II. ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ: НЕКОТОРЫЕ ОБЩИЕ ПРИНЦИПЫ

Сол Аарон Крипке

ЗАГАДКА КОНТЕКСТОВ МНЕНИЯ

 

В настоящей статье речь пойдет об одной загадке, связанной с употреблением в языке собственных имен и контекстов мнения (belief). Хотя кое-какие выводы можно будет извлечь из анализа аргументов, которые время от времени появляются при обсуж­дении вопросов, относящихся к данной области, основной мой те­зис выглядит довольно просто. Загадка, о которой пойдет речь, является действительно загадкой, и как следствие этого любая по­пытка объяснить, что представляет собой мнение, должна в конце концов неизбежно с нею столкнуться. Всякие же размышления и гипотезы относительно ее возможного разрешения можно пока отложить.

В первой части статьи рассматриваются теоретические поло­жения, которые были предметом обсуждения в происходивших ранее дискуссиях и в моей собственной статье и которые побуди­ли меня подробно остановиться на анализе этой загадки. Указан­ные положения никоим образом не являются необходимыми для того, чтобы ее сформулировать. Как философская загадка она имеет самостоятельную ценность, и я даже думаю, что ее фунда­ментальное значение для решения проблемы мнения важнее зна­чения тех предпосылок, которые ее породили. В действительности, как я показываю в третьей части статьи, проблема эта затраги­вает не только те предложения, в которых контексты мнения вы­ражены именами, но и значительно более широкий класс предло­жений мнений. Таким образом, я полагаю, что рассматриваемые теоретические положения объясняют происхождение загадки, и это обстоятельство позволяет мне в заключительной части рабо­ты сделать один важный вывод.

Во второй части статьи излагаются некоторые общие принци­пы, которые лежат в основе нашей повседневной практики пере­дачи сообщений о мнениях людей. Эти принципы формулируют-

^{---------------------------------------------------------}

*Saul А. Кriрke. A puzzle about belief. – In: A. M a r g a 1 i t (ed.). Meaning and Use. Dordrecht: D. Reidel, 1979, p. 239–283. Работа печатается с некоторыми сокращениями. В ряде случаев для удобства чтения кавычки заменены курси­вом. – Прим. ред.

© 1979 by Saul A. Kripke.

^194^

ся гораздо более подробно, чем это необходимо для понимания загадки; есть несколько разных формулировок, каждая из кото­рых нам вполне подходит. Ни эта часть, ни предыдущая не яв­ляются обязательными для интуитивного понимания центральной проблемы, рассматриваемой в третьей части статьи, хотя они и могут помочь в осмыслении ее отдельных тонких мест. Читатель, который хочет быстро подойти к изучению основной проблемы, может лишь бегло ознакомиться с первыми двумя частями при первом чтении настоящей работы.

Отдельным читателям проблема, о которой здесь идет речь, может показаться в каком-то смысле не содержащей загадки. Действительно, в рассматриваемой ситуации все релевантные фак­ты могут быть легко описаны на одном каком-то языке, однако на другом языке ту же ситуацию уже, по-видимому, нельзя опи­сать непротиворечивым образом. Это станет ясно чуть позже.

 

I. ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ: ПОДСТАНОВОЧНОСТЬ ( SUBSTITUTIVITY)

 

В других своих работах¹ я предложил концепцию собственных имен, стоящую во многих отношениях ближе к старой точке зре­ния на наименование Дж. Милля, чем к новой традиции, берущей начало у Г. Фреге, которая до недавнего времени была домини­рующей. Согласно Миллю, собственное имя, так сказать, просто имя. Оно просто отсылает к своему носителю и не имеет никаких других функций в языке. В частности, в отличие от определенной дескрипции, имя не представляет своего носителя как обладающе­го какими-либо особыми идентифицирующими свойствами.

