Юмористические рассказы. Книга 2 19 страница
– Maman, что считается самым неприличным?
Maman подумала и сказала, что, по ее мнению, неприличнее всего на свете голые люди.
Зоинька поскрипела минут десять пером и на другой же день гордо протянула свою рукопись ошеломленному редактору.
– Вы хотели неприличного? Вот! Я переделала.
– Да где же? – законфузился редактор. – Я не вижу… кажется, все, как было…
– Как где? Вот здесь – в действующих лицах.
Редактор перевернул страницу и прочел:
«Действующие лица:
Иван Петрович Жукин, мировой судья, 53 лет – голый.
Анна Петровна Бек, помещица, благотворительница, 48 лет – голая.
Кусков, земский врач – голый.
Рыкова, фельдшерица, влюбленная в Жукина, 20 лет – голая.
Становой пристав – голый.
Глаша, горничная – голая.
Чернов, Петр Гаврилыч, профессор, 65 лет – голый».
– Теперь у вас нет предлога отвергать мое произведение, – язвительно торжествовала Зоинька. – Мне кажется, что уж это достаточно неприлично!
Великопостное
Старуха‑лавочница, вдова околоточного и богаделенская старушонка пьют чай.
Чай не какой‑нибудь, а настоящий постный, и не с простым сахаром, который, как известно каждому образованному человеку, очищается через собачьи кости, а с постным, который совсем не очищается, а, напротив того, еще пачкается разными фруктовыми соками с миндалем.
У каждой из трех собеседниц лицо особое, как полагается.
У лавочницы нос сизый, нарочно, чтобы люди плели, быдто она клюкнуть любит.
|
|
|
У вдовы околоточного глаза пронзительные и смотрят все на то, на что не следовало бы: на лавочницын нос, на прореху в юбке, на дырку в скатерти, на щербатый чайник.
У богаделенки лицо «обнаковенное», какое бывает у старух, век свой трепавшихся по господам, в роде тарелки, на которую кое‑как посыпано какой‑то рубленой дряни; все меленькое, все кривенькое, все ни к чему.
– Н‑да, сла‑те, Господи, – говорит богаделенка. – Вот дожили и до поста.
– Только нужно и то понимать, что пост человеку не на радость послан, а на воздержание плоти и крови, – подхватывает вдова и косится на большой кусок постного сахара, который богаделенка подпрятала сбоку под блюдечко.
Богаделенка деликатно направляет разговор по другому руслу.
– Очинно отец Евмений хорошо служит. Благолепно.
– Что служит хорошо, с этим не поспорю, – обиженно поджимает губы вдова, – ну, что круглый пост рыбное ест, это уж чести приписать нельзя.
– Оны ученые. Их учить нечего, что можно, чего нельзя, – успокоительно замечает лавочница.
– Пусть ученые. Этого никто от них и не отнимает. У меня у самой дочка прогимназию кончает. Ну, чтобы я допустила себя до рыбного, так легче мне живой в гроб лечь.
|
|
|
– Господа всегда постом рыбу кушают, – говорит богаделенка, и чувствуется, что хоть и грех это, а господами она гордится. – Уху варят с ершом, растегаи пекут, осетрину варят, сига коптят. А у Даниловых нельму разварную делали.
– Не‑ельму? Да такой и рыбы‑то вовсе нету, – обиделась вдова.
– Из Сибири привозили.
– Еще что выдумаешь! Язык без костей! Из Сибири ей рыбу повезут.
– А я, – вздохнула лавочница, очинно рыбу люблю. Особливо солоную. Солоная рыба прямо смерть моя…
– А взять бы тебе осетринки, да залить бы ее…
– Милая! – с чувством отвечает лавочница. – Милая! Осетрина‑то ведь кусается! Кусается осетрина‑то!
– Ну, хошь судака. Можно тоже и судака залить.
– Кусается судак‑то нынче. Очень даже кусается.
– Ну, леща возьми. Из леща тоже можно, коли его хорошенько…
– Кусается лещ‑то…
– И что это у вас все кусается! Больно вы пужливы, – острит вдова.
Лавочница вздыхает глубоко.
