Александра Шестакова и её суженый 1 страница



Воспоминания русских крестьян XVIII - первой половины XIX века

Воспоминания русских крестьян XVIII - первой половины XIX века. М.: Новое литературное обозрение, 2006

Сборник содержит воспоминания крестьян-мемуаристов конца XVIII - первой половины XIX века, позволяющие увидеть русскую жизнь того времени под необычным углом зрения и понять, о чем думали и к чему стремились представители наиболее многочисленного и наименее известного сословия русского общества. Это первая попытка собрать под одной обложкой воспоминания крестьян, причем часть мемуаров вообще печатается впервые, а остальные (за исключением двух) никогда не переиздавались.

 

 

Предисловие. Повесть о том, как один мужик..

 

В конце царствования Петра Великого, ко времени рождения первого из представленных в этой книге «мемуаристов», жило в России около 16 миллионов человек. Более 13 миллионов — почти 90% населения — составляло крестьянство.

Через семьдесят лет, в начале XIX столетия, в канун Наполеоновских войн, в России проживало около 42 миллионов человек. Более 36 миллионов (те же 90%) были крестьяне.

В канун крестьянской реформы 1861 г. население России — 68 миллионов; 49 миллионов (84%) — крестьяне.

К концу XIX в. в России проживало 116 миллионов человек; крестьяне составляли 80% (93 миллиона).

В эти почти два столетия русской жизни крестьянское сословие было самым обширным из всего населения страны. И — самым «молчаливым». Среди той горы мемуаров и дневников, которые сохранились от этих двух столетий, — мемуары выдающихся писателей и прочих «благородных» людей — дворян, почетных граждан. И воспоминания купцов, духовенства, военных. Воспоминания простых чиновников, мелких служащих.

Крестьянские воспоминания, а тем более дневники, единичны, почти уникальны.

Причина этого явления отыскивается как будто сразу же: крестьянское сословие в массе своей в России XVIII—XIX вв. было неграмотным. Впрочем, это обстоятельство не дает удовлетворительного объяснения: мемуары, как любое литературное явление, — это продукт не массовый, а единичный. В крестьянской же среде, как можно видеть хотя бы из собранных ниже воспоминаний, были достаточно грамотные и образованные люди. Были и люди выдающиеся. Одна из первых публикаций крестьянских воспоминаний в журнале «Русская старина» (1879) сопровождалась указанием редакции на то, что подобные воспоминания — «живое доказательство той несомненной и отрадной истины, что в народной массе отечества не оскудевают источники тех нравственных сил, представителями которых были Посошковы, Ломоносовы, Кулибины, Слепушкины, Кольцовы, Никитины и многие другие»[1].

Так что причина здесь несколько иная и более глубокая. Ее попробовал объяснить Пушкин в «Путешествии из Москвы в Петербург» (1834): «Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского уничижения в его поступи и речи? О его смелости и смышлености и говорить нечего. Переимчивость его известна. Проворство и ловкость удивительны. Путешественник ездит из края в край по России, не зная ни одного слова по-русски, и везде его понимают, исполняют его требования, заключают с ним условия. Никогда не встретите вы в нашем народе того, что французы называют un badaud[2]; никогда не заметите в нём ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чужому. В России нет человека, который бы не имел своего собственного жилища. Нищий, уходя скитаться по миру, оставляет свою избу. Этого нет в чужих краях. Иметь корову везде в Европе есть знак роскоши; у нас не иметь коровы есть знак ужасной бедности. Наш крестьянин опрятен по привычке и по правилу: каждую субботу ходит он в баню; умывается по нескольку раз в день...»

