Почему не все чистое называется опрятным

Сергей Иванович Котков

Сказки о русском слове

 

Памяти младшего брата Анания, студента – историка по призванию, погибшего на фронте Великой Отечественной войны, посвящаю эти страницы

 

 

Введение

 

Замысел этой книжки навеян пожеланием А. М. Горького, с которым он обратился к писателю Л. Никулину.

«...Есть у меня к Вам вопрос, – писал Алексей Максимович, – который можно понять как деловое предложение. Почему‑то мне кажется, что Вы могли бы написать одну весьма нужную книгу, это фактическую историю европейской культуры...

Зачем нужна такая книга?

Молодежь наша, вооруженная более или менее сносно теоретическим, марксистским освещением процесса развития культуры общечеловеческой, совершенно лишена представлений о том, как люди жили, о будничной жизни прошлого, о тех условиях древнего феодального городского быта, в которых, медленно и трудно, вырастал, воспитывался современный сложный человек – сложный и тогда, когда он безграмотен. Замок и город, церковь и еретики, цеха и торговцы и пр. и т. д. – вся мелкая, ежедневная борьба роста, вся история развития материальной, а также интеллектуальной культуры, все это нашей молодежи – неизвестно. Ее надобно вооружить фактами, ей необходимо знать историю творчества фактов. «Жизнь есть деяние» –вот эпиграф книги»[1]

Пожелание А. М. Горького современно и сегодня. Мы задаемся скромной целью – осветить отдельные «обыкновенные» факты истории русской культуры, и материальной и интеллектуальной, главным образом с той стороны, как отразились эти факты в истории языка. Естественно, книжка адресована не только молодежи, а всем, кто любит русское слово, его живую душу.

Сказка складка, а песня быль – говорят в народе. Действительно, в наше время сказкой называется повествовательное произведение устного народного творчества о вымышленных событиях. Но всегда ли было так? Заглянем в русскую старину. Когда‑то под сказкой понимали вообще любое оказывание, а содержание того, о чем говорилось, могло быть и вымышленным, и действительным. Так называли, между прочим, и любые достоверные сведения – устные и письменные. Достоверные сведения из старинной письменности, книг старой печати, народных говоров и литературного языка и составят наше повествование о судьбах русского слова. Вот почему и дано этой книжке заглавие «Сказки о русском слове». Но прежде, чем о нем рассказывать, познакомимся с былой русской письменностью, где закрепленное в письме веками оно обитало.

Истоки письма, которым владели наши далекие предки, основу которого мы находим и в современном русском, теряются в глубине веков. Оно непосредственно восходит к письму, по преданию, связанному с именами славянских просветителей Кирилла (Константина Философа) и Мефодия, а также их учеников, деятельность которых протекала в IX в. Как сообщают древние источники, они «устроили» азбуку для славян и, применив ее, перевели для них богослужебные книги с греческого языка на одно из древних наречий южных славян. Язык этих переводов и известен как старославянский. Старое русское письмо ведет свое происхождение от одной из азбук старославянского, которая носит название кириллицы.

Самые ранние рукописи, дошедшие до нас из древней Руси, относятся к XI в. В основном это богослужебные книги (Остромирово евангелие 1056–1057 гг. и др.), списанные со старославянских. В обращении, кроме этого, находились и книги иного содержания. Таковы, например, Изборники Святослава 1073 и 1076 гг. Эти религиознонравоучительные сборники содержат также сведения из различных областей знания и житейского опыта. Язык старославянских книг и древнерусский были близки, поэтому наши предки могли понимать старославянский и в какой‑то мере пользоваться им.

В первые века существования на Руси письменной культуры писали на пергамене – выделанной коже, по преимуществу телячьей. Помимо других грамотных людей, занимались этим искусные писцы книжного дела. Готовили их в монастырях и школах. Красивое, тщательное писание книг требовало большого труда и уменья. Например, упомянутое евангелие для посадника Остромира дьякон Григорий переписывал около семи месяцев. Окончание своей нелегкой работы мастера книжного дела иногда отмечали приписками, вроде, скажем, таких: «Радуется купець. в домъ свои пришедъ. а корабль в тихо пристанище пришедъ. якоже отрѣшится волъ от ярма, так писатель, книги кончавъ»[2]. «Якоже радуеться женихъ о невѣстѣ. тако радуеться писець видя послѣдьнии листъ». Пергаменные книги были дороги. И все же их охотно приобретали и заказывали. Русские люди хорошо понимали пользу «учения книжного». Книги, по которым велось богослужение, использовались и для обучения грамоте. К чтению относились с уважением. Недаром в Изборнике 1076 г. говорится: «Добро есть... почитанье книжное», то есть чтение книг. В других произведениях того времени книги называют источником мудрости, сравнивают с глубиной морской, откуда выносят драгоценный жемчуг, а ум без книг уподобляется птице, лишенной крыльев. На пергамене излагались законы‑–так называемая «Русская правда», велись древнерусские летописи, переписка с иными странами и между русскими князьями, составлялись документы на владение землей, духовные завещания и т. п.

С развитием политических, социально‑экономических и культурных связей в Русской земле, а также русских с иными странами возрастала потребность в письменном общении и применении более доступных материалов для письма. Такими материалами явились береста и бумага. На бересте писали не чернилами, а продавливали или процарапывали буквы острием. Береста в древней Руси служила для повседневного письменного общения, на ней писали и разнообразные документы. О широком употреблении ее для письма стало известно в результате открытия А. В. Арцнховским в 1951 г. новгородских берестяных грамот. Самые ранние из этих грамот принадлежат XI–XII вв. Сведений о русском письме на бумаге ранее XIV в. нет. Применение этого писчего материала отвечало возраставшим нуждам общения, развитию духовной культуры и, в частности, литературного языка. Многие памятники письменности, пергаменные оригиналы или списки которых почему‑либо были утрачены, дошли до нас только потому, что в свое время неоднократно копировались, переписывались на бумаге. К кругу их, например, относится знаменитое «Слово о полку Игореве» – художественное произведение XII в.

В XVI в. на Руси возникло книгопечатание, первыми деятелями которого явились Иван Федоров и Петр Мстиславец. Это был коренной переворот в истории письменной культуры, одно из важнейших условий дальнейшего усовершенствования и обогащения русского литературного языка, а вместе с тем и его определяющей в то время народно‑разговорной основы. Введение в начале XVIII в. Петром Первым гражданской азбуки знаменовало переход от старых форм письма и печати к современным.

Многовековая история русского письма дает нам картину постепенного изменения строя и состава тех начертаний, которые в нем применялись. Долгое время писали сплошь, не отделяя слова от слова. По начертанию букв, их связному или раздельному написанию, а также расположению их частей по отношению к линии строки выделяются три основные разновидности письма – устав. Полуустав и, наконец, скоропись. В общем в такой последовательности сменялись они на протяжении веков. Эта смена определялась распространением письменности и в конечном счете была обусловлена общественно‑экономическим развитием Руси.

Устав, или уставное письмо, отличает пергаменные рукописи XI–XIV вв. Буквы в нем писались обыкновенно прямо, то есть без наклона, отдельно одна от другой, между ними соблюдалось более или менее одинаковое расстояние. Образующие их прямые линии и округления выводились правильно. Буквы обычно не выходили за верхнюю и нижнюю линию строки. Довольно заметные черты сходства с уставным письмом на пергамене обнаруживает письмо берестяных грамот.

 

 

Устав, XI в. (Изборник 1076 г., л. 191)  

 

Полуустав, XVII в. (Псалтырь, 1640г.–ГПБ, Кир.‑Бел. № 18/23, л. 764 об.)  

 

Скоропись, XVII в. (Сказка ельчанина Сидора Смыкова, написанная ельчанином Федоской Рудневым, о том, что в приход крымских татар и других воинских людей семья его, двор и гумно остались целы, а отогнан скот и потолочено в поле всякого хлеба три десятины.–ЦГАДА, Разр. приказ, Бел., стлб. 412, л. 764)  

 

На XIV в. приходится зарождение полуустава. Буквы его более мелки, нежели уставные, при этом писались они и с наклоном. Расстояние между буквами могло быть не­одинаковым. Образующие их прямые линии и округления выводились менее правильно. В полууставе в сравнении с уставом несколько увеличивается количество букв, выно­симых из строки вверх, в междустрочное пространство.

Появление скорописи почти совпало с зарождением по­луустава. Ею пользовались прежде всего в деловой пись­менности – при составлении разного рода документов и ведении записей практического характера, например хо­зяйственных и торговых, а также в личной переписке. Ран­няя скоропись мало чем отличалась от полуустава, а затем, постепенно изменяясь, значительно отошла от него и, тем более, от устава. В XVII в. она уже господствовала, при­чем не только в деловых, но и в литературных текстах. Как показывает самое название, это «скорое», беглое, разма­шистое письмо. Вполне развитая скоропись имеет такие признаки: допускаются связные написания букв, употреб­ляются различные начертания одной и той же буквы, не­редко отдельные элементы букв выходят за пределы строки; наблюдается еще больше случаев написания букв между строк и сокращенных написаний слов.

Мы познакомились с некоторыми сторонами развития русского письма. Теперь попытаемся выяснить, в каком от­ношении к его развитию находятся судьбы русского слова.

