За семь месяцев до выборов Президента РФ

 

К месту съёмок приехали в семь часов утра. Пока из автобусов выгружались американцы и аппаратура, я с оператором из своей команды пошёл на встречу с грузинами. Из подъехавшего открытого «уазика» почти на ходу выскочил здоровый бородатый мужик, одетый в камуфляж. Он подошёл ко мне, снял тёмные очки, улыбнулся и протянул руку:

— Ваха.

— Приятно познакомиться, я Антон.

— И мнэ очэн приятно.

— Ты, значит, тут за старшего?

— Вродэ того.

— У тебя общая информация о сегодняшнем событии имеется?

— Имеется, а как жэ. Канешна имеетса, дарагой.

— Вот и отлично. Значит так, Ваха. Мы тут у тебя поснимаем чуть‑чуть и уедем. Мне главное понять диспозицию, так сказать. Чтобы мы все, разом, понимаешь, все вместе слаженно сработали, понимаешь?

— Канэшно панимаю, дарагой. Я по‑русски харашо панимаю. Русскую школу заканчивал, в армии служил, мнэ три раза гаварить нэ нада. Харашо, дэрагой? А на акцэнт внимания не обращай, дети гор, что с нас возьмёшь. — Закончив фразу на чистом русском языке, Ваха улыбнулся, как человек, готовящийся привести приговор смертной казни в исполнение.

— Прости, Ваха, прости, дорогой. Это издержки профессии. Приходится часто с иностранцами работать, вот и говорю медленно, с повторами. Условный рефлекс. Извини, если обидел.

— Нэ проблэма, дарагой.

— У тебя опыт съёмок боевых действий или вообще опыт подобных съёмок имеется?

— Ну, так… — Ваха отвернулся и сплюнул.

— Большой?

— У меня в девяносто первом — девяносто третьем нэбольшая киностудия была. Там. В лесах, — ответил Ваха и махнул рукой куда‑то в сторону Чечни. — Я был что‑то вроде продюсера, так у вас говорят? Малэнкая савсем. Мэнше, чем дажэ «Грузиа‑филм».

Я посмотрел в глаза Вахе, и мне показалось, что в этот момент в них отразились инструкции по взрывному делу, организации боевых отрядов, внезапным рейдам в тыл противника и всему тому, что должен знать и уметь каждый уважающий себя кинопродюсер, становление карьеры которого пришлось на первую Чеченскую войну.

— Я так и думал. Значит, всем всё ясно. Это хорошо. Это очень хорошо, Ваха. Рассказываю. Работать во время съёмок будем без связи. Вертолёты прилетят со стороны России в семь сорок пять. Отстреляются и в восемь нуль‑нуль развернутся обратно. Мы все снимаем и ретируемся отсюда в восемь десять, максимум восемь пятнадцать. Нам дан коридор до восьми двадцати. Дальше, автобусы с аппаратурой уезжают своим ходом, а твои ребята увозят нас на своих машинах и переправляют завтра в Россию. Нам сейчас надо договориться, кто и куда садится после съёмки, где будут стоять твои машины и кто повезёт, потому что через пять минут мы отрубаем рации и мобильники и будем без связи, понимаешь?

— Без связи так без связи. — Всё время, пока я говорил, Ваха счищал прутиком грязь, прилипшую к подошвам его высоких армейских ботинок. — Нэ проблема. Пойдём, покажу позиции.

— Подожди, я переводчиков и старших иностранцев позову.

— Им все покажут, нэ волнуйся, дарагой. Все места подготовлены.

Мы миновали кусты, растущие у дороги, и вышли на плоскую местность. Муляж пограничной заставы представлял собой квадрат, образованный четырьмя огневыми точками. Из двух точек торчали орудия, две другие были пустые. Недалеко от нас находилось некое подобие сарая, наполовину врытого в землю («Блиндаж, где командный пункт располагается», — пояснил Ваха), далее стояли два барака, имитировавшие казармы, между ними стоял ветхий грузовик «ЗИЛ», а по периметру квадрата стояли телеграфные столбы, врытые наспех и не несущие никаких проводов.

— Халтура, — резюмировал я, обозрев местность, — чего, провода лень было повесить или по смете не прошли?

— Времени не хватило. Ну… и денег тоже, — щёлкнул пальцами Ваха.

— Пойдём, огневые точки посмотрим, а то, может, это не пушки, а ёлки торчат.

— Абижаешь, а? Какие ёлки, там даже солдаты настоящие сидят.

В двух огневых точках действительно находились орудия и солдаты. По трое у каждого. При нашем появлении они нехотя вставали, поправляли ремни, но сигарет изо рта не вынимали. Ваха что‑то сказал им по‑грузински, довольно резко, после чего бойцы стали расчехлять орудия и некоторые даже надели каски. В двух других гнёздах обнаружились пустые бутылки («Долго сидэли, холодно», — сухо заметил Ваха) и отхожая яма.

— Я ж тебе говорю: халтура, а ты — «времени не хватило». Твои бойцы зассали и засрали тут одну яму почти целиком, а в другой бутылок полмашины. Совести не хватило вам, а не времени.

— Слушай, Антон, ты тут собрался противовоздушной обороной заниматься или кино снимать, а? — развёл руками Ваха. — Меня просили макет — я построил макет. Что ещё надо? Может, тэбэ ещё аэродром за неделю здесь построить надо было и федералов два полка нагнать?

— Ваха, ты не кипятись. Уж кого‑кого, а федералов мне тут точно не надо. Просто я перфекционист и сторонник съёмок, максимально приближённых к реальности.

— Как скажеш, дарагой. Вот ещё что. Тут у меня два мешка с грузинской формой, найдём пакажу.

Мы подходим к блиндажу, у которого стоят два похожих на Ваху грузина, одетые в спортивные костюмы. Ваха делает им знак рукой, и они молча вываливают содержимое мешков на землю. Я сажусь на корточки, беру в руки камуфляж и верчу его так и сяк. Камуфляж весь в огромных дырках на груди и спине, бурых пятнах, местами обожжён.

— Ваха, а почему дырки такие большие, а? Такое впечатление, что в человека не пулемёт, а пушка снарядами лупила. Вы тут не перестарались?

— Антон, ты когда‑нибудь видел, как вертолётный пулемёт работает?

— Нет, честно говоря, не видел.

— И нэ дай тэбэ Бог увидеть. Не придирайся. Нормальные дырки. В самый раз.

Отчего‑то мне не захотелось больше расспрашивать и придираться к дыркам, понимая, что это последняя вещь, в которой мне хотелось бы разбираться профессионально. Я прошу своего оператора позвать начальника статистов, а также проверить, разместились ли камеры.

Я заметил в отдалении небольшой холм, с которого просматривалась вся поляна, и двинулся к нему. Дойдя, я закурил и стал осматривать поле предстоящей «битвы». Массовка лениво разбирала военную форму, камеры уже заняли три указанных им места, и операторы деловито копошились вокруг небольших песчаных насыпей, устраиваясь удобнее. Трое грузин молча стояли в центре площадки, даже не переговариваясь друг с другом. Солдаты у пушек смотрели на происходящее весьма заинтересованно. Почти всё было готово, лишь у блиндажа двое американских операторов безуспешно боролись с маскировочной сеткой, которая закрывала им окна. Я двигаюсь к ним. Один из троих грузин Вахи двигается вместе со мной. Мы почти одновременно подходим к блиндажу и смотрим, как америкосы неловко тянут сетку на себя, пытаясь оторвать её от окна. Грузин подходит к окну, отстраняет америкосов, достаёт большой нож, делает два взмаха и освобождает окно от сетки. Лишь с одной стороны сетка закрывает окно чуть больше, чем нужно. Кто‑то из америкосов указывает ему на этот небольшой недочёт. Грузин молча указывает рукой на небо и уходит, оставив америкосов в замешательстве. Поняв, в чём дело, я говорю переводчице:

— С этой стороны солнце будет мешать, переведи.

Америкосы, поняв, в чём дело, дружно аплодируют грузину. Он оборачивается, кивает головой и продолжает идти к Вахе. Переводчицы приносят кофе в больших термосах, разливают его по пластиковым стаканам и обносят окружающих.

Ко мне подходит Ваха со своими бойцами:

— Я нэ нужэн болшэ, Антон?

— Как не нужен? А кто нас увезёт отсюда? — смеюсь я.

— Мои машины там будут стоять, за лесом. Как вертолёты улетят, вы закончите и идите к нам, аппаратуру бойцы погрузят. Они аккуратные.

— Спасибо. Тогда встречаемся за лесом. Увидимся.

— Удачи тэбэ, дарагой. — Ваха жмёт мне руку, надевает очки и уходит вместе со своими молчаливыми грузинами.

Я про себя ещё раз отмечаю его странную манеру говорить то с сильным акцентом, то на чистом русском языке. Наверное, кагэбешник бывший, не иначе, объясняю я эту странность моего нового знакомства. Ещё, мне кажется, что он как‑то печально посмотрел на меня во время прощания. Возможно, эта неземная грусть во взгляде свойственна всем продюсерам, работавшим в 1991‑1993 годах в лесах Чечни, возможно, мне просто показалось. В любом случае, Ваха оказался профессионалом своего дела. Что приятно.

Ко мне подходит главный америкос, Джефф Райот. В одной руке он держит пластиковый стакан с кофе, в другой — сигарету. Его ветровка застёгнута под горло, но всё равно он стучит зубами от холода.

— Whats up dude?[3] — спрашиваю я со смехом, хотя и так всё ясно.

— Such a cold Antony it always that here?[4]

— Of course it s not Miami Jeff[5].

— You are russian bear[6], — смеётся Джефф.

Я снимаю свою куртку и отдаю её Джеффу, потому что на самом деле не так холодно или просто у меня начинает вырабатываться адреналин, который согревает.

— Бери, Джефф.

— О, спасибо. А ты как же?

— Я в порядке. У меня есть другая штука.

Я достаю из заднего кармана джинсов плоскую фляжку с коньяком и отхлёбываю из неё. Джефф рассматривает мою ветровку, во всю спину которой надпись большими буквами: НОМО Minotaurus. К нам подходит переводчица, с которой Джефф начинает обсуждать эту надпись. Она смеётся и говорит:

— Знаете, Антон Геннадьевич, у всех режиссёров есть такие специальные стульчики, на спинках которых их фамилия написана. Как у Бондарчука, например. Вы прямо как режиссёр.

— Я и есть режиссёр, милая моя. И автор сценария, и продюсер, и режиссёр. Все в одном флаконе.

Она переводит Джеффу, мы все начинаем хохотать, Джефф надевает мою ветровку, я протягиваю ему фляжку для более быстрого согревания, он делает большой глоток, чуть кривится и произносит:

— Ехсеllent[7]…

Судя по всему, бухло здесь было не только у меня, потому что все участники съёмок сгрудились около блиндажа, курят и передают по кругу какую‑то бутылку. Кто‑то включает непонятно как сюда попавший магнитофон, который начинает играть известный хит Глории Гейнор «I will surwiwe». Над площадкой летит:

 

I've got all my life to live

I've got all my love to give

Ооh

 

Я смотрю на часы и понимаю, что до подлёта вертолётов осталось семь минут. Взяв мегафон, я скорей шутливо, чем строго, говорю:

— Алё, дорогие товарищи, бухать прекращаем, нам работать ещё предстоит.

От блиндажа раздаётся смех, музыку делают чуть тише, но не выключают совсем. И все пританцовывают якобы от холода, продолжают передавать бутылку по кругу, кто‑то из американцев даже подпевает. В общем, атмосфера самая что ни на есть кайфовая. Выглядит это так, как если бы большая компания выехала на игру в пейнтбол и сейчас все «разминаются коньячком», а после игры день плавно перейдёт в пикник. В общем, повторюсь, всем очень кайфово.

И тут я услышал гул. Сначала он был где‑то очень далеко, затем стал нарастать всё ближе и ближе, так, что скоро превратился в стрекот пропеллеров. «Вот и началось», — подумал я. Над лесом появился первый вертолёт, за ним другой, третий, четвёртый.

— Всем камерам приготовиться! Командам занять свои места! Внимание на крупные планы. «Жертвы» готовы"? — объявляю я начало мероприятия.

— Готовы! — поднимает руку ответственный за массовку. Люди в массовке снимают куртки и предстают в изорванной военной форме, покрытой пятнами крови. Кто‑то, одетый в форму работника МЧС, тащит сетку с пластмассовыми конечностями и банки с кинематографической кровью.

— Эй, ты, дятел! — кричу я ему. — Алё, я к тебе обращаюсь, «эмчеэсник», куда ты прёшься?

— Так ведь вы же скомандовали? — Мужик останавливается и кладёт сетку и банки на место. — Как скомандовали, так я и пошёл!

— Баран, это я камерам и массовке скомандовал, а не тебе. Декораторы появляются только после боя, когда мы «убитых» снимать будем, понятно?

— Понятно, Антон Геннадьевич. И что мне делать?

— Обратно вали, туда, где стоял. Снимать по моей команде «Оn the air», — объявляю я всем операторам. — Переведите американцам.

Девушки бросаются к главным в двух иностранных командах и, отчаянно жестикулируя, начинают тараторить. Иностранцы дружно смотрят в мою сторону, затем в небо и согласно кивают. На дальних закоулках моего сознания рождается вопрос: «Какого чёрта „вертушки“ летят со стороны Грузии? Должно же быть наоборот?» Но он тут же подавляется контраргументом о всегдашней тупости военных, заряженных на эту операцию. Картина в моём сознании нарисовалась примерно следующая. Генералы, которые получили бабки, передали по цепочке приказ направить четвёрку вертолётов для чего‑то вроде учений. Приказ миновал все звенья и, наконец, дошёл до командира звена (или как он там называется). А командир этот решил, что лететь таким образом будет быстрее, можно сэкономить топливо, потом продать сэкономленное и купить пару ящиков водки. А то, что вертолёты появляются со стороны Грузии, в то время как видеоряд рассказывает о нападении российских вертолётов на грузинских пограничников, так это его, командира, не волнует. Это же не он потом монтировать и ретушировать всё будет. Не его задача. Его задача — купить пару ящиков водки. И в этом, как мне в тот момент казалось, лежит вся сермяжная истина российской истории. В паре ящиков водки…

Господи… только и сказал Джефф, увидев вылетающие из‑за контура леса вертолёты. Вся четвёрка зависла в воздухе и стала похожа на рыцарей Средних веков, которые стоят в полной боевой амуниции, готовые к ристалищу. Во всяком случае, окна кабины и тупая морда вертолёта вызвали у меня ассоциации с рыцарским забралом и закованным в броню боевым конём.

— Впечатляет! Однажды я был на авиашоу под Новым Орлеаном. По сравнению с тем, что вытворяют эти ребята, то шоу было ерундой!

— Это другое шоу, Джефф. Это абсолютно другое шоу — Я похлопываю его по плечу.

— Блиад! — радостно соглашается Джефф и кивает башкой.

И всё‑таки какого чёрта эти ебаные вертолёты прилетели с грузинской стороны? Я беру в руки мегафон и объявляю:

— Всем камерам внимание! Не снимать самолёты над лесом! Не снимать самолёты над лесом! Только в воздухе, когда они стрелять начнут! Dont make any pictures while helicopters are above the forest! Dont make a move till a say — Я стараюсь кричать как можно громче и всё равно не уверен в том, что мои слова слышны в этом стрекоте лопастей. Один из вертолётов отделился от звена и стал описывать круги над нами. Выглядело это довольно грозно.

— Господи… — снова говорит Джефф. — Посмотри на того, Антон! Господи, ты только посмотри на это!

— Господь не Иисус, Джефф. Твой Бог — Медиа! Запомни! Бог — это Медиа! — говорю я.

— Прости — то ли у меня проблемы с дикцией, то ли здесь слишком шумно. Джефф наклоняется ко мне и говорит: — Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду то, что сегодня мы делаем историю. Мы боги, Джефф. Мы Медиа боги! — кричу я ему прямо в ухо.

— О, да! — поднимает он вверх большой палец.

— В эфире! — ору я что есть сил, и камеры утыкаются в небо.

Проходит какое‑то время, и звучит гром или что‑то, похожее на гром. Я вижу, как из‑под крыла самого дальнего от нас вертолёта вырывается пламя и ракета вдребезги разносит старый «ЗИЛ», поставленный в качестве декорации. Картинка должна получиться потрясающей. Хорошо бы, чтобы ещё вертолёты сменили дислокацию так, чтобы лес оказался перед, а не за ними. «Грузинские» пушки или «зенитки», чёрт их разберёт, начинают стрелять по вертолётам. Вокруг летающих машин возникают облачка из дыма.

Я стою на небольшом пригорке, как Наполеон, ждущий ключей от Москвы. Я уже чувствую вечерний эфир. Такое впечатление, что перед моими глазами проносится выпуск новостей целиком. Я так и представляю себе напряжённые лица ведущих «Первого канала», РТР и НТВ, которые не знают, что говорить своей аудитории. Наверняка эти бездари не придумают ничего лучше, чем назвать свои сюжеты одинаково: «Провокация на российско‑грузинской границе», в то время как СNN, ВВС и прочие выйдут в эфир с коротким, но единственно верным титлом: WAR! И миллионы людей сегодняшним вечером позвонят друг другу для того, чтобы начать разговор с единственной фразы: «Видел, что в Грузии творится?» А сотни тысяч счастливых обладателей цифрового телевидения уже не уснут сегодняшней ночью, потому что до утра будут вперивать свои красные глаза в экран телевизора, переключая западные каналы, чтобы ещё и ещё раз увидеть одну и ту же картинку: кровь и огонь. Они будут жадно ловить каждое слово западных аналитиков в надежде понять, что будет завтра со страной, а ещё важней, что будет завтра конкретно с ними? Звонить таким же не спящим друзьям, консультироваться, прикидывать, строить прогнозы. А самые возрастные и малообразованные (но зачастую самые богатые) из них будут зычно призывать на помощь своих жён, наливая себе третий за последние полчаса бокал коньяка:

— Алла!

— Чего?

— Иди, позови Светку, пусть переводит, непонятно ни хера!

— Да спит она уже, отстань ты от дочери!

— Да мне её сон до фонаря, когда тут такое происходит. Я её учителю по английскому плачу двушку в месяц, а она спит, видите ли! Пусть встаёт и переводит отцу. У меня в акциях три мулика, мне надо знать, как себя завтра биржа поведёт!

— У тебя брокер есть, вот он пусть и знает. А дочь пусть спит!

— Буди, блядь, я сказал! Бабки мои, а не брокера. Может, завтра спать будем уже в другом месте и на полу!

Мама поспешно бежит на второй этаж в комнату дочери…

А завтра, того и гляди, западные правительства выступят с осуждающими действия России речами, вероятно, даже введут какие‑то санкции и направят в Грузию свои миротворческие силы. Президент и правительство начнут оправдываться, собираться на ночные заседания с целью выяснить, кто проспал такую подставу, но будет уже поздно. Биржа немедленно отреагирует, акции российских компаний упадут, потом Standard аnd Рооrs, или ещё кто, даст отрицательную оценку инвестиционному климату в России и понизит наш рейтинг до невозможного, и все эти умники‑прогнозисты, аналитики, брокеры, портфельные инвесторы, политтехнологи и модераторы ситуаций, просто говоря, умоются. Потому что в какой‑то момент всё пошло не так. И это, заметьте, в самый неподходящий момент. В канун президентских выборов…

А все почему? Потому что один отдельно взятый человек, Антон Дроздиков, замутил весь этот спектакль. Антон, простой и в общем‑то хороший чувак, которого в своё время не оценили. А если бы оценили, то ничего бы этого не было. Ни терактов, ни нападений на погранзаставу, ничего. Возможно даже, Антон сочинил бы им другой спектакль, который позволил бы президенту спокойно остаться на третий срок или спокойно передать власть Преемнику. Смотря по обстоятельствам. А теперь нате, жрите говно, ведь вы этого достойны?

Примерно такой текст лихой кавалерией проносится в моей голове в то время, как ракета, выпущенная вторым вертолётом, попадает в артиллерийский расчёт, разнося на куски пушку. Из облака пыли и ошмётков, возникшего над тем местом, которое ещё секунду назад было артиллерийским расчётом, вылетает чьё‑то тело. «Каскадёры, красавцы какие, — думаю я. — Неужели грузины так работать научились? Это же чистый Голливуд». Джефф, стоящий рядом со своими камерами, оборачивается ко мне, снова поднимает большой палец и кричит:

— Отличная работа, Антон!

— К вашим услугам! — небрежно отвечаю я и снова кричу в мегафон: — Больше крупных планов! Переводчики, скажите иностранцам, больше крупных планов. Работаем быстро, у нас времени ещё пять минут, не больше.

Вертолёты начинают работать из пулемётов. Кругом стоит грохот, в воздухе висит пыль. За моей спиной что‑то взрывается, и я инстинктивно падаю на землю. Думая о том, что мне, как организатору, такое поведение не к лицу, я встаю и поспешно объявляю в мегафон:

— Массовка вошла в кадр! Массовка вошла в кадр, легли в развалинах и работаем!

— Так ведь стреляют ещё, Антон Геннадьевич! — кричит мне начальник массовки.

— На войне как на войне! — смеюсь я. Действительно, это война. Великая отечественная медиа‑война, которую придумал, срежиссировал, воплотил в жизнь и отснял для истории один человек — Я. Я чувствую себя этаким Шивой, который играет роли сразу нескольких сторон — и нападающих, и обороняющихся. И охотников и жертв. Хотя нет, жертв здесь ещё нет, аудитория увидит всю нашу войнушку только вечером. И состояние у меня в этот момент сродни наркотическому опьянению. Хотя нет, конечно же нет. Кайф от любого наркотика НИЧТО по сравнению с тем кайфом, когда ты управляешь ситуацией. Когда ты чётко понимаешь, что завтра миллионная аудитория, увидев по телевизору войну, испугается, впадёт в панику и дальше будет тупо бежать по дороге, которую укажут ей аналитики. Она увидит и услышит войну, которую создал ТЫ, аналитиков, чьими устами говоришь ТЫ. А потом, поверив всему этому, аудитория начнёт делать выводы и принимать решения. Но все эти выводы и решения давно уже придумал и вложил в их головы ТЫ. Хотят они того или нет, но у них нет выбора. Потому что медиа давно уже решила за них абсолютно все. А она действительно разумна. Потому что МЕДИА — ЭТО ТЫ…

И несмотря на то, что в воздухе висит пыль и видно достаточно плохо, мне кажется, что я различаю вдали солнечные лучи, которых в эту пасмурную погоду не было ещё десять минут назад. Реально я вижу, как они медленно начинают прорезать пыль и бьют в нашу сторону. Или все это мне только кажется?

Ко мне подбегает начальник массовки и спрашивает, почему взорвалась машина и пушка, если вертолёты стреляют холостыми? Я начинаю объяснять ему про пиротехнику, заранее заложенные заряды, одновременно смотря на вертолёты. Один из них снова описал над нами круг и завис над лесом. Вот идиоты! Опять над лесом. Блядь, какого чёрта он опять полез туда? Вообще, какого чёрта надо было лететь со стороны Грузии?

Вертолёт открывает огонь из пулемётов. Пули похожи на косой дождь, первые капли которого падают метров за сто перед группой американского телевидения, а последние, похожие скорее на град, методично сносят небольшую насыпь, сделанную для удобства операторов. Затем они сносят камеры первого ряда, а в финале — самих операторов. Последний из группы, высокий белобрысый парень, по инерции продолжает снимать в эти секунды стреляющий вертолёт, пока пули не разрывают его тело в клочья.

Я думаю, что это какая‑то чудовищная нелепость и всё такое. Катастрофическая ошибка или трагичный сбой приборов у пилота. Я понимаю, что этот вертолёт сейчас замолчит и все остальные, увидев произошедшее, резко свалят. Ещё я думаю о том, достаточно ли мы успели снять до того момента, когда «вертушки» улетят. Выглядело ли это достаточно натуралистично? Успел ли кто‑то снять гибель американской группы со стороны? Мои мысли бегают от «хороший ли получился сюжет» до «как же мы будем завтра отмазываться перед америкосами»? И тут ракета попадает в стоящий чуть поодаль блиндаж, в котором сидит группа, снимающая общий вид поля боя. Я успеваю подумать только о том, как мы боролись с нависающей на окна маскировочной сеткой, которой была укрыта крыша, как ракета натурально пробивает крышу и следует жуткий взрыв. Меня начинает охватывать паника: КТО‑НИБУДЬ ПОНИМАЕТ, ЧТО ПРОИСХОДИТ? КАКОГО ЧЁРТА ОН ДЕЛАЕТ?

Гремит ещё пара взрывов, которые поднимают в воздух несколько человеческих тел. Я вижу, как Джефф снова оборачивается ко мне совершенно бледный и ничего не понимающий. Что‑то подсказывает мне, что всё происходящее — это не спецэффекты. Или все это мне только кажется? Тем не менее я кричу ему:

— RUUUUUUUUUNNNNNN[8] — затем поворачиваюсь спиной и несусь, сломя голову, прочь отсюда.

— Какого чёрта они творят? — кричит бегущий ко мне Джефф. — Они убили ребят из Си‑Эн‑Эн

— Я не знаю, Джеф, прости. — отвечаю я, не оборачиваясь.

— Ты сказал мне, что здесь будет безопасно, ублюдок! — Джефф начинает свирепеть.

— Расслабься, чувак, всё под контролем. — пытаюсь я успокоить его.

— Под каким, блядь, контролем? Отвечай! — Джефф подбегает и бьёт меня в лицо.

Я падаю. Он ещё пару раз поддаёт меня ногами с криками «Аnswer me!», «Аnswer me!». Я закрываю лицо руками и пытаюсь увернуться от ударов, катаясь по земле. Его всего колотит. Мне удаётся откатиться от него на достаточное расстояние. Я лежу и смотрю, как Джефф, воздев руки к небу, плачет и кричит, непонятно к кому обращаясь: «Разве вы люди? Нет!» Я встаю с земли и вижу, как вертолёты продолжают поливать свинцом окружающее пространство. Позади Джеффа что‑то взрывается, его подбрасывает вверх, меня вместе с ним. Я падаю, каким‑то чудом успев вытянуть руки перед собой, но все равно грохаюсь о землю, как мешок с костями. В паре метрах от меня приземляется Джефф. Точнее, то, что от него осталось. Ещё точнее — его голова. В ушах начинает звенеть до резкой боли, затем все погружается в тишину. То ли вертолёты улетели, закончив свою работу, то ли я просто оглох. Глядя на голову Джеффа, я вспоминаю нашу первую с ним встречу. Тогда какой‑то из главарей его компании сказал, представляя его, что хед‑хантеры всего мира охотятся за его головой. Вот она, голова, берите. Это было последнее, о чём я успел подумать. Затем я отключаюсь. Странно, но «I will survive» продолжает играть. Или все это мне уже снится?

 

АД ВЕРТАЙЗИНГ ЭНД МЕДИА ТМ

 

Я брёл по какой‑то дороге…

Куда она вела и как я на ней оказался, мне было совершенно непонятно. Зато я отчётливо понимал, что идти по этой дороге можно было только вперёд, туда, где на горизонте виднелась гора, поросшая редкой растительностью ядовито‑зелёного цвета, без возможности повернуть обратно. Источником этого понимания отчасти служил туман, который возникал каждый раз, когда я поворачивал голову назад, отчасти то, что это пресловутое «обратно» больше не существовало. Во всяком случае, для меня.

Впереди показалась очередь из стариков, старух, молодых людей и детей разных возрастов (попадались даже грудные младенцы, неизвестно каким образом самостоятельно передвигавшиеся). Очередь растянулась на многие километры, и, по моим прикидкам, оказаться в её голове мне светило не раньше, чем через неделю, а то и месяц. Я встал в хвост этой очереди и стал думать, каким образом мне быстро просочиться вперёд. Сначала я начал реально нервничать, но, раскинув мозгами, пришёл к выводу, что если есть очередь, то есть и чуваки, всегда стоящие в её голове, которые наживаются на том, что продают своё место. Во всяком случае, так было в советское время, и я уверен, что и сейчас мало что изменилось. Я стоял позади старухи в белом платке и простом ситцевом платье. Лицо её показалось мне удивительно знакомым. Она стояла, явно никуда не торопясь. Это наводило на две мысли: либо она местная и никуда не торопится, либо «в теме» и знает, куда нырнуть, чтобы выскочить впереди. А не торопится она никуда, потому что на работе и барыжит местами. По‑любому, к ней стоило обратиться, чтобы просечь, что к чему.

— Бабуль, куда стоим‑то? — начал я нарочито простецким тоном. — Дают чего, не в курсе?

— Дают? — Бабка обернулась ко мне, очень сильно удивлённая. — Скорее уж берут. Эх, молодёжь, все бы вам паясничать. В любом месте.

— Ну чего сразу учить‑то. Я не местный, первый раз тут оказался.

— Да я и сама не второй раз тут, — засмеялась бабка.

— Ты лучше скажи мне вот что, — я наклонился к её уху, — тут наверняка есть эти… как их… «волчки» или «жучки», ну, короче, такие вёрткие ребята, которые за денежку без очереди пропускают. Не знаешь таких? Вон через двух человек впереди тебя стоит мужик в телогрейке, он не из этих? Мне просто очень сильно надо. Не могу я тут стоять долго, мне по делу, быстрее бы,

— Быстрее? — Мне показалось, что у бабки аж глаза вдавились внутрь от моей наглости. — Тут никаких мужиков, которые тебе помогут, нет. И быстрее не получится. Да и медленнее тоже. Тут все вовремя. Вроде как и не торопится никто.

