Первобытное мышление и инстинкт солидарности
Как известно, в ходе антропогенеза наиболее интенсивный отбор вел предков человека по пути увеличения мозга, особенно его лобных долей, и создания анатомической базы для членораздельной речи. Когда древний человек встал на задние лапы, а передние стали руками и появились орудия, за очень короткое в масштабах эволюции Земли время сформировался совершенно новый канал сверхбыстрой эволюции интеллекта. Но большой мозг беспомощен, пока его содержимое не связано в целое рефлексами, памятью, опытом, знаниями, умениями, навыками. Поэтому параллельно эволюционному росту мозга все более удлиняется срок социализации – беспомощности детенышей, срок, в течение которого они нуждаются в помощи и охране со стороны не только родителей, но и всей стаи, стада. Даже у самых примитивных племен ребенок до шести лет совершенно не способен к самостоятельному существованию, к обороне. Непрерывная охрана, непрерывная кормежка беспомощных детей и беременных, численность которых составляла не меньше трети стаи, могла осуществляться только сплоченной стаей.
Можно выделить несколько причин, по которым части членов племени требовалась дополнительная защита в лице других более сильных особей[436].
1. Подъем на задние конечности, появление прямостоящего питекантропа повлекли за собой рождение относительно малоголовых детей с непрочным черепом, которому предстояло сильно и долго увеличиваться уже в ходе последующего развития. Мозг новорожденной обезьяны весит около 70 % веса взрослой особи. Мозг младенца человека весит всего 23 % веса взрослой особи. Поскольку детеныши были незрелыми, не способными ходить, матери предстояло донашивать их на руках.
|
|
|
2. В долгий период палеолита и неолита, когда женщины рожали по 10–15 детей, а из них доживало до зрелости двое‑трое, выживание и распространение племен главным образом зависело от успешности защиты потомства против хищников, от непрерывного кормления детенышей и ухода за ними.
3. В отличие от других млекопитающих сексуальное влечение человека перестало быть строго сезонным уже на ранних этапах эволюции, поэтому младенцы стали появляться в самое неподходящее время года, что еще больше усилило зависимость их выживания от спайки внутри племени.
4. Не только детеныши как резерв, от которого зависело будущее существование группы, но и старики как хранители накопленного группой опыта должны были охраняться группой.
Таким образом, групповой инстинкт, развитый у большинства приматов, должен был достигнуть у первобытных людей высокого уровня. Сложные формы общения и необходимость передачи возрастающей информации, в свою очередь, стимулировали дальнейшее развитие мозга.
|
|
|
В самом мышлении нашла отражение (хотя возможно чисто внешнее) эта тенденция к спайке и единению. Древний человек в большей степени ощущал себя родовым существом, чем индивидуальностью. По Л. Леви‑Брюлю, в его мышлении преобладали коллективные, синтетические по своей сути представления[437]. Эти коллективные представления остаются в человеке, опускаясь на бессознательный уровень (коллективное бессознательное). Таким образом, сознание первобытного человека как бы раскалывалось на две относительно независимые сферы – сферу индивидуальных представлений, основанных на личном опыте, и сферу коллективных представлений, навязанных ему обществом и подчиненных особым, дологическим законом мышления.
Такому мышлению соответствовал особый этап мироощущения – мистика. Мистика – это нерациональное знание, основанное на интуиции и сопричастности с универсумом. Не нуждаясь в понятийном мышлении и слове, мистика возникла до появления разума и речи. Источник мистики, как и искусства, не логика, а эмоции. «Мистически ориентированные, эти умы сейчас же готовы признать позади существ и фактов нашего мира наличие невидимых сил и потенций. Они чувствуют их вмешательство каждый раз, когда что‑нибудь странное или необычное поражает их. На их взгляд, «сверхприрода», следовательно, облекает, проникает и поддерживает природу»[438]. Культура господствует над жизнью, а не наоборот – такой вывод делает в отношении мистического мышления Л. Леви‑Брюль: мистический план является предпосылкой утилитарного плана и господствует над ним, но не сливается с ним.
