Когда на Руси было жить хорошо
Любопытны свидетельства путешественников, касающиеся доступности съестного в допетровской России. «Изобилие в хлебе и мясе так велико здесь, что говядину продают не на вес, а по глазомеру» (венецианец Иосафат Барбаро; был в Москве в 1479 г.); «В этой стране нет бедняков, потому что съестные припасы столь дешевы, что люди выходят на дорогу отыскивать, кому бы их отдать» (секретарь посольства персидского шаха в Испанию, перешедший там в католичество и принявший имя дон Хуан Персидский; был в России в 1599–1600 гг.).
Изобилие презирает мелочность. Там, где говядину продавали по глазомеру, едва ли могла возникнуть потребность в особо точных весах. Там, где все дешево, легче прожить, а оттого меньше воров и меньше замков. Замки вплоть до петровских времен были редкостью, и не из-за недостатка мастеров. Павел Алеппский, сын антиохийского патриарха, посетивший в 1655 г. «железный ряд» на московском рынке, восхищается «железными вещами и принадлежностями… превосходной работы». Но в замках москвитяне, как видно, особо не нуждались. А вот в лондонском музее Виктории и Альберта замкам XIV–XVIII в. отведено несколько залов – нужный был предмет.
Пишущим о скудости российской природы стоит иногда заглядывать в труды историков. С. М. Соловьев сообщает в одиннадцатом томе своей «Истории», какую провизию доставляли в 70-х гг. XVII в. в Ферапонтов монастырь бывшему патриарху Никону, к тому времени лишенному не только патриаршего достоинства, но и епископского сана. От монастырей в окрестностях Белого озера (главным образом из Кириллова монастыря) поступало ежегодно: «15 ведер вина церковного, 10 ведер романеи, 10 ведер рейнского, 20 пудов патоки на мед, 30 пудов меду-сырцу, 20 ведер малины на мед, 10 ведер вишен на мед, 30 ведер уксусу; 50 осетров, 20 белуг, 400 тошей междукостных, 70 стерлядей свежих, 150 щук, 200 язей, 50 лещей, 1000 окуней, 1000 карасей, 30 пудов икры, 30 пучков вязиги, 2000 кочней капусты, 20 ведер огурцов, 20 ведер рыжиков, 50 ведер масла конопляного, 50 ведер масла орехового, 50 ведер сметаны, 10 тысяч яиц, 30 пудов сыру, 300 лимонов, полпуда сахару головного, пуд пшена сорочинского, 10 фунтов перцу, 10 фунтов имбирю, 5 четвертей луку, 10 четвертей чесноку, 10 четвертей грибов, 10 четвертей репы, 5 четвертей свеклы, 500 редек, 3 четверти хрену, 100 пудов соли, 80 четвертей муки ржаной, 20 четвертей муки пшеничной, 50 четвертей овса, 30 четвертей муки овсяной, 30 четвертей ячменя, 50 четвертей солоду ржаного, 30 – ячного, 10 – овсяного, 15 четвертей крупы гречневой, 50 четвертей овсяной, 3 четверти проса, 12 четвертей гороху, 5 четвертей семени конопляного, 20 четвертей толокна; да работникам – 40 стягов говядины или 150 полотьев ветчины». Никон был строг и требовал, например, от кирилловских монахов привозить ему живых осетров «мерою в два аршина с четью» (160 см).
|
|
|
Отрывок из Соловьева приведен здесь не ради характеристики жизни опального Никона, его спутников и «работников» в ссылке, а как иллюстрация производительной мощи северной (между Вологдой и Онежским озером) земли, где располагался монастырь-поставщик. Только вообразите: 30 пудов (полтонны!) икры, сто пудов (1,6 тонны) соли, 30 пудов меда, то ли 17, то ли 25 тонн[85] муки, 50 ведер орехового (из лещины) и столько же конопляного масла! Мало того, монастырское хозяйство было товарным, иначе оно не смогло бы закупать для ссыльного соль, заграничные вина, имбирь, перец, «сорочинское пшено», т. е. рис. (Лимоны, те явно выращивались в своих теплицах.) Еще больше впечатляют 50 живых осетров в человеческий рост и 20 белуг (рядовая белуга весит 100 кг; не диво и 200-килограммовая; где-то зарегистрирована белуга-рекордсмен весом в две тонны).
|
|
|
И два века спустя, как видно из очерка ныне забытого писателя Алексея Потехина (1829–1908) «Лов красной рыбы в Саратовской губернии», плодовитость природы не убывала. «Всякой другой рыбы, кроме красной, ловец гнушается, не дорожит даже сомом, рассчитывая на избыток осетров, белуг и севрюг», – пишет он[86].
|
|
|
Возвращаясь к теме крестьянства, можно сказать следующее. Конечно же крестьянское прошлое легким не было нигде, но в большинстве стран, давно завершивших процесс раскрестьянивания, оно воспринимается сегодня в приукрашенном, этнографически-театрализованном виде, чему помогает и невольный перенос нынешнего благополучия в прошлое. У нас же в прошлое переносится, наоборот, советское и постсоветское неблагополучие. Служи нам точкой отсчета хотя бы предреволюционный российский уровень, картина гляделась бы иначе[87]. Мало того, кажется, только у нас крестьянское прошлое до такой степени окарикатурено, в том числе и наукой (правда, есть отрадные исключения, и среди них мощный труд Марины Громыко «Мир русской деревни». – М., 1991).