Без письма совершенно немыслимо существование ли­тературного языка. Письмо составляет необходимое усло­вие его возникновения. Литературный язык в своей основе представляет собой не что иное, как усовершенствованную в письменном употреблении, обработанную народную речь. В процессе подобной обработки складываются свойствен­ные литературному языку правила образования слов, из­менения их при сочетании с другими и правила литературного произношения. Литературные правила, или нормы, во многом, естественно, совпадают с нормами устной на­родной речи, в том числе и диалектной, но имеют в отли­чие от нее и некоторые существенные особенности.

Постепенная замена пергамена бумагой в связи с воз­раставшими потребностями в письме и переход от устава к полууставу, а затем и скорописи способствовали распро­странению письма. Однако заметим, что распространению письма способствовал не только и не столько переход к бумаге и скорописи, сколько прежде всего процесс со­циально‑экономического развития России. Да и смена мате­риала для письма и смена разновидностей последнего в ко­нечном счете были обусловлены именно этим развитием.

Социально‑экономические изменения и изменения в области письма не проходили бесследно для истории слов. Одни слова из народно‑разговорных возвышались до уровня литературных, другие, выпадая из литературного языка, либо вовсе предавались забвению, либо остава­лись только в говорах. Когда в материальный и духовный мир сменявших друг друга поколений входили новые пред­меты, явления и понятия, возникали или заимствовались, иногда вместе с предметами и понятиями, и новые слова для их обозначения. А когда какие‑либо предметы, явления и понятия с течением времени уходили в прошлое, отмирали и их названия.

Некоторые слова русского языка являются общими для него и других славянских языков. Объясняется это общностью происхождения данных языков. Все они род­ственны между собой, однако не в равной степени и по при­знакам ближайшего родства делятся на три группы: восточнославянские языки – русский, украинский и бело­русский; южнославянские – сербохорватский, словенский, болгарский и македонский; западнославянские – польский, чешский, словацкий, серболужицкий и полабский. По­этому в ряде случаев рассказ о русском слове, естественно, будет рассказом о слове, знакомом и другим славянам, но в русских условиях пережившем особую судьбу.

 

Былые родственники

 

В наше время слова мешок и мех служат назва­ниями предметов, которые не имеют ничего общего ни по внешнему виду и материалу, ни по назначению. Короче, по смыслу (семантике) данные слова различны. Да и са­мый облик их совпадает только в начальной части и форма множественного числа образуется неодинаково: мех‑а, но мешк‑и. Иначе говоря, здесь перед нами – разные пред­меты и разные слова. А между тем история их уводит нас к одному предмету и одному слову. Речь идет о мехе или шкуре животного и соответственном названии. Заметим, кстати, что в старину писали не мех , а мѣхъ ; буква ѣ оз­начала звук, отличный от е, а ъ – особый краткий глас­ный, довольно рано утратившийся. Наши предки шили из меха, помимо одежды и обуви, и такие вещи домашнего обихода, которые мы назвали бы мешками, кулями или мягкой тарой – вместилища, ёмкости для соли, зерна и других сыпучих веществ. По материалу, из которого они изготовлялись, ёмкости подобного рода тоже носили назва­ние мѣховъ . Мѣхъ – «шкура животного» и мѣхъ – «ём­кость, изготовленная из меха», полностью совпадая в зву­чании, являлись разными словами. Меховая тара с давних пор употреблялась у многих народов, и не только для сы­пучих веществ, но также и для жидкостей, например вина. «Нельзя вливать новое вино в старые мехи», – гла­сит дошедшее до нас в составе евангельского текста из далеких времен выражение. Аналогичными ёмкостями у тюркских народов являлись кожаные бурдюки.

Когда на Руси упомянутые ёмкости делали из меха, слово мѣхъ , употребляемое в этом специальном значении, сохраняло живые смысловые связи с именем‑тезкой, назва­нием шкуры животного. Родство между именами‑тезками поддерживалось и большей, нежели впоследствии, их грамматической общностью: форма множественного числа в обоих случаях образовывалась одинаково: мѣх‑и . Ём­кость, изготовленная из меха, могла быть разных разме­ров. И если обычной являлся мѣхъ , малая получала назва­ние мѣшькъ – с уменьшительным суффиксом ‑ьк‑, впослед­ствии в нашем языке приобревшем облик ‑ек‑ (мѣшекъ) и затем ‑ок‑ (в современном виде: мешок). Аналогичные факты в русском языке: дух – душок, пух – пушок, слух – слушок, стих– стишок и т.п.

Известен древний каламбур, такая игра слов: «Воронъ воронъ сорокъ сорокъ воз коз а мух мѣх»[3]. Первое слово воронъ – старинное название числа, означает десять мил­лионов, а первое сорокъ – ёмкость вроде мешка (в него клали сорок шкурок пушного зверя, например соболя или белки, – набор на одну шубу). Из содержания ясно, что и слово мѣхъ служит названием ёмкости. С подобным зна­чением слово мѣхъ встречаем и в старой пословице: «Шила в мѣху не утаить»[4]. Теперь она звучит иначе: «Шила в мешке не утаишь». А Даль приводит добавление: «кон­чик наружу выйдет» (Даль, Слов.). У него же записаны пословицы: «Век изжить – не мех сшить»; «Пустого меха не поставишь» (Там же). В украинском и белорусском языках напоминание о старом названии мешка таится в од­ном из прилагательных: в соответствии с русским мешко­ватый «похожий на мешок, неуклюжий», в белорусском известно и мехаваты , то есть «меховатый», образованное от мех, а в украинских говорах – міхуватий : в украинском мех называется міх . Напоминает о старом названии мешка и белорусское мехавата . Приведем иллюстрацию из рус­ского повествования, в которое попало это слово: «...мы ... увидели человека, входящего в двери, во фраке серо­светлого камлота, волосы у него закачены в пучок с пол­фунтом пудры, лет и росту средних, хорошо раскормлен­ного, лица белокурого и не сухого, и собою красика. Он поклонился несколько меховато и с нерадением»[5].

Ныне плохой портной не назовет свое произведение мешковатым , а его далекие предшественники, которым до­водилось шить рубахи, понятно, меховые, так и называли их мешками , не видя в этом наименовании ничего предосу­дительного[6]. Эти факты хорошо иллюстрируют и вековое развитие вещей, и изменения в отношении к ним людей, и сдвиги в семантике присвоенных данным вещам названий.

Мехи, о которых ведется речь, широко использовались в домашнем хозяйстве, в торговле и воинском обиходе, В них хранили и перевозили различные товары, продоволь­ствие и военные припасы. Потребность в мехах была боль­шая и мехи иногда употребляли немалые, наподобие кулей. Соли, читаем в монастырской книге XVII в., было куплено восемь мехов, «в них весом сто пят(ь)десят шесть пуд»[7]. И невольно вспоминаются былинные мехи:

 

Говорил же оратай таковы слова:

– Ай же, Вольга Святославговичь!

– А недавно я был в городни, третьёво дни,

– На своей кобылке соловоей,

– Увез я оттоль соли столько два меха,

– Два меха соли по сороку пуд[8].

 

В русском переводе «Книги, зовомой Земледелател(ь)ная», то есть сельскохозяйственная, хотя в ней говорится и о врачевании, излагается любопытный способ хранения в мехах муки: «Мука же хранима бываетъ многое время и не вредится, егда разщепиши лучину сухую и положиши в ню малыя частицы в различная места меха»[9]. В мехи обыкновенно ссыпали и пушечное зелье‑порох. Летописец повествует, как русские юноши в бою под Казанью при­ползли подобно змеям и, «мѣхъ зелия пушечьного принесъше», подложили его под стену казанского острога (крепости) и зажгли острог, помазав серою и смолою (Каз. лет.). Известно: в одном из монастырей царю Алек­сею Михайловичу подносили хлебы и мехи с медом[10]. В ме­хах небольшого размера хранили деньги и различного рода документы: «мѣхъ невеликъ а въ немъ... челобитные о всякихъ полковыхъ дѣлахъ»[11].

С развитием русской экономики возрастала потреб­ность в мягкой таре, удовлетворять которую изготовле­нием мехов становилось все труднее. Постепенно все более развивалось изготовление ее из других материалов – ро­гожи и холстины. А так как рогожные и холщевые ёмкости служили для тех же надобностей, что и кожаные мехи, и они назывались мехами . О рогожных мехах говорится, к примеру, в текстах начала XVII в.[12] «Куплено холстовъ на кошули и на мѣхи» – записано в книге Дорогобуж­ского монастыря в конце XVI в.[13] «Куплено халъстины на мехи, – читаем в расходной воронежской книге 1657 г., – что на винакурнехъ солод носет»; там же ска­зано, что на мехи для солода куплено двадцать аршин «толстья» – простого, грубого холста (Ден. № 319, л. 33 об.). Дешевизна мехов из такого холста нашла отра­жение в старинной пословице: «Изжилъ вѣкъ за холщовой мѣхъ»[14] – жил, трудился едва ли не даром. Холщевый міхъ одно время являлся столь обычным названием, что в Лекс. 1704 г. наряду с мѣшецъ и мѣшекъ встречаем мѣхъ холщевый . Шитые из менее прочного материала, нежели кожаные мехи, их рогожные и холщевые заменители, ра­зумеется, не были большими, напоминающими былинные. Отличие их по размеру, ёмкости от богатырских кожаных собратьев, а по материалу – вообще от кожаных мехов привело со временем к закреплению за ними наименования мешки с последующей утратой этим словом значения уменьшительности. Утрата последнего объяснялась тем, что большие кожаные мехи выходили из употребления, а вне сравнения с ними мешки уже не считались малыми. В этих условиях явилась необходимость в новом, уменьши­тельном названии для небольшого мешка. Родилось слово мешочек . Слова мех , с одной стороны, и мешок , мешочек , с другой, некоторое время сосуществовали. Донские ка­заки, например, в челобитье своем писали, что им при­везли однажды муку в мехах больших и малых, что мно­гие мешочки были в осминку, а четвертные мешки были также «скудны»[15].