|
|
|
В противоположность Л. Леви‑Брюлю К. Леви‑Строс считал, что мышление древнего человека по своей структуре было таким же, как у современного. «Магическое мышление отличается от науки не столько незнанием или пренебрежением детерминизмом, сколько требованием более властного и более прямолинейного детерминизма… Магия – это робкая и невнятная форма науки. Вместо того, чтобы противопоставлять магию и науку, стоило бы расположить их параллельно, как два способа познания, не равных по теоретическим и практическим результатам, но равных по роду ментальных операций, которыми обе они располагают и которые отличны не столько по своему характеру, сколько по типу явлений, к которым они прилагаются»[439]. По остроумному замечанию М. Глакмена, если в наш европейский дом, защищенный громоотводом, ударит молния, мы скажем, что мастер, сделавший громоотвод, никуда не годен, или провод плох, либо разорван. Если молния сожжет африканскую деревню, охраняемую против грозы колдовскими средствами, африканец скажет, что колдун никуда не годен, или его колдовские средства плохи, или было нарушено какое‑то табу.
|
|
|
Противоположные позиции Леви‑Брюля и Леви‑Строса примиряются концепцией символической системы Кассирера. «Человек сумел открыть новый способ адаптации в окружающей среде. У него между системой рецепторов и эффекторов есть еще третье звено, которое можно назвать символической системой… Человек живет отныне не только в физическом, но и символическом универсуме»[440]. Человечество «от рождения» обладает одним и тем же аппаратом восприятия и переработки информации, но система символов, которая создается этим аппаратом, обладает ярко выраженной способностью к изменению. Последующая эволюция культуры – это есть расширение и обобщение символов от темных, насыщенных эмоциями символов мифа к ясным и рациональным символам науки. Первобытный человек был в начале пути: он учился строить эти символы.
Поэтому практичная логичность повседневной жизни уживалась в древнем человеке с мистической ментальностью, которая нам неведома. Создается впечатление, что первобытный человек обладал особым видением мира и ощущал неуловимые энергетические связи и взаимодействия в природе. На высокий потенциал телепатических и ясновидческих возможностей указывали многие исследователи архаичных народов, например Э. Тайлор, Э. Лэнг. По М. Элладе, шаманский комплекс в примитивных обществах также основан на мистических переживаниях. Шаман говорит на языке животных, становится их другом и повелителем, подтверждая мысль, что человек на ранних стадиях своей эволюции обладал способностью внушения. Современные примитивные народы, бушмены например, демонстрируют очень точные предчувствия, ощущая приближение человека или животного по особым знакам на своем теле и как бы вживаясь в образ этого пришельца. На вопрос о том, как сын догадался о скором появлении отца, он ответил: «Я догадался о приближении отца, потому что почувствовал на своем теле его рану». Другой бушмен догадался о приходе антилоп, ощущая, как их кровь течет по икрам ног[441]. Вероятно, магические обряды, основанные на способности первобытного человека к подражанию и посредством этого к внушению, нужны были как способ добиваться нужных результатов от животных (недаром существует термин «имитативная магия»).
Современный человек, обладающий тем, что называется «знанием», т. е. помещением переживания в систему представлений, понятий и связей, не в состоянии взглянуть на мир «невинным зрением» ребенка, т. е. так, как будто видит мир в первый раз. Ребенок может смотреть «на него в изумлении, изучая все его аспекты, замечая все его качества, ибо для ребенка в этой ситуации ни одно свойство незнакомого объекта не может быть более важным, чем другие свойства. Он не организует объект; он просто на него смотрит»[442]. Весь строй первобытного мышления указывает на возможность такого сочувственного, сопереживающего отношения к природным объектам и существам.