Царящие (все еще) представления о русском крестьянстве былых времен неузнаваемо искажены политическими манипуляциями. Марксисты небезуспешно вдалбливали мысль о том, что русский крестьянин был нищ всегда, на протяжении всей истории России без перерывов. Так ли это? Вот каков был, по разысканиям Ключевского, в 1630 г. (после разрухи Смутного времени!) типичный малоземельный крестьянский двор Муромского уезда, засевавший всего-то около десятины (1,09 га) озимого поля: «3–4 улья пчел, 2–3 лошади с жеребятами, 1–3 коровы с подтелками, 3–6 овец, 3–4 свиньи и в клетях 6—10 четвертей (1,26—2,1 куб. м. – А. Г.) всякого хлеба»[88].
|
|
|
С неожиданной стороны освещает уровень благополучия допетровской России Юрий Крижанич, хорват и католик, проживший у нас во времена царя Алексея Михайловича 17 лет (с 1659 по 1676 г.) и увидевший значительную часть тогдашнего Русского государства – от его западных границ до Тобольска. Крижанич осуждает – что бы вы думали? – расточительность русского простолюдина: «Люди даже низшего сословия подбивают соболями целые шапки и целые шубы… а что можно выдумать нелепее того, что даже черные люди и крестьяне носят рубахи, шитые золотом и жемчугом?.. Шапки, однорядки и воротники украшают нашивками и твезами [?], шариками, завязками, шнурами из жемчуга, золота и шелка».
Выводы Крижанича таковы: «Следовало бы запретить простым людям употреблять шелк, золотую пряжу и дорогие алые ткани, чтобы боярское сословие отличалось от простых людей. Ибо никуда негоже, чтобы ничтожный писец ходил в одинаковом платье со знатным боярином… Такого безобразия нет нигде в Европе. Наигоршие черные люди носят шелковые платья. Их жен не отличить от первейших боярынь» (Юрий Крижанич. Политика. – М., 1965). Любопытное «свидетельство о бедности», не так ли?
Кстати, Россия предстает в этих цитатах как страна, на триста лет опередившая свое время. Лишь XX в. пришел к тому, что «писца» почти во всем мире стало невозможно по одежде отличить от «боярина». В своем веке Крижанич подобных вольностей не видел более нигде. В России каждый одевался как желал и мог. Вне ее царил тоталитарно-сословный подход к облачению людей. Венеция и некоторые другие города-республики, читаем у Крижанича, «имеют законы об одежде, которые определяют, сколько денег дозволено тратить людям боярского сословия на свою одежду».
Привычка простолюдинов одеваться «не по чину» также не говорит о бедности страны. Во времена Ивана Грозного Стоглавый собор выделил это явление как некую проблему. Глава 90 «Стоглава» требует, чтобы по одежде было видно, «кто есть коего чина»: «Ино одеяние воину, ино одеяние тысящнику, ино пятьдесятнику, и ино одеяние купцу, и ино златарю, ино железному ковачю, и ино орарю, и ино просителю, и ино женам, яко же им носити и глаголемые торлопы [нарядные платья]. Их же [торлопы] обычай имеют и причетницы носити златом и бисером и камением украшены, и сие неподобно есть – причетником тако украшатися женским одеянием, ниже [тем более] воинское одеяние носити им»[89]. Вообразите-ка молодых причетников 1551 г., переодевающихся в женское платье, рядящихся воинами! Начинаешь понимать, что жизнь того времени была куда богаче оттенками, чем может решить зритель плоского, аки блин, фильма лауреата Сталинской премии С. М. Эйзенштейна.
Поскольку век с четвертью спустя Юрий Крижанич приходил в ужас от расточительности простонародья, понятно, что призывы Собора оказались тщетны.
В в. никаких «твезов» у простых людей более не наблюдается: государство, начиная с Петра I, изрядно выжало соки из податных сословий.
Зато благодаря этому выжиманию соков сильно разбогатело дворянство. Вот свидетельство другого француза XIX в., и не чье-нибудь, а Стендаля, врача во французской оккупационной армии: «В Москве было 400 или 500 дворцов, убранных с очаровательной роскошью, неведомой Парижу» (в письме графине Дарю из Москвы 16 октября 1812 г.).
Страна на торговых путях
В книге «Россия при старом режиме» Р. Пайпса есть несколько забавных утверждений. Например, что Россия никогда не знала настоящих собственников («старая Россия не знала полной собственности ни на землю, ни на городскую недвижимость; в обоих случаях это были лишь условные владения»[90]), что царизм (что бы ни означал этот термин) «последовательно мешал сложиться крупным богатствам». И наконец (про допетровскую Россию): «Страна была расположена слишком далеко от главнейших путей мировой торговли, чтобы зарабатывать драгоценные металлы коммерцией, а своего золота и серебра у нее не было, поскольку добывать их здесь стали только в XVIII веке».
Но послушаем свидетелей из XVII в. – за сто лет до начала добычи Россией «своего золота и серебра». Йохану Кильбургеру, посетившему Россию в 1674 г. в составе шведского посольства, совсем не показалось, что Россия «расположена слишком далеко от главнейших путей мировой торговли». Наоборот, он пришел к выводу, что никто лучше русских не приспособлен к коммерции «в силу их к ней страсти и удобного географического нахождения». Ему бросилось в глаза, что в Москве «больше торговых лавочек, чем в Амстердаме или целом немецком княжестве» (Б. Г. Курц. Сочинение Кильбургера о русской торговле в царствование Алексея Михайловича. Киев, 1916).
В следующем столетии к тому же выводу пришел самый авторитетный географ своего времени Антон Фридрих Бюшинг (1724–1793), автор 11-томного «Землеописания», переведенного почти на все европейские языки. Он так охарактеризовал тягу русских к коммерции: «Можно сказать, что ни один народ мира не имеет большей склонности к торговле, нежели русские» («Man kann wohl sagen dass kein Volk in der Welt eine grossere Neigung zum Handel habe, als die Russen»)[91]. Русских он знал хорошо, поскольку четыре года прожил в России. Француз Абель Бюржа тоже знал русских не понаслышке. В своей книге «Наблюдения путешественника в России, Финляндии, Ливонии, Курляндии и Пруссии» (Abel Burja. Observations d'un voyageur sur la Russie, la Finlande, la Livonie, la Curlande et la Prusse. – Maastricht, 1787) он хвалит Россию за то, что в ней не чувствуется гнет цеховой системы, как в Европе. Он особо отмечает свободу торговли, отсутствие пошлин при ввозе товаров в города.