Для прикосновения к литературе этого, однако, оказывается недостаточно — как недостаточно и грамоты. И Пушкин ставит характерное но: «Но грамота не есть естественная способность, дарованная Богом всему человечеству, как язык или зрение.<...> И между грамотеями не все равно обладают возможностию и самою способностию писать книги или журнальные статьи.<...> Писатели во всех странах мира суть класс самый малочисленный изо всего народонаселения. Очевидно, что аристокрация самая мощная, самая опасная — есть аристокрация людей, которые на целые поколения, на целые столетия налагают свой образ мыслей, свои страсти, свои предрассудки. Что значит аристокрация породы и богатства в сравнении с аристокрацией пишущих талантов? Никакое богатство не может перекупить влияние обнародованной мысли. Никакая власть, никакое правление не может устоять противу всеразрушительного действия типографического снаряда»[3].

Человек, начавший писать — даже и собственные воспоминания о прожитой жизни, — уже самим этим фактом ставит себя в особенное сословие людей: людей мыслящих («Он у нас оригинален, ибо мыслит» — так афористически определил это человеческое качество Пушкин). Обретая дар письменного слова, пишущий человек берет на себя смелость выражать собственные мысли в самой отточенной, в самой ответственной форме. Человек, собирающийся писать воспоминания о собственной жизни, непременно должен осмыслить ее важность и историческую ценность[4]. А готов ли к этому русский крестьянин? Может ли он ощутить себя хоть на минуту принадлежащим к какой бы то ни было «аристокрации»?

Да и о чем он может «вспоминать», проживши большую часть жизни в русской деревне? Что особенно интересного может зафиксировать? Ну, допустим, сведения о погоде или о природных явлениях, происшедших в его округе, о том, когда прошел ледоход на реке в таком-то году, засушливое ли было лето, были ли грибы в лесу. Связанный с природой самым непосредственным образом (от погоды напрямую зависит его полевая работа), крестьянин, кажется, как никто, способен выразить множество ее состояний, описать ее выразительные оттенки. Но кому это интересно? Во всяком случае, крестьянин не представляет себе, что эти сведения могут пригодиться кому бы то ни было... Он уверен, что в большой стране «ученые люди» сумеют разобраться в той же погоде лучше, чем простой труженик.
Носитель традиционной культуры, крестьянин может представить гору сведений о местной топонимике, этнографии, быте, нравах. Но опять же: кому интересен быт одной из бесчисленных деревень Руси? Кого могут взволновать ее труженики и бессребреники, пьяницы и негодяи? Крестьянин не надеется на отклик — и помалкивает.

И даже тогда, когда он станет свидетелем, а то и участником события общероссийского и мирового масштаба, он не будет способен вполне оценить и понять это событие. Ну, допустим, война, ну — воевал... Так ведь столько людей воевало, столько погибло! И был он в этой войне не каким-нибудь командующим, а «простым ратником». Что он мог видеть? И то ли увидел, что на самом деле было важным и значительным? И верно ли запомнил? И имеет ли право делать собственные ощущения общим достоянием? Он опять-таки должен осознать важность и особенную ценность собственной жизни и собственной личности. А сознание это дается далеко не каждому[5].

Многие сомнения обуревают пишущего человека, часто он попросту не справляется с ними. И молчит — даже будучи грамотным, памятливым и расположенным к писанию. Те мелочи «вседневной жизни», о которых он мог бы поведать миру лучше иных людей, так и остаются незафиксированными, так и уходят и очень редко могут быть восстановлены, что называется, задним числом. Или восстанавливаются в искаженном виде.

 

Вот моя деревня,

Вот мой дом родной.

Вот качусь я в санках

По горе крутой...

 

Это поэтическое «воспоминание» ярославского крестьянина Ивана Сурикова сделалось общеизвестным не только потому, что в свое время попало во все буквари и книги для начального чтения, но и потому, что было в определенном смысле «самодостаточным». Его могли «применить» к собственному детству девять из десяти жителей Руси, считавшие к тому же, что какая-либо дополнительная конкретизация этой «картинке» попросту не нужна: всё в ней и так ясно. И если бы им сказали, что уже через два-три поколения внукам надо будет объяснять, что такое «салазки», «светец», как «плетут лапти», — не поверили бы. Человеку вообще свойственно воспринимать окружающую его обыденность как «извечную» и попросту не обращать на нее внимания. Показательно, что и в стихотворении Сурикова «бытовая» картинка из детства быстро сменяется фантастической картинкой из сказки, которую рассказывает бабка:

 

И во сне мне снятся

Чудные края.