Магическое мышление рисовало мир, в котором все связано со всем, поэтому любое нарушение гармонии могло сказаться на том, кто вносит этот разлад. Но, с другой стороны, древним казалось, что все их существо – и тело, и душа – «столь тонко настроены на гармонию с природой, что прикосновение руки или поворот головы заставляют вибрировать всю материальную структуру мира»[443]. Стремясь не нарушать гармонию, древний человек не мог и шагу ступить, чтобы не задобрить какое‑то существо или силу, которая предположительно могла препятствовать его предприятию. Разнообразные ритуалы предписывали ему, как охотиться, рыбачить, собирать растения, изготовлять орудия, приготовлять пищу. Для пралогического мышления существенны мистические операции, которые одни в состоянии обеспечить наличие и поимку добычи. Без этих операций не стоит даже и приниматься за дело. «Если ненец на охоте встретится с медведем, то он тотчас его не убивает, а сначала вступает с ним в разговор, начинает выхвалять его достоинства, спрашивает, для чего он встретился с ним, просит его, чтобы он не поцарапал его своими острыми когтями… После «беседы», во время которой медведь якобы соглашается быть убитым, охотник его убивает и считает себя в своих действиях оправданным против родных медведя, которые за смерть своего члена могли бы отомстить»[444].
Многочисленные ритуалы должны были способствовать поддержанию единства не только в отношениях с природой, но и внутри коллектива. Можно сказать, что обряды составляли главный смысл ежедневных человеческих действий. Человек не жалел на них ни сил, ни времени. Например, обряд инициации занимает у караджери (один из народов Океании) более месяца. Все посвященные (взрослые мужчины племени) каждый день готовят группу мальчиков в возрасте 12 лет к обряду обрезания. Так же весьма сложны и величественны брачные обряды и обряды похорон. Любое изменение направления жизни, любой переход должен был происходить по определенной схеме, в противном случае желаемый результат был недостижим[445]. Главной целью всех производимых обрядов и действий было объединение для того, чтобы преодолеть страх смерти. «Человек архаических обществ стремился победить смерть, придавая ей такое значение, что в конечном итоге она перестала быть прекращением, а стала обрядом перехода»[446]. Коллективный экстаз позволял ему достигнуть такого состояния, когда он «не чувствует себя больше беззащитным перед неподдающимися предвидению угрозами сверхъестественного мира. Он обрел в этом мире нечто даже большее и лучшее, чем помощь, чем защиту, чем союзников. Со– причастие, реализованное церемониями, – вот в чем его спасение»[447].
Инстинктивная солидарность позволяла решать и другую сверхзадачу – не нарушать гармонии, пусть все идет так, как всегда. Это проявлялось также и в непонятной нам сверхъестественной покорности судьбе: не в обычаях древних было оказывать помощь утопающему (по мнению ненцев, он уже принадлежит хозяину воды) или пытаться вернуть к жизни замерзающего и т. д.
Все объекты окружающей природы были родственны, и человек отнюдь не был высшим звеном иерархии природы. «Их (древних людей. – А. Г., Т. Г.) зоологическая классификация не достигает вершины Homo sapiens; наивысшим существом для них является слон, затем лев, потом удав или крокодил, потом человек и затем более низкие существа. Человек не думает о том, что может господствовать над природой»[448]. Представлялось за честь иметь родословную от «высокопоставленных» животных, отсюда возникло тотемическое мышление – представление о том, что каждая группа (племя) людей ведет свое происхождение (или вступает в определенные отношения) с каким‑либо классом существ (тотемом) одушевленных или неодушевленных. Люди одного тотема считают себя очень близкими родственниками, они не могут менять свою групповую принадлежность, за исключением обряда усыновления, не могут вступать в браки между собой. Тотемическое животное обожествляется, что проявляется в двух возможностях‑либо запрещается его потребление в виде пищи, либо наоборот‑тотемическое животное – самая предпочитаемая пища.
