Здесь в земле спит Уилльям Йетс 1 страница
Здесь в земле спит Уилльям Йетс
Родной Ирландии певец;
Обрела душа приют,
Опустел стихов сосуд.
Время, что не терпит их,
Умных, смелых и живых,
И уносит в пустоту
Форм телесных красоту,
Что язык хранит, забыв,
Кем питаем он и жив,
Извиняет ложь и лесть,
К их ногам бросает честь.
Век, что тех не осуждал,
Кто, как Киплинг, рассуждал,
Кто своим пером владел
Гладко словно Поль Клодел.
И летит в кромешный мрак
Всей Европы лай собак,
Разделяет их, как кость,
Своя собственная злость.
Стыд огромный и позор
Затуманил каждый взор,
Жалость заперта в глазах
В непролившихся слезах.
Опустись, поэт, на дно,
Где пустынно и темно;
Твой повсюду слышный глас
Все зовет к веселью нас.
Как огнем, стихом объят,
Разожги проклятий ад,
Пой про бремя неудач,
Про отчаянье и плач;
Брось целительный свой стих
В пустоту сердец людских,
Пребывающих в ночи
Ненавидеть отучи.
ПАДЕНИЕ РИМА. [73]
Волны бьются о причал;
В поле дождь под грохот гроз
Хлещет брошенный обоз;
Беглецы — в пещерах скал.
Скрылся день в тенях густых;
Фиск гоняет бедняков,
Прячущихся от долгов
В сточных трубах городских.
Храм закрыли на затвор,
Проститутки спать идут;
Литераторы ведут
В мыслях с другом разговор.
Рассудительный Катон
Хвалит правил древних свод,
Но бунтует гневный флот —
Пищи, денег жаждет он.
Цезаря постель пуста;
|
|
Пишет он, как мелкий клерк,
'ОТ РАБОТЫ СВЕТ ПОМЕРК'
В бланке розовом листа.
Сонмы бедные глядят
Красноногих жалких птиц
С кладок в крапинку яиц
В пораженный гриппом град.
А в далеком далеко
Тысячи оленьих ног
Первобытный топчут мох,
Молча, быстро и легко.
ДВЕ ПЕСНИ ДЛЯ ХЕДЛИ АНДЕРСОН[74]
I
Обрежьте телефон, часы остановите,
Собачьи драки из-за кости прекратите,
Умолкни пианино, под барабана дроби
Несите гроб, оплакивайте скорби.
Пусть кружат самолеты в небе хмуром,
Вычерчивая буквами: Он умер.
На шеи белые наденьте черный траур,
Пусть ходят в черном все по тротуарам.
Он был мне всем: и севером, и югом,
Рабочим днем, и праздничным досугом,
Луною, полночью, мелодией сердечной, —
Но я не прав: любовь не длится вечно.
Не надо звезд, пусть все дождем зальется;
Зачем луна? Снимите с неба солнце;
Леса срубите, океаны слейте —
Меня теперь ничто не радует на свете.
II
Летним днем у речки солнечной долиной
Я и Джон ходили по дороге длинной,
А цветы цвели у ног, птицы щебетали,
Сладко спорили в ветвях о любовной тайне;
'Поиграем же, о Джонни' — я, прильнув, шептала
Но, нахмурясь, как гроза, он ушел устало.
В Чарити Ма'тине Болл нас в Рождество позвали;
|
|
Помню, в пятницу мы с ним оказались в зале,
Пол был гладок и блестел, оркестр гремел гобоем,
Джонни был красив собой, я ж — горда собою.
'О, мой Джонни, до утра я танцевать мечтала':
Но, нахмурясь, как гроза, он ушел устало.
Не забыть в Гранд Опера этот миг чудесный,
Когда звезды все лучились музыкой небесной.
Звезд алмазы, жемчуга падали, искристые,
Золотом и серебром на платья шелковистые;
'Я на небе, о мой Джон' — я ему шептала,
Но, нахмурясь, как гроза, он ушел устало.
Он собою был красив — цветущий сад у пашни,
Он был строен и высок, как Эйфелева башня,
Мы, гуляя, в вальсе с ним кружились, чтоб согреться,
Его глаза, улыбка, смех насквозь пронзали сердце;
'Женись на мне, о Джонни, тебя любить я стану',
Но, нахмурясь, как гроза, он ушел устало.