Утрата словом мешок значения уменьшительности на­глядно обнаруживается в тех случаях, когда названия мех и мешок употребляются безразлично, служат обозначе­нием одной и той же вещи. В посвященной царю Василию Шуйскому «Воинской книге немецкой» упоминается кра­шенинный мех (из крашеного холста), а далее рекомен­дуется повесить этот «мешок з зельем»[16]. В судебном деле читаем: казаков Урывского острога по дороге на мельницу ограбили – «взяли шеснатцат(ь) мешков», а в другом месте сказано: «и мехи взяли» (Прик., стлб. 1661, л. 121, 130).

Люди все более и более забывали о былом материаль­ном родстве вещей, именуемых мешком и мехом (в ка­честве ёмкости и тем более в качестве шкуры животного), об одинаковом хозяйственном назначении мешка и меха (ёмкости). С этим связано и так называемое забвение внутренней формы слова, его строения, его структуры или, иначе говоря, того, что слово мешок образовано от мех . Забвение внутренней формы слова, или ее утрата,– явление языковое, однако в данном случае его реальные предпосылки, как можно было убедиться, – внеязыковые, лежат за пределами языка – в области материальной куль­туры и хозяйственной жизни народа.

 

Именно об именно

 

Слова, как и все в мире, бывают старыми и молодыми. Немало в нашем языке и относительно молодых слов. К разряду последних принадлежит и слово именно . В со­временном русском языке оно в одних случаях является частицей, в других – пояснительным союзом. Употребля­емое как частица, оно усиливает, подчеркивает слово, к которому относится, или выделяет его: «Как хорошо, что вы приехали именно сегодня! –восклицала она, здоро­ваясь с гостями» (Горький, Варенька Олесова). А в виде союза в смысле «то есть» оно помогает уточнению и рас­крытию значений: «В этом отношении случилось даже одно очень важное для них обоих событие, именно встреча Кити с Вронским» (Л. Толстой). Если бы мы попыта­лись раскрыть внутреннее строение этого слова или, как говорят в науке, его внутреннюю форму, мы, возможно, и угадали бы в нем какое‑то отношение к имени , но отно­шение только внешнее – по звуковому, хотя и неполному, совпадению с последним. Смысловое родство соотносимых слов, родство по содержанию осталось бы нераскрытым А объясняется это тем, что в течение трех столетий значе­ние слова именно существенно изменилось и родство его по смыслу с именем утратилось. Зато оно приобрело большую самостоятельность, и наш язык обогатился более тонким, нежели прежде, средством уточнения, а помимо того и усиления. Обитавшее ранее в одной деловой пись­менности, именно стало употребительно в устном культур­ном общении и в разных видах письменной речи, кроме, пожалуй, поэтической.

Посмотрим, как это происходило, как развивались функции слова, которые мы наблюдаем ныне. Слово имя – общеславянское, живет с незапамятных времен, а именно в памятниках письменности известно примерно с XVI в. Его родство с именем, происхождение от имени ясно обнаруживается в одной записи конца XVI в. В ней выра­жается сожаление, что русские люди, которые «храбрствовали» и побиты под Казанью, а также мученики Иван, Стефан и Петр в синодике (куда вносили имена умерших для поминовения в церкви) не написаны «и память имъ вѣчная именно не поется» (Каз. лет.). О прямой словообразовательной зависимости именно от имени говорят, к примеру, такие строки в письме конца XVII в.: «Посмотри в переписныхъ книгахъ... за Никитою Ивановым сыном Арцыбашевым дворовые люди по имяном за ним в усадище его в большем дворе написаны л(ь) и буде на­писаны хто имены выпиши именно все» (ГПБ, ф. 164, № 62). Отголосок далекой старины слышим мы в причи­тании, которое жило на Севере. Мать, оплакивая сына, об­ращается к попам:

 

Вы послушайте попы отцы духовныи,

Да вы верныи служители церковныи!

Вы со выносом дитё да хороните‑тко,

Честно именно его да вы отпойте‑тко...[17]

 

Легко заметить, что именно значит «поименно», то есть «по именам», а также и «по имени». Образования вроде именно были тогда довольно обычны. Например, выезжать на войну феодалам полагалось конно , людно и оружно – со своими конями, людьми и оружием.

Поименная запись являлась точной и потому записан­ным именно со временем стали называть вообще все точно записанное, вплоть до того, что могло быть выражено словосочетанием и даже предложением. Это было вполне естественно, так как нередко в одном ряду с названными именно упоминались предметы и понятия, явления и со­бытия, для наименования которых имени было недоста­точно, а требовалось словосочетание или предложение. Вот пример употребления именно в этом, более широком плане. Иван Грозный был в обиде на шведского короля Иоанна, потому что тот писал свое имя «наперед» имени русского царя. Предлагая Иоанну привести доказательства своего высокого достоинства, Иван Грозный писал: «а сказы­ваешь отца своего вотчину Свейскую землю, и ты б нам известил, чей сын отец твой Густав и как деда твоего имянем звали, и на королевстве был ли, и с которыми госу­дари братство ему и дружба была, укажи нам то имянно, и грамоты пришли, и мы по тому уразумеем»[18].

Как видим, Грозный предлагал Иоанну, который называл своей вотчиной, иначе говоря, наследственным вла­дением Свейскую, или Шведскую, землю, указать не только имя деда, что было бы в самом деле именно , но и был ли тот на королевстве, что сделать именно невоз­можно, а можно лишь с помощью глагола.

Когда именно записывали имена , например собствен­ные имена людей, сохранялась прочная, живая связь между этими словами. При именной записи предметов эта связь не прерывалась, поскольку и название предмета – имя . Однако не все в мире действительности, как было уже сказано, поддавалось именному обозначению, обозна­чению просто именем. Некоторые предметы и понятия, а также явления и события обозначались описательно – посредством целых выражений. Употребление в одном ряду обозначений того и другого рода ослабляло родствен­ные связи между словом имя и производным именно и вело к углублению и расширению иных связей – между образованием именно и обозначениями‑выражениями. Вследствие этого слово именно все более и более утра­чивало значение «поименно» и наполнялось новым содер­жанием: «достоверно, точно, подлинно». Первоначальное и более позднее, не связанное с записью имен употребление слова именно или, иначе, имянно уживалось в нашем языке довольно долгое время, до XVIII в. Вот, например, что полагалось, помимо иных дипломатических поручений, сделать имянно Савве Сандыреву, подьячему Посольского приказа, посланному с царскими грамотами в Польшу в 1684 г.: написать имянно имена сенаторов и высоких чиновников, которые будут присутствовать во время его приемов польским королем, а также имянно проведать, на­мерен ли французский король помогать в войне римскому цесарю, а если не намерен, – почему[19]. Во втором случае имянно и означает, собственно говоря, «достоверно, точно, подлинно». По мере того как в слове именно развивалась подобная семантика, оно начинало сочетаться все с большим и большим кругом глаголов. Прежде оно обыкновенно выступало с глаголом писать и производными от него, у Грозного в ладу с глаголом указать , а в наказе Савве Сандыреву и с глаголом проведать .

Употребляемое в смысле «точно, подлинно», образова­ние именно приобрело и обычное ныне значение «как раз». Семантика слова развивалась и в другом направлении. Когда являлась необходимость в точном перечислении чего‑нибудь, обобщенно уже названного, прибегали также к именно . В этих случаях данное слово означало не просто «поименно», а равнялось по смыслу выражениям иными словами (именами ) или иначе говоря и, затем, поясни­тельному союзу то есть . Такая семантика слова именно – явление заведомо не раннее, но и не последнего столетия. В указе петровского времени о «строении светлиц и изб» на дороге «по случаю шествия государя», где мог бы он останавливаться, звучит, например, повеление: «чтоб в тех избах была чистота, и гаду, а именно: тараканов и сверч­ков не было б»[20].

Родившись наречием узкого значения (только «по­именно»), слово именно с течением времени, как можно было видеть, становилось все более и более ёмким в семан­тическом отношении, а вместе с тем, естественно, и более отвлеченным: совмещение в слове ряда значений ослабляло их определенность. А наделенное отвлеченным значением слово в определенных условиях становилось не только по­яснительным союзом, но и усилительно‑выделительной частицей. Подобная «служба» слова именно – явление тоже не особенно новое. К эпохе Пушкина это явление уже вполне сложилось: «Он имел именно тот ум, который нра­вится женщинам» (Пушкин, Метель); Гринев приказывал отписать о сыне: «...да в какое именно место он ранен и хорошо ли его залечили» (Пушкин, Капитанская дочка). Все современные значения именно у Пушкина находим.