Дикарь почитал животных за их превосходство в силе, храбрости или хитрости и склонен был приписывать им душу, способную жить после смерти тела. Впоследствии это сливается с мыслью, что животное может быть воплотившимся божеством. Туземцы верили, что звери понимают человеческий язык, поэтому они стремились никогда не называть животных, особенно тотемических, какими‑либо обидными словами, ругать их. «Для первобытного человека звери – таинственные, загадочные существа, одаренные громадной осведомленностью в жизни природы. Они знают гораздо больше, чем говорят нам. Благодаря их чувствам, гораздо более утонченным, чем наши чувства, и благодаря тому, что они постоянно передают друг другу все, что замечают в своих постоянных поисках и полетах, они знают то, что происходит на многие версты кругом. Если какой‑то человек не допускал в своих отношениях к ним хитрости и неправды, то они предупреждают его об опасности так же, как предупреждают друг друга»[449].
Возвращаясь к теме единства, следует заметить, что оно исчезало сразу, как только наступал момент взаимодействия с другими человеческими коллективами. Первобытные общества определяют границы человечества пределами своей племенной группы, которую часто называют «благородными» именами (например, самоназвание кетов – «светлые», чистые» люди) и вне которой они воспринимают себе подобных лишь как чужаков, т. е. «как грязных и грубых под‑людей, если даже как не‑людей: опасных зверей или фантомов»[450]. Возникла парадоксальная, с точки зрения биологии, ситуация: древние люди относились более агрессивно к представителям собственного вида, чем к животным других видов.
Язык природы был понятен человеку, животные были братьями по крови, а члены другой группы – почти всегда врагами. Почему? Ответ представляется в настоящее время однозначным: инстинкт агрессии у человека с ранних этапов его становления сместился с межвидового на внутривидовой уровень, К. Лоренц убедительно объясняет механизм такого перемещения особенностями эволюции человека как вида. «Большая часть опасностей, которые ему угрожают, происходит оттого, что по натуре он сравнительно безобидное всеядное существо; у него нет естественного оружия, принадлежащего его телу, которым он мог бы убить крупное животное. Поэтому в предыстории человека никакие особенно высокоразвитые механизмы для предотвращения убийства не были нужны. Когда же изобретение искусственного оружия открыло новые возможности убийства, – прежнее равновесие между сравнительно слабыми запретами агрессии и такими же слабыми возможностями убийства оказались в корне нарушенными»[451].
Внутривидовой отбор, основанный на одной конкуренции с сородичами, а у человека, как известно, в процессе эволюции внешних врагов становилось все меньше и меньше, приводит к странным и нецелесообразным уродствам. Таким уродством, вероятно, является и гипертрофия человеческого агрессивного инстинкта, крайним выражением которого являются войны. Есть один вид среди животных, который ведет себя аналогично человеку – сообщество крыс. Они вполне социальны и миролюбивы внутри замкнутого клана, но сущие дьяволы по отношению к сородичу из другой «партии».
Социобиология нашла свой вариант ответа на вопрос, почему же естественный отбор не уничтожил крайние формы агрессии в человеческих популяциях, например войны, которые ведут к гибели большей части особей. Локальные войны могли быть важным фактором группового отбора. Самые яркие черты групповой идентификации такие, как коллективизм, альтруизм, патриотизм, храбрость, мужество, есть оборотная сторона войны, ее, так сказать, генетические «продукты». Война во все времена была также способом генетического «вливания»: народ‑победитель вносил свои гены в популяцию побежденных. Но, с другой стороны, более примитивные и сильные варвары, становясь завоевателями, растворялись в культурах более развитых и мирных соседей. Увеличение масштабов и жестокости современных войн, с точки зрения социобиологии, связано с очень высокой плотностью населения Земли и отсутствием непосредственного контакта воюющих сторон: нажимать кнопку всегда легче, чем стрелять в упор.