В противоположность Миллю, Фреге утверждает, что с каждым именем собственным носитель языка связывает некоторое свойство (или конъюнкцию свойств), которое определяет его носителя как уникальный объект, удовлетворяющий этому ассоциируемому с ним свойству (или свойствам). Это свойство (свойства) состав­ляет „смысл" имени. Если '...' -- имя собственное, то, по всей вероятности, ассоциированными с этим именем свойствами являются те, которые сообщил бы человек в ответ на вопрос „Кто такой '...'?". Если бы он ответил „'...'–это человек, который --------------", то свойства, заполняющие второй пробел в данной фразе, будут теми, которые определяют референцию имени со стороны говорящего и составляют его „смысл". Ясно, что если взять имя какого-нибудь известного исторического лица и спро-

^{---------------------------------------------------------}

¹ См. [1, с. 253–255 и 763–769], [2, с. 135–164]. Знакомство с этими рабо­тами не является необходимым для понимания существа основной проблемы, рас­сматриваемой в настоящей статье, но полезно для уяснения теоретических пред­посылок.

195

сить „Кто такой '...'?", то в ответ можно получить разные и равно корректные ответы. Так, один человек может идентифицировать Аристотеля как философа, который был учителем Александра Македонского, другой – как философа, родившегося в Стагире, который учился у Платона. Для этих двух людей смысл имени 'Аристотель' будет разным: в частности, говорящие второго, но не первого типа будут считать предложение „Аристотель, если он существовал, родился в Стагире" аналитическим². Фреге (как и Рассел)³ пришел к заключению, что, строго говоря, разные носители английского (или немецкого) языка обычно употребляют такое имя, как 'Аристотель', в разных смыслах (хотя и с той же самой референцией). Различия в свойствах, ассоциированных с такого рода именами, порождают, строго говоря, разные идио­лекты⁴.

^{---------------------------------------------------------}

² По существу Фреге приводит именно этот пример во второй сноске своей статьи „Смысл и денотат". Дело в том, что для того, чтобы вопрос Кто та­кой '...'? был применим, нужно выявить у информанта свойства, которые тот рас­сматривает как определяющие имя и устанавливающие референт, а не просто как хорошо известные факты о референте. (Конечно, такое различение свойств может оказаться вымышленным, но оно является центральным у основополож­ников классической теории собственных имен Фреге и Рассела).

³ Для удобства терминология Рассела уподобляется терминологии Фреге. В действительности же, обращаясь к подлинным или „логически собственным" именам, Рассел строго следует за Миллем: „логически собственные" имена просто отсылают (refer) к объекту (к непосредственно знакомым объектам). Но, по Рас­селу, те имена, которые обычно рассматриваются, не являются подлинными, то есть логически собственными именами, а представляют собой скрытые определен­ные дескрипции. Поскольку Рассел относит, в свою очередь, определенные дес­крипции к скрытым символам, он считает, что дескрипции сами по себе смысла не имеют, так как не являются подлинными единичными термами. Если элимини­ровать все скрытые обозначения, то окажется, что только оставшиеся единичные (сингулярные) термы являются логически собственными именами, для которых никакого понятия „смысла" не требуется.

Когда мы говорим о Расселе, что тот приписывает именам „смыслы", то име­ем в виду при этом обычные имена, для удобства пренебрегая его утверждением, что сокращающие их дескрипции в конечном итоге исчезают в ходе анализа.

С другой стороны, именно Расселу принадлежит сделанное явно утверждение о том, что имена собственные – это сокращенные обозначения определенных дес­крипций. М. Даммит в своей недавно вышедшей работе [31 отрицает положение о том, что Фреге выдвинул и поддерживал дескриптивную теорию смыслов, хотя, насколько мне известно, Фреге на этот счет не делает никакого эксплицитного утверждения. Приводимые им примеры, как это признает сам Даммит, согласуют­ся с данным положением.

В любом случае философы обычно понимали смыслы Фреге в терминах тео­рии дескрипций; мы поступаем так же. Для наших целей это более важно, чем детальные исторические экскурсы по поводу имевшихся теорий и споров вокруг них. Даммит признает (с. 111), что его более широкая интерпретация теории Фреге влияет лишь на отдельные важные моменты; поэтому мы можем думать, что она не имеет отношения к проблемам, обсуждающимся в настоящей работе.

