лазурной

Так парадно обнажена.

А за ней в шинели и в каске

Ты, вошедший сюда без маски,

Ты, Иванушка древней сказки,

Что тебя сегодня томит?

Сколько горечи в каждом слове,

Сколько мрака в твоей любови,

И зачем эта струйка крови

Бередит лепесток ланит?

 

 

Глава вторая

 

Иль того ты видишь у своих колен,

Кто для белой смерти твой покинул плен?

1913

 

Спальня Героини. Горит восковая свеча. Над кроватью три портрета хозяйки дома в ролях. Справа она – Козлоногая, посредине – Путаница, слева – портрет в тени. Одним кажется, что это Коломбина, другим – Донна Анна (из «Шагов Командора»). За мансардным окном арапчата играют в снежки. Метель. Новогодняя полночь. Путаница оживает, сходит с портрета, и ей чудится голос, который читает:  

 

Распахнулась атласная шубка!

Не сердись на меня, Голубка,

Что коснусь я этого кубка:

Не тебя, а себя казню.

Все равно подходит расплата —

Видишь там, за вьюгой крупчатой,

Мейерхольдовы арапчата

Затевают опять возню?

А вокруг старый город Питер,

Что народу бока повытер

(Как тогда народ говорил), —

В гривах, в сбруях, в мучных обозах,

В размалеванных чайных розах

И под тучей вороньих крыл.

Но летит, улыбаясь мнимо,

Над Мариинскою сценой prima[82],

Ты – наш лебедь непостижимый,

И острит опоздавший сноб.

Звук оркестра, как с того света

(Тень чего-то мелькнула где-то),

Не предчувствием ли рассвета

По рядам пробежал озноб?

И опять тот голос знакомый,

Будто эхо горного грома, —

Ужас, смерть, прощенье, любовь...

Ни на что на земле не похожий

Он несется, как вестник Божий,

Настигая нас вновь и вновь.

Сучья в иссиня-белом снеге...

Коридор Петровских Коллегий15

Бесконечен, гулок и прям.

(Что угодно может случиться,

Но он будет упрямо сниться

Тем, кто нынче проходит там.)

До смешного близка развязка;

Из-за ширм Петрушкина маска[83]16,

Вкруг костров кучерская пляска,

Над дворцом черно-желтый стяг...

Все уже на местах, кто надо;

Пятым актом из Летнего сада

Пахнет... Призрак цусимского ада

Тут же. – Пьяный поет моряк...

Как парадно звенят полозья

И волочится полость козья...

Мимо, тени! – Он там один.

 

 

«Подобно мозгу, получившему достаточно сведений, чтобы на их основе и логике получать новые «из самого себя», Поэма производила новые строки как бы без участия автора.

 

Все уже на местах, кто надо:

Пятым актом из Летнего сада

Пахнет...

Пьяный поет моряк...

 

Моряк, матрос – центральная фигура Революции – занял место в картине предреволюционного ожидания сразу, всплыв ли из памяти, сойдя ли с холста Татлина, с позднейших ли плакатов или из блоковской поэмы. Но само расположение последней строчки на бумаге словно бы предполагало внутри нее дополнительное содержание, и дыхание строфы очередным своим выдохом вдруг расправило эту морщину:

 

Пахнет... Призрак цусимского ада

Тут же. – Пьяный поет моряк...

 

Можно с большим или меньшим успехом гадать, не был ли толчком для появления нового стиха пастернаковский «Матрос в Москве»:

 

Был ветер пьян и обдал дрожью:

С вина – буян.

Взглянул матрос (матрос был тоже,

Как ветер, пьян), —

 

к которому тянется строчка из следующего за ним стихотворения:

 

Январь, и это год Цусимы.

 

Однако существеннее толчка к той или иной вставке само устройство Поэмы, множество ее пазух, куда можно по необходимости вложить или – что то же самое – где можно обнаружить новый стих, а то и блок новых стихов. Внутри нее все уже содержится, и вариант 40-х годов отличается от варианта 60-х объемом, но не полнотой – как аэростат, который готов к полету и надутый до половины, и целиком. По тому же принципу устроена и гармошка смыслов каждой строки, отзывавшаяся по мере растягивания новыми комментариями».

Анатолий Найман. «Рассказы о Анне Ахматовой»

 

 

На стене его твердый профиль.

Гавриил или Мефистофель

Твой, красавица, паладин?

Демон сам с улыбкой Тамары,

Но такие таятся чары

В этом страшном дымном лице:

Плоть, почти что ставшая духом,

И античный локон над ухом —

Все таинственно в пришлеце.

Это он в переполненном зале

Слал ту черную розу в бокале

Или все это было сном?

С мертвым сердцем и мертвым взором

Он ли встретился с Командором,

В тот пробравшись проклятый дом?

И его поведано словом,

Как вы были в пространстве новом,

Как вне времени были вы, —

И в каких хрусталях полярных,

И в каких сияньях янтарных

Там, у устья Леты – Невы.

Ты сбежала сюда с портрета,

И пустая рама до света

На стене тебя будет ждать.

Так плясать тебе – без партнера!

Я же роль рокового хора

На себя согласна принять.

 

 

«Когда читаешь стихи, где изображается Блок, нужно помнить, что это не тот мудрый, мужественный, просветленный поэт, каким мы знали его по его позднейшим стихам, это Блок «Страшного мира»– исчадье и жертва той зачумленной и «бесноватой» эпохи:

 

Демон сам с улыбкой Тамары,

Но такие таятся чары

В этом страшном дымном лице...»

 

Корней Чуковский. «Анна Ахматова»

 

 

На щеках твоих алые пятна;  

Шла бы ты в полотно обратно;  

Ведь сегодня такая ночь,  

Когда нужно платить по счету...  

А дурманящую дремоту  

Мне трудней, чем смерть, превозмочь.  

 

Ты в Россию пришла ниоткуда,

О мое белокурое чудо,

Коломбина десятых годов!

Что глядишь ты так смутно и зорко,

Петербургская кукла, актерка[84],

Ты – один из моих двойников.

К прочим титулам надо и этот

Приписать. О подруга поэтов,

Я наследница славы твоей.

Здесь под музыку дивного мэтра,

Ленинградского дикого ветра

И в тени заповедного кедра

Вижу танец придворных костей...

Оплывают венчальные свечи,

Под фатой «поцелуйные плечи»,

Храм гремит: «Голубица, гряди!»17

Горы пармских фиалок в апреле —

И свиданье в Мальтийской Капелле18,

Как проклятье в твоей груди.