Такова краткая история именно . Она хорошо показы­вает, что развитие отвлеченности в слове не только не обедняет его, но делает более совершенным, более гибким средством общения.

 

Почему не все чистое называется опрятным

 

В исторической жизни языка иногда бывает так: зна­чения отдельных слов со временем сближаются, совпа­дают, становятся тождественными. Слова, различающиеся по звучанию, но тождественные или близкие по значению, образуют синонимические ряды (от греч. synonymos «одно­именный»), например: глаза, очи; отважный, смелый, храбрый; вернуть, возвратить, воротить; и т. д. В совре­менном русском языке в синонимических отношениях на­ходятся и прилагательные опрятный и чистый . Опрятный объясняется так: «чистый, аккуратный; тщательно при­бранный» (Слов. Акад., VIII, 1959). Семантическая общ­ность этих образований все же не беспредельна. Если чистую комнату называют и опрятной, то чистую воду – нет. Воротничок – и чистый и опрятный, а глаза – только чистые. На первый взгляд подобные факты – «капризы» языка. Однако история слова опрятный раскрывает их правомерность. Воссоздать ее помогают нам памятники письменности и материалы народных говоров.

Оказывается, прежде в русском языке был употребите­лен глагол опрятывать , семантически более или менее близкий к убирать и хоронить . Приведем один при­мер. Писцы, посланные в Соль Вычегодскую в 1645 г., получили указание: хлеб в деревнях, отписываемых «на государя» за ослушание их обитателей, «велѣть пожать и съ поль опрятать и обмолотить»[21]. Власти города Борисоглебова просили прислать «для хлѣбного опряту (уборки хлеба. – С. К.) ратных людей»[22]. И в русских народных говорах с опрятывать связывалось значение «у(при)бирать, класть и ставить все и на свое место» (Даль, Слов.) Опрятывали – убирали, хоронили хлеб, опрятывали и умерших. Напомним несколько строк из Никоновской ле­тописи. Получив известие о смерти матери, князь Кон­стантин Всеволодович, «возрыдавъ и возплакавъ, рече: "увы мнѣ! Каковаго богатства лишихся, яко не опрятавъ рукама святое тѣло матере своеа, и гробу не предахъ"»[23].

С погребением было связано обмывание и одевание по­койника, а поэтому опрятывать стало означать не только «погребать», но и «обмывать» и «одевать». Еще в минув­шем столетии в народной речи опрятывать (сов. вид опря­тать ) употреблялось в смысле «хоронить покойника, обмыть, одеть его и погребсти» (Даль, Слов.). А обмы­тый, одетый, естественно, получал название опрятного . Ра­зумеется, кроме похорон, могли быть и другие случаи, когда опрятывание чего‑либо сопровождалось приведе­нием его в чистое, прибранное состояние. Краткая форма опрятно в необычном как будто значении – «скромно» вне­сена в Лексикон славеноросский, составленный П. Берындой в XVII в. Но, в сущности, такое значение являлось вполне оправданным: опрятывание чего‑либо, скажем, не­прочного, хрупкого, и особенно опрятывание тайное, на­пример каких‑либо ценностей, производилось осторожно, осмотрительно. А от понятий «осторожно», «осмотри­тельно» до «скромно» – один шаг. Отголоском этого последнего значения явилось толкование слова опрятно в Лекс. 1704 г.: «уборно, чинно или стройно». В XVII в. бытовало и опрятство в смысле «осторожность», «скром­ность». Протопоп Аввакум рассказывал: «И виде меня печал(ь)на, протопопица моя приступи ко мне со опрятъством, и рече ми: „что, господине, опечалился еси“»[24]. Впоследствии, утратив эти значения, опрятство некоторое время прозябало в литературном языке, но исключительно в виде синонима к образованию опрятность (Слов. 1847). Видимо, о таком опрятстве и поется в песне, относимой к 1780 г.:

 

Выростала тут красоточка девочка,

Прославлялась красотою и опрятством,

Еще ростом и дородством и пригожством...[25]

 

В дополнение к сказанному заметим: опрятанное было опряткой . Сельский поп жаловался: «хлѣба на дорогу възят(ь) нечава каторая была опрятка (запас хлеба. – С. К.) и тое проѣлъ» (Источн. XVII–нач. XVIII в., 124).

Отметим и несколько особое употребление глагола опрятывать – опрятатъ : «Опрятатъ битое животное , обеловать, освежевать; снять шкуру, выпотрошить, обмыть» (Даль, Слов.). О том, что оно не новое, узнаем из повести о Ерше – сатирического произведения XVII в.

 

Почели ерша опрятовать, вся маладешь хотят ужинать.

Пришол Силиван, почел в кател вады наливать,

пришол Мещеря, паставил кател в пешеру,

пришол Абросим да ерша в кател бросил:

пусть ди попреить да к ужину поспеет.[26]

 

Ерша опрятывали – «разделывали» для варки.

Как видим, появление слова опрятный не было одино­ким. Ему сопутствовало, по данным памятников, появление других образований, входивших в состав того же самого словопроизводного гнезда. К нашему времени в литера­турном языке остались только опрятный, ‑ая, ‑ое, опрятно и опрятность . Очевидно, эти слова обладают такими смыс­ловыми оттенками, которые не свойственны их синонимам чистый, ‑ая, ‑ое, чисто и чистота . В противном случае они оказались бы излишними и вышли из употребления. В чем же их семантическое своеобразие в сравнении с пе­речисленными ближайшими синонимами? Вернемся к гла­голу опрятывать . Выражаемое им действие по отношению к тому, что опрятывали, являлось только внешним, так сказать, поверхностным. Это сказалось и в прилагатель­ном опрятный , и в производном от него образовании опрятность . Опрятный – не вообще чистый, и внутренне и внешне, а только по наружности, по внешности, на лицо. Опрятность означала состояние лишь поверхностное. Можно думать, что еще в XVIII столетии синонимические связи имен прилагательных чистый и опрятный были сла­быми. Полагаем, их синонимическое сближение только на­мечалось. В «Путешествии из Петербурга в Москву» Радищев, например, писал: «Будьте опрятны в одежде вашей; тело содержите в чистоте, ибо чистота служит ко здравию, а неопрятность и смрадность тела нередко отвер­зает неприметную стезю к гнусным порокам». Представ­ление об опрятности в этом случае связано только с одеж­дой, с наружным видом человека, точнее, с его «прибранностью», а представление о чистоте – с таким его состоянием, которое внешним образом могло быть и не выражено. В инструкции 1766 г. полковнику конного полка предписывалось: «...разодранной обуви и мундира конечно же не терпеть, и приучать рядовых, чтобы они сами опрятность за необходимую должность почитали»[27]. Любопытный пример из казенного наставления того же времени: «Кормилиц выбирать, сколько возможно, здоро­вых, добронравных, без притворства веселых, имеющих десны алые, зубы белые, чистоплотных, опрятных и про­ворных, а рыжеволосые исключаются»[28]. Как видим, от­дельно говорится об опрятных и чистоплотных. Итак, в не столь отдаленное время обозначение, с одной стороны, внутренней, а с другой, поверхностной чистоты на почве русского языка заметно отличалось. Нечто подобное встре­чаем и в украинском языке.

В украинском языке прилагательное чистий обладает значениями «чистый» и «прозрачный», «подлинный» и «истинный», а в соответствии с русским прилагательным опрятный употребляются охайний, чепурний, и кукібний , способные, впрочем, выражать и значения «чистый», «чи­стоплотный». Выражая значение «опрятный», прилагатель­ные охайний, чепурнйй и кукібний характеризуют и неко­торые другие, исключительно внешние особенности чело­века, которые сводятся, собственно говоря, к его внешней прибранности: охайний – «порядливый (подтянутый), по­добранный»; чепурний – «аккуратный, красивый, наряд­ный, щеголеватый, щегольской». Кухібний означает «бе­режливый» и «рачительный», а затем – «старательный» и «приятный на вид». Основанием и этих характеристик во многих случаях мог явиться наружный, внешний вид че­ловека, например, в опрятной, аккуратно носимой одежде.

В белорусском значение «опрятный» выражают ахайны и чысты .

Особенности происхождения слов опрятный и опрят­ность надолго определили их судьбу, их семантические способности. Исходная связанность этих образований с обозначением именно прибранности, внешней чистоты ограничивает возможности их употребления в переносном значении. Приведем редкостный случай употребления в подобном значении наречия опрятно : «Исполнили му­зыку мою довольно опрятно, но пьеса не удалась и вы­держала только три представления» (М. Глинка, За­писки). В сравнении с опрятный и опрятность образования чистый и чистота обладают более широкими возможностями. Они привлекаются для обозначения, помимо на­ружной, внешней, и глубокой, внутренней чистоты, иными словами, чистоты по сути, по содержанию. Поэтому чи­стым можно назвать не только лицо или стекло, а и то, что внешним обликом вообще не обладает: совесть, по­мыслы, душу. Так, П. П. Вершигора назвал свое произ­ведение о героях Великой Отечественной войны «Люди с чистой совестью».