Данные о русском серебре, которые тоже, боюсь, огорчили бы Пайпса, приводят директор Центра археологических исследований Москвы А. Г. Векслер и доктор исторических наук А. С. Мельникова (в статье «Сокровища старого Гостиного двора», Наука и жизнь, № 8, 1997). Для московских купцов, торговавших в Персии, пишут они, лучшим товаром были «ефимки и денги старые московские» (свидетельство 1620 г.). Западноевропейские купцы тоже активно скупали русские деньги и вывозили их как чистое серебро (русские копейки 1535–1613 гг. имели 960-ю пробу), т. е. Россия была невольным экспортером серебра. Мало того, видя популярность «старых» денег, зарубежные фальшивомонетчики наладили массовое производство подделок с более низкой пробой и начали ввозить их в Россию. Здесь на подделки покупали русские товары или пытались менять их на полновесные деньги. Количество этих зарубежных «воровских» денег было довольно значительным, и некоторые из них осели в монетных кладах первой половины – середины XVII в. В 20-е гг. XVII в. дошло до того, что царь вынужден был отправлять в крупные города, связанные с внешней торговлей, распоряжения, неоднократно повторенные, запрещающие «московским и московских городов гостем и всяким торговым людем» использовать в расчетах с иноземцами «старые» деньги.
Знаток русских кладов, историк и нумизмат Иван Георгиевич Спасский (1904–1990) писал о «поразительном, ни с чем не сравнимым обилии монетных кладов, оставленных по себе XVI и XVII вв.», т. е. периодом царства Ивана Грозного и особенно Смутного времени. Потрясающая подробность: «Археологическая комиссия отправляла на Монетный двор в сплавку поступавшее в ее рассмотрение русское монетное серебро XVI–XVII вв. без рассмотрения – так его было много, так часто попадались такого рода клады!» Было что прятать в тревожное время в небольшой по населению (тогда) стране. Очень много было.
Даже как-то неудобно напоминать, что Россия изначально возникла на торговых путях (из варяг в греки, хазары, сарацины, персы и т. д.) как торговое государство. Мало того, это государство расширилось до Тихого океана благодаря предпринимателям, чью энергию подстегивали дешевизна и изобилие лучшей в мире пушнины. И оно оставалось торговым государством на протяжении большей части своей истории, вплоть до 1917 г., что не мешало ему быть одновременно государством военным, аристократическим, бюрократическим – каким угодно! Знаменитый советский историк, академик М. Н. Покровский, не упустивший ни единого повода показать Россию отсталой и косной, констатировал: «Собирание Руси с самого начала Московского княжества и до Александра I двигалось совершенно определенным историческим фактором, этим фактором был торговый капитал».
Афанасий Никитин, если кто не знает, дошел в 1469 г. до Индии (Васко да Гама еще даже не родился) потому, что не получил в Персии достаточную цену за коня. Его не менее упорные, но более удачливые, хоть и не оставившие путевых записок, коллеги торговали в Пекине, Кашгаре, Герате, Дамаске, Исфагане, Бухаре, Тебризе, Трапезунде, Шемахе, Кафе (Феодосии), Царьграде, Салониках, Ревеле, Риге, Кёнигсберге, Любеке, на острове Готланд, в Сигтуне (древней столице Швеции), Стокгольме (который они звали «Стекольный»), Копенгагене, Антверпене, Амстердаме, Генте, в шведском Або (ныне финский Турку – от русского «торг») и других городах Старого Света, имели там торговые конторы и подворья. Кое-где с банями, ибо Европа надолго отпала от такого удобства, и, разумеется, с церквями.
Если мы обратимся к ранним векам нашей истории, то и там не увидим «незатейливости» русских купцов и «зачаточного состояния» денежных отношений. Такой документ, как «Суд Ярослава-князя. Устав о всяцих пошлинах и о уроцех», иначе именуемый «Пространной Правдой Русской», родился в столкновениях новгородцев с князьями, пытавшимися расширить свои полномочия и выносить произвольные решения. В той части «Правды Русской», где речь идет о наследственном праве, имущественных спорах и тому подобном, мы находим статьи (с 47-й по 55-ю), из которых видно, что купцы объединялись в товарищества на вере (организационно-правовая форма коммерческой организации на складочном капитале, существующая и сегодня), что правила взимания процентов по займу были тщательно прописаны, что банкротство купца по обстоятельствам непреодолимой силы не влекло за собой судебной ответственности: ему давалась возможность восполнить утраченное и в рассрочку выплатить долг. К необычным можно отнести такую подробность: заимодавец, злоупотребивший процентами и уже получивший в форме процентов весь или почти весь долг, лишался права на возмещение самого займа. Напомню, это положения 900-летней давности.
И заодно уж о «русской изолированности» в средневековом мире: первый русский монастырь появился в Иерусалиме еще в 1169 г., а летописи баварского Регенсбурга упоминают о том, что в ХИ в. городские ворота, обращенные к Дунаю, назывались Русскими.
Исключительно важную роль играли ярмарки. Кто помнит у нас город Мологу? Этот город ныне, увы, на дне Рыбинского водохранилища. Молога никогда не была торговым центром первой величины. Тем не менее вплоть до Смутного времени здесь была очень значительная ярмарка, съезжались немцы, поляки, «литовцы» (т. е. западнорусские купцы), греки, итальянцы, армяне, татары, турки, персы, хорезмийцы, и при Иване III со здешних торговцев каждый год поступало в казну 180 пудов серебра. Кто найдет на карте город Стародуб, если не подсказать, что он в Брянской области? В нем вплоть до в. проводились две большие ежегодные ярмарки. Товары привозились из Москвы, Риги, Петербурга, Астрахани, Кавказа, со всей Малороссии, из Европы. Стародубское купечество далеко славилось своим богатством.