Золотого ль века виденье

Или черное преступленье

В грозном хаосе давних дней?

Мне ответь хоть теперь:

неужели

Ты когда-то жила в самом деле

И топтала торцы площадей

Ослепительной ножкой своей?..

Дом пестрей комедьянтской фуры,

Облупившиеся амуры

Охраняют Венерин алтарь.

Певчих птиц не сажала в клетку,

Спальню ты убрала как беседку,

Деревенскую девку-соседку

Не узнает веселый скобарь19.

В стенах лесенки скрыты витые,

А на стенах лазурных святые —

Полукрадено это добро...

Вся в цветах, как «Весна» Боттичелли,

Ты друзей принимала в постели,

 

 

«Когда Ахматова говорит, обращаясь к своей героине, сошедшей к ней из рамы портрета:

 

Ты ли Путаница-Психея, —

 

мне, как и другим моим сверстникам, ясно: речь идет об артистке Суворинского театра Ольге Афанасьевне Глебовой-Судейкиной, исполнявшей две главные роли в пьесах Юрия Беляева «Псиша» и «Путаница». В газетах и журналах начиная с декабря 1909 года можно найти очень горячие отзывы об ее грациозной игриво-простодушной игре. Ее муж Сергей Судейкин, известный в ту пору художник, написал ее портрет во весь рост в роли Путаницы (так звалась героиня пьесы). В поэме Ахматовой она является нам —

 

Вся в цветах, как «Весна» Боттичелли...

 

У Боттичелли девушка, символизирующая на его гениальной картине Весну, щедро сыплет на землю цветами. Мне всегда казалось, что Ольга Судейкина и своей победительной, манящей улыбкой, и всеми ритмами своих легких движений похожа на эту Весну. У нее был непогрешимый эстетический вкус. Помню те великолепные куклы, которые она, никогда не учась мастерству, так талантливо лепила из глины и шила из цветных лоскутков. Ее комната действительно была убрана как беседка. В поэме Анна Ахматова называет ее «подругой поэтов». Она действительно была близка к литературным кругам. Я встречал ее у Сологуба, у Вячеслава Иванова – иногда вместе с Блоком и, насколько я помню, с Максимилианом Волошиным. Нарядная, обаятельно-женственная, всегда окруженная роем поклонников, она была живым воплощением своей отчаянной и пряной эпохи: недаром Ахматова избрала ее главной героиней той части поэмы, где изображается Тринадцатый год…»

Корней Чуковский. «Анна Ахматова»  

 

 

И томился драгунский Пьеро, —

Всех влюбленных в тебя суеверней

Тот, с улыбкой жертвы вечерней,

Ты ему, как стали – магнит.

Побледнев, он глядит сквозь слезы,

Как тебе протянули розы

И как враг его знаменит.

Твоего я не видела мужа,

Я, к стеклу приникавшая стужа...

Вот он, бой крепостных часов...

Ты не бойся – дома не мечу, —

Выходи ко мне смело навстречу —

Гороскоп твой давно готов...  

 

 

Глава третья

 

И под аркой на Галерной...

А. Ахматова  

 

В Петербурге мы сойдемся снова,

Словно солнце мы похоронили в нем.

О. Мандельштам  

 

То был последний год...

М. Лозинский  

 

Петербург 1913 года. Лирическое отступление: последнее воспоминание о Царском Селе. Ветер, не то вспоминая, не то пророчествуя, бормочет:  

 

Были Святки кострами согреты,

И валились с мостов кареты,

И весь траурный город плыл

По неведомому назначенью,

По Неве иль против теченья, —

Только прочь от своих могил.

На Галерной чернела арка,

В Летнем тонко пела флюгарка,

И серебряный месяц ярко

Над серебряным веком стыл.

Оттого, что по всем дорогам,

Оттого, что ко всем порогам

Приближалась медленно тень,

Ветер рвал со стены афиши,

Дым плясал вприсядку на крыше

И кладбищем пахла сирень.

И царицей Авдотьей заклятый,

Достоевский и бесноватый,

Город в свой уходил туман.

И выглядывал вновь из мрака

Старый питерщик и гуляка,

Как пред казнью бил барабан...

И всегда в темноте морозной,

Предвоенной, блудной и грозной,

Жил какой-то будущий гул...

Но тогда он был слышен глуше,

Он почти не тревожил души

И в сугробах невских тонул.

Словно в зеркале страшной ночи

И беснуется и не хочет

Узнавать себя человек,

А по набережной легендарной

Приближался не календарный —

Настоящий Двадцатый Век.

 

А теперь бы домой скорее  

Камероновой Галереей  

В ледяной таинственный сад,  

Где безмолвствуют водопады,  

Где все девять [85] мне будут рады,  

Как бывал ты когда-то рад,  

Что над юностью встал мятежной,  

Незабвенный мой друг и нежный,  

Только раз приснившийся сон,  

Чья сияла юная сила,  

Чья забыта навек могила,  

Словно вовсе и не жил он.  

Там за островом, там за садом  

Разве мы не встретимся взглядом  

Наших прежних ясных очей,  

Разве ты мне не скажешь снова  

Победившее смерть слово  

И разгадку жизни моей?

 

 

Глава четвертая и последняя

 

Любовь прошла, и стали ясны

И близки смертные черты.

Вс. К.  

 

Угол Марсова Поля. Дом, построенный в начале XIX века братьями Адамини. В него будет прямое попадание авиабомбы в 1942 году. Горит высокий костер. Слышны удары колокольного звона от Спаса-на-Крови. На Поле за метелью призрак дворцового бала. В промежутке между этими звуками говорит сама Тишина:  

 

Кто застыл у померкших окон,

На чьем сердце «палевый локон»,

У кого пред глазами тьма?

«Помогите, еще не поздно!

Никогда ты такой морозной

И чужою, ночь, не была!»

Ветер, полный балтийской соли,

Бал метелей на Марсовом поле

И невидимых звон копыт...

И безмерная в том тревога,

Кому жить осталось немного,

Кто лишь смерти просит у Бога

И кто будет навек забыт.

Он за полночь под окнами бродит,

На него беспощадно наводит

Тусклый луч угловой фонарь, —

И дождался он. Стройная маска

На обратном «Пути из Дамаска»

Возвратилась домой... не одна!

Кто-то с ней «б е з л и ц а и н а з в а н ь я»...

Недвусмысленное расставанье

Сквозь косое пламя костра

Он увидел. – Рухнули зданья...

И в ответ обрывок рыданья:

«Ты – Голубка, солнце, сестра! —

Я оставлю тебя живою,

Но ты будешь м о е й вдовою,

А теперь...