Открытия, сделанные учеными‑этологами при наблюдении над разными популяциями обезьян, вскрывают возможные причины различий между кланами древних людей. Изучение повадок шимпанзе в естественных условиях в нескольких районах Центральной Африки обнаружило у них некую культуру традиций. Такое социальное поведение высших обезьян даже получило название «дочеловеческой культуры», потому что разные способы и ритуалы требуют сложных навыков. Особи нескольких популяций по– разному производят обычные действия, такие, как раскалывание орехов, снятие кожуры со сладкого картофеля, толчение пищи, выуживание термитов и муравьев из дупел деревьев и т. п. (всего 39 поведенческих навыков). Способ передачи навыков является типично социальным: детенышу требуется иногда несколько лет, чтобы обучиться, к примеру, раскалыванию орехов. Некоторые традиции уникальны и встречаются только в одном из шести исследованных сообществ, другие являются общими для двух‑трех сообществ. Каждое сообщество «чтит» свои традиции и совершает операции только так, как заведено «издревле».
Нечто подобное могло наблюдаться в сообществах первобытных людей, которые совершали ежедневно огромное количество всяческих ритуалов. Эти ритуалы должны были сильно отличаться у мало общающихся групп. Кроме всесвязанности, в тотемизме проявляется стремление древнего человека к родовой самоидентификации. Остро наблюдательный, он хорошо распознавал отличия окружающих животных и растений и производил их классификацию. Когда люди одного клана (племени) идентифицируют себя с каким‑то видом животных или растений, это значит, они делают акцент на самобытности своей группы, на ее отличиях от других первобытных групп. «В то время, когда природа животного кажется сосредоточенной на каком‑то отдельном качестве, можно сказать, что его индивидуальность растворяется в роде. Узнавание человека состоит в том, чтобы отличать его от других людей; но узнавать животное – это значит обычно представлять себе тот вид, к которому оно принадлежит. Каким бы животное ни было конкретным и индивидуальным, оно выступает неким качеством настолько же сущностно, как род»[452]. Для пралогического мышления, управляемого законом партиципации, не существует четкого разделения между особью и видовой сущностью. Слияние «я» и «мы» проявлялось даже в происхождении имен у примитивных народов: «каждый клан или субклан обладает определенным количеством имен, носить которые предоставлено его членам, и раз индивид – часть группы, то индивидуальное имя – это «часть» коллективного имени»[453]. Клан назывался именем животного, чаще всего тотемного, а индивидуальные имена соответствовали его частям либо действиям, например, глаза‑медведя или лающая‑собака. Это отождествление, можно сказать растворение «я» в его роде, имеет две стороны: чужак – это не‑человек, а сородич – это то же самое, что ты. Поэтому клан, а потом и племя страшно карали за убийство сородича – изгнанием или убийством убийцы.
Когда члены двух кланов заявляют, что они образуют два вида животных, они делают акцент на различии, дуальности их свойств и характеристик. В основе общественной жизни на этих стадиях культуры сохранялась возникшая раннее бинарность, антитетическое и антагонистическое устройство самого общества. Весь мыслительный мир такого общества организован по противоположностям этой дуалистической структуры. «В соответствии с ним племя делится на две противостоящие и экзогамные половины, фратрии. Обе группы различаются по своему тотему. Одни люди ворона, другие люди черепахи, соответственно существует целая система обязанностей, запретов, обычаев и объектов поклонения, относящихся либо к ворону, либо к черепахе. Взаимоотношение обеих частей племени носит характер взаимного спора и соперничества… Дуалистическая система, разделяющая обе части племени, простирается и на весь мир их представлений. Каждое живое существо, каждый предмет принадлежит либо той, либо другой стороне, так что весь Космос включается в эту классификацию»[454].
У животных различие между внешне близкими видами часто обнаруживается в некоторых элементах поведения, особенно в брачном поведении. Отклонение от «нормы» в момент спаривания отталкивает возможного партнера и препятствует межвидовому скрещиванию. Поводом для спонтанного проявления агрессии может быть малейшее несоответствие поведения другого существа обычаям и привычкам агрессора. Мы не задумываемся, почему именно мелкие особенности поведения собратьев вызывают у нас наибольшее раздражение: нас не раздражает, как чавкая, на полу лакает из миски собака, но раздражает, когда по‑другому ест за столом человек (сразу кажется, что неопрятно). То, что другое существо не так держит камень, не так затачивает стрелу и строит западню, могло вызывать у древнего человека инстинктивное представление об «инаковости» члена соседнего сообщества. Поэтому он и воспринимался как «не‑человек». Инстинктивно другие обычаи и традиции оценивались как поведение другого вида. Каннибализм дикарей, так ужаснувший первых исследователей реликтовых сообществ индейцев в Южной Америке и аборигенов Австралии и Океании, – это всего лишь проявление отношения к другому, чаще всего враждебному, виду. «У некоторых племен слово, означающее «человек», относилось к представителям лишь своего племени, поэтому поедание людей – членов других племен, с их точки зрения, не было людоедством»[455].