Выдающиеся богатства
Р. Пайпс уверяет: «Русские купцы почти никогда не ездили торговать в Европу». И объяснение: в Европе был «высокоразвитый и изощренный рынок», а русская торговля «тяготела к натуральному товарообмену. С точки зрения денег и кредита она оставалась до середины XIX в. на том уровне, который Западная Европа преодолела еще в позднее Средневековье. В Московской Руси и в немалой степени при императорах преобладала меновая торговля; наличные использовались главным образом в мелочной торговле».
Странно. Еще за двести с лишним лет до середины XIX в. Адам Олеарий (Эльшлегер), член голштинского посольства, находившегося в Москве при Михаиле Федоровиче, в 1633–1934 гг., рисует иную картину: «[Русские] торговцы хитры и падки на наживу. Внутри страны они торгуют всевозможными необходимыми в обыденной жизни товарами. Те же, которые с соизволения его царского величества путешествуют по соседним странам, как то: по Лифляндии, Швеции, Польше и Персии – торгуют большей частью соболями и другими мехами, льном, коноплею и юфтью». Олеарий был поражен некоторыми операциями московских купцов – как видно, на его «изощренной» родине до такого еще не додумались: «Они обыкновенно покупают у английских купцов, ведущих большой торг в Москве, сукно по 4 талера за локоть и перепродают тот же локоть за 3 талера, и все-таки остаются в барыше. Делается это так: они по этой цене покупают один или несколько кусков сукна [куски, или «штуки», бывали разные, но редко меньше 90 локтей и больше 175 локтей. – А. Г.] с отсрочкой расплаты на полгода или год, затем идут и продают его лавочникам за наличные деньги, которые они потом вкладывают в другие товары. Таким образом, они могут за то время, каким они располагают, обернуться своими деньгами три раза или более, с барышом».
За век до Олеария англичанин Ричард Ченслер нашел, что Москва превышает размерами Лондон с предместьями, размах же русской внутренней торговли его просто изумил. И неудивительно: примерно тогда же смоленский купец Афанасий Юдин кредитовал английских коллег на баснословную по тем временам сумму в 6200 руб. (это почти полмиллиона в золотом исчислении конца XIX в., а сколько бы это составило сегодня, трудно даже представить). Дьяк Тютин и Анфим Сильвестров (он еще возникнет на этих страницах) кредитовали литовских купцов на 1210 руб. (больше 100 тысяч золотом в деньгах конца XIX в.). Член английской компании Антон Марш задолжал Емельянову 1400 руб., Бажену – 945, Шорину – 525 руб. (см.: Д. П. Маковский. Развитие товарно-денежных отношений в сельском хозяйстве Русского государства в XVI веке. – Смоленск, 1960).
К идее «единого окна», которая в сегодняшней России преподносится как большая новость, в исторической России пришли три с половиной века назад. В 1667 г. (Петр I еще не появился на свет) дипломат Афанасий Ордин-Нащокин, курировавший также внешнюю торговлю, составил Новоторговый устав. Пункты 88 и 89 этого устава предусматривали (из-за «многих волокит во всех приказах») создание «одного пристойного приказа», где ведали бы «купецкими людьми». Предусмотрено, чтобы спорные вопросы и жалобы «на всяких чинов людей» рассматривались «в том же в одном приказе непременно, чтоб купецким людем, волочась по многим приказам, от промыслов своих не отбыть и чтоб всякой промысел без волокит множился». Кроме того, уставом учреждались особые купеческие суды, так что воеводы утрачивали право суда над торговым сословием. Попросту говоря, оно было выведено из-под слишком корыстолюбивой юрисдикции.
В число задач нового приказа входили «защита и управа» от воеводских налогов (разумеется, не налогов вообще, а неправомерных и произвольных) и охрана купеческих интересов «в «порубежных городах и иных государствах». По словам Пайпса, русские купцы не были под защитой своего государства, находясь за границей. И опять неверно: к примеру, еще в 1494 г. за убийство двух русских купцов в ганзейском городе Ревеле русские власти закрыли склады Ганзы в Новгороде и конфисковали товары. Конфликт длился двадцать лет, включая трехлетнюю войну с Ливонским орденом. Лишь в 1514 г. отношения с Ганзой были возобновлены, притом на условии значительного расширения прав русского купечества в 73 городах Ганзы. Русская сторона добилась также (усилиями восьми посольств подряд!) отмены ограничений на ввоз серебра, цветных металлов и оружия из стран Западной Европы.
То есть солидарность купечества, власти и дипломатии была в это время уже на достаточной высоте. Она возникла не вдруг, на это ушли века Купечество рано стало особой социальной группой, с собственным самосознанием, достаточно горделивым, судя по былинам и иным фольклорным свидетельствам. Одной из самых ранних купеческих корпораций было «Иванское сто» (существовало в XII–XV вв.), оно объединяло новгородских купцов, ведших оптовую торговлю воском. В былине о Садко, полном новгородских реалий, упоминается купеческая Никольшина братчина. «Устав о мостех» 60-х годов XIII вв. перечисляет десять купеческих сотен: Бобткову, Олексину, Ратиборову и т. д. – к сожалению, только по именам «сотских», а не по торговой специализации. В Южной Руси в XI–XIII вв. солидарную группу купцов, ездивших в Византию, называли «гречниками». В Москве XIV–XV вв. монополию на торговлю с Византией и итальянскими городами через Крым держала корпорация «сурожан». Крупными купеческими объединениями были «гости» (от древнерусского «гостьба» – торговля), наиболее известны «гостиная сотня» и «суконная сотня».