– Вот муж был жив, так и рыбку ели, и ничего не боялись. Достаток был, и никаких санитаров в глаза не видывали. А нынче ходят да разнюхивают. Один придет понюхает, другой понюхает. Тьфу! От одних от ихних носов товар у меня, гриб, плесенью пошел. Товар нежный, рази он может человецкий нос перенести. Худо стало теперь. Муж‑то у меня был молодой, кр‑расавец, мужчина во всю щеку. Раз это случилась с ним беда. Шел он на почту, деньги за товар отправлять; тысячи полторы было с ним. А почта тогда в старом доме была, от нас недалеко; оврагом надо было идти, да мимо выгона. Место пустое. Он с собой всегда и пистолет брал. Храбрый был, – одно слово, кровь с молоком. Идет это он, вдруг, откуда ни возьмись парень перед ним. «Стой, – кричит, не то дух вон». Остановился муж. «Чего, – говорит, тебе надать?» – «А отдавай, – говорит, – мне денежки свои, все – какие есть, да живо поворачивайся, мне, – говорит, проклаждаться некогда». И что бы вы думали? Другой бы напужался бы до смерти. А муж‑то мой хоть бы что. Преспокойно вынул деньги, да и отдал их мошеннику грабителю. Тот деньги взял и строго‑настрого заказал людям сказывать. Ну, муж вернулся домой, все двери на запор, да шепотком мне и рассказал. А больше никому. Уж и удивлялась же я! Другой бы на его месте нивесть бы чего со страху натворил. И кричал бы, и стрелял бы, и защищался бы, а он хоть бы что. Этакого другого – поискать, не сыщешь. Вот и помер. Не живут хорошие люди на свете!
|
|
|
– Н‑да, – вздыхает богаделенка и подымает глаза на грязный потолок. – Такие‑то, видно, и там нужны!
|
|
|
– Говорили, быдто опился, оттого и помер, – вставляет вдова, безмятежно глядя на лавочницын нос. – Мне что! За что купила, за то и продаю.
– Ну, это ты оставь, – окрысилась лавочница. – Муж мой с наговору помер, а не с перепою. Это тебе грудной младенец скажет, не то что…
– Такой болезни не бывает. Наговор! Что это за болезнь такая? У меня, вон, дочка в прогимназии учится. Всякая болезнь, это – микроб. А наговор – про такое никто и не слыхивал.
– Господи, помилуй! – в тихом негодовании восклицает богаделенка и даже вытирает рот, чтоб удобнее было возражать, если лавочнице понадобится ее помощь.
Но лавочница и так сильна.
– Дочка! У тебя дочка в прогимназии учится! А спросила ли, хочу ли я слышать про твою дочку‑то! Тычет мне дочкой в рыло. Не посмотрят, что Великий пост, а со всякой, прости Господи, пустяковиной…
– Истинно, истинно! – подхватывает богаделенка. – Не посмотрят, что пост… Вот я у немца жила, у Август Иваныча, и то всегда на Страшной постное ел. «Мне, – грит, – ветчину вкуснее будет на праздниках кушать, если я последнюю неделю постное покушаю». Вот вам! Немец – и то душеспасенье понимал!
– Понимал, понима‑ал твой немец! – передразнивает вдова, вставая со стула. – Понима‑ал. Это он, верно, тебя сибирской рыбой кормил. Выписывал из Сибири! Хи‑хи! Ох, уморушка. Смотри, хозяйка, она у тебя, у старой вороны, постный сахар стащила. Нечего, нечего! Вон под блюдечком‑то лежит!
– Ах, ты, подлая твоя личность! – затряслась богаделенка. – Да очень мне ваш сахар нужен! Не видала я вашего сахару обсосанного!
– Это у меня сахар обсосанный?! – ужаснулась лавочница. – В‑вон! Чтоб духу вашего…
– Интеллигентному человеку слушать вас совершенно невозможно! – отряхнула крошки с платья вдова и с достоинством вышла.
– Вон! – повторила еще раз лавочница. Богаделенка поджала губы, подтянула головной платок и засеменила к дверям.
Ушли.
Лавочница сразу успокоилась, обрядливо все прибрала на место.