⁴ См. сноску в работе Г. Фреге „On Sense and Reference", упомянутую нами выше в примечании 2 и особенно его рассуждения о „докторе Густаве Лаубен" в статье „Der Gedanke" ['Мысль']. (См. недавно вышедший перевод этой рабо­ты: [4].)

196

Позднейшие теоретики, примкнувшие к традиции Фреге – Pacсела, сочли это следствие малопривлекательным. Поэтому они решили модифицировать классическую точку зрения, „собирая в пучок" смысл имени (например, для них Аристотель – это объект, имеющий следующий длинный список свойств или, по крайней мере, большинство из них), или – для наших целей лучше сказать - „социологизируя" его (что дает определение смысла имени 'Аристотель' как некоторого грубо устанавливаемого множеств^ широко распространенных в обществе мнений об Аристотеле).

Один из способов подчеркнуть различие между строгим под­ходом Милля и точкой зрения Фреге предполагает (если мы по­зволим себе такой жаргон) использование понятия пропозицио­нального содержания. Если подход Милля корректен, и языковая функция имени собственного всецело исчерпывается указанием на носителя имени, то тогда собственные имена одного и того же объекта всюду взаимозаменимы не только с сохранением salva veritate, но и salva significatione: пропозиция, выраженная в пред­ложении, остается такой же, независимо от имени, которое носит объект в ее составе. Это утверждение, конечно, перестает быть вер­ным, если имена не реально употреблены, а только упомянуты в предложении: предложения 'Цицерон' содержит семь букв и 'Тул­лий' содержит семь букв имеют различные истинностные значения, не говоря уже об их пропозициональном содержании. (Этот при­мер, конечно, принадлежит Куайну.) Давайте на данной стадии ограничимся рассмотрением простых предложений, не содержащих связок или каких-то других источников интенсиональности. Если Милль целиком прав, то не только предложение Цицерон был ле­нивым имеет то же истинностное значение, что и предложение Туллий был ленивым, но эти два предложения выражают также одну и ту же пропозицию, имеют одно содержание. Аналогично, фразы Цицерон восхищался Туллием, Туллий восхищался Цице­роном, Цицерон восхищался Цицероном и Туллий восхищался Туллием – это просто четыре разных способа выразить одну и ту же мысль⁵.

^{---------------------------------------------------------}

⁵ Б. Рассел, будучи последовательным миллеанцем в отношении подлинных имен, принимает этот аргумент по отношению к „логически собственным именам". Представим, например, на мгновение, что 'Цицерон' и 'Туллий' являются „логиче­ски собственными именами". Тогда Рассел относительно них сказал бы, что если я делаю вывод, что Цицерон восхищался Туллием, то я связываю определенным образом Цицерона, Туллия и отношение восхищения. Поскольку Цицерон – это Туллий, то точно таким же образом связаны Туллий, Цицерон и восхищение, сле­довательно, я делаю вывод, что Туллий восхищался Цицероном. С другой сто­роны, если Цицерон, действительно, восхищался Туллием, то, согласно Расселу, всем предложениям Цицерон восхищался Туллием, Цицерон восхищался Цицеро­ном и т. д. соответствует один-единственный факт. Его конституентом (помимо отношения восхищения) является Цицерон, взятый, так сказать, дважды.

197

Если принять такое вытекающее из теории Милля следствие, то оно, по всей видимости, повлечет за собой и другие следствия относительно „интенсиональных" контекстов. Выражает предло­жение необходимую истину или условную, зависит только от со­держащейся в нем пропозиции, но не от слов, употребленных в предложении для ее выражения. Поэтому всякое предложение должно сохранить свое „модальное значение" (необходимость, невозможность, условную истинность или условную ложь), если имя 'Цицерон' заменить в одном или нескольких местах на имя 'Туллий', поскольку такое замещение оставляет неизменным содер­жание предложения. Это, очевидно, означает, что кореферентные имена взаимозаменимы в модальных контекстах salva veritate: предложения Необходимо (возможно), что Цицерон... и Необхо­димо (возможно), что Туллий... должны иметь одно истинностное значение при любом возможном заполнении пустых мест простым предложением.