Купцы не только торговали, они занимались кредитно-ссудными операциями и предпринимательством. Как и везде в мире, для успешного ведения дел требовались талант и кругозор, отсюда разносторонность этих людей. Яркий пример – умерший в 1481 г. (год рождения неизвестен) купец и строительный подрядчик («предстатель») Василий Дмитриевич Ермолин. Он строил в Москве, в том числе в Кремле, во Владимире, в Юрьеве-Польском, в Троице-Сергиевой лавре, возглавлял артель московских зодчих, держал заведение по переписке книг. Составленная по его заказу летопись, известная у историков как Ермолинская летопись, содержит материалы, отсутствующие в других источниках. Автором ценных сведений по истории русского зодчества 60—70-х гг. XV в. в этой летописи был сам Ермолин.
У отдельных купцов предпринимательство сильно опережало торговлю. Купец и землевладелец Лука Козьмич Строганов (внук Спиридона Строганова, выходца из поморских крестьян) около 1472 г. поселился в Усольске (Соли-Вычегодской), где начал торговать солью. Его внук Аникий, в дополнение к торговле, начал добычу соли, заведя собственные варницы. Правнук Луки, Семен, уже владел обширными землями по рекам Каме и Чусовой. Праправнуки Луки, Максим и Николай, финансировали в 1581 г. поход дружины Ермака Тимофеева против хана Кучума. Строгановы строили города, крепости, внедряли (с опорой на пришлых русских крестьян) рудное дело и земледелие, развивали солеваренную промышленность в районе Соли-Камской, не забывая, конечно, о торговле. Во время междуцарствия и событий Смутного времени Строгановы оказали большую денежную, продовольственную и военную помощь правительству. Только деньгами они пожертвовали около 842 тыс. руб. – трудновообразимую для того времени сумму. До появления массового товарного производства и массового потребительства ни один купец, промышленник или банкир не мог, по идее, свободно располагать такой суммой. Но, как видим, были исключения.
Возможно, Строгановы были в конце XVI – начале XVII в. самыми богатыми нетитулованными частными лицами в мире, об этом у нас уже шла речь. За помощь Отечеству в трудные годы они получили звание «именитых людей» (но еще не дворян!) и, что важнее, право лить пушки и содержать своих ратников. То есть царь разрешил им иметь частную армию. Это никак не вяжется с фантастическими утверждениями Пайпса, будто цари не терпели конкуренции со стороны частных лиц ни в чем.
Купцы Строгановы отличались широкими интересами. Это нашло свое отражение, среди прочего, в так называемой Строгановской летописи («О взятии Сибирской земли»), составленной в 1622–1623 гг. в канцелярии одной из строгановских вотчин по материалам переписки Строгановых с Ермаком.
При первых Романовых строгановские владения и предприятия все более дробились между наследниками детей Аникея, но около 1680 г. их вновь сумел объединить и «округлить» Николай Дмитриевич Строганов (1656–1715). Он стал крупнейшим солепромышленником России, поставлявшим около 3 млн пудов соли в год (60 % годовой добычи в стране). Он принимал участие в финансировании Северной войны 1700–1721 гг., снарядил на свои деньги два военных фрегата. В память об этом его сыновья Александр, Николай и Сергей получили в 1722 г. дворянство и баронский титул. В 1798 г. Павел I возвел Александра Сергеевича Строганова (11-е колено Строгановых, считая от Спиридона) в графское достоинство, но нагнать своих предков-купцов по богатству графам Строгановым, похоже, было не дано.
Купечество и государство
Строгановы, конечно, выдающийся случай. Но были и другие купцы, приближавшиеся к ним по богатству. Так, ярославский «гость» Михаил Гурьев только в строительство каменного города, названного в его честь, на реке Яик (Урал) вложил между 1645 и 1661 гг. около 300 тыс. рублей. Купец Григорий Леонтьевич Никитников не раз кредитовал (при Михаиле Федоровиче) государственную казну, когда у той не хватало средств на жалованье войску и иные нужды, всегда требуя возврата денег в срок. Царя это злило, но что было делать? Приходилось смиряться: нужда могла возникнуть снова. Интересно, что Никитников заполучил в 1639 г. по просроченной закладной соляные промыслы аж одного из Строгановых (Ивана) в Новом Усолье.
И тут опять трудно не вспомнить плачевного Пайпса, умудрившегося написать в «России при старом режиме» следующее: «В XVI и тем более в XVII веке монархия устранила угрозу конкуренции со стороны частных лиц. Царь стал единоличным собственником всех отраслей промышленности и шахт (как де-юре, так и де-факто), монополистом во всех областях коммерции». Оставим без комментариев.
Крупные богатства порождали на Руси, как и везде в мире, особую суверенность их обладателей. Да и могло ли быть иначе, если они, случалось, бывали спасителями царей и великих князей? В главе VI своего монументального труда «Боярская дума Древней Руси» В. О. Ключевский приводит рассказ (под 1371 г.) нижегородской летописи о «набольшем» нижегородском госте Тарасе Петрове, который выкупил в Орде множество пленников, «всяких чинов людей», и у своего великого князя купил вотчины на реке Сундовике за Кудьмой. Вскоре Тарас Петров превращается в Тарасия Петровича, приобретает фамилию Новосильцев, становится боярином и казначеем великого князя. И никак не скажешь, что незаслуженно: «…местнические грамоты рассказывают, что он два раза выкупил из плена своего великого князя Димитрия Константиновича и один раз – великую княгиню».
Какими же огромными деньжищами надо было располагать, чтобы дважды (дважды!) выкупить великого князя из Орды, где с расценками (когда речь шла о персонах такого уровня) не стеснялись? Кажется, никто не изучал летописи удельных княжеств с целью выявления крупных богатств, а жаль.