Очень правдоподобно, что противопоставление своих чужим, «мы и они» и осознание этого противопоставления стало основой, на которой формировалась групповая психология. Одним из важнейших обстоятельств группового сознания являлось осознание кровного родства. Второй аргумент состоит в том, что «общие навыки и приемы охоты и собирательства, психологическая притирка всех членов коллектива в процессе хозяйственной жизни, практика изготовления орудий с помощью установившихся традиционных способов, общий язык, тождественное внеязыковое поведение и, наконец, какая‑то общая сумма начатков знаний – все это составляло психологическую основу того чувства, которое было, очевидно, доминирующим в первобытных коллективах древних гоминид»[456].
По мнению Б. Ф. Поршнева, наоборот, представления о внешнем, о людях другого племени предшествуют в процессе развития самосознания представлению о себе как о некоторой сплоченной группе. «Для того, чтобы появилось субъективное «мы», требовалось повстречаться и обособиться с каким‑то «они». Иначе говоря, если рассматривать вопрос именно в субъективной, психологической плоскости, «они» еще первичнее, чем «мы»… Только ощущение, что есть «они», рождает желание самоопределиться по отношению к «ним», обособиться от «них» в качестве «мы»[457].
Предположение о почти полной изоляции древних коллективов, которые были даже названы «атомами» первобытного общества, чтобы подчеркнуть их обособленность, находит свое подтверждение в инстинктивном стремлении групп расселиться подальше друг от друга. Именно рассредоточение, а не интенсификация существующих адаптаций было основным способом сохранения и увеличения популяций ранних гоминид.
Суммируя материл этого раздела, следует отметить, что ощущение единства, солидарности, взаимосвязи внутри первобытной группы и с природой было главным источником энергии для противостояния разрушительной силе страха смерти. Было ли мышление древних людей дологическим (Л. Леви‑Брюль), инфралогическим (Ж. Пиаже), диффузно‑конкретным (В. П. Алексеев) или несло элемент «пикового переживания» (У. Маслоу), его синтетичность выполняла при всех вариантах важную функцию защиты. Инстинктивная солидарность изначально пронизывала и структурно, и функционально все стороны жизни древнего человека. Несомненно, что наращивание логических операций мышления (рационализация) и нарушение коллективного архетипа привели к двум серьезным изменениям в поведении человека как вида. Усиление аналитической направленности в процессе эволюции ослабляло инстинкт, что привело сначала к родовому отрыву человека от природы, а далее в «осевое время» к индивидуальному отчуждению и одиночеству. На уровне отдельного индивида произошел разрыв типов поведения, определяющихся инстинктом, и таких, которые формируются сознательно. Парадокс нервно‑психической эволюции человека заключался в том, что нарастающая функциональная пластичность мозга стала причиной нарушений функций коры больших полушарий, ведущих к различным неврозам, чего нет в животном мире.
Осознав себя как родовое существо на начальном этапе своего становления как вида, человек противопоставил свою группу другим сообществам Homo sapiens. Осознав себя как индивидуальность в эпоху Возрождения, человек в наше время пришел к эгоцентризму и, как следствие, к одиночеству и покинутости. Дальнейшая «атомизация» ведет к «клеточному существованию», и поэтому рано или поздно должен начаться обратный процесс духовной солидарности и взаимопроникновения людей, но уже не на инстинктивном, а на сознательном уровне.
Дата добавления: 2018-09-23; просмотров: 322; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!