Прощаться пора!»

На площадке пахнет духами,

И драгунский корнет со стихами

И с бессмысленной смертью в груди

Позвонит, если смелости хватит...

Он мгновенье последнее тратит,

Чтобы славить тебя.

Гляди:

Не в проклятых Мазурских болотах,

Не на синих Карпатских высотах...

Он – на твой порог!

Поперек.

Да простит тебя Бог!

 

(Сколько гибелей шло к поэту,  

Глупый мальчик: он выбрал эту, –  

Первых он не стерпел обид,  

Он не знал, на каком пороге  

Он стоит и какой дороги  

Перед ним откроется вид...)  

 

Это я – твоя старая совесть

Разыскала сожженную повесть

И на край подоконника

В доме покойника

Положила —

и на цыпочках ушла...

 

 

Послесловие

 

 

ВСЕ В ПОРЯДКЕ: ЛЕЖИТ ПОЭМА

И, КАК СВОЙСТВЕННО ЕЙ, МОЛЧИТ.

НУ, А ВДРУГ КАК ВЫРВЕТСЯ ТЕМА,

КУЛАКОМ В ОКНО ЗАСТУЧИТ, —

И ОТКЛИКНЕТСЯ ИЗДАЛЕКА

НА ПРИЗЫВ ЭТОТ СТРАШНЫЙ ЗВУК —

КЛОКОТАНИЕ, СТОН И КЛЕКОТ

И ВИДЕНЬЕ СКРЕЩЕННЫХ РУК?..

 

Часть вторая

Решка

 

 

...я воды Леты пью,

Мне доктором запрещена унылость.

 

Пушкин  

 

In my beginning is my end.

T. S. Eliot [86]

 

Место действия – Фонтанный Дом. Время – 5 января 1941 г. В окне призрак оснеженного клена. Только что пронеслась адская арлекинада тринадцатого года, разбудив безмолвие великой молчальницы-эпохи и оставив за собою тот свойственный каждому праздничному или похоронному шествию беспорядок – дым факелов, цветы на полу, навсегда потерянные священные сувениры... В печной трубе воет ветер, и в этом вое можно угадать очень глубоко и очень умело спрятанные обрывки Реквиема. О том, что мерещится в зеркалах, лучше не думать.  

 

 

...жасминный куст,

Где Данте шел и воздух пуст.

 

Н. К. [87]

 

 

I

 

Мой редактор был недоволен,

Клялся мне, что занят и болен,

Засекретил свой телефон

И ворчал: «Там три темы сразу!

Дочитав последнюю фразу,

Не поймешь, кто в кого влюблен,

 

 

II

 

Кто, когда и зачем встречался,

Кто погиб, и кто жив остался,

И кто автор, и кто герой, —

И к чему нам сегодня эти

Рассуждения о поэте

И каких-то призраков рой?»

 

 

III

 

Я ответила: «Там их трое —

Главный был наряжен верстою,

А другой как демон одет, —

Чтоб они столетьям достались,

Их стихи за них постарались,

Третий прожил лишь двадцать лет,

 

 

IV

 

И мне жалко его». И снова

Выпадало за словом слово,

Музыкальный ящик гремел.

И над тем флаконом надбитым

Языком кривым и сердитым

Яд неведомый пламенел.

 

 

V

 

А во сне все казалось, что это

Я пишу для Артура либретто,

И отбоя от музыки нет.

А ведь сон – это тоже вещица,

Soft embalmer20, Синяя Птица,

Эльсинорских террас парапет.

 

 

VI

 

И сама я была не рада,

Этой адской арлекинады

Издалека заслышав вой.

Все надеялась я, что мимо

Белой залы, как хлопья дыма,

Пронесется сквозь сумрак хвой.

 

 

VII

 

Не отбиться от рухляди пестрой.

Это старый чудит Калиостро —

Сам изящнейший сатана,

Кто над мертвым со мной не плачет,

Кто не знает, что совесть значит

И зачем существует она.

 

 

VIII

 

Карнавальной полночью римской

И не пахнет. Напев Херувимской

У закрытых церквей дрожит.

В дверь мою никто не стучится,

Только зеркало зеркалу снится,

Тишина тишину сторожит.

 

 

IX21[88]

 

И со мною моя «Седьмая»[89],

Полумертвая и немая,

Рот ее сведен и открыт,

Словно рот трагической маски,

Но он черной замазан краской

И сухою землей набит.

 

 

X

 

Враг пытал: «А ну, расскажи-ка».

Но ни слова, ни стона, ни крика

Не услышать ее врагу.

И проходят десятилетья,

Пытки, ссылки и казни – петь я

В этом ужасе не могу.

 

 

XI

 

И особенно, если снится

То, что с нами должно случиться:

Смерть повсюду – город в огне,

И Ташкент в цвету подвенечном...

Скоро там о верном и вечном

Ветр азийский расскажет мне.

 

 

XII

 

Торжествами гражданской смерти

Я по горло сыта. Поверьте,

Вижу их, что ни ночь, во сне.

Отлучить от стола и ложа —

Это вздор еще, но негоже

Выносить, что досталось мне.

 

 

XIII

 

Ты спроси моих современниц,

Каторжанок, «стопятниц», пленниц,

И тебе порасскажем мы,

Как в беспамятном жили страхе,

Как растили детей для плахи,

Для застенка и для тюрьмы.

 

 

XIV

 

Посинелые стиснув губы,

Обезумевшие Гекубы

И Кассандры из Чухломы,

Загремим мы безмолвным хором,

Мы, увенчанные позором:

«По ту сторону ада мы...»

 

 

XV

 

Я ль растаю в казенном гимне?

Не дари, не дари, не дари мне

Диадему с мертвого лба.

Скоро мне нужна будет лира,

Но Софокла уже, не Шекспира.

На пороге стоит – Судьба.

 

 

XVI

 

Не боюсь ни смерти, ни срама,

Это тайнопись, криптограмма,

Запрещенный это прием.

Знают все, по какому краю

Лунатически я ступаю

И в какой направляюсь дом.

 

 

XVII

 

Но была для меня та тема

Как раздавленная хризантема

На полу, когда гроб несут.

Между «помнить» и «вспомнить», други,

Расстояние, как от Луги

До страны атласных баут22.

 

 

XVIII

 

Бес попутал в укладке рыться...

Ну, а как же могло случиться,

Что во всем виновата я?

Я – тишайшая, я – простая,

«Подорожник», «Белая стая»...

Оправдаться... но как, друзья?