Если уже в XVI в. богатство некоторых российских купцов было совершенно баснословным, то в следующем веке (сошлюсь на авторитет доктора исторических А. П. Богданова, одного из лучших знатоков допетровской России) два-три десятка русских семейств были богаты на уровне главных богачей Европы – таких, как князь Медичи. В XVII в. французский путешественник писал о князе Василии Васильевиче Голицыне, что его кафтан, усыпанный бриллиантами, стоит полка мушкетеров.
Чтобы не углубляться в исторический обзор крупных богатств, появлению которых «царизм», согласно Пайпсу, «последовательно не давал сложиться», отсылаю читателя к книге Е. П. Карновича, недавно переизданной («Замечательные богатства частных лиц в России. Экономико-историческое исследование», М., 2000). Впервые она вышла в 1874 г. – т. е. в пору, когда еще никому не могло прийти в голову, будто в России нет и не может быть настоящей частной собственности. Это не приходило в голову и веренице русских писателей на протяжении всего XIX в. – от Фаддея Булгарина с его «Иваном Выжигиным» (через Гоголя, Островского, Писемского, Лескова) до Дмитрия Мамина-Сибиряка с его «Приваловскими миллионами».
Купцы были прирожденными патриотами. Все помнят одного из спасителей России в Смутное время, купца Кузьму Минина, владельца мясной лавки в Нижнем Новгороде. Выбранный в 1611 г. земским старостой, он начал сбор ратных людей «на очищение государству», стал одним из руководителей войска народного ополчения, управлял сбором пожертвований, заведовал казной ополчения, вместе с князем Пожарским возглавил в апреле 1612 г. в Ярославле земское правительство – Совет всея Земли.
Несколько раньше купцы Дружина и Гурий Назарьевы приняли выдающееся участие в организации сопротивления москвичей отрядам Петра Сапеги и тушинцев Лжедимитрия II. Купеческое сословие без колебаний жертвовало огромные суммы всякий раз, когда Отечество было в опасности. Или когда было убеждено в том, что так угодно Богу.
Принятое Земским собором 1653 г. решение удовлетворить просьбу гетмана Хмельницкого о принятии его «со всем войском козацким и со всем русским народом Малой Руси» «под высокую царскую руку» стало возможным благодаря голосам купечества: без их денег предприятие было бы обречено. Дело в том, что положительный ответ означал неизбежную войну с Польшей и Крымом, но торговые люди, как один, вызвались жертвовать на это деньги.
Решение купечества, это стоит подчеркнуть, было решением свободных людей. В деньгах на войну за Азов они перед этим, по сути, отказали. Мы к этому еще вернемся. О самостоятельности купеческого сословия говорит и тот факт, что московское купечество отказалось связать себя круговой порукой с провинциальным купечеством, как того требовал царский указ 1681 г.[92]
Крайне любопытно мировоззрение купечества допетровской Руси, с достаточной полнотой раскрытое Сильвестром, священником кремлевского Благовещенского собора и духовником юного царя Ивана IV. Сделавший до своего священства завидную купеческую карьеру, сам выходец из среды зажиточных новгородских ремесленников и купцов, Сильвестр изутри знал жизнь городских сословий, и в первую очередь купечества. Среди прочего, Сильвестр, вместе с Алексеем Адашевым, провел в 1549–1560 гг. ряд важнейших реформ в системе управления государством, местного самоуправления и суда. Сильвестром написан знаменитый Домострой – вполне светская книга, свод житейской и нравственной мудрости своего времени. В. Б. Кобрин характеризует Домострой как «произведение, освящающее именем Бога быт, торговлю, наживу». Такие характеристики всегда считались классическими для идеологов протестантской морали.
В послесловии к Домострою Сильвестр приводит письмо к своему сыну Анфиму. Отрывки из письма заслуживают цитирования: «Милое мое чадо дорогое! Послушай наставление отца… Божественному Писанию [тебя] научившего, и всякому закону христианскому, и заботам добрым, во всяких торговлях и во всех товарах… На суде не бывал ни с кем, ни в истцах, ни в ответчиках… Если же сам у кого что купливал, так ему от меня любезное обхождение, без волокиты платеж, и никогда мимо меня не продаст, и худого товару не даст, и за все меньше возьмет. Кому же что продавал, все честно, а не в обман; кому не понравится мой товар, я назад возьму, а деньги отдам… добрые люди во всем мне верили, и здешние, и иноземцы – никому и ни в чем не солгано, не обмануто, не просрочено… Ни в пути, ни в пиру, ни в торговле сам никогда браниться не начинай… берегись неправедного богатства и твори добрые дела… сам о себе, и о домочадцах своих, и о жене дашь ответ в день Страшного суда… Благочестивый государь велел послужить тебе в своей царской казне у таможенных дел… служи верою и правдою без всякой хитрости и без всякого лукавства в любом государственном деле… и волокита бы людям ни в чем не была, всякого обслужи с любовью и без брани… душе вредной служба твоя не была бы государю ни в чем, сам же сыт будь царским жалованьем, и все хозяйское у тебя было б всегда на счету и на заметке, в записи и приход и расход».
Досуги, увеселения, трапезы
Важной приметой русской жизни издавна было обилие праздников, церковных и народных. Конечно, праздновали память далеко не всех святых и событий Нового Завета, иначе не осталось бы ни одного рабочего дня. Крестьянам и отчасти фабричным немало досуга добавляли народные праздники вроде Ивана Купалы, Семика, Красной горки, Русальего дня, Веснянки, родительского дня, хотя официально это были церковные (чаще второстепенные) праздники, которые назывались, естественно, иначе. Наконец, в любой местности праздновалась память особо чтимых местных святых и блаженных. Сколько это добавляло дней, сказать трудно, но так или иначе досуга у простых людей (мать семейства не в счет; ее работа не кончалась никогда – дети, скотина, уборка, готовка, стирка) было много больше, чем у связанных службой «непростых». Общее число нерабочих дней в году у крестьян достигло в канун отмены крепостного права трудно укладывающейся в голове цифры – 230 дней, а в 1902 г. – пишу прописью! – двухсот пятидесяти восьми дней, что составляло 71 % рабочего года[93].