– Ну‑с, чайку попили, теперь, пожалуй, и в церкву пора. Слава тебе, Господи! Все во благовремении.
Страшная сказка
Когда я пришла к Сундуковым, они торопились на вокзал провожать кого‑то, но меня отпустить ни за что не согласились.
– Ровно через час; а то и того меньше, мы будем дома. Посидите пока с детками, – вы такая редкая гостья, что потом опять три года не дозовешься. Посидите с детками! Кокося! Тотося! Тюля! Идите сюда! Займите тетю.
Пришли Кокося, Тотося и Тюля.
Кокося – чистенький мальчик с проборчиком на голове, в крахмальном воротничке.
Тотося – чистенькая девочка с косичкой в перед‑ничке.
Тюля – толстый пузырь, соединивший крахмальный воротничок и передничек.
Поздоровались чинно, усадили меня в гостиной на диван и стали занимать.
– У нас папа фрейлейн прогнал, – сказал Кокося.
– Прогнал фрейлейн, – сказала Тотося.
Толстый Тюля вздохнул и прошептал:
– Плогнал!
– Она была ужасная дурища! – любезно пояснил Кокося.
– Дурища была! – поддержала Тотося.
– Дулища! – вздохнул толстый.
А папа купил лианозовские акции! – продолжал занимать Кокося. – Как вы полагаете, они не упадут?
– А я почем знаю!
– Ну да, у вас, верно, нет лианозовских акций, так вам все равно. А я ужасно боюсь.
– Боюсь! – вздохнул Тюля и поежился.
– Чего же вы так боитесь?
– Ну, как же вы не понимаете? Ведь мы прямые наследники. Умри папа сегодня – все будет наше, а как лианозовские упадут, – тогда будет, пожалуй, не густо!
– Тогда не густо! – повторила Тотося.
– Да уж не густо! – прошептал Тюля.
– Милые детки, бросьте печальные мысли, – сказала я. Папа ваш молод и здоров, и ничего с ним не случится. Давайте веселиться. Теперь святки. Любите вы страшные сказки?
– Да мы не знаем, – какие такие страшные?
– Не знаете, ну, так я вам расскажу. Хотите?
– Хочу!
– Хочу!
– Хацу!
– Ну‑с, так вот слушайте: в некотором царстве, да не в нашем государстве, жила‑была царевна, красавица‑раскрасавица. Ручки у нее были сахарные, глазки васильковые, а волоски медовые.
– Француженка? – деловито осведомился Кокося.
– Гм… пожалуй, что не без того. Ну‑с, жила царевна, жила, вдруг смотрит: волк идет…
Тут я остановилась, потому что сама немножко испугалась.
– Ну‑с, идет этот волк и говорит ей человеческим голосом: «Царевна, а царевна, я тебя съем!»
Испугалась царевна, упала волку в ноги, лежит, землю грызет.
– Отпусти ты меня, волк, на волю.
– Нет, – говорит, – не пущу!
Тут я снова остановилась, вспомнила про толстого Тюлю, – еще перепугается, захворает.
– Тюля! Тебе не очень страшно?
– Мне‑то? А ни капельки.
Кокося и Тотося усмехнулись презрительно.
– Мы, знаете ли, волков не боимся.
Я сконфузилась.
– Ну, хорошо, так я вам другую расскажу. Только, чур, потом по ночам не пугаться. Ну, слушайте! Жила‑была на свете старая царица, и пошла эта царица в лес погулять. Идет‑идет, идет‑идет, идет‑идет, вдруг, откуда ни возьмись, выходит горбатая старушонка. Подходит старушонка к царице и говорит ей человечьим голосом:
– Здравствуй, матушка!
Отдала царица старушонке поклон.
– Кто же ты, – говорит, – бабушка, что по лесу ходишь да человечьим голосом разговариваешь?
А старушонка вдруг как засмеется, зубы у нее так и скрипнули.
– А я, – говорит, – матушка, та самая, которую никто не знает, а всякий встречает. – Я, – говорит, – матушка, твоя Смерть!
Я перевела дух, потому что горло у меня от страха стянуло.