 

 

XIX

 

Так и знай: обвинят в плагиате...

Разве я других виноватей?

Впрочем, это мне все равно.

Я согласна на неудачу

И смущенье свое не прячу...

У шкатулки ж тройное дно.

 

 

XX

 

Но сознаюсь, что применила

Симпатические чернила...

Я зеркальным письмом пишу,

И другой мне дороги нету —

Чудом я набрела на эту

И расстаться с ней не спешу.

 

 

XXI

 

Чтоб посланец давнего века

Из заветнейших снов Эль Греко

Объяснил мне совсем без слов,

А одной улыбкою летней,

Как была я ему запретней

Всех семи смертельных грехов.

 

 

XXII

 

И тогда из грядущего века

Незнакомого человека

Пусть посмотрят дерзко глаза,

Чтобы он отлетающей тени

Дал охапку мокрой сирени

В час, как эта минет гроза.

 

 

XXIII

 

А столетняя чаровница[90]

Вдруг очнулась и веселиться

Захотела. Я ни при чем.

Кружевной роняет платочек,

Томно жмурится из-за строчек

И брюлловским манит плечом.

 

 

XXIV

 

Я пила ее в капле каждой

И, бесовскою черной жаждой

Одержима, не знала, как

Мне разделаться с бесноватой:

Я грозила ей Звездной Палатой23

И гнала на родной чердак[91],

 

 

XXV

 

В темноту, под Манфредовы ели,

И на берег, где мертвый Шелли,

Прямо в небо глядя, лежал, —

И все жаворонки всего мира24

Разрывали бездну эфира

И факел Георг25 держал.

 

 

«Решка – не зеркальное отражение «орла», а обратная сторона: проставленной на ней ценой она лишь соответствует неопределенной ценности символического знака на обороте. Стало общим местом говорить о двойничестве персонажей Поэмы, о двух и более исторических лицах, претендующих на роль каждого из них. Двоятся и двойники: «изящнейший сатана», который «хвост запрятал под фалды фрака»,– и «демон», у которого «античный локон над ухом» также словно бы «таинственно» прячет что-то,– отчего в двойники ему напрашивается и «козлоногая», в чьих «бледных локонах злые рожки» выставлены напоказ. Таким же образом любовный треугольник «Девятьсот тринадцатого года»: Корнет – Красавица – Демон – находит соответствие в «треугольнике» «Решки»: Июль – Поэма – Бес творчества.

То, что «парадно обнаженная» «смиренница и красотка», «Путаница» с «чернобелым веером» Первой части и «столетняя чаровница», которая «кружевной роняет платочек» и «брюлловским манит плечом»,– двойники, не вызывает сомнений. Красота олицетворенная и красота искусства – одной природы. Потому героиня Поэмы и сама Поэма, обе «пришли ниоткуда», обе не имеют «родословной» – как всякая красота и всякое искусство. Потому же Демон-Блок Первой части есть наглядное олицетворение вакхической «бесовской черной жажды» творчества, которую испытывает создатель “Поэмы без героя”».

Анатолий Найман. «Русская поэма: четыре опыта»  

 

 

XXVI

 

Но она твердила упрямо:

«Я не та английская дама

И совсем не Клара Газуль26,

Вовсе нет у меня родословной,

Кроме солнечной и баснословной,

И привел меня сам Июль.

 

 

«До сих пор самым условным, самым приблизительным образом, только увеличивающим чувство досадной неудовлетворенности, истолковывалась строфа, в которой Поэма говорит о себе, не игриво «отступая и закрываясь платочком», а настойчиво и как бы сердясь на читательское непонимание:

 

Но она твердила упрямо:

«Я не та английская дама

И совсем не Клара Газуль,

Вовсе нет у меня родословной,

Кроме солнечной и баснословной,

И привел меня сам Июль».

 

То есть не английская романтическая поэма начала XIX столетия, в которой автору не без оснований виделось ее происхождение, и не драматические пьесы Проспера Мериме, которые он написал от имени актрисы странствующего театра Клары Газуль, а?.. Ответить на это «а?» Ахматова оставляет читателю.

Книжка «The'atre de Clara Gazul», к некоторым экземплярам которой прилагался портрет Мериме в женском платье, была первой его мистификацией, за которой последовала другая, «Guzla» – «Гузла, или Сборник иллирийских стихотворений». Как известно, на нее попался Пушкин, переведя их на русский язык как «Песни западных славян». Guzla – полная анаграмма Gazul, так что одним из самых «механических» ответов на «не Клара Газуль, а?..» напрашивается «... а Гузла».

Сопоставление «Поэмы без героя» с такой с первого взгляда далекой ей вещью, как оказывается, не нелепо и не произвольно. Формальное сходство лежит на поверхности – размер большинства «Песен западных славян» близок размеру Поэмы, многими строчками прямо совпадая с ним…»

Анатолий Найман. «Русская поэма: четыре опыта»  

 

 

XXVII

 

А твоей двусмысленной славе,

Двадцать лет лежавшей в канаве,

Я еще не так послужу,

Мы с тобой еще попируем,

И я царским моим поцелуем

Злую полночь твою награжу».

 

3—5 января 1941  

Фонтанный Дом; в Ташкенте и после  

 

«Авторитеты Данте и Вергилия, «Рожденного при Юлии», стоят за признанием Ахматовой, что ее Поэму, находящуюся в ряду тех же «песен миру», что «Энеида» и «Божественная комедия», «привел... сам Июль». Для Данте упоминание об отплытии «сына Анхиза» и Венеры, Энея, означает помимо того, что перед ним Вергилий, еще и уровень предлагаемой ему задачи – «вверить песнопенью» нечто равное рассказу о создании Рима; для Ахматовой – «вверить песнопению» то, что после отплытия случилось с Дидоной и со всем оставленным за кормой. «Гость из Будущего» Поэмы, как известно, – «Эней» двух ее стихотворных циклов и серии отдельных стихотворений, а «Дидона и Эней» – среди главных сюжетов ее поэзии.

Не будет натяжкой допустить, что «Божественная комедия» для «Поэмы без героя» – то же, что «Энеида» для “Божественной комедии”».

 

 

Часть третья

Эпилог

 

Быть пусту месту сему...

Евдокия Лопухина  

 

 

Да пустыни немых площадей,

Где казнили людей до рассвета.

 

Анненский  

 

 

Люблю тебя,

Петра творенье!