И Иван-царевич

Это будто я...

 

Ведь не только ребенок уходил от обыденности — сами «взрослые» крестьяне, как с горечью отметил Некрасов, с большей охотой приобретали книжки об «английском милорде», чем сочинения Белинского и Гоголя...
Поэтому крестьянские воспоминания — это не правило, а исключение в крестьянской обыденности. Из многих тысяч опубликованных русских воспоминаний о XVIII — начале XX в. крестьянских лишь несколько десятков.

Когда их просматриваешь, в глаза бросаются две существенные особенности.

Во-первых, подавляющее большинство крестьян-мемуаристов — это выходцы из тех «великорусских» земель, которые некогда составляли северо-восток исторической Руси: Ярославская, Владимирская, Костромская, Вологодская, Архангельская, Нижегородская губернии. Почти не осталось воспоминаний «южных» и «западных» крестьян — даже и из тех мест, что были некогда средоточием Киевской Руси.

Во-вторых, крестьяне, которые писали воспоминания, чаще всего неохотно вспоминали о своем пребывании в «земледельческом сословии». У них мы немного найдем «деревенских» картинок, подобных стихотворным картинкам детства у Сурикова. Ярославские и нижегородские мужики предпочитают вспоминать о «необыденном». О путешествии в Соловецкий монастырь или в Иерусалим, ко Гробу Господню. О том, как скрывались по разным углам Руси от гонителя-старосты. Об удачной торговле на ярмарках. О «добровольном» плену у чеченцев... Как будто эти крестьяне не пахали землю, не косили сено, не ковали лошадей, не убирали урожай. Нет, они указывают, что эти крестьянские обязанности исполняли, и даже справно, но почему-то пишут обо всем этом неохотно и мимоходом, как о чем-то «не главном» в жизни. Отчего это?

 

К.И. Чуковский в одной из ранних работ о Некрасове обронил фразу: «Некрасов инстинктивно любил в русском человеке — ярославца. Новгородского мужика он не любил и чуждался»[6].

Позднее он как будто посчитал эту фразу «скоропалительной» и при переизданиях этой ранней статьи снял. Между тем наблюдение оказывается очень точным.

У петербуржца Некрасова были два «деревенских» убежиша: в Чудовской Луке Новгородской губернии и под Ярославлем — в Карабихе. Но вот некрасовское впечатление от поездки на Новгородчину — стихотворение «Пожарище»:

 

Каркает ворон над белой равниною,

Нищий в деревне за дровни цепляется.

Этой сплошной безотрадной картиною

Сердце подавлено, взор утомляется.

Ой! надоела ты, глушь новгородская!

Ой! истомила ты, бедность крестьянская!..

 

«Глушь новгородская» и «бедность крестьянская» выступают как два неразрывных понятия. Отчего это? От болотистых новгородских равнин? Из-за «аракчеевских» военных поселений, разорением и бедою прошедшихся как раз по Новгородчине? Единственное «развлечение» в этой бездорожной глуши — созерцание сгоревшего жилья, рождающее cтрашноватые образы:

 

Лошадь дрожит у плетня почернелого,

Куры бездомные с холоду ёжатся,

И на остатках жилья погорелого

Люди, как черви на трупе, копошатся...

 

Совсем другие образы вызывает ярославский пейзаж — как будто поэт переместился в другую страну. А ведь, в сущности, недалеко и уехал: из «глуши новгородской» в глушь ярославскую (поэма «Тишина»):

 

Там зелень ярче изумруда,

Нежнее шелковых ковров,

И, как серебряные блюда,

На ровной скатерти лугов Стоят озера...