Взглянула на детей. Сидят, не шевелятся. Только Тотося вдруг придвинулась ко мне поближе (ага, у девочки‑то, небось, нервы потоньше, чем у этих идиотских парней) и спросила что‑то.
– Что ты говоришь?
– Я спрашиваю, сколько ваша муфта стоит?
– А? Что? Не знаю… не помню… Вам, верно, эта сказка не нравится? Тюля, ты, может быть, очень испугался? Отчего ты молчишь?
– Чего испугался? Я старухов не боюсь.
Я приуныла. Что бы такое выдумать, чтобы их немножко проняло?
– Да вы, может быть, не хотите сказки слушать?
– Нет, очень хотим, пожалуйста, расскажите, только что‑нибудь страшное!
– Ну, хорошо, уж так и быть. Только, может быть, нехорошо Тюлю пугать, он еще совсем маленький.
– Нет, ничего, пожалуйста, расскажите.
– Ну‑с, так вот! Жил‑был на свете старый граф. И такой этот граф был злой, что к старости у него даже выросли рога.
Тотося подтолкнула Кокосю, и оба, закрыв рот ладонью, хихикнули.
– Чего это вы? Ну‑с, так вот выросли у него рога, а когда вывалились от старости зубы, то на место них прорезались кабаньи клыки. Ну, вот жил он, жил, рогами мотал, клыками щелкал, и пришло ему, наконец, время помирать. Вырыл он себе сам большую могилу, да не простую, а с подземным ходом, и вел этот подземный ход из могилы прямо в главную залу, под графский трон. А детям своим сказал, чтоб не смели без него никаких дел решать и чтоб после его похорон три дня ждали. А потом – говорит, – увидите, что будет.
А как стал граф помирать, позвал к себе двух своих сыновей и велел старшему у меньшого через три дня сердце вырезать и положить это сердце в стеклянный кувшин. А потом, – говорит, – увидите, что будет.
Тут я до того сама перепугалась, что мне даже холодно стало. Глупо! Насочиняла тут всякие страхи, а потом через темную комнату пройти не решусь.
– Дети, вы что? Может быть… не надо больше?
– Это у вас настоящая цепочка? – спросил Кокося.
– А где же проба? – спросила Тотося.
Но что это с Тюлей? Он глаза закрыл! Ему положительно дурно от страха!
– Дети! Смотрите! Тюля! Тюля!
– Да это он заснул. Открой же глаза, так невежливо.
– Знаете, милые детки, мне, очевидно, не дождаться вашей мамы. Уже поздно, темнеет, а впотьмах мне, пожалуй, будет страшновато идти после… после всего. Но на прощанье я вам расскажу еще одну сказочку, коротенькую, но очень страшную.
Вот слушайте:
– Жили‑были на свете лианозовские акции. Жили, жили, жили, жили, жили, жили, да вдруг… и упали!
Ай! Что с вами?
Господи! Что же это с ними!
Кокося дрожит как осиновый лист. Рот перекосило… Паралич, что ли?
Тотося вся белая, глаза широко открыла, хочет что‑то сказать и не может, только в ужасе отталкивает руками какой‑то страшный призрак.
И вдруг отчаянный вопль Тюли:
– Ай! Боюсь! Боюсь! Ай, довольно! Страшно! Боюсь! Боюсь!
Что‑то стукнуло. Это Тотося упала без чувств на ковер.
Новогодние поздравления
От приказчика Панкова из мясной лавки генеральской кухарке Офимьюшке.
Открытка: вид города Палермо.
Текст:
«Перо мое писало
Не знаю для каво
А серце мне сказала
Дли друга моево.
С Новым Годом, с Новым щастьем жилаю Успеха и на всех по прыщах посылаю мятных пряничков для вашево переживания и целую вас нечотное число раз.
Известный вам прикащик Панков ».
* * *
Влюбленный писатель даме своего сердца.
Открытка: череп и бокал.
«С Новым годом!
Я запер двери и один поднимаю свой бокал за твое счастье, единственная! Кругом тихо. За стеной скребется мышь, отдирая старый штоф обоев. Я один, – я с тобой.
Евгений.
Присоединяемся к тосту:
Белкин.
А. Галкин.