 

Пушкин  

 

Моему городу

 

Белая ночь 24 июня 1942 г. Город в развалинах. От Гавани до Смольного всё как на ладони. Кое-где догорают застарелые пожары. В Шереметевском саду цветут липы и поет соловей. Одно окно третьего этажа (перед которым увечный клен) выбито, и за ним зияет черная пустота. В стороне Кронштадта ухают тяжелые орудия. Но в общем тихо. Голос автора, находящегося за семь тысяч километров, произносит:  

 

Так под кровлей Фонтанного Дома,

Где вечерняя бродит истома

С фонарем и связкой ключей, —

Я аукалась с дальним эхом,

Неуместным смущая смехом

Непробудную сонь вещей,

Где, свидетель всего на свете,

На закате и на рассвете

Смотрит в комнату старый клен

И, предвидя нашу разлуку,

Мне иссохшую черную руку,

Как за помощью, тянет он.

Но земля под ногой гудела

И такая звезда глядела[92]

В мой еще не брошенный дом

И ждала условного звука...

Это где-то там – у Тобрука,

Это где-то здесь – за углом.

Ты не первый и не последний

Темный слушатель светлых бредней,

Мне какую готовишь месть?

Ты не выпьешь, только пригубишь

Эту горечь из самой глуби —

Этой нашей разлуки весть.

Не клади мне руку на темя —

Пусть навек остановится время

На тобою данных часах.

Нас несчастие не минует,

И кукушка не закукует

В опаленных наших лесах...

 

* * *

 

А за проволокой колючей,  

В самом сердце тайги дремучей  

Я не знаю, который год,  

Ставший горстью лагерной пыли,  

Ставший сказкой из страшной были,  

Мой двойник на допрос идет.  

А потом он идет с допроса,  

Двум посланцам Девки Безносой  

Суждено охранять его.  

И я слышу даже отсюда –  

Неужели это не чудо! –  

Звуки голоса своего:  

За тебя я заплатила  

Чистоганом,  

Ровно десять лет ходила  

Под наганом,  

Ни налево, ни направо  

Не глядела,  

А за мной худая слава  

Шелестела.  

 

* * *

 

А не ставший моей могилой,

Ты, крамольный, опальный, милый,

Побледнел, помертвел, затих.

Разлучение наше мнимо:

Я с тобою неразлучима,

Тень моя на стенах твоих,

Отраженье мое в каналах,

Звук шагов в Эрмитажных залах,

Где со мною мой друг бродил,

И на старом Волковом Поле27,

Где могу я рыдать на воле

Над безмолвием братских могил.

Все, что сказано в Первой части

О любви, измене и страсти,

Сбросил с крыльев свободный стих,

И стоит мой Город «зашитый»...

Тяжелы надгробные плиты

На бессонных очах твоих.

Мне казалось, за мной ты гнался,

Ты, что там погибать остался

В блеске шпилей, в отблеске вод.

Не дождался желанных вестниц...

Над тобой – лишь твоих прелестниц,

Белых ноченек хоровод.

А веселое слово – дома —

Никому теперь не знакомо,

Все в чужое глядят окно.

Кто в Ташкенте, а кто в Нью-Йорке,

И изгнания воздух горький —

Как отравленное вино.

Все вы мной любоваться могли бы,

Когда в брюхе летучей рыбы

Я от злой погони спаслась

И над полным врагами лесом,

Словно та, одержимая бесом,

Как на Брокен ночной неслась...

 

 

«Разговор зашел о «Поэме без героя». Я читал ее в списках – и мне было что сказать, в то время поэма мне очень нравилась, а Анну Андреевну интересовало мнение любого читателя о поэме, она ею очень гордилась и любила ее. Я многие куски знал наизусть, Анне Андреевне было это приятно. О поэме она рассказала то же, что рассказывала многим другим своим собеседникам: что явилась она ей вся – с самого начала, что потом осталось только проявлять снимки, как в фотографии. Вот почему оказалось возможным не то что дописывать, но вводить, вставлять новые куски.

На мое замечание, что поэма кружится, как волчок, она утвердительно кивнула головой: как карусель.[93] “И читатель кружится вместе с нею”».

Александр Кушнер. «У Ахматовой».  

 

 

И уже предо мною прямо

Леденела и стыла Кама,

И «Quo vadis?»[94] кто-то сказал,

Но не дал шевельнуть устами,

Как тоннелями и мостами

Загремел сумасшедший Урал.

И открылась мне та дорога,

По которой ушло так много,

По которой сына везли,

И был долог путь погребальный

Средь торжественной и хрустальной

Тишины Сибирской Земли.

От того, что сделалось прахом,

Обуянная смертным страхом

И отмщения зная срок,

Опустивши глаза сухие

И ломая руки, Россия

Предо мною шла на восток[95].

 

Окончено в Ташкенте 18 августа 1942  

 

Из записи Лидии Чуковской о разговоре с Ахматовой 1 января 1962 г.:

«– Я послала отрывок из «Поэмы» и одно стихотворение («Александр у Фив») в Москву, в «Наш современник». Получила ответ от Сидоренко: «Вы сами понимаете, что странно было бы видеть эти стихи на страницах советского журнала». И далее поздравление с Новым годом и пожелание творческих успехов...

– Сохраните, Бога ради, сохраните это письмо! – взмолилась я. <…>

– Скажите Корнею Ивановичу, пусть напишет о «Поэме». Он один помнит то время. Пусть присобачит к чему угодно, хоть к какой-нибудь из своих статей.

Я ответила: «Поэма»-то ведь напечатана пока всего лишь в отрывках. Как же о ней писать?

– Все равно. Пусть напишет об отрывках. [К этому времени в Советском Союзе были напечатаны хоть и в изобилии, но всего лишь отрывки из «Поэмы» (иногда даже и без указания, откуда они): в журнале «Ленинград» (1944, № 10– 11); в «Ленинградском альманахе» (Лениздат, 1945); в «Литературной Москве» (альманах первый, 1956); в «Антологии русской советской поэзии», т. 1 (М., 1957); в журнале «Москва» (1959, № 7) и в двух ахматовских сборниках: «Стихотворения, 1958» и «Стихотворения, 1961». Высказываться же в нашей печати о вещи, опубликованной целиком лишь в «Воздушных путях», т. е. за границей,– было нельзя. Да и не очень стоило: напечатана она там в искаженном виде.– Прим. Л. Чуковской.]

(Про себя я подумала, что о «Поэме», пока она печатается в отрывках, никто и представления себе составить не может. Хуже: составляет себе ложное представление. Все будто бы сводится к маскараду и гофманиане. Я не знаю другой вещи, которая в отрывках в такой степени не соответствовала бы самой себе. Вся ее прелесть – соотношения между слоями памяти, между тем, что «истлело в глубине зеркал», и современной трезвой реальнейшей реальностью. Отрывки губят целое, то есть соотношение между.)