Аналогичной выглядит ситуация и с контекстами, содержа­щими модальности знания, мнения и эпистемические модальности. Если субъект полагает, что нечто является истинным или лож­ным, то не играет никакой роли, как его мнение передано в пред­ложении. Поэтому, если подстановка одного собственного имени вместо другого не меняет содержания предложения мнения, то кореферентные собственные имена должны быть взаимозаменимы salva veritate в контекстах мнения. Подобное рассуждение приме­нимо и к эпистемическим контекстам (Джоунз знает, что...), кон­текстам эпистемической необходимости (Джоунз a priori знает, что...) и т. п.

Все это резко отличает собственные имена от определенных дескрипций. Хорошо известно, что замена кореферентных дескрип­ций в простых предложениях (без операторов) при любом разум­ном определении понятия „содержание" может изменить содер­жание такого предложения. В частности, не является инвариант­ным модальное истинностное значение предложения при замене дескрипции на кореферентную: предложение Наименьшее простое число четное необходимо истинно, тогда как предложение Люби­мое число Джоунза четное условно истинно, даже если любимое число Джоунза оказывается наименьшим простым. Отсюда сле­дует, что кореферентные дескрипции не взаимозаменимы salva veritate в модальных контекстах: предложение Необходимо, что наименьшее простое число четное истинно, тогда как предложение

^{---------------------------------------------------------}

Рассел считал, что фразы Цицерон, восхищался Туллием и Туллий восхищал­ся Цицероном на самом деле не взаимозаменимы. Для него это был один из аргу­ментов в пользу того, что имена 'Цицерон' и 'Туллий' не являются подлинными и что римский оратор – никакой не конституент пропозиций (или „фактов" или ,,суждений"), соответствующих предложениям, содержащим данное имя.

198

Необходимо, что любимое число Джоунза четное ложно. Конечно, существует „de re" прочтение, или прочтение с „большой сферой, действия", при котором второе предложение будет истинным. Такое прочтение, возможно, более точно было бы передать предло­жением Любимое число Джоунза таково, что оно необходимым образом четное, или, в приблизительной транскрипции Рассела, предложением Одно и только одно число вызывает восхищение Джоунза, и всякое такое число необходимым образом четное (имеет свойство быть необходимо четным). Такое de re прочте­ние, если оно вообще имеет смысл, должно быть по определению подвержено субституции salva veritate, поскольку свойство „быть необходимо четным" является свойством числа независимо от того, как оно обозначено; в этом отношении между именами и дескрипциями может не оказаться различия. Противопоставлены имена и дескрипции, в соответствии с точкой зрения Милля, в предложениях, прочитанных de dicto, или „с малой сферой дей­ствия дескрипции", то есть только при прочтении, которое – для контекстов мнения и модальных контекстов – будет единственно интересовать нас в данной работе. Мы можем, если хотите, особо подчеркнуть, что нас интересует это прочтение в различных транс­крипциях, скажем: Необходимо, что: Цицерон был лысым, или, в более эксплицитной форме: Следующая пропозиция верна необ­ходимым образом: Цицерон был лысым, или даже в „формаль­ном" виде в духе Карнапа⁶: Предложение „Цицерон был лысым" выражает необходимую истину. Теперь приверженец Милля мо­жет утверждать, что все эти формулировки сохраняют свое истин­ностное значение и в случае, если имя Цицерон в них заменено на имя Туллий, при том, что дескрипции Любимый латинский пи­сатель Джоунза и Человек, который осудил Катилину в этих контекстах не взаимозаменимы, хотя и кодесигнативны (codesignative)*.