 

«Очутившись в этой ярославской стихии, — продолжает К. Чуковский о Некрасове, — он чувствовал себя хоть на несколько часов среди своих, в нем просыпалась его ярославская кровь, тогда его стихи становились благодушно-задорны и веселы, как подобает тому, кто дома, у себя, у своих, и чувствует свою крепкую спаянность со всем окружающим»[7]. Но разве дело только в ярославских корнях Некрасова?

Славянофил Иван Аксаков, который в молодости по служебным делам исколесил всю Россию и повидал разных людей всяких званий и сословий, не будучи ярославцем по рождению, заметил в одном письме из Ярославля, что «ярославский крестьянин — венец создания в Великороссии по своим дарованиям»[8].
Значит, дело в самом «ярославском крестьянине». Но что же отличает его от «новгородского»?

Для ответа на этот вопрос придется начать издалека: с «Великороссии» как таковой.

Первыми «великороссами», как известно, стали те славяне, которые начали заселять Волго-Окское междуречье Восточно-Европейской равнины. Позднее историки назовут эту землю «колыбелью государства Московского». Отдельные славянские поселения появляются там еще в IX в. В X—XI вв. возникают первые города: Ростов, Суздаль, Ярославль, Муром и др. В XII в. проходит то явление, которое В.О. Ключевский назвал «колонизацией Суздальского края киевскими славянами». В XIII в. славянское население там уже преобладает, в XIV достигает Заволжья[9]. Новые города, возникающие на Волго-Окском междуречье, уже в именах своих несут следы своего «южного» происхождения: Владимир, Переяславль, Галич, Стародуб, Вышгород — как будто люди, покинувшие прежние места из-за тесноты и бесчисленных внешних набегов — печенеги, затем половцы, — унесли с собою их старые, привычные названия. К востоку, в то же Волго-Окское междуречье переместился и старый Новгород: появился Нижний Новгород, ставший со временем «окном» на Урал.

Переселившись на северо-восток, люди сталкиваются с необходимостью коренным образом изменить тип хозяйствования. «Соседи» их — из финноугорских племен (меря, водь, весь и т.п.) — совсем не похожи ни на печенегов, ни на половцев и не очень мешают переселенцам: они живут еще первобытными селениями, занимаются прежде всего охотой и рыболовством. Славяне заполняют пустующую нишу и привносят земледелие.

На юге, где они жили прежде, было тепло: юг славянского мира (на широте Киева и южнее) — это почти субтропики. Земля там плодородна; для того чтобы прокормиться, ее нужно сравнительно немного. Поэтому люди селились тесно, вплотную друг к другу: тем более что вместе было безопаснее. Они не стремились на возвышенности — напротив, выбирали места, где пониже (чтобы спастись от ветров) и поближе к воде. Эти селения сразу же обрастали садами: плодовые деревья приносили обильную и вкусную пищу...

Славянский север был занят вековыми лесами; почвы были скверные. Для ведения хозяйства требовалось много земли, которую надобно «отвоевать» у леса — путем «подсечно-огневого земледелия», удобного, но расточительного способа хозяйствования на земле. Большее значение приобретало скотоводство: для ведения того же земледелия требовалось постоянно удобрять почвы навозом. Вместо более выгодного на юге вола привилась рабочая лошадь. А селения, напротив, стали небольшими и отдаленными одно от другого. И садов — немного: зачем их разводить, тратя неимоверные силы, если можно собирать в лесу малину, землянику, чернику, орехи-лещину?

На юге живут в хатах: стены делают из плетеного лозняка, обмазанного сверху глиной. Строить такую хату легко, особенно если и пол в ней — земляной. Использовать в строительстве камень — не очень выгодно: затрат много, а долго ли проживешь в дорогом доме: опасность внешних набегов на юге постоянна. На севере надобно теплое жилье. Материалом для него служил тот же лес, отборный и мастерски срубленный. В избе обязательна большая печь и солидный запас дров на зиму — иначе не проживешь...