С Новым годом!
Felicite. Chiffinette.
Бути здоровы. Нюшка».
* * *
Митя Кокин, в Борисоглебск, в лавку купца Егорьина.
Открытка: дама танцует на бутылке.
Христос воскресе!
«Любезный папенька еще имею честь уведомить вас что застрял я на полпути, сижу вторые стуки на станции в Бологом по семейным обстоятельствам. Деньги у меня украли явите божеску милость выслать на продолжение транспорта. Со мной Пашка Зиминов тоже несчастный.
Единоутробный ваш сын
Демитрий Кокин ».
* * *
Генерал Тетюрин актрисе Мотылек‑Воропайской, с казенным курьером в пакете с надписью: «Весьма нужное, совершенно доверительное, спешное».
«Мой нежный Ангел! С Новым Годом!
Перо мое писало
Не знаю для кого
А сердце мое мне подсказало
Что для друга твоего.
Обнимаю нежно (конечно мысленно) и целую нежно (конечно мысленно).
Твой незабвенный Цып‑Цып ».
* * *
Институтка Зиночка своей подруге Ниночке.
Открытка: Амур и Психея.
«С Новым Годом!
Дорогая Ниночка!
Желаю тебе на будущий год выйти замуж за Л. Д. и за В. К.
Твоя Зина ».
* * *
Прачка Федосья в деревню.
Открытка: свинья с васильками.
«С Новым Годом, с Новым счастьем, с новым здоровьем и здоровье дороже всего. И во первых строках моего письма проздравляю маменьку нашу Анну Семеновну и здоровье дороже всего. А еще во первых строках проздравляю сестрицу нашу Маланью Ивановну, а пусть она мерзавка мово коврового платка не носит а как он в сундуке лежал пусть так и лежит и от Господа доброго здоровья, здоровье дороже всего.
Дочь ваша известная Федосья ».
* * *
Юнкер Лошадиных отцу в деревню.
Телеграмма.
«С Новым Годом стреляюсь немедля телеграфом триста.
Покойный сын Николай ».
Пуговица
Когда поезд тронулся, Катя сняла шляпку, оправила шарфик и вдруг воскликнула:
– Ай, какая досада! Посмотри! Купила такие чудные дорожные перчатки, только что надела, и вот уж пуговицы нет!
Трубников, Катин муж, покачал головой сокрушенно, и так как был женат на Кате всего два с половиною месяца, то и не ответил ей на это:
– Сама, милая моя, виновата. Нужно прикреплять новые пуговицы.
Или:
– У тебя, мать моя, вечные истории. Все не как у людей!
Или:
– Нужно, матушка, под ноги смотреть, а не зевать по сторонам, – вот и будешь замечать, когда с тебя пуговицы валятся.
Или что‑нибудь другое, глубокое и мудрое, что говорят вдумчивые мужья, когда с их женами приключается неприятность.
Трубников только поцеловал ей руку, как раз там, где не хватало пуговицы у перчатки, и сказал весело:
– А вот я и починил!
Но его веселость Кате что‑то не понравилась.
– Очень глупо. Конечно, вам все равно, если ваша жена будет одета, как кухарка!
– Голубчик, что ты говоришь! При чем тут кухарка?! Да ты поверни руку. Смотри, – совсем даже и не заметно, что пуговица оторвана.
– Вам не заметно, а другим заметно. Именно по мелким деталям и отличают элегантную женщину от обыкновенных.
– Ну, раз это так важно, надень какие‑нибудь другие перчатки.
– Благодарю за совет, – иронически прищурилась Катя. – Я купила специально для этого путешествия дорожные перчатки, а поеду «в каких‑нибудь других». Вы очень находчивы.
Трубников замолчал и запечалился.
– Не надо было жениться на умной женщине, – думал он. – С существом обыденным живо можно сговориться и убедить, а у Катерины такой ясный способ мышления, и такая железная логика, что я вечно буду раздавлен ею!
Катя достала книгу, но видно было, что она не читает ее, а только смотрит на строчки.
– И о чем она думает? – мучился Трубников. – Верно, догадалась, что я – дурак, и жалеет о своей загубленной жизни.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 216; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!