Аналогично обстоит дело с контекстами мнения. Здесь такие мнения, как в предложениях типа Джоунз считает, что Цицерон (или: его любимый латинский писатель), что тот был лысым, нас интересовать не будут. К таким контекстам, если они имеют смысл, по определению применим принцип субституции как для имен, так и для дескрипций. Нас скорее будут интересовать вы-

^{---------------------------------------------------------}

⁶ Основываясь на аргументах, приводимых А. Чёрчем и другими авторами, я не думаю, что такой формальный способ выражения синонимичен другим фор­мулировкам. Но его можно использовать в качестве грубого средства переда­чи идеи сферы действия дескрипции.

* Кодесигнативы – термин, введенный Крипке ранее. Этот термин встречает­ся в его ранних статьях, где Крипке толкует собственные имена как твердые десигнаторы. Отсюда кодесигнативы – это собственные имена, понимаемые Крип­ке как твердые десигнаторы, которые имеют ту же самую референцию –Поим ред.

199

ражения de dicto, эксплицитно содержащиеся в таких формули­ровках, как Джоунз думает, что: Цицерон был лысым (или: Джоунз думает, что: человек, который осудил Катилину, был лы­сым). Материал предложения после знака двоеточия выражает содержание мнения Джоунза. Другие, более эксплицитные фор­мулировки того же содержания таковы: Джоунз думает: пропо­зиция – что – ,,Цицерон – был – лысым" истинна, или даже в более формальном стиле: Предложение „Цицерон был лысым" составляет содержание мнения Джоунза. Обо всех таких контек­стах строгий миллеанец будет, видимо, утверждать, что в них кодесигнативные имена, но не кодесигнативные дескрипции, взаи­мозаменимы salva veritate⁷.

Так вот, существовало широко распространенное мнение, что все эти очевидные следствия из учения Милля попросту ложны. Казалось прежде всего, что предложения могут изменить свое модальное значение, если заменить в них одно имя на имя, ко-десигнативное ему. Предложение Венера – это Вечерняя звезда (или, более осторожное: Если Венера существует, то Венера –

^{---------------------------------------------------------}

⁷ С таким же основанием можно было бы утверждать, что миллевская трак­товка собственных имен признает их не имеющими сфер действия и что для них различие de dicto – de re исчезает. Это положение выглядит весьма правдопо­добно (моя теория твердых десигнаторов предполагает нечто подобное для мо­дальных контекстов), но здесь ни это, ни противоположное положение можно не обсуждать: попросту de re употребления в настоящей работе не рассматриваются.

Кристофер Пикок [5] использует понятие, равнозначное эквивалентности de dicto – de re конструкций во всех контекстах (или, говоря иначе, отсутствию такого различия) для характеристики твердых десигнаторов и их поведения в тек­стах. Я согласен, что для модальных контекстов это (приблизительно) равносиль­но моему понятию твердых десигнаторов, а также согласен, что для собственных имен эквивалентность Пикока справедлива и для темпоральных контекстов (что примерно равносильно „темпоральной твердости" имен). Я, кроме того, согласен также и с тем, что очень возможно, что принцип подстановочности следует рас­пространить на все контексты. Однако, как признает Пикок, отсюда вытекает, что принцип подстановочности имеет силу и для кодесигнативных имен собствен­ных в контекстах мнений, а это уже многими отвергается как ложное утвержде­ние. Чтобы исключить возможность такого вывода, Пикок предлагает использо­вать теорию интенсиональных контекстов Дэвидсона („что" – предложение, яв­ляется отдельным, самостоятельным предложением). Сам я теорию Дэвидсона принять не могу, но даже если бы она и была верной, она не избавила бы нас от указанной трудности, что фактически признает и сам Пикок (с. 127, § 1). (Между прочим, если теория Дэвидсона препятствует выводу о прозрачности контекстов мнения в отношении имен, то почему Пикок без каких бы то ни было аргументов отвергает возможность, что указанная теория препятствует такому выводу и для модальных контекстов, имеющих сходную грамматическую струк­туру?) Эти проблемы обсуждаются в настоящей работе, но до тех пор, пока они не решены, я предпочитаю держаться своей ранней, более осторожной форму­лировки.