Итак, употребление слов опрятный или чистый, опрят­ность или чистота подчинено известному правилу, или из­вестной норме, которая никем не устанавливалась, а сло­жилась исторически. Становится ясным, почему далеко не все чистое именуется опрятным. Получивший свое начало три столетия назад процесс семантического сближения слов чистый и опрятный и производных образований и поныне не завершен, да и вряд ли будет завершен, так как язык всегда нуждается в сохранении и развитии смысловых и стилистических оттенков. В современной ма­териальной и духовной культуре в связи с ее усложне­нием необходимость в детальном обозначении качествен­ных различий, в том числе и характера чистоты, стано­вится все более существенной.

 

Приспешник приспешнику рознь

 

Соучастник в дурном, неблаговидном деле называется ныне приспешником . О приспешниках говорят с презре­нием, справедливо их осуждают. А старинная письмен­ность знакомит нас с приспешниками иного рода – масте­рами доброго дела.

В минувшем веке упоминания о них встречались в на­родных говорах. Слово приспешник было не одиноко. Бы­товали и другие слова того же самого корня и семанти­ческого круга. Обратимся к народной речи. Вспомним известную пословицу «На чужой каравай рта не разевай, а пораньше вставай, да свой затирай (затевай)». В кур­ском селе Первое Скородное мы слышали несколько иное: «На чужой каравай рот не разевай, а пораньше вставай, да себе приспевай». Значение глагола приспевай в составе этой пословицы проясняет первоначальный смысл образо­вания приспешник , хотя оно к глаголу непосредственно и не восходит. В Словаре Даля приспевать , приспеть объясняется, между прочим, так: «приготовить, припасти; добыть; изладить, сделать», а кроме того, «сварить, из­жарить, испечь, доспеть, изготовить кушанье». В орлов­ских говорах, как нам известно, приспевать означает «приготовлять, запасать что‑либо на зиму». В этих гово­рах в употреблении было и слово приспех «приготовле­ние», «запас хозяйственный», а в курских отмечалось и приспятье «припасы», «приготовление»[29].

Место, где готовили приспех, естественно, называлось приспешным . В Словаре Даля находим слова приспешная, приспешня «кухня, поварня, стряпная». В рассказе писателя‑орловца: «Весь домик Ионы Пизонского, к ко­торому пришла Ксюша, состоял из одной крошечной го­ренки и еще меньшей приспешной» (Лесков, Котин доилец и Платонида). Человек, который готовил приспех, каким являлось и кушанье, считался приспешным ма­стером, почему и назывался приспешником . В качестве старинных названий слова приспешник и приспешница Даль приводит с такими значениями: «повар, повариха, кухарь, кухарка, стряпуха; хлебник, пекарь, пирожник». Приспешничать , по Далю, означало «стряпать, кухарить, поварить, готовить кушанье», а приспешничество – «по­варенное искусство, кухонная стряпня». Некоторые из упомянутых слов всего сто лет назад являлись и лите­ратурными. В Словаре 1847 г. в ряду литературных при­водятся слова приспешная «пирожня», приспешник «умею­щий готовить хлебенное; пекарь, пирожник», приспеш­ница «умеющая готовить хлебенное; пекарка, пирожница», приспешничать «заниматься приготовлением хлебенного».

Все эти факты, вне сомнения, – отложившиеся в русском языке пережитки далекого прошлого. Оно оживает перед нами в памятниках письменности. Глаголы приспе­вать , приспеть и другие слова того же корня и семантического круга были когда‑то вполне обыденными, привыч­ными в русском языке, народном и литературном. Вот хозяйственные записи XVII в.: приспешника старца Фео­фана вознаградили полуполтиной за то, что он приспевал «рыбные яди» для патриарха «по гречески»,; «отпущено... приспешником, которые стоят у кушанья, пиво»; «поваров и приспешников поили... пивом и медом довольно»[30]. «А у поваровъ бы и у хлѣбниковъ, – говорится в Домо­строе, – у всяких приспѣшниковъ была бы вся порядня и котлы и сковороды и горьшки». Приспѣхи встречаем в поучении Домостроя, обращенном к знатной госпоже: «И всякие пироги и всякие блины и всякие каши и кисели и всякие приспѣхи печи и варити все бы сама государыня умѣла, ино умѣетъ и слуг научити, и все сама знает». В исторической песне о Гришке Расстриге последний кри­чит поварам‑приспешникам:

 

Гой еси, клюшники мои, приспешники!

Приспевайте кушанье разное,

А и пос(т)ное и скоромное...[31]

 

Менее, чем приспевать , приспеть в смысле «готовить, сготовить кушанье», употреблялось доспевать , доспеть , отмеченное в Словаре Даля с целой гаммой значений: «поспевать, дозревать, доходить... сделать, сработать, устроить, изготовить, смастерить, состряпать; добывать, доставать». «Поводись ты со людьми со таможенными, – поучало Садко Ильмень‑озеро. – А и только про их ты обед доспей...»[32]. Забавное для современного читателя употребление глагола доспеть встречаем в любовных гра­мотках XVII в., писанных подьячим из Тотьмы Арефой Малевинским. Умоляя сестру дьякона Анницу выйти на тайное свидание, повеса горько сетовал: «Ты надо мною насмеялась вечер и не вышла, я ждал долъго доспела ты надо мною хорошо»[33]. Укоризна «доспела ты надо мною хорошо» ныне звучала бы приблизительно так: «Хорошо же ты со мною сделала!» «Доспела ты меня, – сокру­шался соблазнитель, – на всякой час слезами не могу терпит(ь)»[34]. В этом случае вместо доспела в переводе на современный лад появилось бы допекла , воспринимаемое лишь в шутливом плане. Доспеть – кого‑либо «допечь» в прямом значении невозможно. Употребляемый так гла­гол доспеть имел переносное значение. В народной песне, записанной в конце XVII в., задорно обыгрывается доспех «кушанье, угощенье»:

 

Ах вы, гости мои, дорогие вы мои,

Вы пожалуйте, поешьте, покушайте!

Как моя стряпня–рукава стряхня;

Как и мой доспех – людям всем на смех![35]

 

Слово доспех в данном значении не получило замет­ного распространения и вследствие наличия синонима приспех – иного слова с той же семантикой, и вследствие существования в языке омонима доспех «вооружение воина». И то и другое обстоятельство в какой‑то степени затрудняло употребление слова доспех в упомянутом зна­чении. Гораздо ранее, чем приспех , оно утратилось, не оставив потомков, если не считать слова доспешник «ра­ботник, ремесленник, искусник, мастер» (Даль, Слов.), ко­торое тоже в конечном счете не удержалось в языке. И слова с приставкой при‑ выпадали из обихода. Услож­нение кулинарной специальности и появление новых средств обозначения связанных с ней понятий и предме­тов приводили к вытеснению старинных слов вроде приспевать, приспех, приспешный, приспешник и т. п. Однако название приспешник , вытесненное из кулинарии, обрело новую семантику и осталось в языке. История его семан­тического преобразования и составит дальнейший рас­сказ. Преобразование было обусловлено не только изме­нениями в языке, но и такими причинами, которые лежат за его пределами.

Так как в глаголе приспевать уживалось несколько значений, образования приспешник и приспешница могли быть неоднозначными или по меньшей мере таили в себе вероятность развития нескольких значений. Между про­чим, и как названия людей, которые варили и пекли, слова приспешник и приспешница , употребляемые в раз­ных условиях, не имели вполне одинакового значения. В одних условиях они являлись наименованием людей по профессии, а в других – по домашнему занятию. В ста­рину в большой крестьянской семье приспешницей звали любую женщину, постоянно или в очередь с другими при­готовлявшую пищу для семьи. О прилежной дочке пе­лось:

 

У мине была дочичка –

Ана в поля работница.. .

А у печки приспешница[36].

 

Словом, в названии приспешник (а также и приспеш­ница ) таились задатки полисемии, или многозначности. А это вело к распространению наименования приспешники на людей, непосредственно связанных с теми, кто в бар­ском доме варил и пек, – на прислугу у барского стола (у простого народа прислуги не было), на всю столовую челядь, а потом вообще на барскую прислугу, на любого барского работника. Именование приспешниками работни­ков намечалось еще в XVII в., а может быть, и раньше. В старинной росписи расходов читаем, например: «При­спешнику, что он делал в колодезь, что у патриарша двора, у задних ворот, трубу насосную для воды к ка­менному церковному строению, за дело ему рубль»[37]. Из­менения в судьбе слова приспешник определялись и дру­гими обстоятельствами. Применение его иногда ограничи­валось употреблением синонима повар , образования дав­него в русском языке и при этом однозначного, почему и более приемлемого, а также использованием в ряде слу­чаев названий пекарь, пирожник, кухарь . С появлением в быту богатых людей европеизированной кухни вошли в обиход иностранные названия вроде кухмистер, кулинар, кондитер и т.п. Помните, небезызвестный Сучок из тургеневского рассказа «Льгов» служил у барыни в поварах, а затем в кофишенки попал – имел какое‑то отношение к кофе: «при буфете состоял».