— Простите, а мы с вами… нигде раньше не встречались? Не разговаривали?

— Не знаю, — пожала плечами старуха и улыбнулась.

— Да? Странно… — только и промямлил я.

Бабка ввела меня в совершенный ступор своими ответами. Я первый раз видел длиннющую очередь, стоящую за чем‑то очень важным, в которой никто никуда не торопится. До сегодняшнего дня я в реальности такого не видал. Хотя реальность происходящего у меня как раз начинала вызывать вопросы. Тем не менее не прошло и часа, как я весьма странным образом оказался в голове колонны людей. Моему взору открылась небольшая площадка, посредине которой стоял стол. Люди, подходя к столу, доставали что‑то из карманов и выкладывали на стол. За столом сидел старик с бородой, одетый в белое. Он оценивал содержимое карманов людей и весело трещал о чём‑то с ними. Многие смеялись в ответ. После беседы со стариком кто‑то уходил направо, кто‑то налево от стола. Передо мной, кроме бабки, стояли трое детей, их мать и отец и двое стариков, один из которых был в военном мундире. Так вот, из всех этих людей налево пошёл только один военный. «Понятно, — подумал я про себя, — эти‑то чижики все, простые лохи, а дед, небось, генерал. Или комитетчик бывший. Показал ксиву и прошёл туда, куда простым смертным даже по телевизору не покажут». После деда настала моя очередь. Я подошёл к столу, думая, с чего бы начать разговор, чтобы старик сразу воткнул, что я человек серьёзный, а не просто погулять сюда пришёл. Но он опередил меня, просто обратившись:

— Привет, Антон Дроздиков.

— Здрасьте. А откуда вы меня знаете? — растерянно поинтересовался я.

— Да не важно, Антон, я много кого знаю, показывай, с чем пришёл и куда пойдёшь.

— А куда можно?

— Можно налево, можно направо — от тебя зависит.

— А там чего, посмотреть‑то хоть можно? — Я, признаться, не очень врубался, о чём шла речь.

— Легко.

Тут перспектива как‑то резко прыгнула мне навстречу, и я очень чётко увидел концы двух дорог, ведущих от стола. Левая дорога упиралась в двери из затемнённого стекла, правая вела к дверям из стекла простого. Вспомнив тех лохов, которые пошли направо, и генерала, который оказался одним из немногих свернувших налево, я решил, что мне непременно нужно налево.

— Я, наверное, налево пойду, за тем дедом в мундире. У меня и документик соответствующий имеется. — Я хитро подмигнул старику. — У меня пропуск «Пресса», я с ОРТ.

Чтобы подтвердить свою компетентность, я начал искать по карманам кошелёк с набором различных «ксив‑вездеходов», но отчего‑то не находил его. Хотя я точно помнил, что с утра он у меня был. «В офисе забыл, вот урод, — наехал я сам на себя. — Сейчас пойду, как все лохи, направо. А мог бы как человек».

— Не стоит, Антон, я знаю, что ты «пресса». Тут у нас пропуска не канают. Дай‑ка я гляну, что там у тебя. — Старик несколько секунд пристально рассматривал что‑то за моей спиной, затем откинулся на спинку своего стула и сказал: — Ты прав, Антон, тебе точно налево. Причём с эскортом.

Он сунул руку под стол, и в ту же секунду рядом со мной оказались двое ребят в чёрном, похожих на охранников.

— Вот это ваш клиент, — сказал им старик. «Воистину, „VIР“ — это не надпись на карточке, это состояние души», — подумал я.

— Это точно, — сказал один из чуваков в чёрном. — Пошли за нами.

— А поуважительней можно? — После того, как старик отправил меня вслед за генералом, ко мне вернулось моё обычное состояние уверенности.

— Тут тебе не «Ритц‑Карлтон», — усмехнулся другой.

Охранники оказались довольно наглыми. Такие обычно охраняют либо очень крутых олигархов, либо работают в ФСО. В любом случае, их клиенты реально важные персоны. Я пошёл за ними и подумал о том, что надо узнать имя старика, который помог мне.

— А ваше имя‑отчество можно узнать? — спросил я его, обернувшись.

— Пётр.

— Ага. Ну спасибо за помощь. За мной не заржавеет. Увидимся, — я снова подмигнул ему.

— Все в руках Божьих, — спокойно ответил он.

Я шёл и рассматривал спины охранников. Они были одеты в сюртуки странного покроя. Очень пыльные, видимо, очень старые, и вдобавок у одного из них сюртук разошёлся по шву прямо по центру спины. А обе штанины у второго были словно обгрызаны собаками. Оказавшись перед дверями, я решил чуть‑чуть пошутить, дабы разрядить обстановку:

— Что‑то вы, ребята, выглядите неважно. Если что, у меня есть мастер по костюмам хороший.

— На себя посмотри, — сказал охранник с рваными штанами.

— Норма‑а‑а‑а‑ально, — протяжно ответил ему второй. — Сам, как из Кунсткамеры, а мы, значит, выглядим плохо.

Не поняв шутки, я опустил голову вниз, чтобы оглядеть себя. В этот момент я понял, что означает «у меня был шок». Потому что у меня реально случился шок. Обе мои ноги несли следы начавшегося гниения. От брюк кое‑где остались лоскуты, прилипшие к коже. Ногти на ногах были синего цвета, обувь сгнила. К правой ступне прилип шнурок, а к левой — язычок от ботинка. Кисти рук были какие‑то слегка вздувшиеся, синюшные. Некоторые ногти почернели. Я поднёс к глазам левую руку, чтобы понять, что со мной произошло. И только и смог вымолвить:

— Что это за говно? Как я выгляжу?

— Нормально выглядишь. А как ещё трупы выглядят? — засмеялся первый охранник.

— Ну. Трупное гниение. Обычное дело. Ты чего, биологию не учил?

— Эй, вы, придурки, я не понял, что происходит?

— Ругается ещё, — сказал чувак с рваной спиной и сплюнул себе под ноги.

— Ага. Прежде чем судить о внешнем виде других, на себя посмотри, — ответил второй.

— ЧТО ПРОИСХОДИТ, ВЫ МОЖЕТЕ МНЕ СКАЗАТЬ? — заорал я.

— Слушай, что‑то он голосистый какой‑то, надоел уже, — начал первый охранник. — Или медийщики — они все такие?

— Ага. Даже после смерти не унимаются. Слушай, может, покурим? Или спустимся и там покурим?

— Не, лучше на воздухе. А то жди, когда ещё очередного медийщика забирать. Я уж забыл, как тут поляна выглядит.

— Да, факт. Медийщики живучи, как тараканы. Ладно, доставай сигареты.

— У тебя опять своих нет?

— Я, может, бросаю.

— Ага. Точно. Здоровье бережёшь, — заржал второй. — Халявщик ты, понял? На, держи.

Казалось, что охранники не обращали на меня никакого внимания. Они закурили и продолжили разговаривать друг с другом, будто меня тут и не было. Первое, что пришло мне в голову, это броситься обратно к столу, чтобы спросить у Петра, в чём дело. Но попытавшись повернуть назад, я понял, что не могу сдвинуться с места. Я сел на землю и заплакал. То есть я понимал, что плачу, но слезы не текли у меня из глаз. Реально трупы же не плачут…

— Эй, вы, — обратился я к охранникам, — я чо, умер?

— А чо, нет, что ли? — ответил один из них и осклабился.

— И что теперь?

— Ничего. Теперь с нами пойдёшь.

— Это куда?

— На пресс‑конференцию по случаю собственной смерти, — снова заржал охранник с порванной спиной. — Журналисты и телекамеры уже подтянулись.

— Куда‑куда… Если на доступном тебе языке, то в Ад.

— Бля… — только и смог сказать я. — А вы кто же? Черти, что ли?

— А вот сквернословить не стоит просто так. Ты не в Интернете. Если надо, представимся. Я Велиал, — сказал второй, с порванными брюками.

— А я Вельзевул, — откликнулся первый. — Как известно из древних книг, Библии например, у нас тысячи имён. О самых старых из них мы уже и сами забыли. Как человек образованный, ты об этом наверняка читал. Или в кино видел.

— В любом случае, это тебе без надобности, — подытожил Велиал и выкинул сигарету. — Пошли.

Я оглядел их снизу вверх и только сейчас заметил маленькие рожки на головах. Странно, как я их раньше не отметил? Велиал некоторое время возился с ключами, затем всё‑таки открыл дверь.

«Вельзевул. Фиг выговоришь. Буду его Валей звать, а то язык сломаю», — подумал я.

— А вот за это сразу по ебальнику получишь, — шёпотом сказал мне в ухо Вельзевул, — имей уважение.

Я, признаться, не на шутку разозлился. Дело выходило со всех сторон абсолютно гнилое. Мало того, что я попал в ад, к самым настоящим чертям, так они ещё и мысли мои читали. При таких раскладах, даже объединившись с другими здешними обитателями, невозможно было замыслить побег.

— Почему? Замыслить‑то можно. Только куда ты бежать собрался отсюда? В рай, что ли? — Вельзевул захохотал так, что за дверью лаем отозвалась какая‑то собака.

— Все, граждане, заходим. Время вышло, — позвал Велиал.

Я вошёл вслед за чертями. За дверью находилась огромная комната, в углу которой сидел пёс о пяти головах. Велиал подошёл вплотную к собаке и попытался щёлкнуть её по уху на крайней слева голове. Пёс бесился, ревел и бросался на Велиала, насколько позволяла цепь. Велиал ловко отпрыгивал. Судя по его брюкам, иногда собака всё‑таки вцеплялась в его ногу.

— Интеллектуальное занятие, — отметил я, — а если когда‑нибудь цепь оборвётся?

— Ой, чья бы корова мычала, — обернулся ко мне Велиал. — Ты, когда народ дразнил годами, думал о том, что цепь когда‑нибудь оборвётся? То‑то и оно.

Мы пересекли комнату по диагонали и вышли в другую дверь. Все пространство, которое мог охватить человеческий взор, было пустынной местностью с растрескавшейся от долгой засухи землёй. Мы достаточно долго шли молча, изредка перепрыгивая через трещины, достигавшие иногда размера в несколько метров. Встав на краю одной из них, я посмотрел вниз.

— Э, аккуратней, а то провалишься! — крикнул мне Велиал.

— Куда? — не понял я.

— В тартарары.

— Это понятно, а что там, внизу? Подземная парковка, что ли?

— Говорят же тебе, баран, — тартар.

— А чо это? — не понял я.

— Мусульманские дела. Не заморачивайся.

Мы продолжали идти, и я даже научился почти так же ловко, как черти, скакать между трещин. Черти тихо переговаривались меж собой на каком‑то тарабарском языке. Окружающий пейзаж довольно быстро утомил меня своим однообразием.

— Послушайте, — обратился я к чертям, устав от молчания, — а вот говорят «адские сковородки», «адский огонь», «грешники», а чо‑то никого не видно. Мы не дошли ещё, что ли?

— Ты нижние этажи имеешь в виду? — спросил Вельзевул. — Так это тебе год идти через них, и не факт, что вообще дойдёшь. Довольно запутанная схема.

— Сам чёрт ногу сломит, — многозначительно поднял вверх палец Велиал.

Пройдя ещё какое‑то расстояние, я увидел по левую руку от меня горный хребет, представляющий собой одну сплошную витрину, на которой были изображены разные красочные картинки. Развратного вида девицы вертелись вокруг шестов для стриптиза; вокруг игровых столов толпилась нарядная публика, юноша, явно гомосексуалист, нюхал кокаин с приятелем; какой‑то стареющий плейбой ехал на кабриолете; двое мужиков пороли пышногрудую блондинку. Витрины переливались неоном и были стилизованы под обложки глянцевых журналов или заставки телепередач. Выглядело всё примерно как салон игровых автоматов, манящие огни которого привлекают ночью таксистов, праздношатающихся и окрестных бомжей.

— Гламурненько тут у вас, — пошутил я.

— Это точно, — отозвался Велиал.

— Это просто праздник какой‑то, — продолжал я. — Тут чо, у вас зона отдыха?

— Типа того. Для навсегда уставших.

— А кого сюда пускают? Или это для почётных чертей? Попасть‑то можно?

— Ты уже и так попал.

— Не понял?

— Это промоушн, чувак, про‑мо‑ак‑ци‑я, — по слогам выговорил Вельзевул и посмотрел на меня подобно тому, как ветеринар смотрит на больного осла.

— А… ну… а что внутри? — недоверчиво поинтересовался я, — можно взглянуть?

— Говно вопрос, — сказал Велиал и ловко прошёл сквозь витрину с девкой. Следом за ним сквозь витрину прошёл Вельзевул. Я остался стоять, недоумевая, каким образом мне повторить манёвр чертей. Через пару секунд сквозь витрину просочилась голова Вельзевула:

— Ну, ты идёшь или передумал?

Я сделал шаг к витрине и ткнул в неё рукой. Она не поддавалась. «Видимо, законы физики подчиняются только чертям», — подумалось мне.

— Головой вперёд ныряй.

— Как в омут.

Из‑за витрины послышался смех и приглушённые голоса чертей. Я разбежался и прыгнул в витрину головой вперёд. Витрина всосала моё тело, а затем будто выплюнула под ноги чертям.

— Ну ты как в бассейне, в натуре, — усмехнулся Велиал.

Я встал, отряхнулся и почувствовал, как меня разворачивают за плечи.

— Смотри, коль пришёл, — раздался откуда‑то сверху голос Вельзевула.

На моём лице заплясали тени подобно тому, как это бывает, когда сидишь на некотором удалении от костра. Я вглядывался вдаль, но ничего, кроме копошащейся массы вдали, не различал.

— Чо‑то не видно ни хера.

— А ты глазами зырь ярче.

То ли мои глаза действительно привыкли к здешнему полумраку, то ли черти исполнили какой‑то фокус, но теперь я видел всю картину довольно отчётливо. Вся панорама была довольно хитро подсвечена то ли разбросанными тут и там кострами, то ли софитами. Прямо передо мной извивалась привязанная к столбу девица, которую хлестали плетьми два беса. Рядом толпа скелетов кидала на игровой стол собственные кости, а черт‑крупье в смокинге лихо вертел колесо рулетки. От одного из игроков, видимо, проигравшего все свои кости, остался только череп, покатившийся по столу и упавший на зеро. Чуть вдалеке к другому столу стояла очередь. Ровными порциями по двое из очереди выходили люди и садились за стол. Седой черт в яркой, расписанной непонятным граффити майке долбил молотком по их носовым костям, которые тут же превращались в порошок. Люди ловко снюхивали его со столов и уходили прочь. Ещё дальше здоровенный черт верхом катался на автомобиле, сложенном из человеческих тел. Стоит ли говорить, что отбрасываемые всеми участниками этого адского шапито тени рисовали те самые красочные картинки в витринах. Пройти дальше, чтобы посмотреть на исходный материал для соития двух мужчин с блондинкой, я как‑то не решился. То ли из‑за того, что тут сильно воняло серой, то ли из‑за боязни увидеть, кого на самом деле сношают эти порнушного вида мужики.

— Может, пойдём? — обратился я к своим провожатым.

— Насмотрелся?

— Ну, типа. Хороший креатив. Кто автор?

— Да у нас этих авторов тут… — скривился Велиал и вытащил сигарету.

— Одни профи. Почитай, все ветераны клубного движения со времён сотворения… — вторил ему Вельзевул, — ладно, двинем дальше.

— Может, наискось срежем? — поинтересовался Велиал.

— Давай.

Черти двинулись сквозь толпу из грешников, младших бесов, сковородок, шестов и столов. Все окружающие, увидев нас, падали ниц. Наконец мы преодолели всю огромную площадь и вышли через витрины с обратной стороны.

— А вы, я вижу, тут ребята уважаемые. А я сначала вас за охранников принял.

— А ты и при жизни особым умом не отличался, что уж теперь‑то, — повернулся ко мне Вельзевул.

— От кого тебя охранять‑то, дурило? — вежливым голосом осведомился Велиал.

— А вы типа старшие тут? А на каких постах?

— Я — что‑то типа заместителя генерального директора. Смотрящий, если короче, — скромно ответил Вельзевул.

— А я по технической части. Вроде управляющий. За порядком следить, новые пытки, прогресс — все дела.

— А вот у меня к вам предложение. С картинками у вас все ништяк. А вот как с идеологией? А? Формирование общественного мнения, работа с аудиторией, комбинаторика, проведение выборов? Нужны такие специалисты? Политтехнологи?

— Политтехнологи? — переспросил Велиал.

— Нужны, нужны. Мы как раз, считай, что в предвыборный штаб идём, — кивнул головой Вельзевул.

После этих его слов я несколько приободрился. За разговорами мы прошли пустыню и вышли на каменистое плато.

На плато рядами стояли остроконечные металлические стержни высотой метра два, напоминающие иголки. Когда мы поравнялись с первыми рядами стержней, я понял, что это и есть иголки. Каждый стержень имел небольшое сквозное отверстие у своего основания, при ближайшем рассмотрении оказавшееся пресловутым «игольным ушком». У подножия каждой иголки суетились люди, пытавшиеся протиснуться сквозь её отверстие. Несмотря на то, что все они были разной комплекции — высокие и низенькие, толстые и худые, ни один из них не мог пролезть через «ушко». У кого‑то застревала голова, кто‑то пролезал до середины, но застревал задницей, кого‑то не пускал живот. Вероятно, «ушко» обладало специальной функцией, позволяющей моментально подстраиваться под любую комплекцию человеческой особи, дабы не пропустить её через себя.

За последним рядом иголок, через которые лазили люди, начинались небольшие горы. Вершины гор сливались в одну большую площадку, все пространство которой было также занято иглами. Но в отличие от своих равнинных коллег, эти иглы были небольшой высоты, тогда как их «ушки», напротив, представляли собой громадные обручи, сквозь которые туда‑сюда шастали верблюды. Вся панорама была выстроена таким образом, что люди внизу, выполняя свои манипуляции, всякий раз утыкались взором в верблюдов.

— Послушай, — спросил я черта, — по поводу «легче верблюда протащить сквозь игольное ушко» это я врубился, конечно. Но ведь условия соревнований изначально неравны. Верблюды ломятся через вон какую дыру, а люди внизу через такие щели никогда не пролезут, дураку ясно. Почему так устроено?

— Наглядная агитация, — сухо ответствовал Велиал,

— Чтоб не забывали, что не стоило при жизни всех остальных держать за верблюдов и ослов, обещая им блага на том свете. Это же президентская равнина, — разъяснил Вельзевул.

Пройдя сквозь ряды игл с копошащимися людьми, я увидел у одной из них Клинтона, вспотевшего и осунувшегося, который просовывал голову в одно из «ушек».

— Это тебе за Сербию, козёл! — озорно крикнул я ему.

— Как стыдно, — укоризненно покачал головой Велиал, — а ещё называешь себя воспитанным человеком.

— Так это на том свете было, — потупился я.

— А в аду, значит, можно всем хамить? Тем более, он тебя не слышит и не видит.

— Ладно, я ж пошутил.

— Проходи, шутник, — вежливо сказал Вельзевул, открывая дверь в стене.

Мы зашли в какое‑то подобие цеха, всю длину которого по обе стороны занимали канцелярские столы. За столами сидели удивительно знакомые люди, макавшие гусиные перья в чернильницы, пишущие ручками и карандашами. Странно, но листы бумаги перед ними были чистые.

— Это писатели, — сказал Велиал, поймав мой вопросительный взгляд.

— Ага. «Муки творчества» называется. Пишут столетиями, оставляя лишь чистые листы. Без результата.

— Логично, — я многозначительно кивнул головой, — так и в жизни. Сколько ни пиши, никого не научишь образами литературных героев.

— Смотри‑ка, начал врубаться, — удивился Велиал.

Поравнявшись с одним из столов, я заметил мужика с длинным носом, которому бес что‑то читал вслух. Мужик отстраненно смотрел вдаль, сидя в кресле‑качалке. Что‑то до боли знакомое было в его чертах.

— Это ж Гоголь! — вскрикнул я.

— Ну, Гоголь, и что? — бросил Вельзевул.

— А за что он‑то здесь?

— За то, что вторую часть «Мёртвых душ» сжёг. Там был секрет, как искоренить на Руси мошенников и казнокрадов.

— Да? Я не знал, — смутился Велиал, — а чо он сжёг‑то?

— Убоялся. Мне говорил, что без них Россия будет другая, а может, и совсем исчезнет. По его версии, они какой‑то баланс сил создают.

— А что ему читают? — спросил я.

— «Саsual» Оксаны Робски.

— Странный выбор… очень странный. А почему?

— Да она в интервью брякнула, что Гоголь её любимый писатель. Вроде учителя. Вот ему и читают «труды ученицы», — заржал Вельзевул.

— И так каждую ночь, — резюмировал Велиал.

Пройдя писателей, мы оказались перед следующей дверью.

«Пресс‑АДдикт», — прочитал я на табличке над дверью. Осмыслив этот нехитрый микст англо‑адского языка, я спросил у Велиала:

— Тут, наверное, журналисты и публицисты сидят?

— Ага. Они самые. Обречены на пожизненную вёрстку номера.

— А чего они сдать‑то его не могут?

— А ты попробуй ему сдай, — подтолкнул меня в дверь Вельзевул.

Тут также стояли столы по обеим стенам, а в конце комнаты за огромным прилавком, сделанным из человеческих костей, сидел толстый черт, принимавший тексты у журналиста. Дойдя до стола, я увидел сидящего перед ним Максима Кононенко ака Мистер Паркер, понуро уткнувшегося в лежавший перед ним документ. «Люцифер Люциферович (tm)», — прочитал я заголовок.

— Глагол должен жечь сердца людей! — орал на него черт. — Видишь, как у меня?

Черт провёл по листу ногтем мизинца, и тот загорелся фиолетовым пламенем.

— А у тебя что? Дерьмо, а не тексты. Популизм и приспособленчество одно. Иди тренируйся.

— Да, Паркер и тут ту же песню заводить пытается, — пробормотал я.

— Ты, можно подумать, здесь в шахтёры переквалифицируешься, — съязвил Вельзевул.

Пройдя пресс‑цех, мы оказались на мостике, под которым плескалось озерцо из коричневой жижи. Над поверхностью озерца тут и там показывались человеческие головы, выныривающие и плюющие друг в друга этой жижей. Всюду стоял нестерпимый запах дерьма.

— А эти кто? — спросил я Вельзевула.

— Эти? Литературные критики, театральные критики, кинокритики, ресторанные обозреватели, светские хроникёры, папарацци. Шлоебень всякая, одним словом, в говне плавает.

— А это… они друг в друга говном плюются?

— Ну да. Им же не привыкать. Те же действия, только в других декорациях.

— Я смотрю, у вас тут со смекалкой всё в порядке.

— Работаем с огоньком, — язвительно поклонился Велиал, чиркнул пальцем о свою ляжку и прикурил.

С моста мы сошли под своды пещеры. Дорога все больше углублялась вниз. В окружающей темноте изредка попадались факелы. Наконец мы подошли к третьей двери с табличкой «Интернет‑АДдикт».

Здесь под присмотром двух чертей рядами сидели сгорбленные люди, долбившие по клавиатуре. На каждом мониторе во весь экран мерцала надпись «Нет соединения». Эти люди были настолько увлечены своим безрезультатным трудом, что не обратили никакого внимания на наше появление. Вельзевул сел на карточки, аккуратно, как кот, прокрался в середину зала, затем выпрямился во весь рост, воздел руки вверх и жутко заревел:

— ПРЕВЕД, КРАСАФЧЕГИ!

Его голос подействовал подобно кнуту. Их спины выпрямились, они дёрнули головами в сторону Вельзевула, затем попадали под столы и стройным хором ответствовали:

— ПРЕВЕД МЕДВЕД!

— Я не медвед, я чертиг, не усвоили ещё? — Вельзевул повернулся к нам и прокомментировал: — Зомби. Ничему не учатся.

— Интернет — это новый отдел. Толком ещё и не разобрались с ним. Пока вот без связи мучаются, а там посмотрим, — объяснил Велиал.

Довольно быстро пройдя интернет‑цех, мы оказались у больших железных ворот.

Надпись, сделанная фосфоресцирующей краской, гласила:

 

АД вертайзинг энд медиа

 

За дверью находилась проходная, подобно той, которые располагались на старых советских заводах. С вертушкой и стеклянной будкой, в которой сидел пожилой черт. На столе у черта стоял телевизор довольно старой, ещё советской модели и лежала кипа журналов с программой передач.

— Привет, Алларих, — поздоровались черти.

— Ага. — Алларих кивнул головой, снял очки, затем пожевал губы и спросил: — Новенький?

— Ага. По твоей части. Политические технологии и предвыборные кампании.

— В русскую зону?

— Так точно.

— Статья?

— Третий срок.

— Как? — обернулся я. — Не понял, почему третий срок?

— Ну, как… — Велиар почесал свою шишковатую голову. — Первый ты в ФЭПе отбыл, так? — Он загнул достаточно грязный палец. — Второй в оппозиции, так? Теперь тут — на третий. Ты же все интересовался, будет он или нет? Могу тебе теперь со всей ответственность заверить — будет.

— Бля… — Я сплюнул под ноги. Мимо нас через проходную прошли строем восемь чертей с плетьми, любопытно оглядев меня.

— У тебя усиление? — спросил Велиар Аллариха.

— Ага. Геббельса из европейской сюда перевели.

— Буянил?

— Пытался соседей склонять к вступлению в ряды НСДАП. Да замучил всех, одним словом. Пускай теперь тут покантуется.

— Ну, — сказал Вельзевул, — значиться, будешь теперь тут.

— Ага. Мы тебя ещё навестим, больно ты парень смешной, — крякнул Велиар.

— А я чо, теперь тут навсегда?

— Ну да. Ты же политтехнолог, вот тут со своими и будешь чалиться.

— Бывай, пойдём мы, — сказали черти хором.

— Расписаться не забудьте, — остановил их Алларих.

Вельзевул и Велиар поставили оттиски своих больших пальцев в какую‑то кожаную тетрадь. Из оттисков повалил дым и запахло серой. Черти оглянулись на меня и вышли вон.

— Так. Антон Дроздиков, значит. Дай‑ка я гляну. — Алларих обошёл вокруг меня и стал ощупывать мою голову. — Да не вертись ты! Да, значит… великовато… н‑да…

Он зашёл в свою будку и вернулся с кувалдой в руках.

— Присядь, — сказал чёрт, размахивая кувалдой.

— Э, дядя, как тебя, ты это зачем? Бить, что ли, будешь? — вскрикнул я, прикрыв голову руками.

— Я тебя умоляю, — скривился Алларих, — руки убери, а?

Он размахнулся и вдарил мне кувалдой сначала по одному виску, затем по второму. Голова загудела, как колокол.

— Так‑то, — Алларих снова пошёл в свою будку и на этот раз вернулся с большим телевизором «Рубин». Черт пыхтел — видимо, телевизор был весьма тяжёлый.

— Не вставай, погоди. — С этими словами Алларих водрузил мне телевизор на голову.

Судя по тому, насколько плотно он сел, Алларих довольно чётко подогнал мою голову к отверстию. Я встал, закачался под весом телека и бухнулся на задницу.

— Я че, теперь всё время буду так ходить?

— Ну, в общем да. Иногда послабления случаются, конечно. В честь праздников. Если война на Земле начнётся или теракт какой.

— А как с ним ходить‑то?

— Да привыкнешь. Поначалу всем неудобно. Давай провожу.

Черт отвёл меня к двери, поддерживая под руку, и, перед тем как открыть её, обратился ко мне:

— Ты знаешь, какое самое большое мучение для медийщика?

— Телевизор на голове?

— Нет, Антон. Самое большое мучение для вас — это самому стать аудиторией. Помни про это. Хотя, я уверен, такое не забудешь.

Алларих подтолкнул меня в раскрытую дверь, и я оказался в каменном колодце, довольно большом, по которому ходила группа людей с телевизорами на головах. Я не знаю, что показывал «ящик» на моей голове, но «ящики» соседей потоком транслировали новости из прошлой жизни, трупы, спецоперации, результаты ехit рооls, рейтинги политиков, рекламные ролики каких‑то забытых партий типа «Конгресс Русских Общин» или «Выбор России». Изредка телевизоры показывали лица своих владельцев. Подойдя ближе, я узнал Бориса Березовского, Владимира Русинского, Льва Троцкого и фигуры меньшего масштаба типа Киселёва, Леонтьева, Доренко, Шендеровича, Антона Носика и пары‑тройки известных мне по прежней жизни рекламщиков. Все они ходили по каким‑то своим маршрутам, не сталкиваясь друг с другом. Особняком стоял Йозеф Геббельс, которого легко было узнать. Его телевизор нон‑стопом транслировал сводки с фронта времён 1940 года, партзаседания и собственные выступления автора. Я сделал ещё шаг, и волны информации хлынули прямиком в мой мозг. Программные речи, партийные программы, сводки с фронта, компромат, биржевые котировки, выступления аналитиков, рекламные ролики каких‑то общественных движений, речи правозащитников, выступления президентов и премьер‑министров — все это селевым потоком заполнило моё сознание. Голова, казалось, треснула от поистине адской боли, вызванной всем этим. Аудиотексты сопровождались мелькающими картинками. Фигуры политиков сменялись видео с отрезанными головами, репортажи со светских раутов — убитыми детьми, Ельцин сменил Горбачёва, Путин сменил Ельцина, Лебедь стоял рядом с каким‑то полевым генералом, Ленин что‑то говорил с трибуны, затем по очереди появились какой‑то министр и генпрокурор в обнимку с голыми шлюхами. Взлетали ракеты, всплывали подводные лодки, трактора боронили пашни, Че Гевара жал руку Хрущёву, Ходорковский грустно смотрел из‑за решётки, спецназ штурмовал школу в Беслане. Последнее, на чём я успел сконцентрироваться, была горевшая Останкинская башня. Какое‑то время она полностью вытеснила все остальные картинки, но в конце концов все снова смешалось, как в детском калейдоскопе, и видеоряд побежал пред моими глазами одной лентой. Я отключился.