– В «Поэме» будут два типа примечаний,– сказала Анна Андреевна.– «От редактора» – всё правда, а «От автора» – всё вранье».

Лидия Чуковская. «Записки об Анне Ахматовой»  

 

 

<Строфы, не вошедшие в поэму>

 

 

Что бормочешь ты, полночь наша?

Всё равно умерла Параша,

Молодая хозяйка дворца.

Тянет ладаном из всех окон,

Срезан самый любимый локон,

И темнеет овал лица.

Не достроена галерея —

Эта свадебная затея,

Где опять под подсказку Борея

Это всё я для вас пишу.

 

5 января 1941  

* * *

 

А за правой стенкой, откуда

Я ушла, не дождавшись чуда,

В сентябре в ненастную ночь —

Старый друг не спит и бормочет,

Что он больше, чем счастья, хочет

Позабыть про царскую дочь.

 

1955  

* * *

 

Я иду навстречу виденью

И борюсь я с собственной тенью —

Беспощаднее нет борьбы.

Рвется тень моя к вечной славе,

 

Я как страж стою на заставе

И велю ей идти назад...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Как теперь в Москве говорят.

Я хочу растоптать ногами

Ту, что светится в светлой раме,

Самозванку

 

Над плечами ее не крылья

 

Октябрь 1956  

Будка  

* * *

 

Верьте мне вы или не верьте,

Где-то здесь в обычном конверте

С вычислением общей смерти

Промелькнет измятый листок.

Он не спрятан, но зашифрован,

Но им целый мир расколдован

И на нем разумно основан

Небытья незримый поток.

 

Март 1961  

* * *

 

Я еще не таких забывала,

Забывала, представь, навсегда.

Я таких забывала, что имя

Их не смею теперь произнесть,

Так могуче сиянье над ними,

(Превратившихся в мрамор, в камею)

Превратившихся в знамя и честь.

 

26 августа 1961  

Комарово  

* * *

 

Не кружился в Европах бальных,

Рисовал оленей наскальных,

Гильгамеш ты, Геракл, Гесер —

Не поэт, а миф о поэте,

Взрослым был ты уже на рассвете

Отдаленнейших стран и вер.

 

* * *

 

Институтка, кузина, Джульетта!..

Не дождаться тебе корнета,

В монастырь ты уйдешь тайком.

Нем твой бубен, моя цыганка,

И уже почернела ранка

У тебя под левым соском.

 

* * *

 

Вкруг него дорогие тени.

Но напрасны слова молений,

Милых губ напрасен привет.

И сияет в ночи алмазной,

Как одно виденье соблазна,

Тот загадочный силуэт.

 

* * *

 

И с ухватками византийца

С ними там Арлекин-убийца,

А по-здешнему – мэтр и друг.

Он глядит, как будто с картины,

И под пальцами клавесины,

И безмерный уют вокруг.

 

* * *

 

Ты приедешь в черной карете,

Царскосельские кони эти

И упряжка их à l’anglaise

На минуту напомнят детство

И отвергнутое наследство

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 

* * *

 

Словно память «Народной воли».

Тут уже до Горячего поля,

Вероятно, рукой подать.

И смолкает мой голос вещий.

Тут еще чудеса похлеще,

Но уйдем – мне некогда ждать.

 

* * *

 

И уже, заглушая друг друга,

Два оркестра из тайного круга

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Звуки шлют в лебединую сень

Но где голос мой и где эхо,

В чем спасенье и в чем помеха,

Где сама я и где только тень? —

Как спастись от второго шага...

 

* * *

 

Вот беда в чем, о дорогая,

Рядом с этой идет другая,

Слышишь легкий шаг и сухой,

А где голос мой и где эхо, —

Кто рыдает, кто пьян от смеха —

И которая тень другой?

 

 

Комментарии

 

1

 

Антиной – античный красавец.

 

2

 

«Ты ли, Путаница-Психея» – героиня одноименной пьесы Юрия Беляева.

 

3

 

Le jour des rois (фр. ) – канун Крещенья: 5 января.

 

4

 

Дапертутто – псевдоним Всеволода Мейерхольда.

 

5

 

Иоканаан – святой Иоанн Креститель.

 

6

 

Долина Иосафата – предполагаемое место Страшного суда.

 

7

 

Лизиска – псевдоним императрицы Мессалины в римских притонах.

 

8

 

Мамврийский дуб – см. Книгу Бытия.

 

9

 

Хаммураби, Ликург, Солон – законодатели.

 

10

 

Ковчег Завета – см. Библию (Книгу Царств).

 

11

 

Зал – Белый зеркальный зал (работы Кваренги) в Фонтанном Доме, через площадку от квартиры автора.

 

12

 

«Собака» – «Бродячая собака» – артистическое кабаре в десятых годах (1912—1914 до войны).

 

13

 

Содомские Лоты – см. Книгу Бытия.

 

14

 

Фонтанный грот – построен в 1757 г. Аргуновым в саду Шереметевского дворца на Фонтанке (т. н. Фонтанный Дом), разрушен в начале 1910-х годов.

 

15

 

Коридор Петровских Коллегий – коридор Петербургского университета.

 

16

 

Петрушкина маска – «Петрушка» – балет Стравинского.

 

17

 

«Голубица, гряди!» – церковное песнопение. Пели, когда невеста вступала на ковер в храме.

 

18

 

Мальтийская капелла – построена по проекту Кваренги в 1798—1800 гг. во внутреннем дворе Воронцовского дворца, в котором потом помещался Пажеский корпус.

 

19

 

Скобарь – обидное прозвище псковичей.

 

20

 

Soft embalmer (англ. ) – «нежный утешитель». См. сонет Китса «То the Sleep» («К сну»).

 

21

 

Пропущенные строфы – подражание Пушкину. См. «Об Евгении Онегине»: «Смиренно сознаюсь также, что в «Дон-Жуане» есть две пропущенные строфы», – писал Пушкин.

 

22

 

Баута – В Италии – маска с капюшоном.

 

23

 

Звездная Палата – тайное судилище в Англии, которое помещалось в зале, где на потолке было изображено звездное небо.

 

24

 

См. знаменитое стихотворение Шелли «То the Skilark» (англ. ) – «К жаворонку».

 

25

 

Георг – лорд Байрон.

 

26

 

Клара Газуль – псевдоним Мериме.

 

27

 

Волково Поле – старое название Волкова кладбища.