Нужда в употреблении слова приспешник на кухне все более отпадала. Зато укреплялись в нем значения «слуга вообще», «помощник». Его развитие в этом направлении – явление сравнительно новое. Еще в середине минувшего века слово приспешник толковали так: «1) Умеющий го­товить хлебенное; пекарь, пирожник. 2) Подготовщик, по­мощник при каком‑либо производстве, подготовляющий материал, или занимающийся начальною работою. Лабо­рант есть приспешник химика, производящий опыты под его руководством » (Слов. 1847). В художественной лите­ратуре XIX в. слово приспешник во втором значении употреблялось довольно свободно. [Художник] «...распо­ложился ожидать терпеливо, пока не раздались, наконец, позади его шаги парня в синей рубахе, его приспешника, натурщика, краскотерщика и выметателя полов» (Гоголь, Портрет); «В его доме он не приспешник, не мелкий приказчик, а доверенное лицо». (Боборыкин, Перевал); [Домна Платоновна:] «...хорошо этими любвями зани­маться у кого есть приспешники да доспешники, а как я одна, и постоянно я отягощаюсь, и постоянно веду жизнь прекратительную, так мне это совсем даже и не на уме и некстати» (Лесков, Воительница).

Однако называние приспешником любого слуги или по­мощника пошло вскоре на убыль. И это неудивительно. Для общего нейтрального их наименования оказалось вполне достаточно иных лексических средств. К тому же обусловленное промышленным подъемом и дальнейшим развитием специализации формирование названий лиц по профессии вообще ограничивало возможности применения слова приспешник в качестве общего их названия: мно­гие из этих профессий становились наемными, «свобод­ными», переставали быть характерными для столовой и другой прислуги, профессиями барской челяди, или были вообще несвойственны, вроде фабрично‑заводских. И слово приспешник , исторически связанное с называнием в условиях феодального строя людей главным образом лично зависимых – дворовой прислуги, челядинцев, а то и приживальщиков, получило в этих новых условиях эмо­ционально окрашенное значение, превратилось из назва­ния слуги или вообще помощника в название угодливого прислужника в дурном, неблаговидном деле. Теперь оно в одной компании с такими порицательными словами, как прислужник, прихлебатель, прихвостень . Глубоко верно за­мечание М. М. Покровского: «...нужно искать первона­чальную причину изменения значений слов в соответ­ствующем изменении условий жизни и в реальном окружении, в которых находятся данные предметы и люди»[38].

Итак, в истории слова приспешник мы наблюдаем рас­ширение («слуга повар или пекарь» ‑> «слуга вообще, помощник»), а затем, уже на новой основе, сужение его значения («слуга вообще, помощник» – «слуга в дурном, неблаговидном деле»). С названием приспешник случи­лось то, что нередко бывает в языке: слово обрело вто­рую жизнь, бытует в новом значении, но уже не в виде нейтрального, а с отрицательной оценкой. Оболочка слова осталась прежней, а содержание стало иным – родилось новое слово. Описанное нами лишь в общих чертах изме­нение семантики слова приспешник было в действитель­ности более сложным, зависело не только от обстоя­тельств, более или менее очевидных, о которых уже сказано, но и менее очевидных, о которых можно лишь дога­дываться.

Несколько слов об одном из таких вероятных обстоя­тельств. К устаревшему слову у людей устанавливается особое отношение, как к чему‑то старомодному, не отве­чающему духу времени, и потому иногда окрашенное эмо­цией нерасположения – от снисходительно‑иронической до явно пренебрежительной. Это, по‑видимому, может благо­приятствовать применению слова подобного рода в качестве названия, обозначения такого предмета или понятия, к которому в обществе сложилось неодобрительное отношение.

Все элементы, все звенья языка неразрывно связаны, взаимодействуют. Именно этим и образуется строй языка его система. Поэтому неудивительно, что утрата словом определенного значения при сохранении в жизни соответственного предмета или понятия влечет за собой усиление или развитие этого значения в другом слове, в другом элементе системы языка. Угасанию в глаголе приспевать старинного «поваренного» значения сопутствовало разви­тие нового, восполняющего эту утрату значения в ином глаголе – стряпать . В ранней русской письменности стря­пать значило «медлить», «работать, занимать должность», «улаживать дело». Слово стряпчий означало должность при великокняжеском дворе. Еще в XIX в. чиновников по судебным делам именовали стряпчими . В современном русском языке слово стряпать имеет значение «готовить пищу, кушанье», которое вместе с иными жило в нем со времен Домостроя.

 

Об одном "городском" слове

 

Слово дворник является главным образом «город­ским». Можно было бы полагать, что оно вообще недав­нее, появилось вместе с развитием современных городов. Однако это слово глубоко историческое. Памятникам древнерусской письменности оно знакомо с XV в. Обра­зование его прозрачно – от прилагательного дворный , а последнее – производное от существительного двор . По­следуем за дворником по памятникам письменности. В ду­ховной грамоте – завещании – Панкратия Ченея, написан­ной в 1482 г., упоминается дворник Савва: «Дати ми Саве дворнику две гривны»[39]. О дворниках читаем и в жалованной грамоте примерно той же давности, данной Троице‑Сергиеву монастырю. Монастырю принадлежал в Угличе двор, а в нем обитали дворники. Наместники, говорилось в грамоте, «дворников не судят ни в чем... а ведает и судит тех их дворников прилуцкой посел(ь)ской» (управитель вотчины. – С. К.)[40]. Неясное в этих записях значение слова дворник раскрывается в других памятниках письменности. Прежде всего устанавливается: у крестьян дворников не было, они имелись только у со­стоятельных людей и во дворах, устроенных церковными и светскими властями. Упоминаются дворники, которые были в осадных дворах крепостников. Осадные дворы со­оружались в городах. В них во время военной опасности укрывались с чадами и домочадцами владельцы поместий и вотчин, в обычное время обитавшие в своих деревенских владениях. Дворников, далее, встречаем в загородных дворах, принадлежавших московской знати и иным кре­постникам, где бывали, скажем, охотничьи и другие увесе­ления. Свои дворы по городам и селениям ставили мона­стыри и держали в них дворников, как в том же самом Угличе. Обыкновенно это делалось там, где их торговая и хозяйственная деятельность становилась регулярной. Имелись также дворники на монастырских скотных дворах. Сидели они и на рыбных и ямских дворах. В их ве­дении находились загородные огороды. Встречаем их на гостиных дворах, где останавливались купцы, по‑старин­ному гости, а кроме того, и на съезжих дворах. Словом, на любом некрестьянском дворе жилого или хозяйствен­ного назначения ставились дворники.

В соответствии с разнообразием этих дворов разнооб­разны были и занятия и обязанности дворников. Послед­ние являлись скорее домоправителями, а не дворниками в современном смысле. Вот какими, например, делами за­нимались тогда дворники: «... на Колмогорском посаде есть двор, для монастырьского приезду, а на дворе дер­жат дворников для дворового обереганья, а по усольям держат для соляного промысла»[41]; в разрядной книге 1617 г. читаем: «А сделати в Новегороде гостин двор, чтоб гости приезжая мимо тово двора нигде не стави­лись. . . а еству и питье всякое на тех дворех держати для заморских немец для торговых людей дворником тех дворов»[42]. На них возлагалось и наблюдение за тем, как приезжие торговые люди выполняют правительственные установления. «А станет торговати на торгу, а не у двор­ников, – гласила таможенная грамота 1551 г., – а не по­слушает дворников, а не поедет к ним со многим товаром на гостин двор стояти, и дворником тех приезжих людей с товаром за наместничим приставом (при помощи при­става.– С. К.) ставити у собя на гостине дворе»[43]. Вы­ходит, триста лет назад они не только оберегали дворы, но и занимались промыслом, и выполняли роль содержа­телей своего рода гостиниц, и следили за исполнением распоряжений центральной власти. Для многих из них дворничество являлось не основным, а дополнительным занятием. Например, в Туле в XVI в. осадными дворами уездных дворян и детей боярских ведали в качестве двор­ников многие ремесленники. В числе их были иконник, кожевник, мельник, мясник, портной мастер, плотник, са­пожник, скорняк, хлебник и даже скоморох. Этот факт свидетельствует о том, что дворничество в ту пору не было чем‑то вроде современной профессии дворника. Дворничали обыкновенно по найму, гостиные дворы сдавались и на откуп.

Слово дворник было ёмким – обозначало самых разно­родных по своим занятиям дворников, почему и назревала необходимость в различении их по группам, выполнявшим более или менее однородные обязанности. Это стало воз­можным в связи с обновлением административной терми­нологии, которое сопутствовало изменениям в различных областях жизни в XVIII в. и позднее. Скажем, почтовый стан, именовавшийся прежде ямом , сменялся почтовой станцией , и ямской дворник уступал место станционному смотрителю . В других случаях дворники заменялись управителями и т.д. Заметим кстати: название управи­тель было известно и ранее, но имело другие значения: «вождь, направитель» (о боге), «кормчий», «возница». Постепенному закреплению слова дворник за более опре­деленным кругом лиц способствовало и другое обстоя­тельство: с отнесением границ государства от центральных районов России и устранением в них военной опасности, а также с иной организацией армии отпадала необходи­мость в осадных дворах и соответственной группе дворни­ков. В результате этих перемен круг лиц, называемых дворниками , сузился до двух групп – владельцев, или со­держателей, постоялых дворов и работников, которые охраняли дома и держали их в чистоте.