В себя я пришёл сидящим спиной у какой‑то бетонной стены. По стенам комнаты расположились мои соседи из бетонного колодца. У всех нас были сплюснутые головы, но телевизоров на них не было. В центре комнаты стояла бочка, в которой сидел человек. Из бочки виднелась только его голова с приставленными к ушам раструбами, куда двое бесов методично вливали ведра с какой‑то жидкостью. Приглядевшись, я узнал в человеке Сергея Доренко.

— За что его так? — на автомате спросил я рядом сидящего.

— Нарушение режима. Разбил телевизор у Киселёва.

— А че они ему льют‑то?

— Известно чего — говно. Эта пытка называется «Аудитория наносит ответный удар».

— Велиар придумал… — констатировал я.

— Кто же ещё? Кстати, он к тебе проникся вместе с Вельзевулом, так говорят.

— Да ну?

— Народ говорит. Я хотел через тебя просьбу передать. Кстати, рад представиться — Йозеф.

Я всмотрелся в лицо собеседника. Видимо, из‑за того, что его голова была сильно сплюснута, я сразу не узнал его.

— Антон Дроздиков. — Я чуть подался вперёд, чтобы пожать его руку, но резкая боль пронзила мою голову. — Ой, бля…

— Что? Голова?

— Ага. Адски болит.

— Это с непривычки. На вот, возьми. — Геббельс достал из кармана вязаную шапочку и протянул мне. — С ней ящик натирает меньше. Жуткий дефицит, между прочим.

— Спасибо. — Я спрятал шапочку в карман.

— Подарок Геббельса. Считай, что‑то типа переходящего вымпела.

— У вас хороший русский, — сделал я комплимент, — там ещё учили?

— Не, тут нахватался за неделю. С вашими быстро научишься. Так вот, насчёт просьбы…

В этот момент двери с грохотом открылись и в зал вошли Вельзевул с Велиаром. При этом Велиар был почему‑то одет майором НКВД, а Вельзевул рэпером, в широких штанах и бейсболке. На плече он держал магнитофон со здоровенными колонками.

— Арестанты! — надрывно крикнул Велиар. — Почему опять косячим? Закон не уважаете? Телевизоры бьём?

— Что это у него за блатной жаргончик? — шёпотом спросил я Геббельса.

— Это у тебя надо спросить. Я думаю, говорит согласно принятой в вашей среде манере общения.

— Телевизор есть главное достояние ада, берегите его. Знаете такую заповедь? — хрипло продолжал Велиар.

— Знаем, — нестройным хором отозвались все.

— Не слышу, бля.

— ЗНАЕМ! — дружно гаркнули мы.

— Запомните, это вы у себя на гражданке были политтехнологами, медийщиками и рекламщиками, а у меня тут вы говно! Простая аудитория. Запомнили?

— Так точно! — снова ответили мы хором.

— Ещё один случай — и подключу каждому в ухо радиоволну, а в задницу Интернет‑канал. Будет вам долби‑стерео, — при этой фразе Велиара Вельзевул тонко захихикал.

— По ходу бухие они, — сказал я шёпотом Геббельсу.

— Не иначе… — отозвался он.

— Разговорчики! — снова крикнул Велиар. — Так, значит, Доренко ещё двести вёдер, и в карцер.

— Ему столько не влезет, — сказал кто‑то из наших.

— Непременно влезет. Я полагаю, что при нынешней ситуации стоило бы прибавить, — ответил ему, кажется, Киселёв.

— Сами решим, без соплей. А теперь объявление. По случаю праздника выходит вам послабление. — Велиар выразительно посмотрел на Вельзевула.

— По случаю войны США с Ираном и ожидающихся гор трупов на два дня отключаем в ваших телевизорах звук, — объявил Вельзевул.

— Хоть поговорить можно будет, — сказал я Геббельсу.

— Да с кем тут говорить‑то, — вздохнул он.

— Радуйтесь, суки! — хором крикнули черти.

— Ура! — закричали все.

Велиар и Вельзевул медленно подошли к нам.

— Ну че, Антоха, обвыкся? — спросил меня Велиар.

— Да так… пока сложно, — ответил я.

— А ты как хотел? Надо было профессию получше выбирать.

— Ну… я же… не самым главным…

— Во грехе нет самых и несамых. Все равны.

— Жалеешь о днях минувших? — усмехнулся Вельзевул. — На вот, музыку послушай, в честь праздника.

Он включил магнитофон, и из колонок зазвучал старый хит «Реt Shор Воуs» — «Sin»:

 

When I lооk back upon my life

It's always with a sense of shame

I've always been the one to blame

 

Черти начали пританцовывать и подпевать в припеве:

 

It's a Sin

 

— Не ссы, Антоха, сам профессию выбрал, чего уж теперь‑то, — хлопнул меня по плечу Вельзевул и продолжил петь:

 

It's a Sin? It's aaaaaaaa Sin…

 

 

Домой

 

 

Четыре дня спустя

 

— Итсысин, а, Итсысин? Куда ты тележку попёр? — орёт какая‑то баба носильщику.

— Клиенту, — огрызается тот.

— Итсысин, стой, я тебе говорю!

Под эти крики я просыпаюсь в вагоне поезда. Тупо озираюсь по сторонам, встаю и выхожу на платформу. Я иду к выходу, жую жвачку и мечтаю о том, как бы мне быстрее попасть под душ. После четырёх дней отсутствия контактов тела с горячей водой мозг горожанина начинает бредить объектами личной гигиены. Это моя личная формула. Вот и сейчас я иду и смотрю на рекламный щит, установленный на крыше дома, кажущийся мне здоровенным куском мыла. Вот такой визуализированный бред.

— Уважаемый!

— Это вы мне? — Я оборачиваюсь и вижу двух молодых ментов. Один из них, рыжий чувак, застёгнутый на все пуговицы, внимательно ест меня глазами. Второй, мелкий, квадратный, в сдвинутой на затылок фуражке, грызёт семечки, смотрит устало и повторяет:

— Тебе, тебе. Документы имеются?

Я подхожу к ментам, достаю из внутреннего кармана паспорт и протягиваю его квадратному, каким‑то звериным чутьём ощущая, что старший тут именно он.

— Вот, пожалуйста, мой паспорт.

Квадратный передаёт паспорт рыжему, затем быстро обводит меня глазами сверху вниз, как бы сканируя. После этого он на секунду задумывается, сверяя полученное фото с фотороботами разыскиваемых преступников. Видимо, преступника, похожего на меня, в его базе данных не обнаруживается, и он отводит взгляд в сторону и как бы невзначай интересуется:

— Че заросший такой и грязный, с охоты, штоль, возвращаешься?

Мент и сам не понимает, насколько он близок к истине. Этот, казалось бы, простейший вопрос ставит меня в тупик. Я смотрю в пол и не нахожу ничего лучше, чем ответить:

— Ну, типа того.

— Че значит «типа того»? — продолжает квадратный все таким же отсутствующим тоном.

— Да… я с дачи еду… — неуверенно начинаю я.

— Антон Геннадьевич, а дача ваша где находится? — начинает второй.

«Во попал», — думаю я.

Странное дело, вроде бы я не совершал ничего криминального. Не нарушал закон, не участвовал в преступных группировках (в общепринятом смысле), а объяснить, где я был, чего делал и откуда еду, не могу. Реально, ну не могу же я рассказать им все подробности. Я так и представил себе, что машина из сумасшедшего дома приедет сразу после моих слов: «Мы снимали постановку „Нападение вертолётов на грузинскую погранзаставу“, а потом в натуре прилетели вертолёты и всех завалили». И врождённый (или благоприобретённый) страх перед органами правопорядка заставляет втягивать голову в плечи, мямлить и думать о том, чтобы скорее отпустили.

— Так где дача находится, Антон Геннадьевич? — продолжает рыжий.

К квадратному менту моментально возвращается интерес. Видимо, почуяв, что я начинаю путаться в показаниях, он говорит с ещё большим напором:

— Ты че, слышишь плохо? Или уши не мыл давно?

И тут во мне просыпается инстинкт, знакомый каждому советскому гражданину, оказавшемуся в подобных обстоятельствах, — врать, вплетая в свою историю обстоятельства, которые не оставят равнодушными ни одну особь мужского пола. Врать по классике. А классикой для среднестатистического мужика, как известно, является выпивка и бабы. Я начинаю, сначала неуверенно, затем все чётче. Голос мой крепнет, я перестаю мямлить и говорю плавно и весьма, как мне кажется, убедительно:

— Мужики… то есть… командиры.., такое дело. Позавчера с бабой поехали к ней на дачу. Взяли водки, то да сё (слова «водка» и «баба» — редкие фигуранты моего лексикона, посему произношу их я с ещё большей «мужицкостью» в голосе). Муж её в командировке. Ну, сами понимаете. Напились, это… ну… в общем… просыпаемся с утра. С похмелья, оба голые. А тут у неё телефон звонит. Муж. Я, говорит, вернулся раньше, узнал, что ты на даче, поехал к тебе. Вот остановился у палатки. Нам купить надо чего? А палатка‑то в ста метрах от дачи…

Рыжий начинает смеяться в голос и уже передаёт мне паспорт, но, увидев, что квадратный (а то, что он старший, уже не вызывает у меня сомнений), насупившись, молчит, отдёргивает руку и листает паспорт дальше, впрочем, не переставая улыбаться.

— Ну, и че дальше было? — спрашивает квадратный.

— «Че, че»… Я одеваюсь и огородами в лес. Не с мужем же встречаться? А приехали на её машине. То есть куда идти, чтобы в Москву вернуться, я знать не знаю. Проплутал сутки по лесам да оврагам, пока не вышел к какой‑то станции. Я даже не помню, как она называется. Приехала электричка, довезла до Курского вокзала. Вот и вся история.

— Ну че, отпускаем? — спрашивает рыжий. — Паспорт есть, прописка московская, ну попал мужик, бывает…

Я игриво улыбаюсь, мол, «да, попал, сами понимаете, с каждым может случится». И тут события принимают неожиданный оборот. Рассказывая подобные байки, вы рассчитываете на то, что аудитория тут же примерит на себя роль неудачливого любовника, этакого героя в шкафу, целиком фольклорного персонажа. Действительно, каждый или почти каждый бывал в такой роли, а если и не был, то не исключено, что будет. Но попадаются и те, кто был по другую сторону баррикад…

— Попал, говоришь, — злобно бросает квадратный, сплёвывая семечки, — я вот тут свою тоже поймал с одним козлом. Только он сбежать не успел, я ему морду капитально попортил. Ну и ей заодно…

— Ой… — вырывается у рыжего.

— Рожа мне твоя больно не нравится, — продолжает квадратный, — да и щетина на двухдневную не похожа. Такую щетину надо дольше растить.

— У меня, может, обмен веществ хороший, — злобно отвечаю я, — в чём проблема‑то? Паспорт у меня есть, прописка тоже. В чём я виноват?

— Сейчас разберёмся. Соломатин, ну‑ка дай мне паспорт его, как там его фамилия. Так… Дроздиков Антон Геннадьевич… дата рождения… проживает… Слушай, а тебя по телевизору не показывали, часом?

— Может, и показывали, — уклончиво отвечаю я, — я вообще‑то журналист…

— Епта! — вырывается у квадратного, — точно!

Он делает два шага в сторону к бабке, которая торгует газетами, и говорит:

— Федоровна, ну‑ка дай мне «МК» сегодняшний.

Мент берёт газету, вертит её, перелистывает, пока не натыкается на нужную заметку, которую он с торжествующим видом и зачитывает:

— «Антон Дроздиков, убитый в результате столкновения на российско‑грузинской границе. Мы считаем, что вертолёты намеренно открыли огонь по журналистам, — сказал в интервью нашей газете…» Во! И рожа такая же, как на паспорте. А у тебя щетина недельная, и на паспорт ты похож, как свинья на дуб. «К любовнице он ехал…» Пошли, козёл! А ты, Соломатин, вместо того, чтобы ржать, лучше бы смотрел внимательнее.

— Да я… ну он же вроде… паспорт… это…

— «Паспорт», — передразнивает его квадратный, — щас любая падла с чужими ксивами ходит. Он тебе завтра с паспортом Путина придёт, че, тоже отпустишь? Давай браслеты на него одень.

— Руки! — срывающимся, бабьим голосом заверещал рыжий. — Руки вытяни. Стоять смирно!

— Ребят, это недоразумение… Я Дроздиков Антон Геннадьевич. Это мой паспорт, — лепечу я.

— Ага, твой. Ты воскрес, наверное. Свистит, как Троцкий, ты посмотри на него, Соломатин. Пошли в отделение, там разберёмся, кто воскресший журналист, а кто вор‑карманник.

Я пытаюсь привлечь внимание общественности своими криками «произвол властей» и «вы не имеете права», но общественность в этот утренний час занята своими делами. Кто‑то спешит на работу, кто‑то торгует, а праздношатающиеся смотрят на нас, как на рядовой и каждодневный эпизод. Тут старший даёт мне легонько кулаком под дых, отчего у меня темнеет в глазах. Торговка газетами Федоровна говорит:

— Правильно, наподдай ему ещё. Неча документы чужие тырить да народ баламутить. А ещё и орёт «произвол», ишь, гад какой! Сам виноват, а сам орёт!

И это её «сам виноват, а сам орёт», сказанное спокойным тоном, оказалось такой демонстрацией безучастности и, я бы сказал, справедливости случившегося со мной, что я покорно поплёлся к отделению, понимая, что это и есть тот самый «VОХ рорuli»…

В отделении меня заводят в какую‑то комнатку, где сидит пожилой усатый мент и разгадывает сканворд.

— Семеныч, — обращается к нему квадратный, — оформляй задержанного.

— Чего сделал? — спрашивает Семеныч.

— Документы увёл. Только вот не знал, что документы эти известного журналиста, убитого неделю назад.

— Я и есть журналист, это какое‑то недоразумение! — кричу я.

— Ага, журналист. А через час выяснится, что ты бывший председатель ООН Кофи Аннан, — проявляет политическую грамотность рыжий.

— Молодец, Соломатин, — удивлённо смотрит на него квадратный, — учишься!

— Кофи Аннан, к вашему сведению, негр, — отвечаю я.

— А это никого не ебет! Это, бля, твои проблемы! — орёт рыжий истеричным голосом заученную фразу по опусканию оппонента.

— Спокойнее, спокойнее, — говорит квадратный. — Разберёмся, кто негр, а кто нет.

— Карманы освобождаем, брючный ремень и шнурки вынуть, — безучастно говорит Семеныч.

С меня снимают наручники, и я выкладываю на стол сигареты, зажигалку, кошелёк, вынимаю ремень и начинаю расшнуровывать ботинки. Семеныч тем временем исследует мой кошелёк и выкладывает на стол какие‑то мятые рубли и несколько стодолларовых купюр, после чего удивлённо смотрит на квадратного.

— Вы полагаете, что у бомжа, который украл чужой паспорт, водятся такие деньги? — спрашиваю я Семеныча.

Семеныч переглядывается с квадратным и рыжим, после чего квадратный, не задумываясь, изрекает:

— Он и кошелёк ещё стырил. Ну всё, считай, приехал. Пару суток — и под суд, а потом на этап. Давно откинулся‑то?

— Откуда? — удивлённо спрашиваю я.

— От верблюда. Давай в камеру его, — резюмирует квадратный.

В «обезьяннике» пахло кошачьей мочой и хлоркой. Кроме меня, на длинной скамейке примостился не то туркмен, не то узбек в мятом тёмном костюме. Он сидел, двумя руками держась за лавку, как воробей на жёрдочке, раскачивался и напевал:

 

В Ашхабаде, в пэрвом парке

Музыкалар играется

Разный сорта девочкалар

Туда‑суда шляется.

 

— Здрасьте, — поздоровался я.

— Салам алейкум, — ответил узбекотуркмен.

Не зная, о чём его спросить, но понимая, что разговор как‑то следует поддержать, я поинтересовался, давно ли он тут находится.

— Двои суток сижу, — ответил он и продолжил петь:

 

«Ммммууууууууэээдевочкалар…»

 

— А за что тебя? Без регистрации?

— Я документ проебаль. Командировка закончился, я у вас тут двух проститутка‑лар беру, в гостиница‑лар еду. Просыпаюсь — ни одной проститутка, ни документ. — Он замер на секунду, потом принялся раскачиваться с новой силой и петь с неистовым лицом:

 

«Ммммууууууууэээдевочкалар…»

 

С полчаса просидели молча, узбекотуркмен изредка матерился вполголоса, ещё реже пел про «девочка‑лар». Я закрыл глаза и начал дремать.

— А тибэ за што мент взяль? — разбудил меня узбекотуркмен.

— А? — встрепенулся я со сна.

— За што тибэ мент взяль, говорю.

— За то, что по телевизору показывали.

— Ууу, — промычал он.

Я снова задремал. Мне снился поезд, ванна в каком‑то дорогом отеле и менты. В какой‑то момент узбек затряс меня за плечо:

— Эээ, послюшай, чо скажу.

— Ну?

— Эта… билять, а как ты можешь перед мент отвечать за то, че по телевизору показывают? Ты че, это делал? Вот закон у вас дурной! Шайтан!

— Не понял?

— Ну, билять… как ты можешь перед мент отвечать за то, чо другие по телевизору показывают? Ты ж все это говно не делаль?

Я задумался, не зная, что ему ответить.

— Ну да, вообще‑то. Все не делал… и отвечать за это если и буду, то не перед ментом…

Дверь «обезьянника» заскрипела и открылась.

— Дроздиков, на выход! — крикнули с порога.

Я встал и вышел из камеры. Мент довёл меня до двери с табличкой «Начальник отделения». В кабинете за старым потрескавшимся столом, подперев голову рукой и уставившись в газету, сидел помятый жизнью майор лет пятидесяти.

Стол его был завален документами вперемешку с газетами и журналами. На углу стола стоял старенький монитор, а перед ним небольшой кактус в горшке. За спиной майора висел плакат с изображением двух здоровяков в камуфляже и чёрных шапках с отверстиями для глаз. Перед ними, положив руки на затылок, стоял на коленях мужик криминального вида в кожаной куртке. В правом верхнем углу плаката было написано:

 

Я люблю тебя, жесть,

Я люблю тебя снова и снова

(Отряд милиции особого назначения)

 

— Доставил, — сказал у меня из‑за спины мент.

— А… спасибо, — майор поднял на меня глаза, — значит так, Антон Геннадьевич. Вот ваши документы, вот ваш ремень, кошелёк и шнурки. Забирайте и идите.

— То есть вы разобрались? А моральный урон кто мне компенсирует?

— Гражданин Дроздиков или как вас там на самом деле. Мы ни в чём и не разбирались. Наше дело преступников ловить, а не в вашу политическую грязь лезть, понятно?

— То есть как? Сначала человека избили, потом упрятали в камеру на целый день, а теперь просто вот так — «забирайте и идите». Вы понимаете, что я вот так, запросто, это дело не оставлю? Вы привыкли чинить произвол над безропотными гражданами, но со мной так не выйдет! Вы понимаете, кто я?

— В том‑то и дело, что не понимаем… — устало вздохнул майор, — если бы понимали, то и не взяли бы, а может, — он поднял палец вверх, — может! Может и… — тут он замешкался, как бы находя нужное окончание, — и не отпустили бы. Вот! — торжествующе закончил майор.

— А чего тут непонятного‑то? — удивляюсь я.

— А то! С одной стороны — полное соответствие задержанного фотографии на паспорте на имя Дроздикова Антона Геннадьевича.

— Ну? И чего?

— Баранки гну! А с другой стороны — газеты и телевизор сообщают, что сам Дроздиков, который Антон Геннадьевич, бля, погиб. На грузино‑российской границе. И не исключено, что весь этот сыр‑бор там был именно с целью убить его. Вот. А теперь он собственной персоной сидит передо мной, грязный и рваный. Кому верить? — Майор обратился ко мне, как к союзнику в решении столь сложной проблемы. Он говорил таким грустным и ничего не понимающим тоном, что мне даже стало его жалко.

— Трудная у тебя работа, майор… — говорю я сочувственным тоном.

— Конечно, трудная. На вокзале воровство, мошенничество, убийства. Каждый день бомжи, наркоманы, цыганки, пропавшие дети, а тут ещё покойники воскресают. Так что не хочу я разбираться, ты это он или… то есть… ну, короче… бери своё и иди. Так будет лучше. Для всех.

Я вдеваю шнурки в ботинки, затем ремень, беру со стола кошелёк, методично пересчитываю содержимое и говорю:

— Майор, у меня тут пятьсот долларов было.

— Где? — удивлённо перегибается через стол майор.

— В кошельке. А теперь их нет.

— Да ладно? — прищуривается он.

— Вот те и ладно. Скажи своим, чтобы бабки принесли, майор.

— Слушай, какие бабки, а? Ты же мёртвый, а мертвецам бабки ни к чему, усекаешь?

— Какой же я мёртвый, я же вот тут перед тобой сижу, живой. Неувязочка выходит, да, майор? Короче, бабки давай мои.

— Не‑а. Никакой неувязочки. Вот тут в «МК» написано, слушай.

 

"Всю свою жизнь Антон посвятил борьбе за свободу слова. За построение в России гражданского общества. Я хочу привести здесь слова Антона, которые, как мне кажется, характеризуют ситуацию лучше всего: «Общество находится в плену у СМИ. Общество решает, где правда, а где ложь, только через призму медиа. Таким образом, наша цель в том, чтобы заставить телевидение, радио и прессу говорить правду».

 

Вот…

— И чего? — говорю я.

— И ничего. Я — это общество. Нахожусь в этом самом… как там… «в плену у СМИ». Они мне сказали, что Дроздиков убит. А поскольку я решаю, что правда, а что ложь, через призму этой самой медиа, то для меня единственный реальный Дроздиков — это мёртвый Дроздиков. Так что решай, чувак. Либо ты мертвец, непонятным образом оказавшийся в моём кабинете, либо ты не Дроздиков. А если ты не он, то…

— Все‑все. Понимаю. Ловко ты манипулируешь. Тебе в политологи надо идти, пока не поздно, майор.

— Нет, спасибо, лучше уж вы к нам. Хотя нет. Тоже не надо. У нас и без вас жуликов своих хватает.

— Дело ясное, что дело тёмное, правды тут не добьёшься, — печально резюмирую я.

— А тебе что, привыкать, что ли? — закуривает майор.

— Да нет… Ладно, я пойду, что ли?

— Иди, иди с богом.

— Ну, спасибо за гостеприимство, так сказать. Дай бог, чтобы в последний раз.

— Ага. И тебе не кашлять.

Я уже готовлюсь закрыть за собой дверь, как майор окрикивает меня:

— Слышь, Антон.

— Да?

— Фиговая какая‑то история у тебя получилась.

— В смысле здесь? В ментовке твоей?

— Нет, не здесь. Просто, по жизни. Ты аккуратней. А лучше совсем. — Майор делает движение кистью руки.

— Не понял, — говорю я.

— Я имею в виду, что уехать бы тебе надо… насовсем…

— Насовсем?

— Ага.

— Я подумаю…

— Ну, подумай, это я тебе откровенно говорю, без понтов. Ладно, бывай.

Я развернулся и взялся за ручку двери кабинета. Прямо на двери скотчем был довольно криво приклеен самодельный плакат: ощерившийся золотым ртом мужик с пластырем на щеке и Ходорковский, оба в зоновских телогрейках, обнимаются и чокаются пивными бутылками за колючей проволокой. Над их головами стоит круглая печать с изображением Клима Ворошилова, сидящего на коне и размахивающего шашкой, и надписью по кругу печати:

 

ПИВО КЛИМСКОЕ — ЗА ОБЩЕНЬЕ БЕЗ ПОНТОВ!

 

— Без понтов, говоришь? — обернулся я.

— Без понтов, без понтов, — засмеялся майор. Я дёрнул на себя дверь и вышел вон.

На улице я снова залез в кошелёк, обнаружил там смятую сторублёвую купюру и пошёл в павильон метро, где купил билет на одну поездку и телефонную карточку. Первым делом я пошёл к телефону‑автомату и набрал номер Фонда.

— Фонд «Гражданское общество», добрый день.

— Добрый день, с Вербицким соедините, пожалуйста.

— Одну минуту, а кто его спрашивает?

— Дроздиков Антон.

На том конце провода повисает пауза, после которой девушка отвечает:

— Не смешно, — и вешает трубку.

Я набираю ещё раз.

— Фонд «Гражданское общество», добрый день.

— Добрый, это Антон Дроздиков, мне необходимо срочно переговорить с Вербицким.

— Молодой человек, прекратите хулиганить. У вас совесть есть? Имейте уважение хотя бы к памяти погибшего.

— Да я не погибал, это недоразумение. Я жив, бодр и весел!

— Если вы не прекратите хулиганить, я позвоню в службу безопасности.

И в трубке снова звучат короткие гудки.

 

Фонд

 

До офиса Вербицкого я добираюсь на метро. Выхожу и не спеша, выкурив на ходу сигарету, дворами дохожу до здания Фонда.

— Привет, — бросаю я, проходя мимо охранников. Обычно я даже не достаю пропуска, поскольку меня тут и так каждая собака в лицо знает.

— Одну секундочку, можно пропуск? — говорит мне один из охранников.

— Вы что, новенький? Меня вообще‑то все в лицо знают в этом учреждении.

И тут я вижу, что все охранники как‑то странно себя ведут. Они стоят совершенно белые, в полном недоумении, не зная, что предпринять. Этот охранник берёт в руки мой пропуск, снимает телефонную трубку и говорит в неё:

— Александр Петрович, у нас тут такая ситуация… в общем, необходимо ваше присутствие. Да. Срочно.

— Сейчас вам Петрович вклеит по первое число за то, что кого надо в лицо не узнаете, — пытаюсь шутить я, но самому мне не очень уютно. В воздухе витает какая‑то скрытая угроза. Через пять минут приходит начальник охраны, Александр Петрович Алексеев.

— Привет, Петрович, — говорю я, — твои бойцы чего‑то совсем заработались, своих не узнают.

— Антон? — Петрович меняется в лице. — Ты как сюда попал? То есть… я хотел сказать… ну…

— Понимаю, понимаю. Не каждый день видишь воскресшего пророка. Я живой, даже не раненый. Можешь меня потрогать. За рукав. Только не обнимайся, а то мало ли что про нас с тобой подумают, — шучу я.

— Пропустите, — бросает Петрович, — Антон, мы все думали… в общем, очень рад тебя снова видеть. Сказали же, что ты погиб и…

— Знаю, знаю. Не верь газетам, Петрович, врут они. Ну, давай веди меня к Вербицкому.

— Да, Антон, конечно. Давай только сначала позвоним ему из моего кабинета. Сам понимаешь, ситуация неординарная.

— У вас тут какая‑то паранойя развилась за время моего отсутствия. Чего, на осадном положении, что ли?

— Нет, Антон, что ты. Но всё‑таки…

Мы приходим в кабинет Алексеева, и он звонит по прямому телефону Вербицкому. Докладывает о моём появлении, слушает ответную реакцию, кивает, говорит «есть», кладёт трубку и знаком приглашает меня на выход. Мы некоторое время идём молча, затем я отмечаю, что мы движемся к пожарной лестнице, всегда закрытой, что вызывает моё недоумение.

— Ну что, «добро» получил? — спрашиваю я.

— Ага.

— А куда мы идём в таком случае?

— По пожарной лестнице пойдём. Там на шестом этаже с неё есть вход в кабинет Вербицкого. Отдельный. Для экстренных случаев.

— А сейчас у нас что? Экстренный случай, тот самый?

— Антон, ты пойми, шеф просто не хочет людей будоражить. Тут все дни все в цветах, газеты, радио, телевизор, Интернет — везде плач и стон по убитому гражданскому заступнику. А тут ты воскресаешь. Не стоит людей нервировать. И слухи ненужные рождать. Вот как всё выяснится, так и объявим, а пока…

— Так чего выяснять‑то? Я вот он — жив и здоров. Или тебе и всем на этот случай какая‑то отдельная инструкция нужна? Справка от Ангела, стоящего у входа в Чистилище, что не принимал меня? Или что отпустил обратно на землю, до срока?

— Антон, вечно ты со своими шутками. Ну не так я выразился. Я имел в виду, что сначала ты поговоришь с Вербицким, а потом вы вместе выступите перед всем народом, сообщите, что ты жив, и всё прочее.

— Ну вы даёте…

Мы вышли на этаж с чёрного хода, быстро миновали коридор, пустую приёмную (вероятно, секретаршу Вербицкий срочно попросил удалиться) и зашли в кабинет:

— Антон, как я рад тебя видеть, ты не представляешь! — Вербицкий встал из‑за стола, чего раньше за ним не водилось, и, подойдя ко мне, обнял.

— Я тоже, Аркадий Яковлевич, я тоже, рад, так сказать, наконец узреть родные пенаты.

— Коньяку?

— Да, и давайте я Ольгу попрошу, чтобы кофе сделала. Я неделю хорошего кофе не пил, отвык.

— Я сам, я сам. Ольги нет пока. — Вербицкий вышел из кабинета и закрыл за собой дверь.