О тебе мечтала, Джонни, прошлой ночью, право,
Слева — солнце ты мое и луна — справа;
Море было голубым на зеленом фоне,
Звезды баловали нас игрой на саксофоне;
Я лежу на глубине под землею талой,
Но, нахмурясь, как гроза, ты ушел устало.
МОЙ ДОКТОР. [75]
На вид мой доктор — куропатка,
Коротконог и гузка гладка;
Он — эндоморф, чьи нежны руки,
Кто никогда твердить от скуки
Не станет о вреде порока;
|
|
И мне у смертного порога
Не будет строить кислых рож,
А скажет прямо: "Ты умрешь".
Мне б, доктор.
Мне б, доктор, куропатку рядом,
Коротконожку с толстым задом,
И нежнорукого юнца,
Кто не твердил бы без конца,
Что для меня вредны пороки,
Но мне б, у смерти на пороге,
Сказал, не строя кислых рож,
Сверкнув глазами: "Ты умрешь".
МОЙ ДОКТОР [76]
Мой доктор (я такому рад!) —
Коротконог, широкозад,
Упитаннее куропатки,
А руки ласковы и гладки:
Он эндоморф, но не дебил —
Внушать, чтоб я грехи забыл.
Свалюсь — он с искоркой в глазах
Промолвит: — Ваше дело швах!
МОЙ ВРАЧ [77]
Мой врач (какому буду рад)
Коротконог, широкозад,
Упитан, точно куропатка;
Он не потребует прегадко,
Чтоб я забыл свои грешки.
Начну откидывать коньки —
Он не состроит жалкой рожи,
А молвит: — Ну, давай Вам Боже!
ПЕСНЯ ТРИНКУЛО. [78]
(новый вариант)
Купца и короля
Согреет зябкий шут,
Их мысли — в облаках,
До нас не снизойдут.
В уединенье, где
Не прижился б толстяк,
Вихрь снов меня вознес;
Норд-ост мне рвет колпак.
Днем вижу я внизу
Все в зелени — село,
И дом большой, где я
Был крошкой Тринкуло.
Там — тот надежный мир,
Побыть бы где — хоть раз……
|
|
Любовь и жизнь моя —
Случайный выбор фраз.
От страха стаи слов
Летят с ветвей нагих
Туда, где смех трясет
Богатых и святых.
Кружит рой образин,
Из мглы промерзлой мча, —
Умру, как те, кто мал,
Над шуткой хохоча.
ГИМН В ДЕНЬ СВЯТОЙ ЦЕЦИЛИИ
(для Бенджамина Бриттена)[79]
I
Под сенью древа святая дева,
Как черный лебедь в предчувствьи смерти,
Возносит к небу псалмов напевы,
Без тени гнева свой жребий встретив.
Молитве вторя, у края моря
Орган вознесся ее трудами.
И звуков стая парит, взрывая
Над Римом воздух, в могучей гамме.
Как орхидея, нагая, рдея,
Богиня встала из пены вод
Светла и рада. Ее услада
Мелодий дивных к себе влечет.
К чертогам рая взлетев, играя,
Земные звуки прельстят святых.
И огнь кромешный, что души грешных
В аду терзает, уснет на миг.
Пусть музыкантов сны будут вдохновлены
Пламенем неземным, светом вечным твоим,
О, Цецилия!
Взята на небеса, свята твоя краса,
чистая лилия!
II
Мне не стать взрослей;
Тело без теней,
Чтоб от них бежать,
Лишь могу играть.
Мне не согрешить;
В мире нет души,
Чтоб меня хранить,
Чтоб я мог — убить.
Я побежден
И боль признанья
Не утолить уже
Страданьем.
Все, что жизнь дала,
Ты, смеясь, сожгла
В танце огневом —
Нет нужды в былом.
Мне никогда не быть
Иным. Меня люби.
III
О, слух, твоим созданьям чужда власть
Желанья нестерпимого упасть.
Спокойный мир, где Скорбь, забыв про страсть
И нетерпимость юношеских лет,
Себе верна, где из истертых мыслей
Надежда вновь рождается на свет,
Где Страх, как дикий зверь, оставил след
Средь повседневных неизменных истин:
Верни ушедший день; раскрой секрет
О, дети, что как выводок птенцов,
Играют средь обломков языков,
Столь неприметны рядом с грудой слов,
Столь радостны в сравненьи с тишиной
Ужасных дел твоих: Свою главу склони,
О, резвое дитя. Как ясен разум твой!
Рыдай, дитя, рыдай, слезами мир омой.