 

28

 

«Седьмая» – Ленинградская симфония Шостаковича. Первую часть этой симфонии автор вывез на самолете из осажденного города 29 сентября 1941 г.

 

[1] В юности я говорила, что не могу понять, как люди жили во время войны и террора.

 

[2] Пропуск в тексте. – Ред.

 

[3] Господь, смилуйся над нами (фр.).

 

[4] Я запомнила несколько фраз из его писем, одна из них – («Вы во мне как наваждение»). – Прим. Анны Ахматовой.

 

[5] О, передача мыслей. (фр.).

 

[6] О, это умеете только вы (фр.).

 

[7] Тупикe Фальгьера (фр.) .

 

[8] Вещь (фр.).

 

[9] У «Независимых» (общество молодых художников) (фр.).– Ред.

 

[10] Негритянский период (фр.).

 

[11] Драгоценности должны быть дикарскими (фр.).

 

[12] Старый Париж за Пантеоном (фр.).

 

[13] Я забыл, что посредине находится остров Святого Людовика (фр.).

 

[14] Старый дворец в итальянском вкусе (фр.).

 

[15] Цирковая наездница из Трансвааля. Подтекст, очевидно, такой: «Откуда же провинциальный еврейский мальчик мог быть всесторонне и глубоко образованным?» – Прим. Анны Ахматовой .

 

[16] Жемчужина и поросенок (фр.).

 

[17] А Гюго – это декламатор? (фр.).

 

[18] «Старый Париж» или «Довоенный Париж» (фр.).

 

[19] «Встреча кучеров» (фр.).

 

[20] 

И добрая Жанна из Лотарингии,

Сожженная англичанами в Руане… (старофр.).

 

 

[21] Известный искусствовед, мой друг Н. И. Харджиев посвятил этому рисунку очень интересный очерк <…>.

 

[22] Я забыл вам сказать, что я еврей (фр.).– Ред.

 

[23] См. у Гумилева:

 

На тяжелых  и гулких машинах

Грозовые пронзать облака. —

 

Прим. Анны Ахматовой.

 

[24] Его не знали ни А. Экстер, которая дружила в Париже с итальянским художником S. (Соффичи), ни Б. Анреп (известный мозаичист), ни Н. Альтман, который в эти годы (1914—1915) писал мой портрет.

 

[25] «Песни Мальдорора» (фр.).

 

[26] Список запрещенных книг (лат.).

 

[27] Книги имеют свою судьбу (лат.).

 

[28] В курсе (фр.) .

 

[29] Книга французского поэта-символиста Франсиса Жамма (1868—1938). – Ред .

 

[30] Е. А. Зноско-Боровский (1884—1954), секретарь редакции журнала «Аполлон».– Ред.

 

[31] Речь идет о стихотворениях «Целый год ты со мной неразлучен…» и «Завещание». – Ред.

 

[32] К письму приложено стихотворение «Подошла я к сосновому лесу…». – Ред.

 

[33] В № 7 журнала «Русская мысль» за 1914 г. опубликован обзор Валерия Брюсова «Год русской поэзии».– Ред.

 

[34] Начинали Мандельштам, Пастернак и Цветаева. Я уже не говорю о Маяковском и Хлебникове. Это полностью их время. – Прим. Анны Ахматовой

 

[35] В автографе – посвящение Н. В. Н.  – Николаю Владимировичу Недоброво (1882 – 1919).

 

[36] В автографе – посвящение Н. В. Н.

 

[37] Б. А. – Борис Анреп.

 

[38] А. Л. – Артур Лурье.

 

[39] В феврале 1916 г. Ахматова подарила Б. Анрепу черное кольцо.

 

[40] Акростих, в котором начальные буквы каждой строки составляют имя и фамилию: «Борис Анреп».

 

[41] М. М. Кралин объясняет разночтения в датах и адресатах этого стихотворения: «Это один из характерных примеров того, как Ахматова пыталась «перепосвятить» стихи. В <…> списке стихотворений, посвященных Б. Анрепу, это стихотворение дано со знаком вопроса после даты 1918. Однако в первом издании «Anno Domini» стихотворение датировалось 1916 годом. Тому три года в Вербную субботу  – Вербная суббота в 1913 году приходилась на 6 апреля. Отсюда в стихотворении апрельский… лед. Белые нарциссы – постоянный поэтический признак обстановки, связанной с Н. В. Недоброво. Вероятно, в этом стихотворении Ахматова вспоминает о своих первых встречах с Н. В. Н. Причины перепосвящения Анрепу неизвестны» (Ахматова А. А . Собр. соч. в 2 т. М., 1990. Т. 1. С. 391).

 

[42] Борис Анреп был уроженцем Ярославской губернии.

 

[43] В 1911—1917 гг. Ахматова проводила летнее время в усадьбе Слепнево, которой распоряжалась ее свекровь, Анна Ивановна Гумилева (1854—1942). Это имение находилось близ одноименной деревни Новской волости Бежецкого уезда Тверской губернии – в местности, издавна заселенной карелами.

 

[44] Речь идет о младшем брате – Викторе Горенко (см. стихотворение «Для того ль тебя носила…»), который в 1913 г. был зачислен в кадеты Морского корпуса. В 1915 г. гардемарин Горенко участвовал в учебном плавании на Тихом океане.

 

[45] Валентина Андреевна Щеголева (1878—1931) – драматическая актриса; адресат цикла «Три послания» А. Блока; жена пушкиниста и историка П. Е. Щеголева (1877—1931).

 

[46] Речь идет о княгине Анне Кашинской (ок. 1280 г. – 2 октября 1368 г.) – жене Тверского князя Михаила Ярославича (1271—1318), замученного в Орде по приказу татарского хана Узбека. После смерти мужа она постриглась в монахини – с именем Софии, в Тверском Софийском женском монастыре. Последний год жизни провела в Кашине, переехав туда по настоянию младшего сына, князя кашинского Василия, и приняв схиму с именем Анна. В 1649 г. благоверная Анна причислена к лику святых.

 

[47] В Москве Ахматова жила с Шилейко в 3-м Зачатьевском переулке, в районе Остоженки (осень 1918 г.– январь 1919 г.).

 

[48] Стихотворения представлены одним циклом в «Беге времени».

 

[49] Григорий Александрович Гуковский (1902—1950) – известный филолог, литературовед, критик; репрессирован в 1949 г., во время «борьбы с космополитизмом»; умер в Лефортовской тюрьме.

 

[50] Ошибка в нумерации авторская.