Видимо, небо всё‑таки упало в Дунай или на Северном полюсе вымерли разом все медведи, если Аркадий Яковлевич собственной персоной пошёл мне за кофе и коньяком. Или произошло кое‑что более интересное. Вербицкий вернулся с подносом, на котором стояли две чашки кофе, два бокала и бутылка коньяка.

— Ты не представляешь, что тут творилось всё это время. Телевизор, газеты, выступление депутатов в Думе. Ты, как я понимаю, уже что‑то видел или слышал?

— Я четыре дня до Москвы добирался, на телеге, потом попутками, потом поездом. В провинции, Аркадий Яковлевич, ещё нет того технического прогресса, к которому мы привыкли.

— Да, да. Я забыл. Выбираюсь не часто, сам понимаешь.

— Я вот тоже выбирался не часто, теперь выбрался. Нда… А газетку я видел одну. «Московский комсомолец» со статьёй про смерть защитника гражданских свобод. На Курском вокзале, перед тем, как меня в милицию забрали.

— В милицию? — насторожился Вербицкий. — А за что тебя забрали?

— За бродяжничество, — смеюсь я, — на допросах пытались мошенничество шить. Чужой паспорт, да ещё и на имя правозащитника, сами понимаете.

— И что ты им говорил, ну… что они у тебя спрашивали?

— А ничего. Продержали двое суток, потом отпустили. Как сказал их майор, «вроде ты — это он, а вроде он мёртвый». В общем, разбираться не стали особо.

— Ну ладно, что я тут тоже?.. Ты лучше расскажи, как ты выбрался, Антошка, — хлопнул меня по плечу Вербицкий, — ну молодец, ну красавец.

— Нет, Аркадий Яковлевич, лучше сначала вы мне расскажите, как всё произошло.

— В смысле?

— В прямом. Как вышло, — я запинаюсь, пытаясь подобрать правильные слова, — как вышло, что вертолёты расстреляли нас в упор?

— Ты понимаешь, Антон, тут долгая история, — начал Вербицкий, пожевав нижнюю губу.

— А я никуда не тороплюсь. У меня времени — вагон. Мёртвые — они не спешат.

— Ну. В общем и целом. Если коротко и по сути…

Меня всегда бесила эта идиотская манера Вербицкого городить огород из вводных слов‑паразитов перед тем, как начать говорить на какую‑то серьёзную тему. Я откинулся в кресле, глотнул коньяку и приготовился выслушать ещё пару‑тройку предложений из серии «собственно говоря», «вероятно, стоит начать с» и тому подобных. Но неожиданно он перешёл к сути вопроса:

— Антон, произошла нелепая случайность. Вмешался тот самый идиотский человеческий фактор. Ты помнишь, что когда мы заряжали военных, то договаривались, безусловно, с генералами. Потом приказ пошёл по цепочке. От генерала к полковнику, от полковника к… и так далее. Пока не дошёл до командира эскадрильи.

— И? — у меня начинает стучать в висках от того, что я понимаю, к чему клонит Вербицкий. Я залпом допиваю коньяк и наливаю себе ещё бокал. Я уже не в силах сидеть, поэтому отхожу к окну и слушаю оставшуюся часть рассказа, стоя спиной к Вербицкому.

— И командир эскадрильи повёл вертолёты через грузинскую границу. Только была одна беда у этого командира. Он когда услышал, что приказ секретный, что говорить об этом нельзя, что брать на задание нужно только проверенных людей, он это по‑своему истолковал. Решил, что враги России готовят какой‑то заговор…

— Что в общем и целом соответствует действительности, — вставляю я.

— Ну да… то есть не в том дело. А дело в командире эскадрильи. Короче говоря, он прилетел на место события и нажал на гашетки. Решил, что он американских диверсантов уничтожает или израильских, я не знаю.

Бокал выпадает из моей руки на пол. Я выдавливаю из себя одну‑единственную фразу:

— Как просто…

Вербицкий подходит ко мне, кладёт руку на плечо и говорит тихим и печальным голосом:

— Все самые важные в истории события реализовывались по очень простым сценариям, Антон. Я рад, что ты смог выжить. Ты герой, Антон, не сочти за высокие слова, но ты просто герой.

— Аркадий Яковлевич, я не понимаю. Ну ладно этот командир, больной оказался. Но подчинённые‑то его? Они что, тоже идейные?

— Видимо, да. Их уже не спросишь…

— То есть?

— Когда я узнал об этом, я задействовал наших людей… В общем, никого уже не спросишь.

— Хорошо. А какого чёрта они летели с боевыми зарядами, если договорились, что использовать будут холостые? Им же заранее не говорили, что там будут «враги России»?

Вербицкий подходит к журнальному столику, опрокидывает в себя бокал с коньяком и начинает говорить очень громко и эмоционально:

— Я не знаю, Антон, понимаешь? Хотя мне положено знать все, но я не знаю. В этой истории больше вопросов, чем ответов. Она в принципе из разряда фантастики. Но мы‑то с тобой знаем, что она случилась в реальности? В этой стране всегда так. Тут невозможно прогнозировать, потому что всегда найдётся долбоклюй, псих или ура‑патриот, который все обосрет в нужный момент. Тут у людей отсутствуют общепринятые человеческие инстинкты и правила поведения. Например, не лезть не в своё дело, думать о последствиях, беречь голову, не стоять под стрелой. Именно благодаря таким людям Россия всегда выигрывала войны. Вот и нам такой красавец попался. Матросов, блядь. Да ещё и с техникой. А она в руках идиотов хуже атомного оружия, сам понимаешь.

Я смотрю в окно и вспоминаю, как я стоял на той чёртовой поляне и думал, почему вертолёты летят со стороны Грузии. Как я рисовал себе хитрые схемы, благодаря которым пилоты сэкономят горючее и, продав, купят два ящика водки. Да. Прав Вербицкий. Весь сермяжный вопрос российской истории в матросовых, а не в водке. Хотя какая теперь, собственно говоря, разница? Но тем не менее я задаю Вербицкому вопрос:

— Аркадий Яковлевич, а почему вертолёты летели со стороны грузинской границы?

— Откуда?

— Вертолёты появились над лесом со стороны Грузии. По уму они же должны были появиться с российской стороны.

Вербицкий задумывается на мгновение, затем произносит:

— Антон, честно говоря, я не знаю. Меня же там не было. К сожалению. Если бы был, то, может, все бы пошло по‑другому. Хотя какого чёрта я несу? Ничего бы я не исправил. Я не знаю, Антон. На плёнке видно только, как вертолёты стреляют. Невозможно определить, откуда они прилетели. Видны только их опознавательные знаки.

Я встрепенулся:

— А что, есть плёнка? Откуда?

— Ваха с ребятами своими после того, как вертолёты улетели, пытался помочь раненым и наткнулся на камеру американцев. Она каким‑то чудом не пострадала. Её использовали для трансляции по телевидению.

— Аркадий Яковлевич, — тихо говорю я, — кто‑то ещё выжил?

Вербицкий достаёт из бара ещё один бокал, наливает коньяка и протягивает мне.

— Никто, Антон, никто не спасся. Все там остались. Давай помянем ребят.

Мы выпиваем, не чокаясь, и я сажусь обратно в кресло. Вербицкий занимает своё привычное место за столом.

— Аркадий Яковлевич, а что дальше было?

— В каком смысле, Антон?

— Ну, в медийном… что было дальше? Смерть Антона Дроздикова в прямом эфире и вся прочая информационная канва события.

— Всё‑таки я в тебе не ошибся когда‑то. Ты настоящий профессионал. Другой бы после такой мясорубки сопли бы распустил, а ты сразу задаёшь вопросы, касающиеся твоей непосредственной деятельности. Уважаю.

— Спасибо большое. Но всё‑таки можно подробнее про мою непосредственную деятельность? А точнее, про меня. Как эта история была преподнесена в СМИ?

— После того, как Ваха с ребятами начал обследовать поле после обстрела, он наткнулся на тело в твоей куртке, только без головы. Вообще многие тела было довольно трудно опознать. Кстати, что за история с курткой?

— Я отдал куртку Джеффу, он мёрз сильно…

— А сам Джефф?

— Самого Джеффа я последний раз видел перед тем, как потерять сознание. Точнее, не его самого, а только его голову.

— В смысле?

— Ну, она приземлилась рядом со мной…

— Ужас. Кошмар.

— Да уж… Что было после того, как вы получили плёнку?

— После того, как мы получили плёнку, мы передали её западным каналам. С легендой того, что на новой грузинской заставе журналистами из России и США осуществлялись съёмки того, как Грузия укрепляет свои границы, чтобы пресечь проникновения на её территорию боевиков из Чечни. В этот день российские вертолёты, углубившись на территорию Грузии, нанесли удар по заставе. Вследствие которого погибли не только военные, но и простые журналисты. Американцы подали в наш МИД ноту протеста, хотят вынести на обсуждение в ООН вопрос о вводе миротворцев на территорию, прилегающую к грузино‑российской границе. Официальные власти, конечно, опровергают факт обстрела грузинской погранзаставы своими вертолётами, ссылаясь на то, что бортовые номера не числятся ни за одной воинской частью. Требуют предъявить тела. Грузинские власти пока отказываются. Американцам наши деятели из МИДа предъявляют съёмку местности со спутника за две недели до происшествия. На съёмке ясно видно, что в указанном месте никакой заставы нет. Некоторые европейские страны показывают свои съёмки из космоса, говорящие о том же. Американцы пока тянут волынку, говоря, что их спутники в то время не осуществляли съёмку этой территории. В этом, конечно, неувязочка, но в целом задача выполнена. Буря в стакане началась. Через неделю все забудут, была там застава или нет, главное, что есть факт расстрела журналистов. Внутри страны уже оппозиция выходит на митинги, правозащитные организации…

— Это понятно, стандартная схема. Я интересуюсь тем, как освещалась моя смерть?

— Вот ты о чём… — Вербицкий сделал глоток коньяка. — Ты понимаешь, Антон, мы профессионалы. Я это знаю, ты это знаешь. И если абстрагироваться от чувств, то придётся признать, что мы на войне. Ты сам не раз говорил о великой отечественной медиа‑войне, помнишь?

— Припоминаю, и что?

— А то, Антон, что мы солдаты. Мы не могли использовать твою смерть иначе. Если бы на твоём месте оказался я, а ты на моём, то ты бы себя повёл так же. Как профессионал. В общем, мы запустили в СМИ информацию о том, что власти знали о твоём нахождении в Грузии. И этот удар был не по грузинам, но по голове российских оппозиционных СМИ. Власть настолько обезумела от вкуса крови, что не может остановиться. И так далее. В общем, сделали из тебя героя‑мученика. Все по классическим схемам.

— Ай, молодца! — Я хлопаю себя ладонями по коленям и встаю. — Ох красавцы какие, ну ты подумай. Действительно, настоящие профессионалы.

— Антон, ты поступил бы также на моём месте.

— История не терпит сослагательных наклонений. В данном случае это сделали вы, а не я.

— Антон, формат, в котором мы работаем, медиа‑среда — она же бесчувственна и неразумна, её формат…

— Аркадий Яковлевич, вы, по‑моему, с коньяком переборщили. Вы уже путаете тех, кто в формате работает, с теми, кто его создаёт. Вы уж определитесь, господин Вербицкий, пока нас тут только двое, а то некрасиво получится. Всё‑таки вы в формате работаете или вы его создаёте? Кто, по‑вашему, заставляет нас ежедневно пудрить мозги аудитории? Кто это такой, этот мифический и бесчеловечный формат? Что же это за душегубка такая — медиа? Бесчеловечная, бесчувственная и неразумная, а?

— Антон, я хотел сказать…

— А не надо хотеть и говорить разные вещи. В этом проблема, понимаете? В том, что мы хотим сказать одно, а говорим другое. А подразумеваем вообще третье. Так всё же, Аркадий Яковлевич, где эти неодушевлённые убийцы людского сознания? Два ангела ада — «медиа» и «формат», а?

— Антон, я тебя прошу. Я понимаю, что все мы нервничаем сейчас. Ты очень взвинчен, ещё бы, пережить такое. Но всё‑таки я тебе прошу…

— А я вас прошу, ответьте, кто это? Не можете? Тогда я за вас отвечу. Это мы с вами. Вы — «формат», а я — «медиа», которая работает в этом формате. Или наоборот, как вам больше нравится. И не надо мне тут гнать про неразумность медиа. Она очень даже разумна, потому что ОНА — ЭТО МЫ. Мы «media sapiens», и поэтому и формат, и информационная среда, и приёмы доведения информации до аудитории — все это мы. А мы очень разумны. Ого! Я бы даже сказал, таких разумных ещё поискать надо. Вот про бесчувственность это вы правильно сказали. Только опять же это не медиа бесчувственна, это мы — бесчувственные и аморальные твари, движимые жаждой наживы и тщеславием. Посему давайте сегодня проявим неслыханную щедрость — хотя бы друг другу лапшу на уши вешать не будем, а?

— Давайте. Тогда, Антоша, дорогой, давай вернёмся в русло столь любимого тобой цинизма, а?

— Давайте. Цинизм — он хотя бы честнее.

— Вот‑вот. Про честность давай. Когда Горчакова подралась с собственными строителями, кто предложил двигать в прессу легенду о том, что её, как известную правозащитницу, избили «Наши»? Не ты ли, Антон?

— Ну, я, и что?

— А то, что чья бы корова мычала. А метро? А Зайцев? Начал мне тут задвигать про медиа сапиенс, философ доморощенный. Я‑то, старый дурак, ещё сижу и слушаю. У тебя у самого какие принципы и какая мораль?

— Никакой. Как и у вас.

— Так чего же ты хочешь? Ты умер. Точнее, мы думали, что ты погиб, и решили на этом выстроить удар. Сам посуди. Тебе, как мёртвому, разве не всё равно, кто и в каких целях использует твоё имя?

— Может, мне моё светлое имя дорого, как память?

— Ай, — отмахнулся Вербицкий, — брось ты. На наших именах пробы негде ставить.

— Согласен. И что дальше будет?

— В смысле?

— В прямом. Со мной что дальше будет?

— Будешь жить, я так понимаю, долго и счастливо. Говорят, что кого хоронят раньше срока, тот долго жить будет.

— Это из области мистики. Я говорю о практическом плане. Я же теперь воскрес. И как нам всем с этим жить?

— Да… надо подумать…

— Может, церковь создадим? Имени отрока Антона, от кровавой гэбни умученного и счастливо воскресшего? Я буду мессией, вы — апостолом. Прибыль пополам? Идёт? Или даже вы будете воскресителем меня. А чо? Грабовой же «воскрешает» людей и неплохо зарабатывает на этом. Только у него, в отличие от нас, нет доказательств, никто ещё не видел ни одного воскрешённого им человека. А у нас сразу живой воскресший. Да какой!

— Да брось ты ёрничать, — Вербицкий встаёт со своего стула и начинает ходить по комнате, — без тебя тошно, клоун. Задача…

— Да уж, неожиданно воскресший рояль в кустах задавил весь оркестр.

Мне уже по‑настоящему смешно и безумно любопытно, каким образом Вербицкий вырулит ситуацию со мной. Такое впечатление, что это будто бы и не со мной происходит. Какой‑то политический кинотриллер, да и только. Вербицкий тем временем успокаивается и снова садится за стол.

— Так, Антон Геннадьевич. Я думаю, что мы ничего поменять не сможем. Понимаешь, если ты сейчас для всех воскреснешь, то нам придётся отыгрывать назад обвинения против правительства. Обвинения в том, что спецслужбы специально охотились за тобой.

— Мне, виноват, пойти в гроб лечь?

— Нет, в гроб не стоит, конечно. А вот исчезнуть (Вербицкий поднимает палец к потолку) на время! Исчезнуть на время, думаю, было бы хорошо.

— Это на какое такое время?

— Ну, не знаю. На некоторое. На годик, к примеру. А что, хорошая мысль, — Вербицкий опять встаёт, подходит к шкафу, и видно, как его самого прёт от столь удачной находки, — на годик. За рубеж…

— И как вы себе это видите?

— Вижу отчётливо, дорогой мой. Очень просто. Сделаем тебе документы и отправим на длительный отдых.

— Как шахтёра, — смеюсь я.

— Именно. Ты же бился в каменоломнях путинской России за свободу слова? Шахтёр и есть. Все мы шахтёры…

— Мы, Аркадий Яковлевич, скорее не шахтёры, а ассенизаторы. Только неправильные. Настоящие ассенизаторы говно вывозят, а мы его, наоборот, привозим огромными количествами.

— Антон, ты сегодня на редкость метафоричен.

— Это у меня от народа. Долго путешествовал, вот и набрался. Ладно, давайте дальше.

— А что дальше? Выбирай страну, выпишем тебе отпускные хорошие. Миллион тебя устроит? И страна на выбор. Представляешь, поедешь к морю, будешь загорать целый год, с девками кувыркаться. А может, книгу напишешь?

— А дальше?

— Что дальше?

— Ну, после того, как год пройдёт?

— Да там разберёмся. Сейчас выборы проскочим, ситуация стабилизируется, все про тебя забудут, а через год, Антон, много чего может измениться. Ты, может, и вовсе возвращаться не захочешь?

— А если захочу?

— Ну… ну, придумаем тебе легенду. Расскажем, что ты выжил. Что боялся за жизнь свою и своих близких и был вынужден уехать. Правду и скажем. Антон, это же гениально! А потом скажем правду. И всё! Ты национальным героем российской интеллигенции станешь. Как Герцен. Ну или как Огарёв, это уж как сам захочешь.

— Какая‑то левая история получается…

— Нормальная история получается. Дальше подключим СМИ, создадим тебе ореол борца‑мученика, и все, Антон Победоносец.

— Нда… заманчиво. А как же я буду целый год вдали от родины жить?

— А чего? Берёза живёт в Лондоне и не тужит, чем ты хуже?

— У меня нет таких денег, как у него. А так я не хуже, а даже лучше.

— Тебе миллиона мало? Давай обсуждать. Скажи, сколько ты хочешь, я обсужу с… ну, сам понимаешь. И решим твои вопросы.

— Как‑то сложно мне вот так. Ну как я уеду? У меня тут друзья, любимые женщины, Родина, в конце концов.

— Антон, — кривится Вербицкий, — я тебя умоляю. Родина у него тут. Родина — это там, где теплее. А с бабками везде тепло. Друзей у тебя нет, сам себе хотя бы не ври, а любовь там себе купишь. С такими бабками, как у тебя, ты жених завидный.

— Я не могу… не могу и не хочу я так. Я привык быть на острие событий. Living on the edge, и всё такое. Я не могу без деятельности, и в пенсионера, пускай и союзного значения, мне превращаться рановато ещё.

— Антон, ну что ты ломаешься, как девка? «Пенсионер, острие событий…» Вернёшься ты на это острие. Через год и вернёшься. Оно за год тупее не станет, а возможно, только острее. Валить. Валить тебе надо. Это самый лучший вариант. Так будет лучше. Для всех. А самое главное — для тебя. Если ты тут останешься, всякое с их стороны возможно.

— Подождите. А что, если нам завтра… мне то есть… выступить по ящику, рассказать, как я выбрался из огненного ада, как за мной охотились и я прятался в лесах? Живое подтверждение того, как режим борется с оппонентами? Да! Точно! Это же ещё острее будет — кучи интервью, свидетель бойни собственной персоной. Да меня после этого никто тронуть не посмеет!

— Ага, точно. И вся компания по канонизации мученика Дроздикова коту под хвост, да? Я сейчас даже не говорю про бабки, потраченные на это. Мы потеряем эффект. У нас послезавтра митинг оппозиции. Около памятника Пушкину, вся площадь в твоих портретах, пять тысяч человек минимум. К нам сейчас из‑за твоей гибели примыкает всё больше и больше народа. Те, кто колебался, вся интеллигенция, правозащитники, Дума уже реагирует, собираются комиссию по расследованию назначить. А тут ты, здрасьте, я ваша тётя! Антон, ну сам посуди, куда это годится?

— А что, при живом Дроздикове такое невозможно? Там же люди погибли? Что, разве расследовать их гибель нельзя? При чём тут моё спасение?

— Антон, ну кто их знает, этих людей? Американцы, какие‑то операторы, кто они для аудитории? А тут погиб один из главных оппозиционеров. Не погиб — убит! А как только ты появишься, нас тут же обвинят в подтасовках. Тебя вызовут в прокуратуру, пресса начнёт нервничать. Нет, Антон, это не вариант.

— А мне, молодому мужику в расцвете сил, взять все бросить и уехать — это вариант?

— Вариант.

— Конечно, для вас это вариант. Я же вам мешаю. Такая красивая комбинация рушится из‑за одного незначительного чувака, который взял и воскрес. Причём никого не предупредив. Мы ему доверяли, а он, сука такая, всех подставил. Да?

— Ты только не забывай, что чувак этот незначительный, как ты выразился, — главный герой всей этой истории. О котором я сейчас всеми силами стараюсь позаботиться!

— О котором из… Аркадий Яковлевич?

— То есть?

— О котором из двух? Том Антоне, который мёртвый, или том Антоне, который живой?

В этот момент по кабинету Вербицкого расползается вязкая тишина. Она продвигается из центра кабинета в обе стороны, плотным коконом окутывая обоих. Меня, которому, в общем, больше нечего спросить, и Вербицкого, которому больше нечего ответить. Мы сидим, как мухи в паутине, не в силах двинуться, потому что каждое движение причиняет нестерпимую резь от паутины. Так и в нашем диалоге, — любое его продолжение наносит ножевые ранения. Хотя почему‑то мне кажется, что единственная муха тут — я.

Первым паузу нарушает Вербицкий. Он говорит чётким, стальным голосом, удивительно точно расставляя акценты:

— А я об обоих позаботился… одному устроил гражданскую панихиду, захоронение в пантеоне богов средств массовой информации и жертвоприношения в виде аудитории. А другому сейчас предлагаю хорошо оплачиваемый отпуск, на который он, ввиду своей молодости, не соглашается. Ты думаешь, ты умнее других? Нашёл самый лучший вариант? Не просто с тобой, ох как не просто…

— Скажите, Аркадий Яковлевич, а вам с кем проще? С живыми или с мёртвыми? Что‑то мне подсказывает, что с мёртвыми оно лучше, правда? Они не умнее других, они со всем соглашаются, да? Они не хорошие и не плохие, они просто мёртвые. Признайтесь, Аркадий Яковлевич, мёртвые — они… удобнее?

— Антон, наш диалог зашёл в тупик. Давай сделаем так. У нас есть один, максимум два дня. Ты обдумываешь моё предложение, а я твоё. Мы встречаемся и принимаем решение. Только об одном тебя прошу — не тяни. Ты знаешь, что мы не располагаем ресурсом времени.

— Вы хотите сказать, что в моей ситуации есть варианты?

— Варианты всегда есть, Антон, поверь мне. И вот ещё что. Поедешь на моей машине. Охрану мою возьмёшь. Так всем спокойнее.

— Спасибо, Аркадий Яковлевич, за заботу.

— Только не геройствуй, иначе из здания не выпущу. Не исключено, что о твоём местонахождении знаю не только я.

Вербицкий вызывает по телефону Алексеева. Мы прощаемся, жмём друг другу руки, и Аркадий Яковлевич говорит мне на прощание:

— Антон, главное — не тяни… время!

Я киваю головой и выхожу из кабинета вслед за Алексеевым.

 

Машина

 

Мы двигаемся вверх по Солянке двумя машинами. Я сижу на переднем сиденье Lexus RХ300 рядом с водителем, сзади меня сидит Алексеев с охранником, следом за нами двигается Тоуоtа Land Сruiser сопровождения. Мы выехали минут двадцать назад, и с тех пор в машине никто не проронил ни единого слова, даже музыка не играет. Признаться, меня эта атмосфера сильно напрягает, и я первым делаю попытку завязать разговор:

— Чо‑то мы грустно едем, мужики. Как на похороны. Давайте хоть музыку включим?

— Да, пожалуйста, Антон, включай, что тебе больше нравится, — отвечает Алексеев.

Я включаю радио, и первая же волна транслирует «I will Survive». Стоит ли говорить, что эта мелодия больше не ассоциируется у меня с дискотекой? Я переключаюсь дальше, на «Наше Радио», которое даёт какой‑то бодрый российский шлягер. Я делаю громче, и из колонок несётся:

 

Я бросил штаб и ушёл в пехоту.

Чтобы посмотреть в лицо врагу.

Я увидел парня, мы были похожи,

Он так же откровенно мне целился в грудь.

И каждый день война,

И мы пьём до дна.

 

Я оборачиваюсь к Алексееву и говорю:

— Прикольная песня, да? Прямо про нас. Мы же на войне?

Алексеев смотрит на меня, затем после некоторой паузы смеётся. Вслед за ним смеётся охранник, потом водитель.

— Мужики, — говорю я, — у меня полное ощущение, что я герой фильма «Криминальное чтиво» и мы едем мочить конкурентов‑гангстеров. Похоже, Александр Петрович, тебе не кажется?

Мы проезжаем здание Исторической библиотеки, в которую я ходил студентом и в которой мы частенько бухали с сокурсниками. Я снова поворачиваюсь, чтобы рассказать об этом Алексееву, начинаю фразу «А вот в том здании…», как в этот момент мне на шею накидывается удавка, кажется леска, я не очень силён в этом. Я успеваю подставить под неё руку, но леска соскальзывает и начинает резать мне горло. Я машу руками, несколько раз попадаю по водителю, машина виляет, но он невозмутимо продолжает ехать вперёд, потом я снова пытаюсь подсунуть руки под удавку. Сзади меня покряхтывает Алексеев, кажется, ему помогает охранник, колонки продолжают орать:

 

Каждый день война,

Каждый день война,

Каждый день война,

Каждый день…

 

Все занимает какие‑то секунды, у меня перед глазами бегут радужные круги, и тут машину сотрясает. Довольно сильный удар приходится в водительскую сторону, нас встряхивает, удавка ослабевает, видимо, оттого, что Алексеева отбрасывает назад. Водитель утыкается лицом, в подушку безопасности, я слышу, как сзади кто‑то кричит: «Двеееерь!»; автоматически сбрасываю удавку, открываю дверь и бросаюсь вон из машины. Мне все ещё не хватает воздуха, я держусь за горло, но инстинкт загнанной жертвы гонит меня вперёд. Я поворачиваю налево во двор, в котором мы когда‑то бухали студентами, пересекаю детскую площадку и готовлюсь повернуть ещё раз налево. Я оборачиваюсь на бегу и вижу, что в водительскую дверь машины, в которой меня везли, уткнулась «Газель» с тентом. Её водитель, видимо, боится вылезти из кабины. Зато из машины сопровождения не побоялись вылезти два охранника, один из которых достал пистолет и целится им в мою сторону. Я поворачиваю за угол и слышу, как сзади ухают два выстрела. Я выбегаю обратно на Солянку и бегу вниз, к скверу, туда, где стоит памятник Кириллу и Мефодию…

В себя я прихожу где‑то в конце Варварки. Я зaбежал в какой‑то переулок, спрятался под арку, массирую горло и отчего‑то ощущаю нехилую эрекцию. Возможно, это присуще всем висельникам или удушенным, возможно, это азарт гонки, возможно и скорее всего даёт о себе знать более чем недельное воздержание. В любом случае, потрогав себя в районе ширинки, я, наконец, осознаю, что всё ещё жив.

Посмотрев по сторонам, я думаю о том, куда мне идти. Пройдя переулок до конца, я попадаю на Биржевую площадь, дальше ноги сами несут меня к зданию ГУМа. В ГУМе я останавливаюсь у банкомата, засовываю карточку и снимаю все до остатка. Получается что‑то около трёхсот долларов. В ближайшем салоне сотовой связи я покупаю самый дешёвый аппарат и набираю Вадима. Я жду гудков пять, вероятно, Вадим решает отвечать или не отвечать неизвестному номеру. Наконец в трубке слышится «алло».

— Алё, Вадим, это Дроздиков.

— Что? Простите, с кем я говорю?

— Вадим, не придуривайся, ты знаешь, с кем ты говоришь, это я, Антон.

— Простите, но Антон Дроздиков погиб. До свидания.

— Алё, не вешай трубку.

— Что вы хотите?

— Ты думаешь, ты соскочишь? Ты думаешь, что с тобой получится по‑другому? Послушай, Вадим, мне нужна твоя помощь. Причём, помогая мне, ты в общем‑то поможешь себе.

— Спасибо, мне помогать не нужно.

— Блядь, ты идиот, ты не понимаешь, с кем ты играешь? Ты думаешь, что ты умнее других? А что, если завтра ты окажешься на моём месте?

— Я считаю, что каждый находится ровно на том месте, которое заслуживает. Я заканчиваю разговор, всего доброго.

— Вадим, ну почему ты такая сука?

— Вы знаете, в своё время Антон Дроздиков сказал мне: «Мы не оставляем друг другу ни одного шанса, родной».

— Но Антон Дроздиков тебе в своё время этот шанс оставил, не помнишь?

— Помню. Он ошибся. До свидания.

Я перезваниваю. В этот раз Вадим отвечает сразу:

— Да.

— Алё, Вадим, подожди, я тебе сейчас кое‑что расскажу.

— Вы ошиблись номером.

Первой моей реакцией было запустить телефон об стену. Я размахнулся, но, вспомнив, что денег больше нет, а связь нужна, я положил телефон в карман и двинулся в сторону Никольской улицы.