В первом значении слово дворник не отмечено в сло­варях литературного языка первой половины XIX в. (Слов. Акад. 1809; Слов. 1847), но было обычным в художественной литературе этого столетия: «В городе у разнощика был издавна знакомый дворник, или содержатель постоялого двора» (Даль, Напраслина); [Овсяников о племяннике:] «Крестьянам просьбы сочиняет, доклады пишет, сотских научает, землемеров на чистую воду выводит, по питейным домам таскается, с мещанами городскими да дворниками на постоялых дворах знается» (Тургенев, Однодворец Овсяников); «Таким образом на шестой день к вечеру они добрались до Н‑а и остановились ночевать на постоялом дворе у какого‑то орловского дворника» (Лесков, Житие одной бабы).

Хозяйку постоялого двора и вообще любого дома ха­рактеризовало такое присловье: «Какова дворница, такова у нее горница».

Пока важнейшими путями в России являлись большие дороги с их постоялыми дворами, слово дворник с соот­ветственной семантикой было в активном употреблении. С развитием более совершенных путей значение этих больших дорог и их постоялых дворов упало, а вместе с тем, вполне понятно, стало более ограниченным и употребление слова дворник в таком семантическом плане. К тому же и в городских условиях, с появлением гостиниц, названия постоялый двор и соответственное дворник выпадали из употребления. Далее, слишком глубокими были социально‑имущественные различия между собственником двора и работником при доме, чтобы и того и другого равно называть дворником . За собственником, в его привилегированном положении, закреплялись наименования купец, хозяин, домовладелец и т.п.

В общем, так или иначе слово дворник оказалось свободным не только от ранних значений, но также и от более поздней семантической двойственности. Произошло это вследствие исчезновения осадных и прочих средневековых дворов, а затем и постоялых, и круга ведавших ими людей, то есть вследствие утраты реальной основы значений слова, кроме одного. Из наделенного несколькими значениями оно превратилось в однозначное. Случай этот в языке – частный, незначительный, а сколько сложных изменений скрывается за этим фактом в исторической действительности!

 

Кто работал и кто служил

 

Мы привыкли говорить: на заводе, в колхозе рабо­тают , в учреждении работают и служат , а в армии слу­жат . Между тем характер труда в современных совет­ских условиях при его оснащении техникой, при отсут­ствии в нашей стране социального неравенства иногда на службе и на работе мало чем отличается, а то и вовсе одинаков. Недаром, скажем, военную службу называют и ратным трудом . Однако, если говорить о ней, то это раз­личие в словоупотреблении обусловлено в главном корен­ным различием между гражданской и армейской органи­зацией и, далее, характером ратного труда. А вне сферы армейской жизни встречаем такие случаи: характер труда одинаковый, а словоупотребление разное. Очевидно, здесь мы имеем дело с унаследованным от прошлого, пережиточным словоупотреблением с его еще не «под­новленной», довольно давней нормою. В языке в силу тра­диции – непременного условия его функционирования – не сразу устанавливается полное соответствие словесных средств выражения новым явлениям действительности. Такое «отставание» языка более или менее обыкновенно. Именно с этим и встречаемся мы в подобного рода случаях.

О том, как складывались на русской почве упомянутые различия в наименовании видов человеческой деятель­ности, дошедшие до нашего времени, рассказывает исто­рия языка и русского народа. Не вдаваясь в историю про­исхождения слов, отмечаем: робота и работа , а также работати , работьникъ и работьница и иные образования с тем же корнем представлены в самых ранних памят­никах восточнославянской письменности (Срезн. Матер.). Кроме значения «рабство, неволя», в слове робота – ра­бота заключалось и значение, каким оно обладает и се­годня. Наличие первого значения было неудивительно: когда применялся рабский труд, слово робота – работа означало и рабство, неволю. Отношение к работе‑неволе обрело художественное выражение в замечательном лите­ратурном памятнике XIII в. «Слове Даниила Заточника»: «Лучши вода пити на своей воли, неже медъ в работѣ ; луче единъ воробышекъ в своихъ рукахъ, нежели лебедь йс чюжих рукъ»[44]. И глагол работати значил «находиться в рабстве, в неволе», а затем – «служить», «трудиться». Работьникъ – это «раб, невольник» и вместе с тем ‑ «слуга, работник» и, далее, «служитель», а работьница ‑ «служанка, раба» (Срезн. Матер.).

Когда рабовладение отжило, отпали и обусловленные им значения, и в памятниках более поздней эпохи они не встречаются.

О том, какого свойства труд подразумевали под работой , когда подобное название носила и неволя, узнаем из тех же древних текстов. «Служебник Варлаама», XII в. содержит моление о тех, кто томится «въ лютахъ работахъ, и во всякой скорби и бѣдѣ». Нет сомнения, что речь идет о тяжком физическом труде, переносимом в одной чреде страданий со скорбью‑болезнью и бедой. Основным исполнителем работы, основным работником на Руси являлся, конечно, крестьянин. Работа была уделом и ремесленников, мастеровых.

Знакомое ранним памятникам древнее значение глагола работати «находиться в рабстве, в неволе» выступало не только в земных условиях, но и в предполагаемых отношениях между людьми и богом, которые людям представлялись наподобие земных. Так же, как на земле были рабы и господа, все люди считались рабами божьими. Эта религиозная догма настойчиво проводилась в поучениях. Обратимся к примеру в «Изборнике 1076 г.»: «вьсею дшею своею работаи гви. иерѣомъ его покаряи ся» – всей душой работай для господа, духовенству его покоряйся. Работай здесь – не просто «трудись», а «трудись как раб, невольник, то есть раб божий», что особенно и подчеркивается недвусмысленным повелением покоряться духовенству.

О том, как приходилось работать крестьянам в эпоху русского средневековья, «сказывает» мрачная история крепостнической эксплуатации. Не говоря уже о нищете и голоде, над ними вседневно, постоянно висела угроза расправы, которая в хозяйственных распоряжениях, или «указах», их владык облекалась в зловещие формулы, вроде излюбленного обещания крупного вотчинника А.И. Безобразова «снем (сняв) рубаху, ободрать». Об условиях труда ремесленников дает известное пред­ставление жалоба иконописца. «Посадил ты меня, – взы­вает он к барину‑нанимателю, – в такую погибел(ь)ную и худую избу что ни дела в ней ни покою тол(ь)ко мукою замучилис(ь) и глаза выкурили и совсем огноилис(ь) от поту и мокреди иконные дела портятся и делат(ь) и пи­сат(ь) в ней невозможно хлеба и соли от милости твоей и харчю довол(ь)нова нет хлебом и солью и дровами за­ставил ты меня скитатца и хлебом по деревням побиратца», и далее горестно восклицает: «всяк дивится чем мы жи­вимся кто лапти плетет тот слаще нас пьет и ест ... ис сапогов в лапти обуваюсь и кожи х костям присушили» (Источн. XVII–нач. XVIII в., 45).

Для древних писцов‑профессионалов их занятие было ремеслом и поэтому, разумеется, именовалось также рабо­той . Неудивительно, что впоследствии и дьяки и подья­чие, писавшие в старинных учреждениях, тоже в них ра­ботали , а не служили . Ограничимся одной иллюстрацией: «А в роспросе донские станичники... про нево, Михайла, сказали, что он у них на Дону человек знатной и у го­сударевых дел и у войсковых писем работает войсковым дьячьим имянем давно» (1650 г.)[45]. Особенно охотно приказные дельцы работали за так называемые почести и другие взятки деньгами и натурой. В частной переписке XVII . в связи с вершением дел в приказах, нередко толкуют о гостинцах, потчевании и почестях, необходи­мых для задабривания этой приказной саранчи. «Помочь в твоем дѣле по моему челобитью учинилась Ларивоном Дмитриевичем», – пишет некий радетель одному из своих «добродеев» и многозначительно советует подумать о по­чести Лариону и дьякам Казанского приказа, чтобы и в дальнейшем было «лутчи и прочнее» (ГБЛ, ф. 29, № 1641). В другом письме читаем: «В Судном Московском приказе с под(ь)ячими говорил и они хотели тебе дружбу учи­нить да нечим попотчиват(ь)» (Пам. XVII ст. 39).

Не исключалось и странное, на первый взгляд, упо­требление в среде духовенства глагола работать (в церкви) вместо глагола служить , казалось бы, в таких условиях единственно нормального. Например, дьячок при Церкви в Ливнах, прося об утверждении в этой долж­ности, в 1692 г. писал преосвященному Евфимию: «Рабо­таю я, богомолец твой, у той церкви во дьечках, а новояв­ленной памяти мне, богомольцу твоему, не дано»[46]. Один из именитых москвичей обращался к духовному владыке за позволением молиться в церкви на его московском дворе, когда бывает «досужно», так как, занятый службой при царе, он иногда и «поиспоздается». «И ты государь, – писал проситель, – прикажи вели (священнику. – С. К.) поджидат(ь) потому что мы вселды живем при государьскои милости извесно то тебе государю моему что мы не досужны а за труды государь священнику со вторицею буду за роботу подаяние подават(ь)» (ЛОИИ, ф. 117, л. 294). Духовенство работало не потому, что богослуже­ние походило на физический труд крестьянина. Употребле­ние глагола работать здесь определялось иными причи­нами. Уменье читать и писать составляло профессиональ­ную черту духовенства. По этому признаку оно сближалось с древними писцами‑профессионалами. Читая и списы­вая церковные книги, писцы занимались богоугодным делом – работали для бога. Предполагаем и влияние цер­ковной книжности, в которой служение людей господу по­нималось именно как работа смиренных рабов божиих. Слу­жение в церкви к такой работе относилось прежде всего.