Уложение 1649 г. предусмотрело право приказных служащих на выходные дни, т. е. на оплаченное свободное время: в воскресенья, а также в Рождество Христово, в Богоявление, на Пасху в приказах предписывалось не сидеть и никакой работы не делать. А жалованье идет. Это было неслыханное новшество: государство ввело денежный эквивалент времени. Патриарх Никон протестует: Пасха – свободный день не потому, что государство платит, а потому, что Христос воскрес, – столкнулись две логики.
Описания народной русской жизни переполнены свидетельствами о праздниках и увеселениях. Среди переизданных в недавние годы стоит упомянуть увесистую «Народную Русь» А. А. Коринфского (М.,1995), впервые вышедшую в 1901 г.
Любовь к досугу и увеселениям на Руси четко выражена на протяжении всей ее письменной истории. Описание того, как развлекались жители Пскова пятьсот с лишним лет назад, в 1505 г., кажется до странности знакомым сегодняшнему читателю: «Весь город поднимался; мужчины, женщины, молодые и старые, наряжались и собирались на игрище… начиналось, по выражению современника, ногам скакание, хребтам вихляние… происходило много соблазнительного по поводу сближения молодых людей обоих полов»[94]. Церковь старалась умерить веселый нрав народа и в киевские, и во владимиро-суздальские, и в московские времена. В петербургский период у нее уже не было прежней силы. В 1743 г. Синод обращается в Сенат с ходатайством о запрете «скачек, ристаний, плясок, кулачного боя и других бесчинств», но получает ответ: «Подобные общие забавы… служат для народного полирования, а не для какого безобразия».
Эта черта русской жизни мало менялась с веками, поэтому описания XVIII в. приложимы и к гораздо более ранним временам. «Склонность к веселостям народа здешней губернии, – сказано в «Топографическом описании Владимирской губернии» за 1784 г., – весьма видна из того, что они не только в торжествуемые ими праздники при пляске и пении с своими родственниками и друзьями по целой неделе и более (sic! – А. Г.) гуляют, но и в воскресные летние дни». Другое описание, другая губерния, Тульская: «Поселяне сей губернии нрава веселого и в обхождении своем любят шутки. Пение и пляски любимое ими препровождение времени».
Народные игры (помните некрасовское: «в игре ее конный не словит…»?) и развлечения часто отличала замысловатость, приготовления к ним требовали времени. В Костромской губернии «в больших вотчинах в сыропустное воскресенье сбирается съезд из нескольких сот (! – А. Г.) лошадей» со всадниками, ряженными в соломенные кафтаны и колпаки[95]. Весьма сложной (наездник прорывался к снежной крепости через препятствия), требовавшей долгой подготовки была изображенная Суриковым забава «взятие снежного городка».
Нынче выходит много халтурных переводных энциклопедий. В одной (или даже не в одной) из них можно прочесть, что мороженое впервые появилось в христианских странах благодаря Марко Поло, вывезшему в XIII в. его секрет из Китая. Если это и так, секрет был на следующие четыре века Европой забыт. Но задолго до Марко Поло, в Киевской Руси, замороженное и наструганное сладкое молоко подавали к столу не только зимой, но и летом. На Русском Севере оно исстари было обычным крестьянским лакомством. Уже в петербургские времена многих иностранных путешественников потрясало то, что русские пьют летом замороженные соки и даже чай со льдом. «Русские использовали огромное количество льда в домашнем хозяйстве… Так как все, даже крестьяне, имели собственные погреба, русские не могли себе представить, как можно содержать хозяйство без ледника»[96].
Мало кому известна следующая подробность. В средневековой Европе кушанья подавались на стол все сразу – каждое из них могло быть обильным, но число их никогда не было велико. В России драматургия трапезы состояла в нескольких «переменах» блюд. Позже этот обычай переняли в Европе, редуцировав до деления на первое, второе и третье. Описывая схожую эволюцию в странах Востока, немецкий автор А. Мец напоминает: «…так в XVIII в. французская манера одновременной подачи всех кушаний сменилась распространенной ныне во всей Европе русской манерой»[97].
Сравним быт горожан
Общая нестесненность российской жизни избавила нас от узких улочек, ставших «уютными» – да и то лишь с точки зрения туристов – только после полной реконструкции ради привлечения последних. Жизнь в русских городах не толкала и к разработке разных типов междуэтажных лестниц внутри узкого жилища, которое необходимо было втиснуть между двумя соседними. Блоки и другие устройства для втаскивания тяжелых предметов через окна также не могли появиться на Руси – не было нужды в подобных устройствах.
Изобретательность решает только те задачи, которые ставит жизнь. Там, где дома из дерева, чаще пожары. Именно поэтому на Руси появились сборно-разборные деревянные дома с пронумерованными деталями. Такие дома появились в России очень давно. Дипломат Адольф Лизек видел (в 1675 г.) в продаже разборную колокольню. Продавались даже мосты и башни![98] Адам Олеарий описал их в 1630-е гг., но существовали они исстари. Позже, в XVIII в. (в 1778 г.), английский путешественник Уильям Кокс увидел это так: «Покупатель, являясь на рынок, объявляет, сколько хочет иметь комнат, присматривается к лесу и платит деньги… Не стоит большого труда перевезти дом и собрать в одну неделю» (W. Coxe «Travels in Poland, Russia, Sweden, and Denmark». London, 1784).
Русские путешественники, попав в Европу, удивлялись: как это можно жить в каменных домах? Они находили это крайне нездоровым. (Миллионы людей во всем мире продолжают находить это по сей день.) Когда же каменные постройки, тем не менее, начали распространяться и в России, стены внутри комнат стали обшивать тесом, подкладывая под него мох[99].