В павильоне с надписью «ЕДА‑2» я купил сосиску в тесте и бутылку «Байкала». Расположившись под красным зонтом с надписью «Кока‑Кола», я медленно жевал этот шарж на классический хот‑дог. Ел я скорее из необходимости питаться, нежели от голода. Вкус сосиски вкупе с названием павильона рождал нездоровые ассоциации с секонд‑хендом в области гастрономии. Вспоминалась пресловутая «осетрина второй свежести» и название магазина из прошлого — «Вторая молодость», в котором продавались ношеные дизайнерские вещи.

Я достал телефон и набрал номер Сашки Епифанцева. После непродолжительной паузы оператор ответил мне, что абонент временно не обслуживается. Вероятно, неприятности были не только у меня. Последний из номеров, которые я помнил на память, был сотовый Никитоса. Удивительно, но Никитос ответил. Уже после второго гудка он рявкнул:

— Да.

— Никит, это Антон.

— Кто?

— Антон Дроздиков.

— Во дела! — практически без паузы ответил Никитос. — Ни фига себе. Ты живой?

— Так получилось. Никит, мне нужна твоя помощь. Мы можем сегодня встретиться?

— Дай подумать…

Никита колебался. С одной стороны, он понимал, что у меня большие проблемы, с другой — их истинный размер он оценить не мог.

— Ладно, — выдохнул он в трубку, — кафе «Курвуазье» знаешь?

— Знаю.

— Рядом с ним есть ресторан «Огни». А между ними арка. Она ведёт во внутренний двор. Вот там, в восемь вечера. Сегодня.

— Спасибо, Никитос.

— Пока не за что. До встречи.

Закончив разговор, я подумал о том, что Никитос, может быть, уже познакомился с Вербицким, бойцы которого и положат меня в этом внутреннем дворе. С другой стороны, кто мог рассказать Вербицкому о Никитосе? Вадик… Блядский Вадик. Сука. А может быть, ещё не успел? В любом случае, если ничего не предпринимать, то меня скорее завалят. Будь что будет. Я выкинул недоеденную сосиску в мусорку, допил воду и пошёл дальше. Мимоходом я ещё раз кинул взгляд на вывеску павильона и узрел юридическое название фирмы, торгующей «второй едой». Под названием «ЕДА‑2» маленькими буквами сообщалось потребителям:

 

Вас обслуживает ЗАО «КАРМА»

 

Я хмыкнул и ещё раз подумал о Никитосе. Воистину, пусть будет, что будет. У каждого своя карма. У кого‑то она даже оказывается закрытым акционерным обществом. Я брёл, обтекаемый толпой людей, торопящихся по своим делам. Никому из них, в сущности, не было до меня никакого дела. Изменилось бы что‑нибудь, если бы все эти люди узнали, кто я такой? Что это я, Антон Дроздиков, ещё вчера отруливал хитроумные схемы и запутывал будущих избирателей. Запутывал, запутывал, да и запутался сам до того, что намедни был убит. Но волшебным образом воскрес и… и теперь сам не знает, что со своим воскрешением делать…

Как же оно всё так вышло? «Пешка, которая хочет стать королевой». Может быть, все произошедшее было нужно для того, чтобы я оказался на своей Восьмой Линии? А что, символично. Погиб, но спустя двенадцать дней воскрес. Как и положено настоящему мессии. Причём погибал я и воскресал исключительно в СМИ. В информационном поле. Хм… Может быть, я и есть новый мессия? Божество Медиа? Я по ходу с ума схожу.

А с другой стороны, что такого? Взять сейчас встать на крыльцо у «Аптеки номер один» и крикнуть во всё горло:

— Поприветствуйте Медиа‑Иисуса, всего две минуты, или мы уйдём на рекламу!

Интересно, что прохожие сделают? «Скорую» сразу вызовут или просто проигнорируют? Хотя бы один чисто из праздного интереса окликнет меня? Так, по простому, типа: «Эй, чувак, ты реально Иисус?» С этими мыслями я прошёл аптеку, миновал вход в торговый центр «Наутилус» и юркнул в павильон метро «Лубянка». Я купил билет на одну поездку, быстро миновал милиционера, дежурившего рядом с турникетом, спустился на платформу и сел в вагон поезда.

Под арку я зашёл в половине восьмого. За полчаса ожидания Никитоса я выкурил семь сигарет, рассчитал периметр внутреннего двора в шагах, несколько раз плюнул на землю. Если бы я был котом, то от тягостного ожидания я ещё бы и все углы обоссал. Ровно в восемь вечера в подворотню между кафе «Курвуазье» и рестораном «Огни» въехал чёрный «Хаммер». Я вышел из‑под крыши подъезда и пошёл к джипу. На борту автомобиля было написано жёлтой краской:

 

Этот танк (зачёркнуто) Наmmеr построен на средства заводчан «3‑й КЭМЗ имени Фрунзе»

 

Ниже кроваво‑красным граффити было начертано:

 

НА БЕРЛИН (зачёркнуто) ИБИЦУ!

 

— Никитос, я смотрю, ты стал повёрнут на новых пиар‑технологиях, — сказал я, садясь в машину.

— Ха‑ха, — Никитос широко улыбнулся, — есть мальца. Погнали наши городских.

Никита несколько раз повертел головой из стороны в сторону и нажал на газ.

Дорога была свободна до такой степени, что невольно думалось про то, что все машины стоимостью от ста пятидесяти тысяч долларов удивительным образом изменяют пространство перед собой. «Хаммер», как волнорез, раздвигал окружающие машины. Достаточно долго мы ехали молча. Я не знал, с чего начать, он не знал, как меня выгнать. Так мне казалось. Проехали «Красные Ворота». Потом «Павелецкую». Выехали на Крымский мост. Потом проехали туннель под Арбатом.

— Смотри, — показал мне рукой Никитос.

На противоположной стороне улицы на заборе был наклеен здоровый стикер:

 

Мы должны вам курортный загар.

Инферно. Неземные солярии

 

— Ээх, — покачал головой Никитос, — «мы должны вам загар», бля. Попробовали бы они в начале 90‑х такую рекламу заебенить. На заборе, в центре города.

— В смысле?

— Да через полчаса после того, как они её повесили, к ним бы уже три бригады приехали порамсить за жизнь. «Должны», говорите? Ну, хули, за язык никто не тянул. Раз должны — отдавайте.

— Жёсткие времена были, — констатирую я.

— Так для кого‑то они и не прошли, — Никитос с интересом посмотрел на меня, — ты нормально себя чувствуешь?

— Ну, так, — я пожал плечами, — не очень, если честно.

— Оно и видно. Я тут офигел, узнав про тебя в газетах да по телику. Во дела, в натуре, да?

— Это точно. Слушай, а куда Епифанцев делся? Я ему звонил, а у него абонент временно не обслуживается.

— Сашка‑то? А… Он как всю эту тему про Грузию увидел, сразу взял семью в охапку и в отпуск. В Испанию. Я его на самолёт провожал.

— Надолго он в отпуск‑то?

— Сказал, после выборов приедет. «Когда третий срок начнётся, сразу и вернусь». Реально так и сказал.

— Тьфу, бля. И этот туда же. Третий срок, третий срок… Ему‑то чего с него? У него долговременные инвестиции?

— Это я не в курсе, Антох. Ты лучше скажи, как ты в живых остался?

— По‑моему, это ненадолго, — вздыхаю я, — максимум на неделю…

— Ладно, я тебя вопросами грузить не буду, и так ясно, что рамс у тебя с кем‑то кривой пошёл. Чем мог, помог бы, но, это…

— Боишься? — Я попробовал взять Никитоса на извечное пацанское «слабо». — Или весовая категория не твоя?

— Антон, — Никита по‑доброму улыбнулся, — я после твоей комбинации с «Зевсом» впишусь за тебя перед любой братвой. Хошь перед пиковыми, хошь перед славянами. Только не перед телевизионщиками.

— Ты мастеров по ремонту техники боишься? — смеюсь я.

— Типа того. Если они даже такому залеченному телевизионному мастеру, как ты, хвост накрутили, значит, ребята серьёзные. На государственном уровне. А я в этот стос не играю. Могу лавэ в долг дать, — Никита делает паузу, — немного. Могу какую тачку одолжить. А всё остальное — это уже извини. Это уже терроризмом попахивает.

— Хе, — я криво ухмыляюсь, — быстро ты наблатыкался про терроризм говорить. Да уж, пропаганда государственная знает свою аудиторию.

— А что делать, Антох, — Никита скорчил сиротскую рожу, — у меня же восемь классов и «путяга». Я только и верю, что Господу Богу да телевизору (прости, Господи), — Никитос перекрестился, — рассказывай, чего хотел, мы уже на второй круг по Садовому идём.

— Скажи, брат. Если на человеке пояс шахида надет, а в него стреляют, что будет? Сдетонирует пояс?

Никита резко вырулил к обочине, остановил машину и повернулся ко мне.

— Ясен день — сдетонирует. А тебе зачем?

— А сколько человек вокруг положит?

— Да сколько будет, столько и положит. Особенно если начинён чем. Антох, может, ну его к лешему? Может, ты сдашься властям? Безвинные люди погибнут же…

— Ты про что?

— Про это… ты ж теракт хочешь заебенить? — Никита смотрел на меня глазами грустной феи. — Сдайся, а? Расскажи про всю эту свою звездобратию ФСБ, тебе, может, ещё и дадут награду какую. Например, орден Славы…

— …и Вовы. Точно дадут. Никитос, ты дурак, что ли? Мне пояс шахида для самообороны нужно. На меня охота идёт, врубаешься?

— И че?

— И то. Я завтра к бывшему шефу пойду. Либо они меня отпускают за границу с бабками, либо я всё это гнездо оппозиции разношу к чертям.

— А… тогда да… тогда дело другое, — Никитос кивнул головой, хотя ясно было, что до конца он мне не верит, — оно, конечно, да… Может, тебе ещё ствол? На всякий случай?

— Давай, чего уж там, — я опустил окно и плюнул, — только это… у меня тут денег нет. Могу тебе кредитную карточку дать. Она у меня дома спрятана. Счёт в Швейцарии, на нём двадцать тысяч. Пин код…

— Не надо, — Никита положил обе руки на руль, — отдашь потом. Когда поднимешься.

— Куда? На небеса, что ли? — рассмеялся я.

— Типун тебе, — Никита снова перекрестился, — короче, пиши телефон… Магом зовут.

— В смысле маг и волшебник?

— В смысле Магомет. Ты с шутками‑то аккуратней. Он человек религиозный…

— Дураку ясно. С таким‑то именем.

— Позвонишь, скажешь, что от Исы и что замазка нужна. Для наружных работ. Запомнишь?

— Запомню. Хе… замазка, бля. А Иса… это кто?

— Какая тебе разница?

— Ну вообще‑то никакой…

— Да. Только уточни, что для наружных, а то он тебе вместо пластида… в общем, не забудь…

Я записал городской номер. Положил бумажку во внутренний карман, достал сигареты. Мы молча покурили, переглянулись, и я открыл дверь.

— Спасибо тебе, Никитос, бывай, — попрощался я.

— Ни пуха… — сказал Никита голосом работника морга, — давай. — В его взгляде явно отразилось моё имя, зачёркнутое красной ручкой.

Я пошёл вперёд, по Садовому. Через несколько метров со мной поравнялся «Хаммер» Никитоса и опустилось окно:

— Антох?

— Да…

— Ты это… с мобильного ему не звони. Только с телефона‑автомата.

— Ладно.

— Ну, давай…

В кассе метро «Сухаревская» я купил таксофонную карточку, поднялся на улицу и из телефонной будки набрал номер Магомета. На седьмой звонок мне ответили:

— Слюшаю тебя.

— Алё, это Магомет?

— Ты кто?

— Это Магомет?

— Ты скажи сначала, ты кто?

— Я Антон, от Исы. Мне замазка нужна. Строительная. Для внешних работ. У вас есть?

— Есть нэмнога. Завтра в девять утра приэзжай. Данилавскый рынак. Мясные ряды, спросишь Магу, понял, да? Все, давай. — И отключился.

Я вышел из телефонной будки, закурил и подумал, что все в этой жизни очень просто. Где ещё торговать взрывчаткой, как не в мясных рядах на рынке?

— Эй, чувак! — крикнули сзади. Я дёрнулся. Последний раз, когда меня окликали, я поехал в Администрацию Президента. Куда на этот раз? Я обернулся и увидел стоящую у тротуара жёлтую машину‑мусоровоз. Из водительского окна высунулся парень в жёлтой робе, который махал мне: — Антоха! Привет!

Я обернулся по сторонам и быстрыми шагами пошёл к машине. Подойдя ближе, я узнал в крикнувшем моего соседа Василия, работающего водителем на мусоровозе. На борту его «КамАЗа» красовалась малопонятная надпись — «Спецмусортрест»:

— Васька, ты?

— А кто? Я тебе кричал, ещё когда ты в будку заходил, а ты не слышал ничего. А ща вижу — вышел, дай, думаю, крикну ещё раз. Ну, как дела?

— Вась, — я снова оглядываюсь, — а ты домой едешь?

— Ну да…

— Да? Здорово. А ты меня не подвезёшь?

— А у тебя чего, машина сломалась?

— Ну да. Типа того.

— Садись, мне‑то что.

Я забрался в кабину, и «КамАЗ» тронулся. Когда мы выехали на набережную, я решил прояснить обстановку:

— Вась, а ты телевизор в последние дни не смотрел, что ли?

— Почему не смотрел? Смотрел, — отвечает Вася, не оборачиваясь.

— Да? А ты там ничего особенного не видел? Ну, про Грузию там? — продолжаю я подбираться к своей теме.

— Про эту ерунду на границе‑то? Видал. Ну и правильно грузинам люлей дали, нечего было быковать на нас, — в этот раз он поворачивает голову ко мне, — правильно я говорю?

— Вась, а Вась. А ты про меня видел по телевизору? — Я начинаю нервничать. — Были какие‑то сюжеты?

— Про то, что тебя убили‑то? Видал. — Вася заливисто хохочет.

— И… и что ты думаешь? — Я сглатываю.

— Я? Да ничего я не думаю! Молодец!

— То есть… как? В каком смысле я молодец, Вась?

— Ну, ты же мне рассказывал, что по ящику все гонево и спланированная пропаганда для выборов, так?

— В общих чертах… так. И?..

— Вот я и говорю, что ты молодец. Первый раз в жизни так все спланировал, что люлей взвесили тому, кому надо.

— А то, что я там погиб, тебя не смущает? — Я пытаюсь понять, как мне дальше действовать. Честно говоря, реакция Васи меня не то что озадачила — испугала.

— А чего мне смущаться? Я же знаю, что там все сказки одни, да спецэффекты. Помнишь, теракт в метро был?

— Помню… у «Проспекта Мира».

— Ага. Так неделю назад сказали, что все это происки разных гондонов и наебалово. Никто не погиб, все придумали. Так и здесь. Газеты и ящик говорят, что ты ласты склеил, а ты сидишь передо мной живой и здоровый. Только заросший какой‑то…

— Да уж… — соглашаюсь я.

— Слушай, — подмигивает мне Вася, — ну расскажи, как там было‑то на самом деле?

— Где?

— В Грузии.

— Слушай, Вась, ну это за пять минут не расскажешь, там без бутылки не разберёшься. — И тут мне приходит в голову гениальная мысль. У Васьки‑то меня точно никто искать не станет. — Кстати, Вась, а ты своих на дачу‑то отправил?

— Так в июле ещё. Скоро забирать буду, а что?

— А давай сегодня бухнем?

— Ха, — вертит головой Васька, — слушай, ну ты даёшь!

— А чего?

— Да не, всё нормально. Просто ты никогда раньше не предлагал.

— Так повода не было.

— А теперь есть?

— Вроде того. А чего? Возьмём водки, закуси какой и посидим, я тебе расскажу про грузинские дела. Замазали?

— Ну, давай, конечно…

Дома у Васьки я час принимал душ, брился, чистил зубы, затем переоделся в его старый «адидасовский» костюм и пошёл смотреть телевизор. Васька довольно сноровисто накидал поляну — бутылка водки, нарезанная колбаса, сыр, огурцы, помидоры, две тарелки с дымящимся борщом и остатки салата «оливье», по‑видимому, купленного в супермаркете, так как сам Васька готовить явно не стал бы.

— Ну че, отмылся, герой сопротивления? — заржал Васька.

— Почему герой сопротивления?

— По ящику сказали в новостях. Ну что, вздрогнем по одной?

Выпили. После минут десять сосредоточенно жевали. Васька хрустел огурцом, я, сконцентрировавшись на телеэкране, метал салат, практически не чувствуя вкуса. Признаться, я порядком соскучился по новостям. Можно сказать, что у меня начались информационные ломки. Я сидел, щёлкал пультом и впитывал медиа‑потоки всеми порами. По РТР шла передача, рассказывающая об истории Останкинской башни:

 

— Старожилы всегда называли Останкино местом гиблым и проклятым. В истории Останкино впервые упоминается в 1558 году. Тогда владельцем села Останкинское был боярин Алексей Сатин. Однажды явилась к нему некая сгорбленная старуха и заявила: «Не распахивай землицу, не тревожь. На костях, на останках она древнего люда, потому и Останкино зовётся. Коль ослушаешься, прокляну это место и твой род в придачу». Не послушал её боярин, прогнал старуху, а через несколько дней был схвачен и казнён по приказу Ивана Грозного.

 

— Во ерунда‑то какая, — оживляется Васька, — и чего только нам не втирают.

— Тсс, — я прикладываю палец к губам, давая понять, что мне эта программа интересна, — Вась, дай послушать.

 

— Все последующие владельцы этой земли либо умирали безвременно, либо исчезали бесследно, вплоть до графа Шереметева, выстроившего знаменитый Останкинский дворец. Да и освятить тот дворец не удалось: дорогу приглашённому митрополиту Филарету преградила слепая старуха. Шереметев создал знаменитый театр, который посещал император Павел I. В одно из таких посещений явилась горбатая вещунья, что‑то шепнула ему и исчезла. Вскоре Павел был задушен. Сейчас здесь стоят многоэтажки, знаменитые печальной статистикой самоубийств. Эти дома иногда называют «раем для самоубийц». Так что неудивительно, что в день тридцатилетия Останкинской башни 5 ноября 1997 года горбатую бабку видели в отдалении от пышного торжества. Она появлялась то в одном месте, то в другом, тыча когтистым пальцем в небо, туда, где рассыпались разноцветными искрами огни праздничного фейерверка.

 

Сюжет закончился, а я вдруг вспомнил бабку, встреченную мною прошлой весной. «Не ходи на башню»… Так вот какую башню она имела в виду… Интересно, кто же она?

— Рассказывай, че там в Грузии случилось, — чавкая огурцом, спросил Васька, вырвав меня из воспоминаний, — война будет или нет?

— Да будет, скорее всего, — отстраненно отвечал я, уткнувшись в ящик, — как не быть.

— А ты чего там делал, на границе? Как шпион, что ли?

— Почему как шпион — как разведчик. Моя группа прибыла с заданием. Выяснить, не прячет ли Грузия…

Я переключил на Восьмой канал и увидел Вадима, дающего интервью. Вид у него был очень скорбный. Я прибавил звук:

 

«…и Антон был в этом примером для всех нас».

 

— Сука, — шёпотом сказал я.

Вадима сменил диктор, который начал рассказывать о международных новостях.

— Антох, кого прячет‑то? — вернул меня из телевизора Васька. — Ты заснул, что ли?

— А, Грузия… террористов чеченских. В ущелье этом… в…

— Панкисском, — подсказывает Васька. — Выпьем?

— Наливай!

— Ухх, — крякает от удовольствия Вася, — хорошо. Антох, скажи, а там реально вся эта стрельба была? Как все на самом деле‑то было?

— Да не было ничего. Просто грузины решили вторгнуться на территорию России.

— Вот гады!

— А наши дали им отпор. Соль передай, пожалуйста. Спасибо.

— А почему по телевизору говорят, что ты погиб? Что ты был этот… ну… короче, который против России… правозащитник, во!

— Это, Василий, злые языки меня хотят дискредитировать. Наговаривают, суки. Называют правозащитником.

— Ага. А про смерть твою тоже они придумали?

— Не придумали. Они на самом деле думают, что их наёмники меня на границе убили, а я вот он — живой! Наливай ещё!

Я переключаюсь на Восьмой канал и вижу там какой‑то документальный фильм. Хотел было переключить, и тут мне слышится знакомый голос за кадром, читающий также до боли знакомый текст:

 

— Словно Прометей, он нёс людям пламя гражданских свобод, либеральных ценностей и будущего. Этот человек противостоял Системе, когда все предпочли склонить перед ней головы…

 

Камера показала меня, прикованного к скале, с торсом атлета и лицом мученика. В тот момент, когда тьма на экране сгустилась и из правого верхнего угла экрана уже готов был вылететь орёл, Васька разразился гомерическим хохотом:

— Антох, это же ты, гы‑гы‑гы‑гы. — Он качнулся на кресле назад так, что чуть не перевернулся. Дрыгнул ногой, чтобы восстановить равновесие, и снова заржал: — Прометей, епта. Не, ну чего только не придумают… Слушай, ну ты сегодня по всем каналам. Как Иосиф Кобзон!

— Э… эй, вы что, совсем с глузда съехали? — не сдержался я, встал и подошёл вплотную к экрану.

— Антох, ты че? Ты че? — испуганно залепетал Васька.

— Нет, ты слышал?

— Слышал про Прометея.

— Суки, блядь! Ничего своего придумать не могут, только воровать горазды. Скоты.

— Кто, Антох, кто своровал‑то? У кого?

— Да оппозиция. Не важно, у кого, главное, что своровали. — Я встал, подошёл к столу, налил стакан водки и залпом выпил. — Ну, Вадик, ну, скотина. Мою идею с фильмом про Ходора и против меня же.

Между тем на экране уже была Грузия. Камера показывала залитую солнцем долину, а закадровый голос замогильно вещал:

 

— Он приехал сюда, чтобы снимать фильм о свободной стране Грузии. Возможно, он шёл этой тропинкой, но в этот момент чьи‑то злые глаза уже следили за Антоном.

 

Закадровый текст превращал все уже не в фарс, а в клоунаду.

— А это, значит, потом смонтировали. Красавцы, — я закуриваю, — вот суки!

— Слушай, а ты не хочешь в суд на них подать?

— На кого, Вась?

— Ну, на этих уродов, которые все про тебя придумали?

— В суд? Да их сразу расстрелять надо за измену Родине, указом президента.

В этот момент у меня зазвонил телефон. Номер не определялся. Интересно, кто бы это мог быть? Мои «товарищи по борьбе» уже успели пробить у сотовых операторов, что я новый номер приобрёл? Телефон звонил, а я тупо смотрел на него. Может быть, ошиблись номером?

— Ты чего телефон‑то не берёшь? — удивлённо спросил Васька.

— Алло, — наконец я отвечаю.

— Вы уже знаете? — услышал я женский голос.

— Что?

— Убит Антон Дроздиков.

— Да? И когда же, блядь, это случилось? — раздражённо спросил я. — Неделю назад?

— Это случилось, — женский голос на секунду замолчал, — это случилось… завтра. Где‑то в районе обеда.

— Завтра? — вопросительно прошипел я, но абонент уже отключился.

Я положил телефон на стол и сел в кресло. Мне стало очень страшно. Чудовищно страшно. Страшно так, как, наверное, бывает страшно коту, которого загнала в угол, образованный гладкими стенами гаражей, свора собак.

— Эй, ты чего, — затряс меня за плечо Васька, — кто это был?

— Да так, номером ошиблись… Пошли спать, а?

— А ты у меня останешься?

— Если ты не против, то да. Я до дому не дойду. Бухой уже, — соврал я.

— Говно вопрос, — пожал плечами Васька, — я тебе на полу расстелю тогда?

Я лежал на полу, подтянув одеяло под подбородок. Я понимаю, что не сегодня‑завтра мои вчерашние коллеги меня застрелят или собьют машиной. Я лежу с открытыми глазами, и мне гораздо страшнее, чем тогда, во время поездки к Черкасову. Я понимаю, что с кем с кем, а с Вербицким мне договориться точно не удастся. А может, их всех сдать к ебене матери? Приехать к Черкасову, в Администрацию? И вломить всю команду Вербицкого. Вадику с Вербицким лет по двадцать дадут за терроризм. А то и пожизненное. Хорошая идея. Как мне только попасть туда? Без пропусков, ксив и прочего? А что, если…

— Вась, спишь?

— Почти.

— Вась, а ты завтра к скольким на работу?

— К семи утра.

— Послушай, а ты на своей спецмашине мусор откуда вывозишь?

— Разные объекты, — уклончиво отвечает Васька.

— Хорошо, я понял. Знаешь такой объект — КУХНЯ № 9. СПЕЦБЛОК?

Васька молчит.

— Вась, чего молчишь, я свой пацан. Чужие — они такие названия даже не знают. Ну так что?

— Ну, знаю кухню. И чего?

— Мне туда завтра нужно попасть незаметно.

— Я не могу, меня уволят.

— Да ладно, Вась, не уволят. Ты у них завтра вечером во сколько мусор забираешь?

— А завтра какой день?

— Четверг вроде бы.

— Значит, в десять вечера, — зевает Васька, — но я тебя всё равно не повезу. Инструкция.

— Точно не повезёшь?

— Железобетонно.

— Значит, ты, Вася, против терроризма бороться не хочешь? Родине помочь не имеешь возможности?

— Почему не имею? — Вася снова зевает. — Имею. Только один хрен не повезу я тебя. У меня инструкция. Спать давай, мне завтра вставать в пять утра.

— Ну, ладно. Давай спать. Нет проблем.

«Ну и чёрт с тобой, мусорщик. Теперь я хотя бы знаю, во сколько ты туда приедешь. Тоже мне, фанат инструкций», — подумал я и провалился в сон.

 

Мусорный ветер

 

— Здрасьте, уважаемые. Мне к Магомету нужно, знаете такого?

Публика, наводнившая в эти утренние часы Даниловский рынок, состояла в основном из экономок, закупающих продукты в хозяйские дома, домохозяек, не доверяющих закупку продуктов экономкам ввиду собственной патологической жадности, сотрудников различных проверяющих органов и молодых людей спортивного телосложения с помятыми лицами. Довольно быстро я нашёл мясные ряды, выбрал из линии многочисленных кавказских торговцев молодую пару и подошёл к ним.

— А ви кто? — осведомился мужчина и сверкнул золотым зубом.

— Я от Исы. Мне замазка нужна. Для внешних работ.

Мужчина изменился в лице, что‑то шепнул на ухо своей женщине, и последняя умчалась.

— Щас придёт Мага, дарагой. Может, пока тэбэ ягнёнка раздэлать?

— Спасибо, не надо.

— Как скажэшь, дарагой, — сказал мужик с интонацией, в точности повторяющей интонацию Вахи с грузинской границы.

«У них у всех одинаковое произношение, что ли?» — подумалось мне.

Через пять минут ко мне подошли два молодых кавказца в спортивных костюмах.

— Ви к Магомету?

— Я, — мне стало несколько неуютно, — а кто из вас Магомет?

— Пойдём с нами, пажаласта, — хором сказали они.

Мы вышли из здания рынка и подошли к наглухо тонированной «шестёрке» грязно‑бежевого цвета. Один из кавказцев сел за руль, второй вместе со мной на заднее сиденье. Тронулись. Дорогой молчали. Минут через двадцать «шестёрка» подъехала к ряду богом забытых гаражей.

«Пожалуй, могут и ебнуть», — пронеслось у меня в голове.

— Виходы, — сказал мне водитель.

Меня проводили к большому гаражу, открыли ржавые ворота, и я зашёл внутрь. На полу и стенах гаража лежали ковры. В углу лежал на топчане старик в тёмно‑синем деловом костюме и чёрной каракулевой папахе. Рядом со стариком стояла тумбочка с телевизором. Телевизор был накрыт чёрной тканью. На телевизоре стоял маленький магнитофон, разливающий вокруг горскую мелодию. Это была какая‑то арабская песня в трансобработке. Ритм то учащался, то спадал, а голос вокалиста протяжно пел на одной ноте один и тот же куплет.

Старик курил кальян. Один из спортсменов что‑то отрывисто сказал ему гортанным голосом на национальном языке и вышел с поклоном.

— Здрасьте, я от Исы, — обозначил я своё присутствие.

Старик кивнул, не вынимая мундштука изо рта.

— Мне замазка нужна. Для внешних работ.

Старик снова кивнул.

— У вас есть такая?

— У миня разное есть. Сикок тэбе, а? — Магомет наконец вытащил мундштук и внимательно посмотрел на меня.

— Мне‑то? Ну… ну давайте килограмм девять?

Старик приподнялся на локте.

— Скажы, нэверный, ты хочэш девятиэтажный дом пэрэстроить, а?

— Не знаю, а что, это много, что ли?

— Эта много? Смотря для чего тебе, — Магомет встал с топчана, — эта, билядь, очень много. Ты какой площад работать будэш, а?

— Да как сказать? — Я прикинул в уме размеры первого этажа здания «Фонда». Если что, всё начнётся на первом этаже. — Метров двести.

— А сикок страитэлей вокруг тибя будет?

— В смысле? А… врагов‑то… рыл десять.

— И ты… эта на каждый рыл хош па килаграм замазки? Скажы, нэверный, какой шайтан замутил тэбе мозг, говоря про свойства замазки?

— А что, в ваших краях знают про замазку? — вспомнил я традиционный для сказок «1001 ночи» оборот.

— В наших краях, — старик, хромая, подошёл вплотную ко мне, — в наших краях замазка саэдиняют с рубленый гвозд. Палучаитса шрапнэль, понял, да? Дастатачна всего адын кило. И эта в горах. В городе — можна полкило брать.

— А как эта шрапнель разлетается?