 

[51] «И когда друг друга проклинали» и «Пришли и сказали: “Умер твой брат”». – Примечание Анны Ахматовой.

 

[52] Недавно мы чествовали 83-летие первого советского адмирала Немитца (см. «Литературная Россия», 1963).

 

[53] По всей видимости, стихотворение посвящено памяти Н. В. Недоброво.

 

[54] Речь идет о статье «Ахматова и Маяковский» («Дом искусств». 1921. № 1), публикации которой предшествовала лекция «Две России (Ахматова и Маяковский)», прочитанная Корнеем Чуковским в Доме искусств 20 сентября и 16 декабря 1920 г. – Ред .

 

[55] После первого Постановления ЦК (1925?), о котором мне сообщила на Невском М. Шагинян и которое никогда не было опубликовано, меня, естественно, перестали приглашать выступать. Это видно по списку выступлений. После значительного перерыва я в первый раз читала стихи на вечере памяти Маяковского (10-<лети>е его смерти) в Доме культуры на Выборгской стороне вместе с Журавлевым. Это (1-е) Постановление не было, по-видимому, столь объемлющим, как знаменитое Пост<ановление> <19>46 г<ода>, потому что мне разрешили перевести «Письма Рубенса» для издательства «Academia» и были напечатаны две мои статьи о Пушкине, но стихи перестали просить. Тут я еще из сочувствия П<ильняку> и Зам<ятину> ушла из Союза. В 1934 году не заполнила анкету и т<аким> о<бразом> не попала в образованный тогда С<оюз> С<оветских> П<исателей>.

 

[56] На судьбу этой книги повлияло следующее обстоятельство: Шолохов выставил ее на Стал<инскую> премию (1940). Его поддержали А. Н. Толстой и Немирович-Данченко. Премию должен был получить Н. Асеев за поэму «Маяковский начинается». Пошли доносы и все, что полагается в этих случаях: «Из шести книг» была запрещена и выброшена из книжных лавок и библиотек. Италианец Di Sarra почему-то считает этот сборник полным собранием моих стихов. Иностранцы считают, что я перестала писать стихи, хотя я в промежутке 1935—1940 написала хотя бы «Реквием». <…>

 

[57] Среди заглавий мне почему-то вспомнилось: «Лирика и контрреволюция» (?!).

 

[58] Мой прекрасный Сан Джованни. Д а н т е (итал.)

 

[59] Солнечные часы (фр.)

 

[60] «Melle Fifi» – в одноименном рассказе Мопассана – прозвище немецкого офицера, отличавшегося изощренной жестокостью. – Прим. Анны Ахматовой.

 

[61] Елена Сергеевна Булгакова (1893—1970) – жена М. А. Булгакова.

 

[62] Пять (итал.).

 

[63] Как ты ему верна, тебе он будет верен // И не изменит до конца. Б о д л е р (франц.) . – Перевод Анны Ахматовой.

 

[64] Для себя; о моем личном; о моих делах (лат.)

 

[65] Ты не можешь оставить свою мать сиротой. Д ж о й с (англ.).

 

[66] Адресат четверостишия – Иосиф Бродский.

 

[67] И ты далеко в человечестве. К и т с (англ. ).

 

[68] Меньше, чем на драхму, осталось у меня крови, которая бы не содрогалась. Д а н т е. Чистилище, 30 (итал. ).

 

[69] Из бездны [взываю] (лат. ).

 

[70] Некрасива, но очаровательна (фр. ).

 

[71] Большое декольте (фр.) .

 

[72] Подобна дельфину (англ. ).

 

[73] Неточная цитата из стихотворения Михаила Кузмина «Если б я был древним полководцем...» (в «Александрийских песнях»). У М. Кузмина: «...и стал бы / богаче всех живущих в Египте». – Ред.

 

[74] Бог хранит всё (лат.) .

 

[75] Траурный марш (фр.) .

 

[76] День царей (фр.) .

 

[77] 

Смеяться перестанешь,

Раньше чем наступит заря.

 

Д о н Ж у а н (итал. )

 

[78] 

Отчего мои пальцы словно в крови

И вино, как отрава, жжет?

 

(«Новогодняя баллада», 1923). – Прим. Анны Ахматовой

 

[79] Три «к» выражают замешательство автора. – Прим. Анны Ахматовой

 

[80] Мадам де Ламбаль.

 

[81] Чего хочет от меня мой принц Карнавал? (фр. )

 

[82] Прима-балерина (фр. ).

 

[83] Вариант: Чрез Неву за пятак на салазках. – Прим. Анны Ахматовой.

 

[84] Вариант: Козлоногая кукла, актерка. – Прим. Анны Ахматовой.

 

[85] Музы. – Прим. Анны Ахматовой.

 

[86] В моем начале мой конец. Т. С. Э л и о т (англ. )

 

[87] 

В клюевском оригинале: «Ахматова – жасминный куст, / Обожженный асфальтом серым, / Тропу утратила ль к пещерам, / Где Данте шел, и воздух густ, / И нимфа лен прядет хрустальный? / Средь русских женщин Анной дальней / Она как облако сквозит / Вечерней проседью ракит!»

Николай Клюев. «Клеветникам искусства». 1932

 

 

[88] О строфах IX—XVI до 1988 г. (когда они были опубликованы Л. К. Чуковской) напоминали только многозначительные пропуски и ироническая отсылка к Пушкину в «примечаниях редактора» (см. 21-е) к поэме, написанных Ахматовой собственноручно.

 

[89] Элегия. – Прим. Анны Ахматовой.

 

[90] Романтическая поэма. – Прим. Анны Ахматовой.

 

[91] Место, где, по представлению читателей, рождаются все поэтические произведения. – Прим. Анны Ахматовой.

 

[92] Марс летом 1941 г. – Прим. Анны Ахматовой.

 

[93] Ср. с одной из новых строф «Поэмы без героя», сохранившихся в ахматовских записных книжках последних лет:

 

И тогда, как страшное действо,

Возникают следы злодейства,

Пестро кружится карусель,

И какие-то новые дети

Из еще не бывших столетий

Украшают в Сочельник ель.

 

 

[94] Куда идешь? (лат. )

 

[95] Раньше поэма кончалась так:

 

А за мною, тайной сверкая

И назвавши себя – «Седьмая»28,

На неслыханный мчалась пир,

Притворившись нотной тетрадкой,

Знаменитая ленинградка

Возвращалась в родной эфир. —

 

Прим. Анны Ахматовой.

 

---

Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 400; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

⇐ Предыдущая567891011121314

---

Мы поможем в написании ваших работ!