Растленный, смерти пожелав любви,
Плачь о судьбе, не прожитой тобой.
О, скрипки стон, когда греха смычок
Пропилит душу мне наискосок.
Рыдай, дитя, рыдай! Слезами мир омой.
О, непрестанный барабанный бой
Сердец горячих с хладной головой.
Прошедшего не встретить впереди.
О, трепет флейты, так благодарит
Дыханье не сошедшего в Аид.
Благослови свободы дар чужой.
О, безрассудно-детский трубный зов
У стен твердыни, что полна врагов.
Неси свой стыд, как розу, на груди.
Тот, кто любит сильней
Глядя вверх на звезды, я понимаю вполне,
Что, по их разуменью, я мог бы тонуть в дерьме,
Но среди тревог и страхов земных
Безразличие меньше многих иных.
Что подумали б мы, если звезды стали пылать
Безответною страстью, которую нам не понять?
Если равным любовям нет места в кругу людей,
Пусть я останусь тем, кто любит сильней.
Восхищенный, чего не стану скрывать,
Стадом звезд, которым на все плевать,
Я не могу сказать, к небу свой взор стремя,
Что тоска по звездам подступит при свете дня.
Если б все звезды решили пропасть с небес,
Я б научился глядеть в пустоту, всю без —
звездную горнюю тьму ощущая насквозь,
Хоть бы неделю-другую потратить пришлось.
Слезы льет на перепутьях…
Слезы льет на перепутьях
Девушка о том,
Кто охотится с борзыми
В сумраке ночном.
Подкупи же птиц на ветках
Чтоб умчались прочь,
Прогони светило с неба,
Чтоб настала ночь.
Ночи странствия беззвездны,
Ветер лют зимой;
Впереди — один лишь ужас,
Горе — за спиной.
Мчись, покуда не достигнешь
Моря, чья волна
Глубока, горька, и все же
Пей ее до дна,
Испытай свое терпенье
В глубине морской,
Отыщи среди обломков
Ключик золотой.
И на самом крае света
Будет вражий пост —
Поцелуй проход оплатит
Через ветхий мост.
Замок там стоит заброшен
Между мрачных скал.
Вверх по лестнице парадной,
Через бальный зал
Пробеги, забыв сомненья
И отринув страх,
Чтоб саму себя увидеть
В темных зеркалах.
Нож найди за тайной дверцей
И вонзи туда,
Где давно уже не бьется
Сердце изо льда.
1940
ГИМН В ДЕНЬ СВЯТОЙ ЦЕЦИЛИИ
(для Бенджамина Бриттена)
Вариация[80]
О, рыдай на скрещеньях дорог
О своей невозможной любви.
Он несется с охотой сквозь сумерки,
С ястребом на рукаве.
Чтобы птицaм не петь — подкупи их,
Взглядом солнце с небес отзови,
Чтобы темная ночь
Поскорей утонула в траве.
О, беззвездность скитаний!
О, зимнего ветра оскал!
Страх стоит пред тобой,
За плечами печаль холодна.
Убегай к океану,
Чьих песен извечна тоска.
Хоть вода и безбожно горька,
Ты должна его выпить до дна.
И в пучинах морских,
Где обломки крушений лежат,
Порастратив терпенье, найди
Тонкий ключ золотой.
А у самого края земли,
Где кошмары пути сторожат,
Оплати поцелуем
Проход через мостик гнилой.
Там заброшенный замок стоит,
Как когда-то стоял,
Ты по лестнице гулкой взбеги,
Отопри заржавевший замок,
И себя разгляди в глубине
Помутневших зеркал
Без сомненья и страха,
Поскольку исполнился срок.
Детский нож перочинный
Лежит в тайнике до сих пор.
Доставай. Роль доиграна.
Вместо суда
Ты сама прочитаешь
Себе приговор,
Нож вонзая в поддельное
Сердце из льда.
ОТРЫВОК ИЗ "С КАКОЮ ЛИРОЙ"
В морали силы нашей суть;
Итак, чтоб пристальней взглянуть
На Апполона,
Чьих батальонов вышел срок,
Храни Гермесов Декалог
Верней закона:
Не должно слушаться декана,
Не должно напускать тумана
В ученой части,
Не должно планов воспевать,
Ни низко головой кивать
Перед начальством.
Не должно заполнять анкет
От учреждений и газет,
Ни — без нужды —
Сдавать экзаменов. Всего,
В чем есть частица "СОЦИО"
Не делай ты.