— Хаатычна! Радиус сто мэтров — живых нэт. Мёртвых нэт. Толко мясной пыль. Как кюфта.

Я поморщился:

— Все равно давайте девять. Вдруг большой дом будет и строителей много?

Старик воздел руки вверх, видимо, отмечая, что все в руках Аллаха, и вернулся к топчану.

Я стоял у входа, переминался с ноги на ногу и не понимал, что делать дальше. Я посмотрел на накрытый тканью телевизор и спросил Магу:

— Скажите, а почему у вас телевизор тряпкой накрыт, как зеркало при покойнике?

— Нэ смотрю, — Мага посмотрел в сторону телевизора и спокойным тоном добавил: — Его шайтан делал.

— А радио слушать можно? — усмехнулся я. — Разве его не шайтан делал?

— На вашей земле Иблиса избежать нэльзя, — старик презрительно сплюнул через плечо, — а раз нэльзя избежать, то уж лучшэ его слушат, чэм сматрет, понял, да?

— Почему это Иблис только на нашей земле, — я пробую вступить в теологический спор, — везде есть место для Бога, равно как и для дьявола.

— Нэ везде, — отрезал Мага, — у вас только Иблис.

— Может, объясните почему?

— Эта потому, что у нас над каждым городом минарет, а у вас эта… билядь, как её, — Мага скривился, — телебашня. Во.

Мага сделал погромче музыку, взял мундштук и крикнул:

— Салман! — дав понять, что аудиенция окончена.

В комнату вошёл один из спортивных парней. Магомет сказал ему что‑то на своём языке и показал девять пальцев. Салман посмотрел на меня и покрутил пальцем у виска. Магомет опять воздел руки к небу. Поняв, в чём суть беседы, я сказал:

— Спасибо большое за замазку. Мне вот только ещё пистолет нужен. Никитос, тьфу, то есть Иса сказал, что вы ещё пистолет дадите.

Салман вопросительно посмотрел на Магомета, тот задумался. В возникшей паузе я более внимательно вслушался в суффийский транс. Наконец я разобрал, что певец поёт что‑то вроде "Му Heart is in Highland, wherever I go ooo‑o‑o‑oooohhhh[9].

«Интересно, откуда у хлопцев шотландская грусть? — подумал я. — С другой стороны, всё понятно. Тоже горцы».

Магомет кивнул головой. Салман жестом указал мне на дверь. Не доходя до выхода, я обернулся:

— Простите, Магомет, у меня к вам просьба. Вы не научите меня пояс шахида делать?

Глаза Магомета налились кровью. Он отбросил мундштук и сел:

— Пояс шахида? Инш Алла. За какого бога ты решил умереть, а? За Иблиса, который живёт в той башне? — Магомет махнул рукой в сторону телевизора.

— Я вообще‑то… мне в целях самообороны, — обстановка начала накаляться, — я не шахид… вообще‑то.

— Ты нэ шахид, ты ишакь, — сказал Мага уже гораздо спокойнее, затем обратился к Салману на русском: — Покажи псу, как это делается. И дай пистолет, — Мага снова лёг и повернулся к нам спиной, — за него хароший чэловек просил…

 

Перед тем, как идти к зданию Фонда, я закуриваю сигарету и репетирую про себя будущую сцену захвата заложников:

«Захожу. Встаю перед металлической рамой. Внутрь не иду. Прошу охранников вызвать Алексеева. Он приходит. Хватаю его. Достаю волын, приставляю его к голове Алексеева и ору что есть мочи: „БЛЯДЬ, ВСЕ НАЗАД, НА МНЕ ДЕВЯТЬ КИЛОГРАММ ПЛАСТИДА. ОДНО ДВИЖЕНИЕ — И ПИЗДЕЦ ВСЕМУ ЗДАНИЮ!“ Или, может быть, лучше без мата? Ни фига. С матом лучше. Наши люди любую команду, сказанную матом, воспринимают лучше. Точно. Именно так и скажу: „Блядь, суки, все назад!“ Потом мы поднимемся к Вербицкому, и я продиктую свои условия — миллион долларов и свободный выезд из страны через Украину. Почему, кстати, через Украину? Ладно, разберёмся по ходу. А в Киеве у меня кто‑то был. Надо вспомнить».

Я отбрасываю окурок, подтягиваю перекосившийся на пузе девятикилограммовый пояс, и направляюсь к офисному центру. Как же тяжело быть шахидом. Это сколько тренироваться нужно?

На ступеньках у входа появляется чувство тревоги. Нет, дело не в том, что меня страшит встреча с моими бывшими работодателями, пытавшимися меня завалить. Просто я боюсь сделать какие‑нибудь гораздо более глобальные открытия.

Миновав стеклянные двери на фотоэлементах, я оказываюсь перед турникетом с охранниками, которые пребывают в стандартных позах. Один сидит и делает вид, что изучает график движения гостей и сотрудников, другой стоит рядом и читает «Инструкцию по действию охраны во время чрезвычайной ситуации», под обложкой которой наверняка скрывается детективный роман. Всё выглядит обыденно. Лица охраны, окраска стен, только вот логотип на стене напротив входа…

…вместо лаконичного герольдического щита с аббревиатурой фонда большие золотые буквы во всю стену:

 

ЛЕОНОВ, БРУЧИНСКИЙ И ГОГЕЛЬБЛАТ:

Прачечные Европейского Уровня

 

гласит надпись, сделанная светящимися буквами. Я прохожу через турникет:

— Вы куда направляетесь, мужчина? — Охранник преграждает мне путь.

— Я?

— Вы, вы. — Второй охранник встаёт рядом с первым.

— Я… я к… Позовите Алексеева, — в замешательстве прошу я.

— У нас нет никакого Алексеева.

— Тогда сразу Вербицкого, — я делаю два шага назад, — скажите, что Дроздиков пришёл.

— Мужчина, вы, наверное, адресом ошиблись, — охранник двигается на меня, — валил бы ты отсюда, мужик. Сам не знаешь, куда и к кому идёшь.

— К Гогелю! — я указываю пальцем на вывеску и чувствую, как изнутри меня начинает давить хохот. — К Го‑гель‑бла‑ту!

— По вопросу? — Первый охранник угрожающе постукивает резиновой дубинкой по турникету.

— Это к нам, к нам, — вдруг сзади него возникает девушка в деловом костюме серого цвета, — молодой человек, вы из «ПЗК»? От Мамедова?

— От… Магомедова… — улыбаюсь я и отворачиваюсь, чтобы не заржать в голос, — из Зека.

— Пропустите его, пожалуйста. — Девушка жестом приглашает меня пройти через дверь, которая находится рядом с металлической рамкой.

— А Генрих Анатольевич вас ждёт уже полчаса. Вы документы привезли для регистрации? — говорит она, не оборачиваясь.

— Ага, — хихикаю я на ходу, — привёз. А вы на каком этаже сидите?

— На четвёртом. А вы у нас не были ни разу?

— Я, кажется, был раньше в этом здании. А на шестом этаже тут кто сидит?

— Авиакомпания какая‑то. «Большой Кайман», что ли, — поворачивается она ко мне уже в лифте.

— Ясно, — я снова подхихикиваю.

— А что вы смеётесь всё время? — Она нажимает на кнопку. — Я что‑то смешное делаю?

— Нет, не вы, — давлюсь я хохотом. Двери лифта закрываются.

Мы приезжаем на четвёртый этаж. Тут раньше располагались большие переговорные и кабинеты финансистов. На стене напротив лифта, там, где раньше висел логотип Фонда, теперь висит огромный постер в хромированной раме, похожий на обложку журнала. На постере изображён человек в костюме, на ходу вырывающий у себя из области сердца налоговую декларацию. С декларации капает кровь. На том месте, где у глянцевых журналов положено находиться названию, красными буквами написано:

 

ТАХLESS Повесть о настоящем рае

 

А под ногами у человека значится:

 

ЛЕОНОВ, БРУЧИНСКИЙ И ГОГЕЛЬБЛАТ

Аудит. Консалтинг. Минимизация

 

«Отмываем, значит. Интересно, зачем это Вербицкому такая клоунада?» — думаю я. По коридору мы доходим до последней справа двери и заходим в неё. Пройдя мимо секретарши, девушка в сером открывает вторую дверь:

— Генрих Анатольевич, к вам из «ПЗК» приехали.

— Отлично, зовите, — послышалось из‑за двери.

— Прошу вас, — пригласила меня девушка.

Я захожу в кабинет и вспоминаю, что раньше тут сидел некто Туринский, отвечавший за иностранные платежи. У противоположной стены стоит стол прямоугольной формы с приставленным к нему круглым стеклянным. За столом сидит лысый мужичок в свитере с У‑образным вырезом, под который надета рубашка с галстуком. Над ним висит картина, исполненная в духе Виноградова‑Дубосарского. Полотно имитирует известный агитационный плакат времён Отечественной войны. Но если в оригинале была изображена русская женщина, в ужасе укрывающая сидящего на руках ребёнка от грязных лап фашиста, то тут фантазия неизвестного гада разыгралась не на шутку. Вместо женщины с ребёнком на картине нарисован клерк с растрёпанными волосами в розовом костюме и фиолетовом галстуке, прижимающий к груди пухлый чёрный портфель. Лицо его, пепельно‑серого цвета, искажено ужасом. К портфелю же тянет руки одетая в кроваво‑красную накидку Родина‑мать. Да, да. Та самая Родина‑мать, которая звала всех на фронт на плакате, являющимся одним из ярчайших образцов пропаганды Советского Союза. Между двумя персонажами проходит пунктиром линия государственной границы с пограничной будкой посередине. На будке висит белый листок бумаги с мелким шрифтом. Подойдя ближе, я разбираю, что на нём написано:

 

$1.000.000 — Вдали от Родины

SIZЕ DОЕS МАТТЕR[10]

Расстояние тоже

 

На столе, за которым сидит Генрих Анатольевич, стоит большой монитор, рядом с монитором стопка каких‑то журналов, а на самом углу стола лежат две книжки: «Оффшорное регулирование» и роман Виктора Пелевина «Числа». «Понятное соседство», — про себя отмечаю я, а вслух интересуюсь:

— А вы, значит, в этих прачечных директором будете?

— Партнёром. Документы давайте, — не поднимая головы, отвечает он,

— Ага. И давно вы в этом офисе сидите?

— Мы? Не очень, а что за допросы, молодой человек? Вы документы привезли? — Генрих Анатольевич, наконец, удостаивает меня своим взглядом. У него абсолютно детское лицо с пухлыми розовыми щёчками, курчавыми волосами и подозрительно располагающими к себе голубыми глазами, какие бывают у аферистов на доверии и детей, измученных российским валютным регулированием.

— Отмываете, значит?

— Отстирываем. Так что с документами?

— Ну Аркаша, ну гондон… — Я обхожу кабинет. — Прачечная‑хуячечная. Вы давно Аркадия Яковлевича‑то видели?

— Кого, простите?

— Вербицкого. Главного здешнего кукловода. Вы его разве не знаете?

— Молодой человек, я никакого Вербицкого не знаю.

— А главное, как обычно, без подъебок не может, — я указываю на картину, — один миллион долларов. Сайз даз меггер. Лучше бы написал сайз фите ит олл, сука такая, — я начинаю злиться.

— Давайте документы, у меня времени мало вашу чепуху слушать. — Мужик закончил писать и снова поднял голову.

В этот момент я испытываю чрезвычайно сильную злость. Я делаю шаг вперёд, бью ему в лицо и говорю:

— А у меня времени нереально много, понял?

Мужик от удара отъезжает в кресле назад, спинкой ударяется о стену и начинает причитать:

— Вы кто, вы кто? Вы оттуда? Я правильно понимаю?

— Правильно, — я бью его ещё раз, достаю пистолет и навожу на него, — вы все ещё отстирываете? Тогда мы идём к вам.

— Мы же договаривались с вашим шефом? — лопочет он.

— С каким шефом, чего ты спектакль устраиваешь? — Я расстёгиваю рубашку, задираю майку и показываю пояс с взрывчаткой. — На мне девять килограмм пластида, ты понимаешь, что это? Я от этого офиса камня на камне не оставлю. Мне нужен Вербицкий. Веди меня к нему или звони, чтобы он сам пришёл.

— Простите, я не знаю никакого Вербицкого. Я финансист. Вы обознались.

Я начинаю нервничать ещё больше. Где‑то в закоулках сознания начинает рождаться мысль — а может быть, «Фонд» переехал и все сбежали? Но другой, более рациональный голос говорит мне, что за один день такие организации не съезжают. Я приставляю ствол к голове этого мужика и говорю:

— Хватит врать. Где Вербицкий? Где Алексеев?

Мужик начинает плакать:

— Я… правда… я таких не знаю. В нашей компании таких нет… Ни на четвёртом, ни на пятом этажах, — всхлипывает он,

— А на шестом? — Я обхожу стол и поднимаю его за шиворот из кресла. — Мы с тобой сейчас пойдём на шестой и посмотрим, есть там такие товарищи или нет?

— Там, по‑моему, авиакомпания какая‑то.

Я упираю дуло пистолета в его спину, чуть обнимаю мужика рукой, и мы двигаемся к выходу. Он открывает дверь, на внутренней стороне которой висит карта Соединённого Королевства со слоганом поперёк:

 

ЕВIТ ТВОЮ НАЛЕВО! Оффшорные зоны Великобритании

 

— Генрих Анатольевич, вы надолго? — интересуется секретарша.

— Минут на тридцать. — Я улыбаюсь и сильно пинаю его дулом в спину.

— Ддд… да, на тридцать, — лепечет он и идиотски улыбается.

Мы доходим до лифтового холла, я нажимаю на кнопку вызова. Приезжает кабина с двумя девушками. «Улыбайся», — шиплю я ему на ухо. Он натужно растягивает губы.

Приезжаем на шестой этаж. Я замираю в недоумении и даже чуть не опускаю оружие. Весь шестой этаж подвергся детальной перепланировке — все пространство представляет из себя так называемый open space. Клетушки с прозрачным стенами, в которых работают по два‑три сотрудника. На ближайшей к нам стене висит рекламный плакат:

 

ВIG САYМАN АIRWAYS

СПЕЦИАЛЬНОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ

Москва — Каймановы острова

Забирай своё и вали

(Цена не имеет значения. Предложение действительно до марта 2008)

 

Воспользовавшись моим временным замешательством, мужик дёргается, пытаясь сбежать. Я ловлю его за брючный ремень:

— Куда, сука? Сдохнуть хошь?

— Нет‑нет. Вы видите? Я же говорил, что на шестом какая‑то авиакомпания.

— А на пятом?

— На пятом мы, но у нас таких нет.

— Да? Проверим. Пошёл вперёд.

За час мы последовательно объезжаем пятый, третий и второй этажи здания. Я взмок, как мышь. Ещё бы — таскать девять лишних килограмм на себе и килограмм девяносто толкать перед собой. С каждым этажом мужик все больше тяжелел и медленнее волочил ноги. Даже запах его пота изменился. Второй этаж мы осматривали уже без энтузиазма.

— Сука хитрая. Когда же он все так ловко подстроить успел? — размышляю я вслух. — Значит так, Генрих. Мы вместе выходим из здания. Ты меня провожаешь какое‑то время, потом я тебя отпускаю, понял?

— Угу, угу, — несколько раз он кивает головой.

— Проводишь, и всё будет хорошо, понял?

— Угу, угу.

Мы выходим из здания через стеклянную дверь рядом с рамкой детектора, я тащу Генриха перед собой метров триста, пока мы не доходим до троллейбусной остановки. Затем мы садимся на первый пришедший троллейбус, Генрих покупает два билета, мы проезжаем три остановки, и я выхожу. Когда двери закрываются и троллейбус трогается, Генрих всё ещё стоит у входа, бледно‑зелёного цвета. Я машу ему рукой. Он, пока не веря, что все для него кончилось хорошо, поднимает руку и медленно двигает ею справа налево. Выглядит это так, будто рука его прибита к плечу гвоздём. Как у детских деревянных игрушек…

 

В девять часов вечера я сижу в каком‑то кафе рядом с метро «Лубянка» и пью зелёный чай. Висящий на стене телевизор только что закончил показывать детский мультфильм и начал трансляцию вечерних новостей.

— Папа, я не хочу новости, — слышу я голос девочки лет пяти, сидящей с отцом за соседним столиком, — папа, пусть опять покажут мультфильмы.

— Маша, ты понимаешь, у телевизора есть расписание. Каждая программа выходит в своё время. В программе есть мультфильмы, есть художественные фильмы, есть новости, есть спорт — всё идёт согласно расписанию.

— Все равно хочу мультфильмы, — капризничает девочка, — включи мультфильмы.

— Маша, ну как же я могу включить мультфильмы? Я же не управляю телевизором.

— А кто им управляет? — Лицо девочки становится серьёзным.

— Ну, есть люди, которые пишут программы. Они ими и управляют, — отвечает отец.

— Да? Папа, а можно заставить людей, которые управляют этой телепрограммой, показывать по заказу? Мне мультфильмы всё время, тебе спорт, а кому‑то новости?

— Нет, — смеётся отец, — конечно, нельзя.

— А мне кажется, что можно, — задумчиво говорит девочка и отворачивается к окну.

«Молодец, девочка, — думаю я, — когда вырастешь, обязательно иди работать в политтехнологи. Схемы с детства рубишь».

По телевизору диктор рассказывал о российско‑грузинском конфликте:

 

— В ответ на провокацию на российско‑грузинской границе МИД России передал в МИД Грузии ноту протеста. Многие аналитики считают это возможным началом вооружённого конфликта между двумя странами. Глеб Павловский из Фонда эффективной политики заметил в интервью нашему каналу, что ситуация военного конфликта с Грузией ставит под угрозу проведение в марте будущего года выборов Президента РФ. Господин Павловский также предположил возможность продления президентских полномочий Владимира Путина на неопределённое время в связи с конфликтом…

 

Я сидел и не верил своим ушам. Где мировое общественное мнение, где правозащитные организации? Интересно, ожидал ли Вербицкий подобного хода событий, когда Вадим предлагал ему такую комбинацию? Или ожидал? Блядь, не может быть? Какой же я баран. Господи. Почему? Я обхватил голову руками, чтобы не слышать слов диктора, а когда снова убрал руки, сразу началось это:

 

— К другим новостям. Президент Путин на брифинге с иностранными журналистами высказался в поддержку установки памятника Антону Дроздикову, погибшему во время провокации на границе. Президент Путин, в частности, отметил, что такой памятник можно было бы посвятить памяти всех погибших российских журналистов и назвать его «Мемориал Дроздикова», как дань уважения одному из самых талантливых людей в современной российской журналистике.

 

КОМУ? ПАМЯТНИК? МНЕ? Я настолько ошалел от услышанного, что встал, снова сел, потом снова встал. Всё смешалось. Кто на чьей стороне играет, стало совсем непонятно. Да и не важно. Узнаем в другом месте. Я расплатился и бросил взгляд на экран. Ведущий Первого Пётр Толстой едва заметно подмигнул мне.

Выйдя на улицу, я подошёл к ларьку, в котором чистят обувь, купил у старой армянки три метра прочной верёвки и пошёл на угол Ильинки поджидать Васю‑мусорщика. В нервном ожидании Васи я курил сигарету за сигаретой и смотрел, как ветер несёт по улице несколько пластиковых пакетов. А вдруг этот черт не приедет? Из какого‑то окна играл «Крематорий»:

 

Не бойся, милая.

Ляг на снег.

Слепой художник напишет портрет,

Воспоёт твои формы поэт…

 

Васина машина въехала в переулок без семи минут десять и остановилась за несколько метров перед входом, пропуская выезжающие из ворот «Кухни» машины с федеральными триколорами. Я уже привычным жестом оправился (вероятно, так оправляют пояс, поддерживающий живот, беременные женщины), подскочил к водительской двери, вытащил пистолет и дёрнул дверь на себя:

— Руки поднял, Васятка.

— А? — Вася ответил голосом Промокашки из «Места встречи». — Чегой‑то?

— Фигой‑то. Двигайся на сиденье рядом. Попробуешь сбежать — пристрелю.

— Антох, ты чего, Антоха? — Вася двинулся на пассажирское сиденье. — Антох, ты в меня стрелять будешь?

— Легко. Так, короче. Чего говорить, когда въедем на территорию?

— Это… это… ну… «Здрасьте» там.

— Это любому дятлу ясно. Что ещё?

— А… «Вторая смена, водитель Василий Логинов». И пропуск.

— Во как. Значит так. Ты садись за руль, я падаю на пол. Если чего не так — стреляю. Ясно?

— Ага, ага.

— Пересаживайся тогда.

Проходную миновали без происшествий. В какой‑то момент мне показалось, что пауза в разговоре Васи с ментом была слишком длинной, и я тут же упёр дуло пистолета в пах Василия. Но всё прошло гладко.

Мы остановились.

— Ты с напарником, что ли? — крикнул стоящий рядом с помойкой мужик в дурацкой вязаной спортивной шапке на голове.

— Ага, — махнул головой Вася и нажал кнопку, на которой было написано «open». Сзади что‑то загремело.

«Наверное, люк для мусора открылся», — подумал я.

Вылезли из машины. Я направил пистолет на мужика:

— Вяжи водителя!

— Чем? — мужик отстранился.

— На, — я кинул ему верёвку, — шапку свою мне давай.

Мужик послушно снял шапку — теперь оба пошли к заднему борту.

Он с усердием связал Васю, затем я засунул Васе шапку в рот.

— Как выйти к лифтам? — спросил я мужика.

— Через вот эту дверь зайдёте, потом мимо кухни, потом окажетесь в начале коридора на первом этаже. Напротив мента. А вы нас убьёте?

— Зачем бы вы мне были нужны? Так, погоди. Рот открой. — Я взял какую‑то ветошь и засунул ему в рот в качестве кляпа. Затем я посадил обоих в мусорный отсек, вернулся к кабине и нажал кнопку «open». Убедившись, что вокруг никого, я открыл дверь в стене.

Пройдя маршрутом, указанным мне мужиком, я упёрся в дверь. Высунув из двери голову, я увидел коридор, который заканчивается ментом, стоящим боком ко мне. Перед ментом стоит железная рамка металлодетектора, за ней, если присмотреться, рентген‑машина. Кажется, это тот самый вход, через который мы первый раз заходили с Иванычем. Вдруг слышатся голоса и стук шагов. Из‑за угла выходят две тётки с коробками, перетянутыми бечёвками, и не спеша двигаются к выходу, о чём‑то беседуя. «Интересно, они по расписанию, что ли, ходят?» — думаю я и, дождавшись, когда тётки закроют менту обзор, выхожу из своей двери и, опустив голову, уверенным шагом двигаюсь вперёд, затем поворачиваю налево. Туда, откуда вышли тётки с коробками, логично предположив, что тётки могли выйти только из лифта.

Повернув, я действительно оказываюсь перед лифтами. Я нажимаю кнопку вызова, захожу в кабину и… не могу вспомнить, на каком этаже мы были. Казалось, что тот вечер я не забуду никогда, и вот! Кажется, была какая‑то чётная цифра. Четвёртый? Ладно, пусть будет четвёртый. Поехали!

Выйдя из лифта, я быстро иду коридором и разглядываю попадающиеся мне двери. Странно, но на них нет никаких табличек. По ходу, не тот этаж, вспоминаю я таблички в стиле хай‑тёк‑индустрии на дверях кабинетов во время моего предыдущего визита в эти стены. Для успокоения совести я дохожу до конца коридора, вижу дверь без таблички и разворачиваюсь обратно к лифтам.

В этот раз я приезжаю на шестой этаж. Я повторяю маршрут, которым я прошёл по четвёртому этажу, верчу головой и отмечаю, что двери здесь также без табличек. Бред какой‑то. Неужели опять не тот этаж? Такого же не может быть. Я снова дохожу до конца коридора, снова упираюсь в дверь без опознавательных знаков, но в этот раз не поворачиваю обратно, а дёргаю дверь на себя. Дверь на удивление легко поддаётся, и моему взору предстаёт предбанник, в котором раньше, по‑видимому, находился ресепшн‑деск. Я прохожу через него и открываю дверь, ведущую в кабинет, в котором, как мне кажется, со мной разговаривал Черкасов.

Кабинет пуст. То есть не то чтобы в нём никого не было, а совсем пуст. Ни мебели, ни штор на окнах, ни даже обрывков бумаг. Только голые стены и паркет на полу. Я встаю в то место, где прошлый раз стоял стол для переговоров, и смотрю в простенок между окнами. Да, дипломы висели именно там. Я подхожу к стене, провожу рукой по краске. Никаких следов от присутствовавших на ней рамок. Или краска свежая или просто хорошо отмытая стена? Или всё‑таки не тот кабинет? На полу также нет никаких следов от шкафа… У них тут чего — тотальный переезд или, может, ребрендинг?

Я выхожу вон, иду обратно к лифту и, проходя по коридору, дёргаю за ручки дверей кабинетов. Некоторые не поддаются, те же, что открываются, являют моему взору ту же звенящую пустоту. Перед лифтами я прислоняюсь к стене, утираю пот со лба, подтягиваю свой пояс, закуриваю и собираюсь с мыслями. Выкурив сигарету, я решаю повторить осмотр, начав с третьего этажа, потому что кнопки с цифрой «два» в лифте не было. Перед тем, как зайти в лифт, мне кажется, что я слышу какое‑то бренчанье. Не то гитары, не то балалайки. Или это звуки, рождённые пустотой?

На третьем этаже я последовательно обхожу четыре коридора, открыв десять дверей и обнаружив за ними пустые кабинеты. В одном из них я нашёл крышку от магнитофона «Электроника», выпущенного, судя по штампу, в далёком 1984 году. Я положил её на пол и прыгнул двумя ногами сверху. Крышка сломалась пополам.

Четвёртый этаж открыл мне двери всех своих двадцати восьми кабинетов, оказавшихся пустыми, а также подарил упаковку из десяти спичечных коробков производства фабрики «Балабаново», пожелтевшую подшивку газеты «Советский спорт» за 1989 год и четыре практически новых полиэтиленовых пакета с эмблемой ГУМа. В один из пакетов я от нечего делать сложил половину газетной подшивки и упаковку спичек.

На пятом этаже я не смог открыть ни одну из дверей, зато нашёл в одном из коридоров туалет, где справил малую нужду. На выходе из туалета мне снова послышалось, будто где‑то наверху играют на гитаре или балалайке.

На шестом этаже я дважды обхожу коридоры, открываю поддающиеся двери, захожу в пустые кабинеты, натыкаюсь в одном из них на рассыпанные по полу канцелярские скрепки огромного размера, в другом поднимаю с пола три листа отрывного календаря за 1978 год с датами 16‑е, 17‑е и 18‑е мая. Я складываю эти листочки в пакет, затем я захожу в кабинет, показавшийся мне «кабинетом Черкасова», сажусь на пол, выкуриваю сигарету и понимаю, что либо я сошёл с ума, либо все куда‑то подевались, либо… нет, этого не может быть. Потому что не может быть никогда. Я подхожу к окну и снова, в этот раз совершенно отчётливо, слышу звуки… да, пожалуй, это действительно гитара. «Та‑тара‑тата‑та‑тара, та‑тара‑тата‑та‑тара». Мелодия до боли знакомая, но вспомнить, что это, у меня не получается. То ли между мной и музыкантом большое расстояние, то ли это какая‑то вычурная обработка?

Я иду к лифту, захожу в кабину и поднимаюсь на седьмой этаж. На седьмом обегаю все коридоры, дёргаю за ручки дверей, осматриваю пустые кабинеты и не нахожу музыканта, тогда как мелодия звучит всё ближе и ближе. Я пробегаю последний коридор и вижу в его конце лестничную площадку. Лестничный пролёт вёл в одну сторону — наверх. Я поднимаюсь по ступенькам, попадаю в единственный длинный коридор, заканчивающийся железной дверью. Здесь? Интересно, а как мы туда в прошлый раз попали? Мы же не проходили по лестнице? Может быть, я был под гипнозом или воздействием психотропного оружия? Глупость какая! Музыка звучит всё громче и громче. «Та‑тара‑тата‑та‑тара, та‑тара‑тата‑та‑тара». Я открываю железную дверь и вижу пустой кабинет, в центре которого стоит большое старомодное кожаное кресло. В кресле, вытянув обутые в кеды ноги, сидит дед совершенно мультипликационного вида, наряжённый в красный «адидасовский» костюм. Сидит и играет на балалайке.

— Здрасьте, — вырывается у меня.

— Здорова, — дед откладывает балалайку и берет из пепельницы, стоящей на полу рядом с креслом, здоровенную козью ножку, — ищешь чего? — Он глубоко затягивается и выпускает под потолок струю зеленоватого дыма. Я принюхиваюсь. Запах дыма какой‑то странный, самосад, наверное.

— Ищу, ищу, — говорю я, смотря на дым, — а вы людей тут не видели?

— Людей? — Дед снова затягивается. — Смотря каких и когда.

— Да вот же… — запинаюсь я, — …пару недель назад… ну, может быть, три недели. Я тут был, в кабинете у мастера по телевизорам… у Черкасова. Только не могу вспомнить, на каком этаже. А теперь тут нет никого…

— Гы, — дед осклабился, — странный ты малый. Говоришь, был тута, а этаж вспомнить не можешь. Мастера по телевизорам — это кого? Ты водку‑то часто пьёшь? Куришь много? Телевизор много смотришь?

— А вы что, врач, что ли? — раздражаюсь я. — Я вас спрашиваю, куда люди делись?

— Я‑то? Не‑а, я не врач. Да вот ты, как я погляжу, малый больной. Нервы лечить тебе надо. Небось, куда ни придёшь, на всех бросаешься сразу.