Отметим в связи со сказанным следующее: всеми признаваемый как баналь­ный факт – что кодесигнативные имена не являются взаимозаменимыми в кон­текстах мнения – может быть, как дает нам понять Пикок, – совсем не так бана­лен, как это обычно предполагается.

200

это Вечерняя звезда) выражает необходимую истину, тогда как предложение Вечерняя звезда – это Утренняя звезда (или: Если Вечерняя звезда существует, то Вечерняя звезда – это Утренняя звезда) выражает эмпирически обнаруженный факт и тем самым, как это всеми признавалось, конвенциональную истину (иначе говоря, „так это могло случиться и, следовательно, так могло

быть").

Еще более очевидным казалось положение, что кодесигнатив­ные имена собственные не взаимозаменимы в контекстах мнения и в эпистемических контекстах. Том, рядовой носитель языка, легко может согласиться с утверждением Туллий осудил Катили­ну, но не с утверждением Цицерон осудил Катилину. Он даже может отрицать последнее. И это отрицание вполне совместимо с его статусом рядового носителя языка, удовлетворяющего обыч­ному критерию употребления имен Цицерон и Туллий для обозна­чения прославленного римлянина (то есть носителя языка, кото­рый не знает, что эти имена называют одно и то же лицо). Отсюда представляется совершенно очевидным, что Том думает, что Тул­лий осудил Катилину, но не думает, что (у него отсутствует мне­ние) : Цицерон осудил Катилину⁸. Поэтому кажется абсолютно ясным, что кодесигнативные собственные имена в контекстах мнения не взаимозаменимы. Также представляется очевидным, что должны быть две отдельные пропозиции или два разных со­держания, передаваемые предложениями Цицерон осудил Кати­лину и Туллий осудил Катилину. А как еще может Том считать истинным одно из них и отрицать другое? И таким способом вы­раженное различие в пропозициях может возникнуть только из-за разницы по смыслу имен Туллий и Цицерон. Этот вывод со­гласуется с теорией Фреге и, видимо, несовместим с чисто мил-левским подходом⁹.

^{---------------------------------------------------------}

⁸ Данный пример взят из работы Куайна: [6, с. 145]. Вывод Куайна о том, что истолкованное de dicto выражение думает, что является непрозрачным (opa­que), повсеместно считался само собой разумеющимся. В формулировке в тексте я использовал знак двоеточия, чтобы подчеркнуть, что я говорю о мнении de dicto. Поскольку, как уже отмечалось, только мнение de dicto и будет нас инте­ресовать в данной работе, знак двоеточия в дальнейшем, как правило, опускается, и все „думает, что" контексты следует интерпретировать de dicto, если явно не указано противоположное.

⁹ Во многих своих работах П. Гич отстаивал точку зрения, противоположную точке зрения Милля, согласно которой каждому имени, по определению, припи­сывается некий сортный предикат (так, например, предикат „Гич", по определе­нию, называет человека). С другой стороны, теория Гича не полностью совпадает и с теорией Фреге, поскольку Гич отрицает тот факт, что всякая определенная дескрипция, которая бы идентифицировала референт имени в кругу объектов то­го же рода, аналитически привязана к данному имени (см., например, его работу: [7, с. 43–45]). Что же касается проблем настоящей статьи, то воззрения Гича могут быть скорее отнесены к Миллю, нежели к Фреге. Для обычных имен типа

201

В работе [1], о которой уже упоминалось выше, мною был опровергнут один из аргументов против Милля, а именно – мо­дальный. Предложение Вечерняя звезда – это Утренняя звезда выражает такую же необходимую истину, как и предложение Ве­нера – это Вечерняя звезда: не существует таких контрфактиче­ских ситуаций, в которых Утренняя звезда и Вечерняя звезда бы­ли бы различны. Правда, истинность предложений Венера – это Утренняя звезда не была известна a priori, и могло так быть, что пока не поступило соответствующего эмпирического свиде­тельства, в нее мало кто верил. Однако, как я уже говорил, эти эпистемические вопросы следует отделить от метафизического вопроса о необходимой истинности предложения Вечерняя звез­да – это Утренняя звезда. И то, что кодесигнативные имена соб­ственные взаимозаменимы salva veritate во всех контекстах (ме­тафизической) необходимости и, более того, замена имени соб­ственного на имя с тем же денотатом оставляет прежним модаль­ное значение предложения, есть следствие, вытекающее из моей концепции имен как твердых десигнаторов.