Об условиях жизни простых людей в тесных и скученных европейских городах страшно даже думать. Историк Юджин Вебер, изучивший эволюцию городского хозяйства Парижа и Лондона, описывает, как выглядели узкие улицы Парижа в течение всего Нового времени (Средние века едва ли были веселей): «Дома стояли меж зловонных болот. У порогов гнили отбросы, здания утопали в них все глубже и глубже… С XVI в. Париж стоял на выгребных ямах, они источали миазмы и зловоние»[100]. На страницы исторических сказок вроде «Трех мушкетеров» все это, естественно, не попало. И очень хорошо, что не попало – это испортило бы нам удовольствие от чтения, а скорее всего, просто исключило бы саму возможность появления подобной литературы.
Профессия мусорщика, продолжает Вебер, появилась лишь в конце XVIII в. «Бытовой мусор вперемешку с требухой, испражнениями и падалью сваливали в тянувшиеся вдоль улицы сточные канавы. Туда же выбрасывали трупы недоношенных младенцев. Еще в конце XIX (девятнадцатого! – А. Г.) века префекты издавали циркуляр за циркуляром, предписывавшие обязательное захоронение мертвого плода. Трупы младенцев выбрасывали в канавы, реки, оставляли в общественных уборных, а после 1900 г. (!) – в коридорах метро, ибо за самые дешевые похороны надо было отдать пятидневную зарплату. Сточные канавы напоминали овраги, во время ливней по ним с ревом неслись грязевые потоки, и вплоть до XIX в. бедняки промышляли тем, что помогали своим богатым согражданам одолевать эти препятствия, переводя их за небольшую плату по самодельным мосткам. Из канав помои стекали в Сену». Нестерпимое зловоние в районе Лувра побудило королей переселиться в Тюильри, но и там вонь была ненамного меньше.
«Судебные архивы 40-х годов XIX в. (девятнадцатого! – А. Г. ) содержат немало дел, – продолжает Вебер, – о привлечении к ответственности домовладельцев и слуг за опорожнение ночных горшков из окон верхних этажей. В этом же десятилетии появились первые общественные уборные, но мужчины и некоторые женщины продолжали мочиться, а то и испражняться у порогов домов, возле столбов, церквей, статуй и даже у витрин магазинов. Содержимое выгребных ям просачивалось в землю, заражая воду в колодцах, а воздух дымился от гнилых испарений».
Париж не был исключением. Такой была городская жизнь во всех странах, которые у нас ныне ласково зовут «цивилизованными», подразумевая, что такими они были всегда. Как подчеркивает Вебер, «Англию антисанитария терзала веками», причем люди сжились с ней. Вебер приводит поговорку жителей Йоркшира, которая в вольном переводе звучит так: «Где грязь, там и карась». Верхушка общества страдала от антисанитарии не меньше, чем простой народ. Жители королевского Виндзорского замка постоянно болели «гнилостными лихорадками», ставшими причиной преждевременной смерти очень многих (включая принца Альберта, мужа королевы Виктории). В середине XIX в. «под Виндзорским замком обнаружили 53 переполненные выгребные ямы»[101]. Летом 1848 г. в Лондоне случилась «великая вонь», попавшая в историческую летопись английской столицы. Кто мог, бежал из города, остальные завешивали окна мокрой парусиной.
Список городских ужасов этим не исчерпывался. Еще одна цитата из Вебера: «С 1781 г. Монфокон на северо-востоке Парижа был единственной городской свалкой. Прежде там стояли виселицы, и трупы преступников разлагались вместе с дохлым зверьем среди вздымавшихся все выше гор мусора». К этому добавлялась «вонь гниющих туш, которые привозили со скотобоен. К 1840 г. (!) здесь образовался громадный пятиметровый пласт из жирных белых червей, которых продавали рыбакам… Процесс естественного гниения превратил Монфокон в огромный смердящий пруд. Большая часть этого месива просачивалась в землю, оттуда – в колодцы северной части Парижа, ветер же разносил зловоние по всему городу».
Наверное, можно не продолжать. Совершенно очевидно, что при всех возможных (и законных) оговорках качество жизни простых людей Руси – России, по крайней мере до Промышленной революции, было выше, чем в странах Запада. Больше было и возможностей вырваться, пусть и с опасностью для себя, из тисков социального контроля. Наличие такого рода отдушин обусловило постепенное заселение «украинных» земель вокруг ядра Русского государства. А вот, например, для английского народа, доведенного до крайности «огораживаниями» и «кровавыми законами», подобная возможность впервые открылась лишь в XVII в., с началом заселения колоний.
Жители исторической России оставались в своей массе счастливыми и уверенными в себе безотносительно к тому, что сегодня именуют «объективными показателями». Генерал Патрик Гордон, проведший на русской службе 38 лет (с 1661 по 1699 г.), в своем «Дневнике» находил русских надменными («insolent»), высокомерными («overweening») и «ценящими себя выше всех народов». Дословно того же мнения был австрийский посол барон Августин Мейерберг, называющий русских «высокомерными от природы» и ставящими себя «в любых смыслах превыше всех на земле». Рискну предположить, что за высокомерие иностранцы принимали твердую уверенность своих собеседников в правильности православного мироустройства.
От века к веку этот настрой менялся мало. Он продолжал преобладать даже в XIX в. Хотя его поколебала неудача России в Крымской войне, тем не менее, когда Этнографическое бюро Императорского Русского Географического общества занялось в 1899 г. изучением вопроса о патриотизме простого народа (это был, по сути, социологический опрос), преобладающий тон ответов был обобщен так: «В народе существует глубокое убеждение в непобедимости России»[102].
Глава восьмая
Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 223; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!