На севере, да еще и при скверных почвах, земледельцу прожить вообще труднее. Нужно приучиться вести сложное и многовариантное хозяйство. Сеять разные породы семян и постоянно помнить, на каком из неурожайных, бедных полей какие именно семена сеять (а какие поля и вовсе не засевать, оставляя под паром). Пасти разные породы домашнего скота (а пасти их надобно в разных местах!) и заготавливать сено на зиму. Собирать ягоды, грибы, выращивать огородные овощи, ловить рыбу, охотиться. И к тому же успеть всё это сделать за короткое северное лето.

То есть нужно быть предельно инициативным: постоянно думать, рассчитывать, брать на себя ответственность. Необходимо быть самостоятельным, уметь помогать самому себе в случае природного бедствия: нападения диких зверей, наводнения, болезни. А когда нужно — уметь объединиться с соседями: тем более что селения расположены далеко друг от друга...

Эта изначальная самостоятельность русского мужика, осваивавшего северные леса, формировала очень симпатичные черты характера: предприимчивость, собранность, волю. И — особенный норов.

Северный мужик-хозяин может много получить от своего многосложного, умело налаженного хозяйства. Но, сколько бы он ни получал, от этого хозяйства он совсем немного может «отдать». Ему нужен крепкий, теплый дом. Теплая одежда — те самые меха, которые на юге и в Европе считаются роскошью. Калорийная еда: если на Юге масло и мясо оказывались признаками роскоши, то здесь — повседневной пищей: без нее просто нельзя работать. Но на севере нужно подкармливать даже домашний скот — даже лошадь надо кормить овсом вместо того, чтобы съесть этот овес самому. Приходится расчищать лес под пашню — нужен железный топор (а железо в средние века дорого!). И железный сошник, чтобы распахать эту пашню. Слишком многое необходимо северному крестьянину для ведения хозяйства — и очень немного можно у него отнять без риска погубить само это хозяйство и самого земледельца. Поэтому волей-неволей северянин, борющийся с природой, оказывался самостоятельнее и свободолюбивее южанина. На юге, где работнику не требовалось ни большого дома, ни теплой мог взять с земли гораздо больше, чем ему необходимо потребить, — всегда оказывалось много тех, кто сидит у мужика на шее. На юге, как заметили еще норманны, «легче гнутся спины».

А на северо-востоке Руси — в сердце будущей «Московии» — формировался тип предприимчивого, свободолюбивого и активного человека, привыкшего самостоятельно определяться в жизни. И «согнуть» их было непросто. А сделав рабами — трудно было разбогатеть их трудом.

Так возникал природный тип русского «ярославца» — человека из северо-вос-точной окраины начальной Великороссии. Потом, позднее в формирование этого типа вступили общественные отношения средневековой Руси.

 

 

«Новгородец» формировался — в примерно сходных климатических условиях — на четыре-пять столетий раньше и оказался в гораздо большей степени связан с укладом Киевской Руси, чем «ярославец». Новгород, стоявшей на северо-западных рубежах славянского расселения, рано определился как «западный», «ганзейский» город, как «окно в Европу», прорубленное задолго до Петра Великого. Именно эти «европейские» ориентиры и погубили вольный Новгород ещё в XV столетии, когда он вынужден был «уступить» Москве и вошел в состав Московского государства. Через столетие по Новгороду жестоко ударил известный опричный разгром Ивана Грозного (1569—1570) — и ни город, ни новгородский мужик уже не смогли ни «подняться», ни хоть как-то приспособиться к московским самодержавным порядкам. Великий город постепенно превратился в «глушь». Природа новгородского края была давно и жестоко разорена тем же «подсечно-огневым» земледелием, почвы, и без того скудные, заболотились и стали непригодны для успешного хозяйствования.


Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 284; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:






Мы поможем в написании ваших работ!