Не должно подходить к лихим
Ребятам из рекламных фирм,
Их слушать свист;
Равно как Библию читать
За слог ее; ни с теми спать,
Кто слишком чист.
Не должно потакать нужде,
Живя на хлебе и воде;
Коль выбор твой, —
Ставь нЕчет — риск не без потерь;
Читай "Нью Йоркер", в Бога верь,
И Бог с тобой.
1946
"Куда ты?.."[81]
"Куда ты?" — у рыцаря спрашивал ритор,
"Ужасна долина, где печи горят,
Где смрад разложенья введёт в исступленье,
Где рыцарей мощи покоятся в ряд".
"Представь же", — так трус обращался к матросу, —
"Что полночь покрыла твой призрачный путь,
Бинокли и лоты — вскрывают пустоты,
Везде ты постигнешь отсутствия суть!"
"Не птица ли там?" — страх нашептывал стражу,
"Ты видел ту тень среди тёмных ветвей?
А сзади, а с тыла — фигура застыла,
И пятнышки рака — на коже твоей…"
"Из дома и прочь" — рёк ритору рыцарь.
"А ты — никогда" — рёк трусу матрос.
"Они — за тобой" — страж ответствовал страху, —
Оставив их там, оставив их там.
(2002)
ПОХОРОННЫЙ БЛЮЗ[82]
Заткните телефон, долой часы,
пускай за кости не грызутся псы,
рояли — тише; барабаны, об
умершем плачьте; и внесите гроб.
Пусть самолет, кружа и голося,
"ОН УМЕР" впишет прямо в небеса.
Пусть креп покроет шеи голубей над головой,
и черные перчатки оденет постовой.
Он был мне — Север, Юг; Восток и Запад — он,
шесть дней творенья и субботний сон,
закат и полдень, полночь и рассвет…
Любовь, я думал, будет вечной. Экий бред.
Не надо звёзд. Не нужно ни черта:
луну — в чехол, и солнце — на чердак.
Допейте океан, сметите лес.
Всё потеряло всякий интерес.
ЭПИТАФИЯ ОДНОМУ ТИРАНУ[83]
Он искал — совершенства, однако особого рода,
И поэзию — ту, что он выдумал — в общем, несложно понять;
Он познал нашу глупость, как собственных пальчиков пять;
Он лелеял свой флот и спецом был в военных делах;
Вместе с ним помирали от смеха слуги народа,
А когда он рыдал, умирали младенцы в домах.
АВГУСТ 1968-ГО[84]
Хоть непосильное для нас
Для Людоеда — в самый раз,
Но, как бы не был он велик,
Ему не одолеть — Язык:
Над покоренною страной,
Где павших кровь бежит волной,
Вознёсся фeртом грозный муж,
Но с губ текут — слюна и чушь.
Послесловие переводчика
Лучший способ читать стихи — это переводить их. Только процесс перевода, по сути, может гарантировать столь желанное для настоящего поэта "медленное чтение". И если поэзия вся — попытка расставить наилучшие слова в наилучшем порядке, то перевод удавшегося поэтического произведения — это доказательство того же "от противного": доказательство того, что "по-другому" — нельзя. Т. е. перевод подтверждает неповторимость оригинала и одновременно — свое бессилие.
Уистен Хью Оден (1907–1973) — признанный классик англоязычной поэзии. "Наш Бродский", насколько я понимаю, немалым ему обязан по части своего поэтического и стилистического становления — за что спасибо английской литературе от русской. Я же, собственно, обратился к Одену скорее случайно — наткнулся на собрание сочинений, открытое прямо на "O where are you going?". Две мысли посетили меня в тот момент: "Хм, как похоже на мой стиль…" и "Это, наверное, сложновато будет перевести…". Перчатку я поднял, и вот результат. Я попытался передать "готическую" атмосферу стихотворения и, если можно так выразиться, "аллитеративную суггестию" молодого Одена.
Второе стихотворение, более позднее — одно из лучших, на мой взгляд, лирических стихотворений в мировой поэзии, вне зависимости от того, относится ли "ОН УМЕР" к другу или к Богу. Я пытался дать ритмический эквивалент оригинала; желающие могут сравнить мою попытку с переводом Бродского, выполненным в 1994 году. Наконец, третье и четвертое стихотворения — политические эпиграммы, напоминающие, с одной стороны, о миниатюрах Кавафиса, а с другой — об "имперских" стихах Бродского.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 252; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!