Вероятно, сходное значение глагола отозвалось в бу­нинских «Сказках». [Яков:] «Было так‑то, не хуже на­шего, село с плохим приходом, и никогда, значит, свя­щенники эти там не жили, потому как не могли себя обрабатывать, а жил один поп в большом селе в трех верстах от этого, – один, стало быть, на два села: ран­нюю обедню, положим, тут служит, а позднюю едет туда служить. Один и потребности все справлял – и похороны и причастие».

Вместе со словами робота – работа , работати и работьникъ образования служьба , служити , слуга знакомы древнерусской письменности с самых ранних памятников. Однако между этими лексическими рядами в первые века русской письменности существовало глубокое различие. Служба в то время могла состоять в исполнении бого­служения, именуемого, впрочем, и работой , в несении воинских обязанностей, в выполнении самых разнообразных господских поручений, в прислуживании господам в походах, в пути, на охоте, за столом и т.п. В основном под службой в те века разумели служение богу, служение князю и другим владыкам в самых различных проявле­ниях. С ней не связывалось представление о земном, реальном рабстве, обычное для слова работа в раннюю эпоху. Отдельные виды феодальных повинностей могли носить название службы , однако в общем не те, что име­новались тогда работой . Безусловно, к физическому труду служба не относилась. Различие между службой и рабо­той проведено, к примеру, в ханском ярлыке 1379 г., вы­данном митрополиту Михаилу: «не надобе ему, ни его людем.. . ни служба, ни работа, ни сторожа»[47]. И в бо­лее поздних источниках, даже когда работой и службой занимались одни и те же люди, эти виды деятельности продолжали разграничиваться: «а те государь люди слу­жат тебе великому государю на Дедилове всякия твои государьския службы... и в Богородицком работают у твоей великого государя десятинные пашни и железную руду копают на твои государьския на тул(ь)ския и на каширские заводы» (ЛОИИ, Акты Дедиловской воевод­ской избы, № 78). Сочетание службы и работы у военно­служилого населения на юге Русского государства в XVI–XVII вв. было характерно. Сегодня эти люди пахали, завтра плотничали, потом воздвигали городовые укрепления, затем отправлялись в военный поход, несли сторожевую службу в необозримом диком поле, курили вино, водили пчел, торговали и т.д. Так жило, конечно, не дворянство, а низший, рядовой состав военнослужилого населения.

Словом, все крестьяне и ремесленники работали ; дво­ряне только служили ; низшие военнослужилые люди и служили и работали , притом работали и в своем хозяй­стве и на государство, сооружая крепостные стены, зем­ляные валы и засеки, обрабатывая землю «на государя», добывая руду и т. д.; духовенство в церквах и монасты­рях служило , или, по старинным воззрениям, работало на бога. Между прочим, можно было работать и на дьявола. Работой на дьявола считались деяния, осуждаемые право­славием.

Так, в общем, было на Руси с употреблением глаго­лов служить и работать три столетия назад. Заметим только: служить могли и любые простые люди, однако не по‑дворянски, а быть слугой у барина. Вековечной службой на господ рождена бытовавшая в народе ирони­ческая байка: «Будем мы и на том свете на бар служить (они будут в котле кипеть, а нас заставят дрова подкладывать)» (Даль, Слов.).

По мере того, как в служилой среде служба из лич­ной (феодалу) с укреплением централизованного госу­дарства и развитием в нем бюрократии все более и более превращалась в службу государственную и военнослужи­лое дворянство становилось просто служилым, в образо­ваниях служба и служить развивались более общие значе­ния. Слова эти стали относиться, помимо службы воен­ной, к любой гражданской, чиновничьей деятельности, а впоследствии распространились и на общественную дея­тельность. Изменение их смысла в таком направлении в дальнейшем было связано и с изменением состава служивших, который заметно расширялся за счет других со­циальных групп, в позднее время – разночинцев. Служили уже не только дворяне, но и выходцы из торговых слоев, мещанства и крестьянства. Еще ранее развитие деловой письменности в приказах и частном предпринимательстве превратило официальную переписку из ремесла в наемную службу. Вследствие этого в канцелярском мире глагол работать в значении, унаследованном от древнерусских писцов, постепенно был утрачен, в употреблении осталось только служить . В речевом обиходе духовенства глагол служить (для бога), вытеснив работать (для бога), стал безраздельно господствовать. Глагол служить по‑прежнему сохранял значение «прислуживать» – быть слугой, при­слугою.

Обрастание слов служба и служить разными значе­ниями приводило к необходимости выражения последних при помощи дополнительных средств – определенных форм сочетания с определенными словами: военная служба, гражданская служба, служба у барина, служить в солдатах, служить прислугой и т. д. Например:

 

Не лучше ль стало б вам с надеждою смиренной

Заняться службою гражданской иль военной

 

 

«Пушкин, «Французских рифмачей суровый судия...»

 

В сельской среде, менее знакомой с различными ви­дами службы (знали главным образом военную и церков­ную), в большей степени, нежели в городе, обходились без дополнительных средств выражения значения.

В общем служба и служить к началу XIX в. характе­ризовали непроизводительную деятельность людей, иными словами, такую, которая не создавала материальных цен­ностей. Напротив, одновременно наблюдалось более стро­гое закрепление образований работа и работать за произ­водительною деятельностью. Это главное семантическое различие между сопоставляемыми словами получило от­четливое отражение в словарях. Например, Слов. Акад. 1822 слово работа объясняет как «труд, употребляемый или употребленный на совершение какого дела, какой‑ни­будь вещи», и далее – как мастерство, а также – сделан­ная вещь; а службу характеризует как «состояние и ис­полнение должности слуги», «отправление воинского или гражданского звания» и свершение церковного обряда. Работать в том же словаре, исключая устаревшие значе­ния, толкуется следующим образом: находясь в работни­ках, что‑либо исправлять из платы, трудиться над чем‑ нибудь, заниматься каким‑либо делом, наконец, – уметь делать: Он работает башмачное, столярное, кузнечное; а служить означает: «повеленное, предписанное исполнять по обязанности, званию и должности», «оказывать услугу из учтивости, из усердия, почтения; вспомоществовать чем», «совершать какую‑либо церковную службу».

Вместе с тем необходимо заметить, что в XIX в. упо­требление слов работа и работать в сфере умственного труда несколько расширяется, что могло быть связано, между прочим, «...не общим ростом уважения к труду, с горячей проповедью которого выступила демократиче­ская литература, и с развитием политико‑экономических представлений о труде как общем источнике народного богатства»[48].

Октябрьская социалистическая революция, уничтожив старый социальный строй, открыла необъятный простор Для интеллектуальной деятельности народа в тех областях Жизни, которые в условиях капитализма были для него запретными. В органы государственной власти, руковод­ства хозяйством и культурой, где, бывало, служила прежде всего привилегированная публика, пришли рабочие и кре­стьяне, для которых производительный труд являлся основой существования. Они привыкли работать, а не слу­жить наподобие чиновников. Поэтому и новые свои обязан­ности в области управления они, естественно, считали работой, а не службой. И в самом деле это была интел­лектуальная творческая работа, а не старая казенно‑равно­душная служба, смысл которой заключался в исполнении «повеленного и предписанного» «по обязанности, званию и должности». Огромную интеллектуальную работу по строи­тельству нового общества развернули Коммунистическая партия, профсоюзы и другие общественные организации. В результате всех этих перемен, в результате приобщения народных масс к интеллектуальной деятельности в новых сферах употребление слов работа и работать из области физического труда все шире и шире распространялось на область интеллектуальных занятий. Характерное до Октября противопоставление слов работа, работать и служба, служить, отражавшее в языке различия между физическим и умственным трудом, в основном было на­рушено. В расширении области применения слов работа и работать, в интенсивном проникновении их в сферу ум­ственного труда большую роль сыграло формирование но­вой советской интеллигенции, особенно технической, ко­торая непосредственно занималась инженерным обслужи­ванием труда, тем более, что кадры этой интеллигенции в значительной мере пополнялись из среды рабочего класса.

Уже забываются слова слуга и прислуга – названия лиц, которые прислуживали, выполняли по найму домаш­нюю работу. Слуг для дома вовсе нет, а домашняя ра­ботница – не приниженная прислуга. И глагол служить в значении «прислуживать в доме» выпал из обихода. В применении к сотрудникам учреждений и учебных заве­дений служить заметно уступает место образованию рабо­тать . Если иногда и слышим: служит в банке, в конторе, притом, пожалуй, исключительно от старшего поколения, то служит в сельсовете, в школе – явно неприемлемо.

Незаменимость в армейских условиях образований служба и служить определяется особыми обстоятельствами, о которых упоминалось.

В истории слов работа и работать, служба и служить, как в капле воды, отразилась история сложных изменений в положении классов русского общества и его отдельных социальных групп в течение минувших веков и особенно в революционную эпоху.

Хотя в языке и действуют свои законы развития, ко­торые находят воплощение в тех или иных нормах, исто­рия языка в конечном счете всегда обусловлена историей народа – его творца и носителя.

 

---

Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 149; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!