Хотя моя точка зрения в вопросе об именах в модальных кон­текстах совпадает с точкой зрения Милля, на первый взгляд кажется, что объяснение поведения имен в эпистемических кон­текстах и контекстах мнения требует принципиально не-миллевского подхода (то же относится и к другим контекстам пропо­зициональных установок). Дело в том, что я предполагал нали­чие резкого противопоставления между эпистемической и метафи­зической возможностью: прежде чем были сделаны соответствую­щие эмпирические открытия, люди могли просто не знать, что Вечерняя звезда (Венера) – это Утренняя звезда, и даже так не считать, при том, что они, естественно, знали или считали, что Венера – это Вечерняя звезда. Не говорит ли это в пользу поло­жения Фреге о том, что имена Вечерняя звезда и Утренняя звезда имеют различные „способы представления", определяющие их ре­ференцию? Чем же еще можно объяснить тот факт, что прежде чем астрономы установили тождество двух небесных светил, пред­ложение с Вечерней звездой могло выражать общее суждение, а то же предложение, но с именем Утренняя звезда нет? В случае с Вечерней звездой и Утренней звездой абсолютно ясно, каковы эти разные способы представления. Один определяет небесное тело по его появлению на небе в соответствующее время года, вечером, и по его положению на небосводе, другой – также по

Цицерон и Туллий будет иметь место одна и та же референция, и им будет при­писан один (в духе Гича) смысл, а именно, что это имена человека. Таким обра­зом, представляется, что эти имена всюду взаимозаменимы. (В [7] Гич, кажется, не принимает такого заключения, однако есть все основания для того, чтобы его принять; на первый взгляд они такие же, как и при чисто миллевском подходе.)

202

положению на небосводе и по появлению в соответствующее вре­мя года – утром. Поэтому, хотя я и считаю, что собственные имена являются модально твердыми десигнаторами (то есть имеют одну и ту же референцию, когда мы используем их при описании контрфактических ситуаций и при описании реального мира), представляется, что они имеют фрегевский „смысл" в соответ­ствии с тем, как фиксируется строгая референция. И все расхож­дения по смыслу (в указанном смысле понятия „смысл") приво­дят к нарушению принципа подстановочности для кодесигнатив-ных имен в контекстах пропозициональной установки, хотя для модальных контекстов он по-прежнему остается верным. Это по­ложение вполне согласуется с доктриной Милля, рассматриваю­щего модальные контексты, но расходится со взглядами Фреге, рассматривающего контексты мнения. Таким образом, эта теория не является в чистом виде миллевской¹⁰.

Итак, после некоторого размышления вывод, сделанный Фре­ге, представляется уже менее очевидным. Точно так же, как когда-то люди не знали, что Утренняя звезда – это Вечерняя звезда, так и нормальный носитель английского языка может, видимо, не знать, что Цицерон – это Туллий или что Голландия – это Нидерланды. Поэтому человек может согласиться с тем, что Ци­церон был ленивым, но не согласиться с утверждением Туллий был ленивым, или он может искренне признать, что Голландия – прекрасная страна, но отрицать, что Нидерланды – прекрасная

^{---------------------------------------------------------}

¹⁰ Хочу подчеркнуть, что имена являются модально твердыми десигнаторами и удовлетворяют принципу подстановочности в модальных контекстах, и в том, что для них в контекстах мнения тот же принцип нарушается, никакого противо­речия нет. Весь понятийный аппарат, разработанный в [1] для различения эпи­стемической и метафизической необходимости, приписывания смысла и установ­ления референции, был призван показать, помимо всего прочего, что учение Мил­ля о подстановочности имен в модальных контекстах может быть принято, хотя его тезис о подстановочности имен в эпистемических контекстах следует отверг­нуть. В [1], однако, вовсе не утверждалось, что принцип подстановочности при­меним к эпистемическим контекстам.