Дед снова положил козью ножку в пепельницу, взял балалайку, забренчал двумя пальцами и с некоторым надрывом запел:

 

Куда бы ни приплыл моряк.

За золото и серебро

Ему всегда поднимут флаг.

Ему везде нальют вино.

 

— Вам денег, что ли, надо, так вы так и скажите, — я лезу в карман за кошельком, — вы только ответьте мне на один вопрос: куда все подевались?

— Да кто? — Дед перестал играть. — Ты про кого все говоришь‑то?

— Так‑так. Хорошо. — Я понял, что дед относится к категории хорошо законспирированных шизиков да ещё и каждый день курит анашу, судя по запаху. — Вы скажите, вы тут сторож?

— Вроде того.

— А вы давно тут работаете? — Я обвожу рукой невидимую сферу. — Ну, в этом здании?

— Лет двадцать уже. — Дед пристально смотрит на меня.

— И вы каждый день ходите сюда на работу, да? — Я заговорщицки подмигиваю деду.

— Гыгыгыы. Ну, хожу, и что с того‑то? — Дед снова затягивается.

— Кроме вас, дедушка, в здании работают ещё другие люди, правда?

— Ну, есть мальца.

— Вы их тут встречаете каждый день, да? Этих людей, которые тоже тут работают? — Я улыбаюсь, стараясь быть как можно более доходчивым и располагающим к беседе.

— Это смотря какая смена. — Дед постукивает пальцами по грифу балалайки.

— Все эти люди обычно сидят в кабинетах, да? А сегодня они почему‑то не сидят? Сегодня они куда‑то делись, да?

— Да как тебе сказать‑то… — Дед посмотрел на меня исподлобья.

— Я понял! Вы говорить боитесь? Дедушка, скажите, они куда‑то переехали?

— Ох… Скучно с тобой. — Дед зевнул, снова взял балалайку и снова запел:

 

Куда бы ни приплыл моряк.

За золото и серебро…

 

— Дедушка, но это для меня очень расплывчато, вы, может быть, как‑то конкретней укажете место, куда они переехали?

— Куришь? — Дед полез в карман.

— Курю.

— Сигареты, небось?

— Ага. — Я пожал плечами, как бы извиняясь.

— Гадость какая. На вот, бери мой табачок. — Дед вытащил портсигар, достал оттуда одну из своих самокруток и протянул мне. Я прикурил, сделал первую затяжку и сел на пол. Дедовский самосад был настолько сильным, что мне повело голову. Я улыбнулся и спросил:

— Это гашиш, что ли?

— Да брось ты, гашиш только в песнях бывает, — расхохотался дед и запел:

 

Вино и гашиш,

Стамбул и Париж.

Моряк, моряк.

Почему ты не спишь?

 

То ли под влиянием дедовского табака, то ли под влиянием музыки ребус в моей голове начал складываться.

— Я всё понял, — вымолвил я, дав сладкому дыму заполнить голову, — я не сплю.

— Вот оно как, — добродушно прищурился дед, — понял, значит.

— Они же вас специально оставили, да?

— Знамо дело, — дед улыбнулся и стряхнул пепел, — кого же ещё, кроме меня?

— Дедушка, — тихо спросил я его, сделав новую затяжку, — куда они делись‑то? Переехали на Старую площадь?

— Не‑а.

— Скажите, я никому не скажу.

Тут мой взгляд упирается в пепельницу, которая стоит на раскрытой книге. Видимо, дед использует страницы как бумагу для самокруток. Я выдёргиваю книгу из‑под пепельницы и читаю название: «Л. Кэрролл. Алиса в Стране чудес / Алиса в Зазеркалье».

— Вот, — кричу я, потрясая книгой, — вот! Мы ещё Кэрролла читали! Черкасов мне читал! Я всё думал, к чему они мне мозг парили, слушайте:

 

— Ему снишься — ты! — закричал Траляля и радостно захлопал в ладоши. — Если б он не видел тебя во сне, где бы, интересно, ты была?

— Там, где я и есть, конечно, — сказала Алиса.

— А вот и ошибаешься! — возразил с презрением Траляля. — Тебя бы тогда вообще нигде не было! Ты просто снишься ему во сне.

— Если этот вот Король вдруг проснётся, — подтвердил Труляля, — ты сразу же — фьють! — потухнешь, как свеча!

 

— Я сначала не догнал, а потом понял, что они имели в виду. Типа того, что я — это всего лишь сон аудитории. И что это не я рулю её снами, а просто сам являюсь её сновидением.

— Чего же хорошего‑то? — Дед послюнявил палец и затушил об него свою самокрутку. — Чего ты понял‑то?

— А то и понял. Если бы мне их увидеть, я бы им объяснил, что противоречие у них вышло. Если я снюсь аудитории, а мне снится Труляля и Траляля, которые сломали телевизор, то кто управляет таким сном? Они, что ли? Кто из нас реальность, а кто вымысел?

— По‑моему, в твоём бреду, мил человек, реален только телевизор, — проникновенно посмотрел на меня дед, — всех остальных просто не существует.

— Ну нет, — я закашлялся и замахал рукой, — ерунда.

— А ты бы дочитал этот кусок до конца‑то, — указал дед пальцем на книгу.

Я удивился такому обороту, открыл страницу и продолжил с того места, где остановился:

 

— Ну, нет, — вознегодовала Алиса. — И вовсе я не потухну! К тому же, если я только сон, то кто же тогда вы, хотела бы я знать?

— То же самое, — сказал Труляля.

— Самое, самое, — подтвердил Траляля.

Он так громко прокричал эти слова, что Алиса испугалась.

 

По мере того, как я дочитывал, мне становилось всё страшней и страшней. Закрыв книгу, я в ужасе посмотрел на деда.

— Во как! — Дед поднял палец кверху. — А ты говоришь, ерунда.

— Они исчезли? — доверительным шёпотом спросил я его.

— Нет, — так же тихо ответил мне он, — не было тут никого. Лет двадцать уже. Только кухня на первом этаже. И все. Никого.

Мне показалось, будто кто‑то переключил канал. Дым разом улетучился из моей головы:

— То есть как двадцать лет?

— Так. Я здесь сторожем верхних помещений лет восемь. До меня Сергеич был… до него… кто же до него‑то?…

— Да какая мне разница, кто до него? Каким сторожем? Я тут был три недели назад, вместе с фээсбэшником Иванычем, у главного по медиа, с фамилией Черкасов, а ты мне паришь, что здесь нет никого! — закричал я.

— Ну, раз я парю, тогда, может, сам найдёшь нужный тебе кабинет? Или экскурсию устроить?

Я встал на ноги, отошёл к стене, опёрся на неё и свистящим шёпотом спросил:

— А откуда же они тогда здесь взялись в тот день?

— Да бог его знает, — дед подошёл ко мне и похлопал меня по плечу, — может, тебе показалось? А может быть, ты телевизора просто насмотрелся? Телевизор у них в кабинете был?

— Вроде был…

— Ну вот, значит, все энто дело в телике и произошло. А тебе вроде как показалось, что ты в этот телик попал. Знаешь, щас не разберёшь, где правда, а где эти… спец…

— Спецэффекты?

— Во‑во. Они самые.

— Да я реально их видел, как тебя. Это же не декорации были?

— А чёрт его знает, — миролюбиво заметил дед, — декорации али не декорации. Я с бабкой тут такой теракт по телевизору видал! Взрывы, трупы у метро — оказалось, что все разыграли. А мы думали, что программу «Время» смотрим. А ты говоришь — реально. Сейчас, милок, в ваше время‑то… Технический прогресс все может. Вот оно как.

— Я… я… может, пойду, — пот выступил у меня на лбу, — что‑то дурно мне. Табак ваш крепкий очень или просто душно тут.

— Иди, иди. Отоспись дома. А телевизор не смотри. Ну его к чертям.

Я покидаю здание «Кухни» тем же путём. Я подхожу к мусоровозу, облокачиваюсь спиной о дверь кабины и закуриваю. Почему‑то вспоминается Киса Воробьянинов, который выл, как волчица, обнаружив, во что превратилось сокровище мадам Петуховой. Если разобраться, то я в той же ситуации. Сдать всю свою бывшую команду Администрации Президента — да для меня это сокровище больше, чем пресловутые бриллианты из «Двенадцати стульев». Вот она — Администрация… ходи по коридорам, спускайся на лифтах, только сдавать своих бывших коллег некому. Пусто. Воистину, «сокровище можно было потрогать, но нельзя унести с собой».

 

— Ыыыыыыи ааафф, ыыииааууу, ыыыыыии!

— Ааааооонн, ыыыыыыи, яяя!

Синхронно завыли мои пленники. Я залез в кабину и нажал кнопку открытия мусорного люка. Затем я вылез, обогнул машину и заглянул внутрь. Вася, лежавший первый, увидев меня, начал бешено вращать глазами и мычать:

— Ааааооонн, ыыы ааооооыыы? Ыыыыии яяя!

Я выдернул кляп:

— Антон, ты че, совсем уже, что ли? Выпусти, ёпта!

— Вась, давай не бухти, а? У меня сейчас случилось откровение, понял? Я нахожусь в состоянии верующего, перед глазами которого развенчали его религию. А в таком состоянии я тебя пристрелить могу, несмотря на то, что соседи, понял?

— Понял. Просто воняет тут очень, — жалобно продолжил Вася.

— Ну, извини. Я не виноват, что ты за все годы работы не привык к профессиональному запаху. Открывай ротик.

Вася послушно открыл рот. Я засунул туда спортивную шапку.

— Ууу аа оо еее ыыыыииикк!! — завыл второй пленник.

— Так, а ты че быкуешь? — Я выдернул у него кляп, и он немедленно завыл на высокой ноте:

— Ну, я‑то не мусорщик! Я тут сдохну от этого говнища! — Он зажмурил глаза и заорал что есть мочи: — Милиииииицииия!

— Извини, чувак, ты просто оказался тут не вовремя.

Я засунул кляп обратно, вернулся в кабину и нажал кнопку закрытия люка.

Куда теперь? Заправиться на ближайшей бензоколонке, потом вырулить на одну из основных трасс и валить из города? Ехать вперёд, по прямой. Неважно куда, главное — прочь отсюда.

Никого нет. Или никого и не было? Если никакой «Медиа‑кухни» больше не существует, логично предположить, что… Нет… Так бывает только в мультфильмах, которые рисуют голландские авангардные художники. Хотя почему нет? Я завожу мотор и выруливаю к выезду. Дежурный мент выходит из своей будки, лениво оглядывает машину и открывает ворота. Я поправляю лямку. Какой же тяжёлый, этот чёртов пояс. Через два часа я доехал до мусорной свалки в районе Шереметьево‑2. Измученный пробками, херовой музыкой, звучащей из хриплых динамиков и попеременно воющими пассажирами кузова. Стемнело. Я заглушил двигатель, открыл люк и выпустил пленников наружу.

— Развязывайтесь и идите, куда хотите. Считайте, что вам сегодня повезло, потому что… — я в самом деле не знаю, почему им повезло, — …потому что кто‑то любит вас. Я не знаю кто.

— Антон, а машина? — спрашивает Васька.

Я молча сажусь в кабину и уезжаю. На город стремительно падает ночь. Я двигаюсь дорогой, ведущей на Павельцево, переезжаю железнодорожное полотно и скоро выезжаю на Дмитровку. Честно говоря, я и сам не знаю, куда мне ехать. Мне хочется плакать. Не от страха, нет. От пустоты. Привычная для меня система координат растворилась, не оставив ничего взамен. Мне дико оттого, что мир для меня изменился. Я пугаюсь, потому что не понимаю пока его новых правил.

Въезжаем в Москву. Я миную пост ГИБДД, беру левее, заезжаю под мост и еду дальше по прямой. Смотря на рации гаишников, я вспоминаю про свой мобильный. Интересно, почему меня сегодня не убили, как обещали по телефону? Может быть, этот чёртов мусоровоз — оберег? Как машина «Горсвет» в «Дозоре»? Скорее всего, какая‑то логика тут есть. Я выкидываю сотовый в окно. Звонить больше некому.

Погружённый в свои мысли, я очнулся на Алтуфьевском шоссе. В том месте, где с него можно повернуть к Останкино. Я поворачиваю и вижу ЕЁ. Башня, чей шпиль теряется где‑то высоко в небе, стоит, распространяя неземное свечение. Можно было бы назвать его цвет жёлтым, но язык не поворачивается. Я назову этот цвет «медиатрик». Знаете, есть такой цвет электрик? Так вот, пусть цвет свечения Останкинской башни будет называться «медиатрик». Я проезжаю совсем рядом с башней, заворачиваю в один из переулков, глушу двигатель и выхожу из машины.

Я стою, зачарованно задрав голову вверх, и смотрю на башню. Свечение волнами сбегает от её шпиля вниз. Этот свет кажется мне тёплым и всепроникающим. Стоя здесь, у подножия башни, я понимаю, что слоган РАО ЕЭС «Дающая тепло и свет» — это наглая инсинуация. Истинный свет, равно как и истинное тепло, даёт только она — Останкинская башня. Перед этим истинным светом равны все — и олигарх, живущий в Горках‑Х, и дагестанец, живущий в горах, и оленевод Крайнего Севера, и калмыцкий пастух, и даже скромный нефтяник с берегов туманного Альбиона. Этот свет приходит к каждому через волшебную линзу телевизора. Он для каждого свой и в то же время общий для всех. В этот момент по «Русскому Радио» заиграло:

 

Хочешь стать государственной тайной?

Мечтой в броне невесомой?

Помни — он в сердце бомжа

И в дыхании Газпрома.

 

По моим щекам бегут слезы. Как просто — все мы, как чукчи в чуме, ждём рассвета, просто не понимая, что он уже здесь. Мы всю жизнь разбрасываем бесполезные камни своего сознания, а свет рядом с каждым из нас. В каждом из нас. Башня похожа на маяк, на свет которого плывут корабли, континенты и острова. И командир этого маяка — каждый, сумевший понять, что этот свет есть единственная истина. Потому что это и есть суть медиа…

— Эй, командир!

Я оборачиваюсь и вижу двух милиционеров.

— Ты, что ли, мусорщик?

— Я? — Улыбка сама собой появляется на моём лице. — Да, я!

— Ясно. Ты чего плачешь, — спрашивает меня один из ментов, — случилось чего?

— Все… — я судорожно сглатываю слюну, — всё случилось.

— Слушай, ты люк не закрыл. Мусор разлетается. За тобой шлейф на всю улицу.

«Господи, прости идиотов, — думаю я, — это не мой шлейф, это её шлейф».

— Я закрою. Я обязательно закрою.

— Ну, пойдём, закроешь.

В сопровождении ментов я возвращаюсь к машине, нажимаю на кнопку в кабине, и люк закрывается.

— Извините, — говорю я ментам.

— Да ладно тебе. Помочь, может, чем?

— Спасибо. Я сам.

— Ну как хочешь.

Поднимается лёгкий ветер. Менты садятся в свою машину. Ветер проносит над ними несколько бумажных пакетов с символикой какой‑то пиццы. В машине один из них включает радио:

 

Мусорный ветер

Дым из трубы,

Плач природы.

Смех сатаны.

А всё оттого, что мы

Любили ловить ветра

И разбрасывать камни.

 

Снова играет «Крематорий».

 

Телевизор

 

Я зашёл в этот магазин, привлечённый мерцанием экрана телевизора, видным сквозь витрину. Ввиду позднего времени покупателей не было. Я протянул деньги, ткнул в пачку сигарет и повернулся к висящему телевизору. И тут я увидел его. Лицо этого человека было мне совершенно незнакомо, но одновременно напоминало какого‑то известного телеведущего. Или всех сразу. Оно напоминало паззл, составленный из кусочков физиономий наиболее часто мелькающих телеперсонажей. Этакий собирательный образ СМИ…

Он медленно артикулировал и пристально смотрел на меня своими голубыми глазами. Казалось, что его глаза мерцали так же, как и экран телевизора. Не было сомнения — он обращался ко мне:

 

— Неверно полагать, что древний человек осознал себя человеком, когда изготовил первое орудие труда или орудие убийства. Человек стал разумным не после того, как загнал на охоте первого зверя, принёс его тушу домой и зажарил её на костре. Самое главное в истории человека произошло после ужина, когда он нарисовал углём на стене пещеры сцену своей первой охоты. Неуклюжий рисунок: маленький человек кидает копьё в скачущего оленя. Именно после того, как он наивно решил, что его жизнь может быть интересна другим и кто‑то из потомков воспользуется его опытом — человек стал homo sарiеns. Человеком разумным. Потому что парой росчерков угля на стене, сам того не ведая, он сотворил Великое Информационное Поле и наполнил его первым контентом. Так началось глобальное распространение информации. Так родилась медиа, уважаемый Антон.

 

— Я ждал, я давно ждал этого, — я подошёл ближе к телевизору и сложил руки в замок, — но этого мало. Мне нужно больше ответов.

Панорама отодвинулась. Камера показала ведущего в полный рост на фоне пирамид. Он шёл по пустыне и вещал:

 

— После смерти этого первого, безвестного художника прошли десятилетия, прежде чем медиа стала тем, чем она является сегодня. И помогла ей в этом единственная, по‑настоящему сильная, человеческая страсть — страсть к власти. Люди всегда стремились господствовать друг над другом. В детской песочнице, в постели, на службе, и главное — в обществе. Но власть, добытая силой, непрочна и может быть отнята более мощным противником. Истинная ценность власти в её легитимности. Поэтому властные полномочия нужно было легендировать. Рисунок на пещерной стене долгое время оставался объектом бескорыстного интереса тысяч человеческих глаз. Он был кристально чистым, не извращённым пока ещё источником информации. Первичным объектом. Пока кто‑то, нуждавшийся в легендирова‑нии своей власти, не догадался подрисовать оленю ещё десяток ног и огромную голову с бивнями, а человеку, кидающему копьё, — причудливый шлем. И тогда обычный пещерный придурок превратился в Героя, убившего Большого Зверя. А человек, переделавший рисунок, заявил о себе, как о вожде, ведущем свой род от того самого Героя. Так появилось великое искусство манипуляции. Человек использовал первичный объект в собственных целях. И толкнула его на это сама медиа. Так медиа стала разумной. Меdia sapiens…

 

Я засмеялся:

— Господи, как же все просто! Она сама себя явила. Я так и думал. А люди… овцы… овцы… Простите, что перебиваю, просто я понял: они не ведают, что творят.

Он кивнул и вознёсся над пирамидами. Пейзаж мелькал под ним, пока, наконец, ведущий не приземлился на площадке Эйфелевой башни.

Облокотившись рукой о смотровую трубу, он продолжил:

 

— И всё, что человек сотворил после своего первого послания миру, — произведения искусства, дома, храмы, крепости, автомобили, нефтяные вышки, атомные реакторы, космические корабли, компьютеры — все это являлось, по сути своей, средствами передачи информации. И вся история человечества стала подчинена производству контента. Человек рождался и умирал, любил и ненавидел, создавал и разрушал цивилизации, а медиа информировала об этом общество.

Что такое тщеславие, которое Церковь считает смертным грехом? Всего лишь стремление человека к тому, чтобы как можно больше других людей узнали о нём. Вся человеческая деятельность — это производство информационных поводов. Каждый из нас хочет стать главным ньюсмейкером. Для того чтобы все прочие, узнав о нём, вскрикнули — ВАУ! И единственная среда, способная помочь ему в этом, — медиа.

Как вышло, что весь Древний мир узнал об Афинах и Спарте, Александре Македонском и египетских пирамидах, Великой Китайской стене и Александрийской библиотеке? Каким образом современникам Римской империи во всех концах Ойкумены стало известно о её существовании? Благодаря кому она стала именоваться Великой империей, а не обычным государством? Купцы, странники, путешествующие историки, солдаты, рабы, крестьяне — все они несли с собой в другие страны рассказы о Колизее и роскоши римских домов. Эти истории обрастали подробностями и сплетнями, порождёнными каждым новым рассказчиком. Так появилась молва — первое бессознательное средство массовой информации. То есть всe та же медиа.

Потом появились новые носители информации — летописи и книги. Куски реальности вперемешку с домыслами и откровенным враньём, сшитые умелым пером летописца в угоду времени или своему господину. Большая часть описанных в них событий не имеет ничего общего с тем, какими они были на самом деле. Но теперь всё это стало называться историей — фантомные короли и государства, живущие лишь на страницах книг и монастырских свитков. Другими словами, история есть лишь один из продуктов медиа.

Потренировавшись с прошлым, медиа стала манипулировать настоящим. Всё началось с появлением газет. Каких‑то пару столетий назад обыватели дружно удивлялись, прочитав в столичных «Ведомостях»:

«Из Парижу пишут. Небывалая саранча, величиной с мышь, роем осаждает юг Франции. Вред урожаю несёт огромный. Очевидцы рассказывают о нападении громадной саранчи на людей. Вероятно приближение гигантской саранчи к пределам государства Российского».

Стоит ли говорить, что среди читателей сразу нашлись и такие, кто сам видел подобную саранчу. То были ещё цветочки. Из саранчи, летающей исключительно в информационных полях, медиа породила «всемирный масонский заговор», «всемирный еврейский сговор» и «всемирный призрак коммунизма» наравне с «империалистической угрозой». Мир наводнился медиа‑призраками, которые стали для людей реальней, чем они сами. Из простого источника иформации медиа стала её манипулятором и на вершине своего роста превратилась в модератора действительности. Не так уж и важно — случилось ли событие на самом деле. Главное — существует ли оно в медиа, а значит — в умах людей. Искусственно сгенерированные события стали кусками протухшего мяса, которые медиа подкидывает обществу, для того чтобы последнее ежесекундно плодило контент в виде своей реакции на увиденное. «Точка зрения», «аналитическое исследование», «прогноз», «дискуссия»: миллионы людей обсуждают событие, сотни тысяч журналистов и экспертов делают выводы. На самом деле — все это человеческие эмоции. Страх, ненависть, любовь, преклонение, отвращение — теперь сублимируются в ответные информационные потоки. Море контента есть то, что питает медиа. То, чем она существует.

 

— Ты вела меня, ты вела меня, — шептал я, подойдя вплотную к экрану и вглядываясь в лицо ведущего, — вела… Или я предвидел?… Я предвидел, скажи мне?

Ведущий молчал и улыбался.

Я же настолько разволновался, что не заметил, как вцепился в собственную рубашку и комкал её на груди, отрывая пуговицы.

Тем временем ведущий на экране следовал путём регулярного клерка. Он вышел из дому, сел в машину, постоял в пробке, приехал в офис и сел за своё рабочее место. Периодически мимо него ходили какие‑то люди в деловых костюмах, что не мешало ему продолжить свой рассказ:

 

— Вы читаете утренние газеты, слушаете радио по дороге на работу, в офисе ныряете в Интернет, в обед пролистываете глянцевые журналы, по вечерам утыкаетесь в телевизор. Всё, что вы прочитали, услышали или увидели, нацелено только на одно — вы должны среагировать. Донести собственную точку зрения до максимального числа знакомых, обсудить с друзьями, рассказать бабушке, поспорить на форуме в Интернете. Даже самым хитрым из вас, которые намеренно изолируют себя от медиа‑поля, не уйти из него. Вы скажете — остаются книги. Но они являются, по сути, развёрнутым мнением авторов по поводу современных им событий. Прочитав книгу, вы всё равно будете вынуждены среагировать на то, что изложил вам её создатель.

Для медиа нет принципиальной разницы — как именно человек произведёт ответный информационный поток. Сделает ли это работник СМИ в своей статье, теле — или радиопрограмме, либо простой смертный напишет что‑то в своём live journal. Всё это — контент. Совершенно всё равно, какие информационные продукты поглощать и перерабатывать. Как я уже говорил, каждый человек тщеславен. Каждый хочет быть известным, знаменитым. Многие мечтают о карьере журналиста, телеведущего или продюсера, однако число больших СМИ ограничено. Но сегодня, когда сеть Интернета опутала своими оптиковолоконными щупальцами почти всю планету, у каждого появилась возможность стать медиа. Теперь любой придурок способен завести себе личный блог, разместить на нём фотографию своей прыщавой задницы и собрать аудиторию из тысяч таких же балбесов. Он станет для них гуру. Он станет медиа‑звездой. Любая старшеклассница может переплюнуть Чиччолину. Для этого нужно всего‑навсего пару раз тряхнуть голой грудью перед веб‑камерой на форуме рreved.ru. Теперь каждый имеет свою трибуну. Человек человеку уже не друг, товарищ и брат. Человек человеку — медиа.

Сантиметр за сантиметром медиа расширяет границы своего влияния. В каждую секунду жизни человек находится под излучением Великого Информационного Поля. Уверяю тебя, это посильнее радиации, потому что зон, не поражённых информацией, осталось совсем немного.

Медиа не нуждается в рекламе. Она вообще ни в чём не нуждается, потому что является обособленной средой. Человеку известно четыре измерения — длина, ширина, высота, время. Долгие годы он ищет некое пятое измерение, в котором, согласно легендам, возможно все. А оно — совсем рядом. Каждый день люди попадают в него вне зависимости от своего желания. Пятое измерение — это информационное поле. Медиа‑поле. И в нём действительно возможно все.

 

Ведущий увеличился в размерах, тогда как все окружающее его пространство сузилось. Сначала офис, потом город Москва, в котором он находился, за ней Россия, затем Европа, следом весь мир, все люди, линии коммуникаций, самолёты, корабли, космические ракеты — все собралось в один прозрачный шар. Ведущий взял его, присел и со словами «возможно все» катнул этот шар куда‑то вперёд. Вместо мира людей ведущего окружило белое полотно.

Я не мог и слова молвить. Просто стоял, закрыв глаза от восхищения и ужаса, и слушал Его. Теперь я почти не сомневался, что Он и есть Медиа, её ипостась, её человекоподобное воплощение.

 

— «Информация управляет миром» — девиз, который движет человечеством в новом веке. Люди придумали этот слоган, филигранный по своей точности. Проблема только в том, что всю глубину его значения они сами не понимают. Медийщики, рекламщики, политтехнологи — тщеславные заносчивые дурачки, мнящие себя королями мира. Они думают, что управляют ситуацией, придумывают сценарии, по которым развивается общество. Они полагают, что это их изворотливый ум изобрёл пугающие человечество химеры вроде мировых террористов, исламского фактора, парникового эффекта, куриного гриппа, глобализации, угрозы со стороны транснациональных корпораций. Их невежественная самоуверенность выглядит просто смешно, ведь все эти нынешние «короли медиа» ещё двадцать — тридцать лет назад приходили в трепет и свято верили телевизору, рассказывавшему о мифических «закромах Родины», «интернациональном долге», «мировой закулисе» или «всеобщему равенству и братству». Они говорят, что манипулируют президентами и премьер‑министрами, народами и религиями, искажают прошлое и моделируют будущее. Самые конченные из них даже не стесняются произносить вслух воистину бредовые слова: «Мы управляем медиа». Все эти новоявленные «демиурги» не понимают базового постулата: медиа может поменять каждого из них, но даже объединившись все вместе, они не способны поменять медийное поле. О каком моделировании будущего они говорят? Будущее человечества — соответствовать трендам, рождённым медиа. Вы помните фантастические фильмы о будущем, снятые лет пятьдесят назад? Люди в этих фильмах носили обтягивающую одежду, разноцветные волосы и ботинки из серебристой ткани и слушали какую‑то космическую музыку безумного ритма. Что мы имеем сегодня? То самое «фантастическое будущее» — толпы зеленоволосых рейверов в серебряных кроссовках, прыгающих в ритме техно.

Будущее — просто копия картинки, которую медиа создаёт сейчас, выдавая за фантастику. Человечество ещё построит невиданные тоталитарные государства, нивелирует роль личности как никогда прежде, обречёт одних людей на вымирание, а других на проживание под землёй, устроит бензиновые войны и эпидемии неизвестных болезней, отупеет и проиграет войну компьютерам. Почему? Потому что сегодня медиа показывает людям «Матрицу», готовя их к этому прекрасному завтра.

И завтра уже наступает. Человек разума уступает место человеку контента. В тот момент, когда информационное покрытие станет тотальным; в тот момент, когда информация научится распространяться со скоростью мысли и любой алкаш самой распоследней деревухи сможет в режиме он‑лайн попросить Президента России объяснить ему смысл старой русской пословицы: «Нефть — всему голова»; в тот момент, когда все люди научатся жить в Интернете — наступит Всемирный День Счастья. Именно тогда все вокруг будет созидаться или разбиваться на куски в пятом измерении — в Медиа. Граница между реальностью и медиа, которая и сейчас не слишком чёткая, сотрётся окончательно. И это будет первый день новой эры. Когда медиа поглотит все вокруг и станет не просто средой, но Божеством.

 

Пейзаж опять изменился. Теперь Он стоял на горе, у подножия которой лежали в руинах города будущего, ощерясь шпилями диковинных башен. Повсюду валялись куски звездолётов и просто груды металлического лома. От подножия к вершине горы устремились сверкающие нити. Вероятно, это были какие‑то медиа‑коммуникации. Камера взяла вид сверху, и оказалось, что Он стоит на небольшой кочке, выдающейся из лужи. На её поверхности, чуть покачиваясь, плавали спички, окурки, целлофановые обёртки и прочий мусор. Он поднял голову вверх, посмотрел в камеру и осенил её неким странным знамением.

Камера моргнула и показала Его, стоящим на сцене в какой‑то переливающейся хламиде. Перед сценой танцевали в экстазе мужчины и женщины. За их спинами простирался зрительный зал, заполненный людьми. Глаз камеры мазнул по первым десяткам рядов, и мне показалось, что в одном из сидящих я узнал себя.

Он раскинул руки, подобно распятому Христу, и громко возвестил:

 

— А пока начните привыкать к мысли, что вашего бога уже не зовут Иисус Христос, Бог — это Медиа.

Человеку всегда нужно было некое Высшее начало, Нечто, что довлело бы над ним. Прощало и карало. То, что было бы выше и чище всех его мелких помыслов. То, во что можно было бы верить. Так появился Бог. Долгое время церковная месса служила медийным центром. Люди приходили туда для того, чтобы пообщаться не только с Богом, но и друг с другом. Узнать последние новости и просто сплетни, услышать ужасный рассказ о появившийся в Чухне шестиголовой собаке или проникнуться чудесной историей о дереве с живительными яблоками, которое растёт в Самарканде.

Но чем быстрее развивался технический прогресс, тем ленивей становился Нomo sapiens. С появлением канализации отпала необходимость выходить на улицу, с появлением электричества исчезла нужда ежедневно разводить огонь. Да, человек ленив. И вот уже он задался вопросом: зачем ходить в церковь, если можно просто взять газету, включить радио или телевизор? Да и что нового можно извлечь из повторяемого столетиями текста Евангелия? Какие жизненные пути укажет тебе проповедник, кроме тех, о которых говорилось веками твоим родителям и родителям твоих родителей? А что предлагал взамен телевизор? Тысячи новых путей! На любой вкус, любую мораль и любые верования! Надо просто поверить во что‑нибудь, а уж религию тебе подберут. Не надо никуда ходить, все само придёт к тебе, брат! Просто включи телевизор и упс… добро пожаловать в дивный, новый мир! В мир, которым управляет медиа. В среду, которой нельзя манипулировать и изменять согласно человеческой корысти — поскольку сама среда есть единственный манипулятор и Творец. В мир, в котором, наконец, все люди будут равны, потому что они — ничто. Просто контент. Медиа станет единственной всеобъемлющей формой существования — являясь одновременно и Богом, и паствой. Мир, который существует только в вашем телевизоре, лэптопе или радио.

 

Он снова вырос до невероятных размеров и вытянул перед собой ладонь, на которой находился маленький человечек. Приглядевшись, я понял, что этот человек — я сам. Я закрыл глаза в благоговейном трепете и вслушивался в Его речь:

 

— Наступит чудесный день, когда медиа больше не будет существовать параллельно, маскируясь под средство человеческих коммуникаций. Однажды люди проснутся и услышат из всех источников информации только одно обращение Божества Медиа, которое скажет им: И ПЕРВУЮ ЗАПОВЕДЬ ДАЮ ВАМ — ВКЛЮЧИТЕ ВАШИ ТЕЛЕВИЗОРЫ И ВОЗЛЮБИТЕ ИХ БОЛЬШЕ САМИХ СЕБЯ. И НЫНЕ И ПРИСНО И ВО ВЕКИ ВЕКОВ. ОN DА АIR!

 

Я упал на колени и протянул руки к телевизору. Свет, исходящий от его экрана, казалось, всасывал меня. Я шептал «да, да, да», и слёзы текли по моим щекам.

А Он продолжал почти шёпотом:

 

— И люди последуют за своим новым Богом, как шли за прежними Богами, Мессиями, Героями, Властителями, Кумирами и президентами. Потому что на самом деле человек не разумен, а ведом. Пока ещё, в силу привычки, мы именуем его Нomo sapiens. Но стоило бы назвать его хомо ленивус, хомо тупикус, хомо идиотас или хомо деградантус. И нет никаких иных разумных форм жизни, кроме Media sapiens. Потому что на всём пути своего развития человек делает только одно — стремительно деградирует, становясь примитивной субстанцией, которой нужны только Хлеб и Зрелища, тогда как медиа только совершенствуется.

В один день медиа может так все устроить, что всемирная катастрофа поглотит нынешнюю цивилизацию. Разрушит её серией землетрясений, захлестнёт наводнениями или метеоритным дождём. И цивилизация исчезнет. Если быть более точным, то никаких катастроф на самом деле не произойдёт. Их просто покажут по телевизору, заставив людей выйти на улицы и умереть от страха.

Но медиа не делает этого. Она слишком великодушна.

Вы, люди, должны понять это и упасть на колени, затрепетав от благоговения. Вы должны уверовать в неё. Потому что

МЕДИА ЛЮБИТ ВАС!

 

Экран погас, а я всё стоял на коленях, протянув руки к экрану, и рыдал в голос. Изредка с моих уст срывалось «возьми!», «возьми!», перемешанное с всхлипыванием. Я понимал, что я уже на пороге. Почти ТАМ…

— Хватит там стоять. Мужчина, встаньте, я вам в последний раз говорю. По‑хорошему. Напились, так и валите домой, чего тут колени протирать. Слышите? — Я стоял на коленях, а меня трясла за плечо тётка‑продавец. — Я сейчас милицию вызову.

— Аааа??! — Я в ужасе вскочил на ноги, отшатнулся от неё и пулей выскочил из магазина. Я бежал сломя голову, пока не оказался перед попирающими землю бетонными лапами башни. Я встал, как вкопанный. Потом сделал два шага назад и рухнул навзничь.

 

Башня

 

Светало. Из стеклянных ворот башни вышла женщина, с телефоном у уха. Договорив, она положила телефон в сумочку, не заметив, как я подкрался к ней сзади. Я зажал ей рот рукой, упёр в спину дуло пистолета и зашипел:

— Говори только «Угу» или «Не‑а», или пристрелю, поняла?

— Угу. — Я почувствовал, как она задрожала всем телом.

— В Башне работаешь?

— Угу.

— Значит так. Сейчас вернёмся обратно, ты скажешь ментам, что я твой брат. Что ты забыла ключи от квартиры, поняла?

— Угу.

— Когда запищит металлоискатель, скажешь: «Вечно ты, Сашка, всякое говно в карманах таскаешь». Поняла?

— Угу, угу.

— Дальше поедем в центральную аппаратную. Знаешь, на каком она этаже? — Я отнял руку от её рта.

— На двадцатом, — пролепетала она. Я снова закрыл ей рот рукой.

— Доедем до аппаратной, я тебя отпускаю. Если что‑то пойдёт не так или попытаешься сбежать, пристрелю, поняла?

— Угу.

— Пошли.

Пост охраны мы миновали спокойно. Рамка взвизгнула, баба отшутилась подготовленной фразой, и менты вернулись обратно в предутренние сновидения.

Поднялись на двадцатый этаж. Баба указала мне нужную дверь. Я приоткрыл её и убедился, что в комнате кто‑то есть. Живой.

— Ты можешь идти, — кивнул я бабе, — только не кричи до первого этажа, я тебя прошу.

Она кивнула и пошла к лифтам. Я смотрел ей вслед. Не доходя до дверей, её левая нога подкосилась, и она припала на колено. «Чувствует энергетику», — я развернулся и пошёл к аппаратной.

Я осторожно открываю дверь, захожу внутрь и, обнаружив торчащий в замке ключ, два раза проворачиваю его по часовой стрелке и оставляю в скважине. В аппаратной комнате четыре стены, три из которых занимают телевизионные экраны, транслирующие все, какие только возможно, каналы: русские, европейские, китайские, арабские, американские. Каналы информационные, мультипликационные, музыкальные, религиозные, эротические, кулинарные, политические, исторические, модные, образовательные, развлекательные, показывающие только фильмы ужасов, показывающие только мелодрамы — да каких тут только нет!

Спиной ко мне и лицом к телестенам сидит человек.

— Эй, ты, — окрикиваю я его, — ты чего здесь делаешь?

— Ящики сторожу, — не оборачиваясь, отвечает мне мужик. — Гриш, по второй стене, первый ряд, пятый номер, резкость добавь!

— Ящики? — Я подхожу ближе и вижу, что мужик сидит, наклонясь над пультом, мигающим сотней маленьких лампочек, и говорит в гибкий ствол микрофона.

— Ящики, ящики. — Он не оборачивается. — Гриш, японский бог, у меня все равно резкость в пятом ящике падает, слышишь?

— ВСТАТЬ! — Я без размаха, не слишком сильно бью мужика рукояткой пистолета по спине.

— Э, мужик, ты чего делаешь‑то? — Оператор вскакивает и отбегает от стола. — Ты че? Э! Э!

— Ящик — это то, куда тебя после смерти положат, — я наставляю на него пистолет, — понял?

— Да, да… — Мужик начинает пятиться в сторону двери.

— А это, — я обвожу стволом экраны, — это называется МЕДИА. Понял? ПОВТОРИ, СКОТИНА!

— Ммме… диа! Медиа! Ме‑ди‑а! Я вот… я повторил, — он продолжает пятиться назад, — слышите? Я повторил!

— НА КОЛЕНИ!

— Чего? Зачем? Ой, зачем это? — Мужик аккуратно приседает на корточки, затем опускается на колени. — Вы стрелять не будете, нет? Я сделаю всё, что скажете, правда.

— Я тебя пристрелю, если ты ещё раз назовёшь Медиа ящиком.

— Я не буду, я просто… я просто перепутал, — лопочет мужик, стоя на коленях спиной ко мне.

— Ты один здесь работаешь?

— Нет, ещё Гришка, напарник. Только он в другую аппаратную ушёл. На пятом ящ… виноват, на пятой ме‑ди‑а резкость пропала, он чинить пошёл.

— Ты давно здесь работаешь? — Я сажусь на его место за пультом и закуриваю.

— Лет пять уже, — отвечает мужик и пытается обернуться на меня,

— НЕ ОБОРАЧИВАТЬСЯ! — ору я. — Как поступает сигнал во все эти телевизоры?

— Пппо… по проводам.

— Как именно? Какая схема?

— Ну… каждая стена — это куст. Из одного главного провода выходит девяносто шесть телеантенн. Три телестены — три главных провода и двести восемьдесят восемь локальных.

— Ты можешь отсоединить все локальные провода от телевизоров на одной из стен?

— Можно попробовать, — голос мужика начинает дрожать, — но это на целый день работы.

— У тебя нет этого дня. Мне нужен главный провод левой, — я обвёл комнату взглядом, — нет, правой стены. Через час.

— Эй, вы, немедленно выходите с поднятыми руками, — в дверь неистово заколотили снаружи, — через две минуты здесь будет группа захвата. Я капитан милиции Прохоров, предлагаю вам покинуть помещение с поднятыми руками! Слышите меня?

— А у тебя микрофон на пульте выводит в эфир окружающее пространство, что ли? — Я встал с кресла и подошёл к оператору.

— Ага, — кивнул головой мужик.

— А что же ты мне раньше‑то не сказал, сука? — В этот раз я ударил его рукояткой по спине в два раза сильнее. — Гришка твой уже мусоров навёл?

— Не знаю, — застонал мужик, согнувшись.

— Немедленно покиньте помещение, — снова застучали в дверь, — с вами разговаривает капитан милиции Прохоров.

Я дважды стрельнул в дверь со своей стороны. При звуках выстрелов мужик упал ничком на пол. Долбёжка извне прекратилась. Я подошёл к двери и громко крикнул:

— На мне девять килограмм взрывчатки СИ‑4, способных если не укоротить эту башню вдвое, то уж точно прекратить существование ДНК всех работников ближайших семи этажей!

— Я, капитан Прохоров, предлагаю вам… — мент робко попробовал продолжить переговоры.

— Ты — капитан? Капитан чего? Парохода? Поезда? Ха‑ха‑ха, может быть, звездолёта?

— Я… я капитан милиции.

— Ты — никто, — крикнул я, — запомни, что для медиа ты никто! Пустое место. Я предлагаю тебе начать эвакуацию людей из здания.

— Но через полчаса же группа захвата приедет? — скорее вопросительно, нежели утвердительно брякнул Прохоров.

— Тем хуже для тебя, Никто. Значит, все погибнут.

— А… это… давайте продолжать переговоры, — робко предложил капитан.

— Зачем торговаться? Что ты можешь мне предложить, Никто? Свою группу захвата? У тебя нет ничего, что было бы интересно мне.

— Выпустите заложника… — кажется, мент понял, что договориться не удастся, — пожалуйста.

Я бросил взгляд в сторону оператора — тот продолжал лежать лицом вниз.

— Заложник сделает своё дело, и я отпущу его. После того, как он выйдет, у всех вас будет ещё ровно двадцать минут, чтобы покинуть здание.

— А сколько времени заложник будет выполнять свою работу? — спросил мент.

— Столько, сколько потребуется для того, чтобы её закончить. — Я отошёл от двери и снова сел в кресло. — Никто, не тяни время, эвакуируй людей. Если будет попытка штурма, я нажму на кнопку, так и передай им. Я не хочу крови, слышишь, Никто? Я устал от крови. Я просто хочу домой…

— Так, может быть, вы всё‑таки выйдете и пойдёте домой? — снова предложил мент.

— Сколько тебе лет, Никто? — спросил я, закуривая.

— Двадцать семь.

— Иди домой, Никто. Эвакуируй людей и иди домой смотреть телевизор. А я почти дома. На пороге.

Пока оператор поочерёдно вытаскивает антенны, лишая жизни телевизоры на правой стене, я сижу в кресле таким образом, чтобы держать в поле зрения входную дверь и оператора, Я курю и думаю о том, что, в сущности, достиг всего, о чём только мог мечтать настоящий медийщик. Да что там! Вернее сказать, я достиг сферы, о существовании которой ни один из нас и не подозревал. Высшей точки. Входа в медиа. И вот, готовясь открыть дверь в Великое Информационное Поле, стоя на пороге бессмертия, хочу ли я сказать вам что‑то? Рассказать об устройстве жизни, методах управления людьми, уровнях доступа, руслах движения информационных потоков? У меня в данный момент есть тысяча и одна возможность сообщить вам, как ВСЁ УСТРОЕНО НА САМОМ ДЕЛЕ! Хочу ли я этого?

Нет, не хочу… И знаете почему? Во‑первых, потому, что вы все равно пропустите моё Медиа Евангелие от Антона мимо ушей. «Прикольно ваще‑то!» — скажут сотни миллионов из вас, услышав это Откровение. На худой конец, какие‑то жалкие миллионы моих бывших соседей‑землян промямлят что‑то вроде «Нас проинформировали», «Спасибо, теперь мы в курсе», «Ага, оно и понятно было» или «Ясненько…». Да, непременно найдутся и такие ублюдки, которые скажут это мерзкое «ясненько». Вы ничего не услышите и ничего не поймёте, потому что попросту недостойны моей участи. Это во‑первых.

Во‑вторых, я ненавижу копиистов. Да, да, всех этих любителей попасть в Великое Информационное Поле через форточку. Услышав меня, они подумают, что знать верный маршрут — это основная составляющая. Уж представляю себе, сколько провинциальных журналистов покончат жизнь самоубийством, услышав моё Откровение. Вскроют себе вены и вставят в них провода локальной радиоточки. Но этого недостаточно. Потому что в медиа не зайдёшь через радио «Маяк».

Поэтому я просто промолчу. Я не хочу быть мессией. Я не хочу превратиться в газетную страничку, состоящую с одной стороны из моего портрета, а с другой — из программы передач. Я не готов быть мучеником для аудитории, которая сменила постулат «слово изречённое — есмь ложь» на «слово изречённое — есмь газета для завёртывания рыбы». Я промолчу, хотя даже этой роскоши с моей стороны вы явно не заслуживаете. Но я великодушен, впрочем, как всегда. Просто я хочу побыстрее слиться отсюда. Нет, не так. Я хочу побыстрее слиться с МЕДИА. Поэтому я просто промолчу. Мой вспотевший помощник закончил свою работу и теперь стоит передо мной, как новогодняя ёлка, и вопросительно смотрит.

— Залезь в мою куртку, — говорю я ему, — там во внутреннем кармане пачка сигарет и шайба скотча. Неси все сюда.

Оператор послушно исполняет команду.

— Покажи мне главный провод правой стены, — говорю я ему.

Мужик показывает мне толстый шланг с торчащим из него веником проводов.

— Раздели хвосты надвое.

— Это… как… простите? — не понимает он.

— Как хвост у рыбы, представляешь?

— Ага, — поспешно кивает он и принимается разделять волокна антенн на две части.

Когда «хвост» готов, он протягивает шланг мне. Я встаю, беру его в руки, проверяю, симметрично ли разделено все на хвосты. Затем я закрепляю каждый из хвостов у себя на поясе и крепко приматываю скотчем. После того, как всё готово, я делаю шаг вперёд, проверяя, не оторвётся ли главный провод от моего пояса. Держится весьма крепко. Я бросаю взгляд на экраны двух оставшихся стен. По ним пробежала лёгкая рябь или мне это просто кажется?

— Хочешь со мной? — обращаюсь я к оператору.

— Нет… нет, спасибо, мне домой. — Мужик видит, что, привязав себя проводом к стене, я стал скован в движении, и бочком‑бочком начинает протискиваться к двери. — Мне домой надо бы сегодня… очень. — Кажется, что он плачет.

— Зачем тебе домой, дурачок? Что ты приобретёшь там? Неужели ты не хочешь стать частью ВЕЛИКОЙ МЕДИА? — кричу я, воздев руки вверх. — Я мог бы взять тебя с собой, слышишь?

— Нет, нет. Спасибо! Я ПРОШУ ВАС, ВЫПУСТИТЕ МЕНЯ ОТСЮДА, БОГОМ ПРОШУ! — тоненько визжит оператор.

— Каким именно Богом? — интересуюсь я.

— Христом. — Оператор останавливается, садится на корточки и утыкает голову в колени.

— GОD IS МЕDIА! — кричу я на него. — Я не прошу тебя донести это до других, запомни хотя бы сам — БОГ — ЭТО МЕДИА!!

— Медиа, Медиа, — всхлипывает оператор, — Бог…

— А ТЕПЕРЬ ПОШЁЛ ВОН, — показываю я ему на дверь.

Оператор встаёт, двигается к двери, поворачивает ключ, озирается, снова поворачивает ключ. Дёргает дверь на себя и, не веря своему счастью, убегает прочь.

— Псих, псих, — слышу я его удаляющийся голос, — там маньяк! Богом себя заставляет называть!

— Идиот. — Заперев за ним дверь, я улыбаюсь и смотрю на мониторы.

Первый канал показывает выступление президента.

По РТР идёт трансляция матча чемпионата России по футболу.

НТВ показывает выступление Березовского.

По СNN маршируют американские десантники в полном боевом обмундировании.

По Fashion TV маршируют модели в нижнем белье.

«Аль‑Джазира» передаёт выступление президента Ирана.

Би‑Би‑Си — выступление Джорджа Буша.

Дискавери показывает драки самцов горилл во время брачного периода.

САNAL+ — пожары в предместьях Парижа и демонстрации афроамериканцев.

Взрывы и трупы перемежаются с показами Диснейленда.

Добыча нефти — с операциями на сердце.

Фешенебельные небоскрёбы — с лачугами.

Рекламные ролики дизайнерских марок — с потогонными предприятиями Азии.

Кулинарные шоу и демонстрации ресторанов высокой кухни — с африканскими детьми с раздутыми животами.

На экранах исторических каналов — череда разных по изображению, но одинаковых с точки зрения эмоционального посыла картинок. Джордж Вашингтон, Сталин, Иисус Христос, Гитлер, пророк Мухаммед, опять Сталин, Будда, Карлос Ильич Рамирес, Пол Пот, Мать Тереза, Иоанн Павел Второй, Усама бен Ладен, Патриарх Алексий, Горбачёв. Все они говорят на разных языках, но это сейчас не имеет никакого значения. Все они обращаются ко МНЕ.

В правом верхнем углу на мониторе улыбающийся доктор Йозеф Геббельс в наушниках. Монитор расположен таким образом, что все прочие телевизоры отражаются в нём маленькими картинками. В какой‑то момент кажется, что вся фигура Геббельса состоит из сотни маленьких картинок лиц вождей, духовных наставников и репортажей, которые идут на экранах других телевизоров. Несмотря на этот странный эффект, картинки не заслоняют его лица. Оно остаётся довольно чётким. Геббельс улыбается и поправляет наушники. Вероятно, плёнка показывает одно из его радиообращений к германской нации времён конца войны. Я пристально смотрю на него. Он поднимает вверх указательный палец и произносит какую‑то фразу. Затем его монитор темнеет и показывает титры. Сотни картинок с других экранов отражаются ещё более чётко.

Я закрываю глаза и веками чувствую тепло, идущее от мониторов. Ещё я ощущаю резкие уколы в спину, будто меня прошило очередью.

Может быть, это начала работать группа захвата? Или просто частицы моего тела уже начинают всасываться в медиа‑поле по проводам, прикреплённым к поясу? В любом случае, это уже не важно. Я нажимаю на кнопку.

Вы знаете, мне очень повезло. Наверно, потому, что я истинный герой. Я никуда не исчез, я просто слился с медиа. Завтра утром меня покажут в новостях. И кусочек меня войдёт в каждого посмотревшего. И в тебя, и в тебя, и в ту девчонку, читающую новости в Интернете, и в того парня, читающего в кафе газету. И вообще во всех знакомых мне по прежней жизни людей. Во всех, кто посмотрел сегодня репортаж про парня, погибшего в Останкинской башне от удара током. И даже в тех, кто ещё не успел посмотреть. Потому что им ещё только предстоит. Ведь я стал частью индустрии. Я — МЕДИА!

Вы все будете завидовать мне, а некоторые даже повторят мой путь, чтобы также стать частью Великого Информационного Поля.

Настоящие герои превращаются в новости. Именно так, и никак иначе.

 

Честно говоря, спать под звуки включённого телевизора довольно идиотская привычка. Вместо того, чтобы начать видеть сны, заканчиваешь смотреть новости. Поскольку глаза уже закрыты и ты не видишь происходящего на экране, домысливать картинку приходится уже твоему полусонному мозгу, ориентируясь на закадровый текст.

Таким образом, вместо того, чтобы отключиться от дневных забот и начать дарить тебе приятные сновидения — мозг начинает транслировать экранизацию кровавого триллера, озвученного голосом какой‑нибудь Екатерины Андреевой, а если уж очень не повезёт, то и Михаила, прости господи, Леонтьева.

Очевидно, каким благостным и безмятежным будет твой сон, если уже в его дебюте появляются чеченские террористы, оборотни в погонах, опальные олигархи, изуродованные солдаты, нечистоплотные чиновники, мигалки на дорогах, разгневанные правозащитники, американские миротворцы в Ираке, детские трупы, биржевые котировки, кровавые бинты, нефтяные баррели, митинги оппозиции, развитие общественного самосознания, рост недоверия президенту, будущее великой страны, отсутствие альтернатив, разнузданный национализм, молодёжные организации, ковровые бомбардировки, экономические форумы, преимущества частного управления ресурсами, оффшорные схемы, сокращение внешнего долга, угрозы гражданским правам, ощущение безвременья, грядущие выборы — в общем, все то, чем богаты выпуски новостей в вечерних эфирах.

В какой‑то момент обрывки голоса диктора и мелькающие картинки смешиваются в твоей голове с параллельно возникающим сном на отвлечённую тему. Как в блендере. Коктейли из всего этого получаются поистине адской смесью. Ситуация осложняется, если ты посмотрел перед новостями отечественный или голливудский боевик, да ещё и сдобрил всё это некоторым количеством алкоголя или, не дай бог, наркотиков.

В таких снах стонущая в твоих объятиях любимая девушка внезапно оказывается Кондолизой Раис, сантехник из ЖЭКа Глебом Павловским, Гоша Куценко, бегущий с автоматом наперевес, обращается Михаилом Саакашвили, а Бэтмены стаями летают над твоей головой, да ещё и с лицом Президента Путина. Да и сам ты то добываешь нефть в Сибири, то даёшь гневную отповедь кому‑то, находясь в Израиле, то оказываешься посреди бушующего человеческого моря с каким‑то оранжевым шарфом на шее, вроде фанатской «розы», то внезапно ощущаешь, как мутирует твоё лицо, будто в фильме «Чужой». Из олигарха в неприлично дорогом костюме превращаешься в политзаключённого, из бандитского авторитета — в думского депутата, из афериста — в целителя, оживляющего людей. Случаются, конечно, и хорошие сны, в которых ты покупаешь «Ferrari» или известный английский футбольный клуб, но, как правило, эти сны все равно заканчиваются какой‑нибудь похабщиной.

Иногда всё начнётся так захватывающе! Снится тебе, например, что ты герой жутко популярного ток‑шоу, где дуэлянты обсуждают животрепещущие темы. И на самом интересном месте, когда ты до хрипоты споришь с ведущим, обнаруживается, что все его тонкие остроты и глубокое владение темой льются не из его рта, а из микрофона в его ухе, а сам он внезапно оказывается таким знакомым тебе по прежней жизни комсомольским секретарём. Ты убегаешь в другой сон и попадаешь на давно забытую кухню, где собрались удивительно интересные люди, поражающие свободой мысли, чётким видением будущего, собственной бескомпромиссной позицией, космополитичностью суждений, стремлением к свободе и равенству для всех. И в тот момент, когда ты понимаешь, что люди, сидящие тут, под зелёным абажуром, являются твоими единомышленниками и никого роднее их ты не встречал, — все они превращаются в тараканов, интерьер оборачивается картонной коробкой, в которую чья‑то рука крошит хлеб…

И всё это идёт сплошным потоком, и бежишь ты в ужасе из сна в сон, как герой детского мультфильма про «Вовку в Тридесятом царстве».

С пробуждением весь этот фантазм не заканчивается, ибо первое, что видят твои глаза, это экран телевизора с блоком утренних новостей. И уже непонятно, было ли увиденное тобой во сне сном или, другими словами, можно ли назвать реальностью то, что ты видишь перед собой в данный момент? Таким образом, круг замыкается, потому что если по старой традиции искать спасения от реальности во снах, то ночные видения явно не место, способное тебя укрыть. А реальность опять же вовсе не является тем местом, куда хочется поскорее проснуться. Оба этих состояния так похожи друг на друга, что уже не ясно, где кончается сон, а где начинается явь. И непонятно, как вырваться из этого круга. Может быть, перестать смотреть телевизор? Но тут вспоминается известная дурацкая народная присказка — «Какая ж жизнь без телика?» Следуя этой логике, приходишь к мысли — может быть, перестать жить? Но поскольку любое разумное существо, движимое инстинктом самосохранения, такую постановку вопроса с ходу отвергает, единственное, что тебе остаётся, это задуматься над тем, что человеку XXI века стоит начинать жить непосредственно в телевизоре…

По‑видимому, другого пути просто не существует, ведь в современном мире информированность — главный источник благосостояния. Возьмите все эти набившие оскомину лозунги: «Информация — двигатель бизнеса», «Нет ничего ценней информации», «Побеждает не самый сильный, а самый информированный», «Будь в курсе событий!», и наконец, главный слоган тысячелетия: «Кто владеет информацией — тот владеет миром».

Медиа для нас — все. За день мы прочитываем десяток газет и глянцевых журналов, прокликиваем сотни новостных и лайфстайловых порталов в Интернете, прослушиваем тысячи новостей по радио и просматриваем огромное количество телепередач. Мы живём в информационном пространстве. Мы должны быть в курсе темы. Мы не можем позволить себе выпасть из волны. Ежедневно мы получаем передозировки информацией. Мы очень плотно подсели. Оказавшись в местах, каким‑то чудом изолированных от присутствия СМИ, через пару часов мы начинаем испытывать приступы жутких ломок. У нас устойчивая медиа‑зависимость. Все мы здесь — медиа‑торчки. Ты постоянно он‑лайн. У тебя современный телефон с bluetoouth и встроенной камерой. Если тебе очень повезёт и ты увидишь что‑то раньше, чем это покажут по телевизору, ты сможешь снять событие и тут же отправить картинку сотням друзей, став для них информационным ресурсом. Человек человеку — друг, товарищ и медиа. Это ли не новая современная мечта — самому стать телевизором?

Таковы уж мы, люди нового времени, — из жертв научной фантастики мы стали жертвами средств массовой информации. Иногда нас посещает подозрение — а не сама ли медиа выдумала все эти слоганы? Но идти дальше по пути этой догадки очень страшно. Ведь если это так, то все наши стремления к информированности являются большой мышеловкой. Каким миром будут обладать владельцы информации? Уж не миром ли, находящимся на экране телевизора?

Но это уже из области жуткой конспирологии, потому что последняя разгадка поистине катастрофична. Ведь получается, что ты владеешь миром, но при этом медиа владеет тобой.

Тем не менее, я окончательно просыпаюсь. Просыпаюсь, чтобы встретить прекрасный, новый день. Чтобы узнать последние новости или, если очень повезёт, самому стать одной из них. Зачем? Я и сам не знаю…

Вероятнее всего, потому, что я чувствую себя последним настоящим героем. А настоящие герои превращаются в новости. Правильно? Стану ли я главной новостью года? Не знаю…

Первый покажет…

 

[1] Там, где улицы, в натуре, не имеют имён (в оригинале у U‑2 «Там, где улицы не имеют имён»)

 

[2] «Запомнишь меня на всю оставшуюся жизнь!»

 

[3] Как дела, чувак? (англ.)

 

[4] Как холодно, Антон. Здесь всегда так? (англ.)

 

[5] Конечно, это не Майами‑Бич, но я в порядке, Джефф (англ.)

 

[6] Ты — русский медведь (англ.)

 

[7] Великолепно (англ.)

 

[8] Беги! (англ.)

 

[9] Моё сердце в горах, кyда бы я ни шёл (англ.)

 

[10] Размер имеет значение (англ.)

 

---

Дата добавления: 2018-09-23; просмотров: 103; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!