Непротиворечивым будет даже предположить, что за нарушение принципа подстановочности ответственность несут разные способы установления референ­ции (имеется в виду строгой референции), и таким образом занять промежуточ­ную позицию между Фреге и Миллем, – позицию, о которой идет речь в данной работе. Можно даже думать, что работа [1] наводит на мысль, что способ уста­новления референции существен и для эпистемических контекстов, и прежде всего для таких, где конвенциональная дескрипция строго фиксирует референт имени (Вечерняя звезда – Утренняя звезда). Когда я писал [1], то уже тогда знал, что из-за проблем, обсуждаемых в настоящей работе, вопрос о подстановочности имен в эпистемических контекстах оказывается весьма деликатным, и тогда я полагал, что дальше лучше не запутывать проблему.

После того, как данная статья была закончена, я познакомился с работой А. Платинги [8], занимающим позицию где-то посередине, между Миллем и Фре­ге, и нарушение принципа подстановочности может служить основным аргумен­том, доказывающим правильность его позиции.

203

страна. Ситуацию с именами Вечерняя и Утренняя звезда кажет­ся правдоподобным объяснить тем, что эти имена устанавливают свою (строгую) референцию к одному объекту, как правило, дву­мя разными способами: одно имя называет звезду, появляющуюся вечером, другое – звезду, появляющуюся утром. Но каковы те конвенциональные „смыслы" (пусть даже под „смыслами" мы по­нимаем „способы строгой фиксации референции"), которые могут быть приписаны, соответственно, именам Цицерон .и Туллий (или Голландия и Нидерланды)? Не являются ли эти два слова (в анг­лийском языке) просто двумя разными именами одного челове­ка? Есть ли какая-нибудь конвенциональная и широко распро­страненная в языковом коллективе „коннотация", присущая одно­му имени, которая бы отсутствовала в другом?¹¹ Я таких конно­таций не знаю¹².

^{---------------------------------------------------------}

¹¹ Я воспользовался здесь термином „коннотация", чтобы показать, что ас­социированные с именами свойства a priori приписаны именам и соединены с ни­ми по крайней мере как фиксаторы строгой референции, а следовательно, должны быть истинными относительно своего референта (если таковой существует). Есть и другой смысл термина „коннотация"; ср., например, коннотацию у выражения Священная Римская империя, когда необязательно предполагать или считать коннотацию истинной относительно референта. В каком-то близком смысле сто­ронники классического подхода и другие исследователи, освоившие классическое наследие, могут приписать разные коннотации именам Цицерон и Туллий. Так, слово The Netherlands 'Нидерланды' для внимательного уха может показаться низкой высоты. Такого рода „коннотации" вряд ли можно считать широко рас­пространенными в обществе, многие люди употребляют в речи имена, не осозна­вая таких коннотаций. Но даже тот носитель языка, который знает свойства кон­нотации данного имени, может не считать их истинными относительно данного объекта; ср. выражение Священная Римская империя. Такие коннотации не созда­ют значения и не устанавливают референцию имени.

¹² Можно было бы попытаться определить различие по смыслу имен Цице­рон и Туллий, исходя из того, что предложение Цицерона зовут „Цицерон" три­виально и не слишком содержательно, а предложение Туллия зовут „Цицерон" может быть совсем не бессодержательно. Нил и в одном месте Чёрч (возможно, не эксплицитно) утверждали что-то в этом роде. (Относительно гипотезы Нила см. [1, с. 283].) Поэтому вроде бы можно утверждать, что свойство называться Цицероном составляет часть смысла имени Цицерон, но не является частью смыс­ла имени Туллий.

Я уже рассматривал некоторые проблемы, имеющие отношение ко всем этим вопросам, в [1, с. 283–286]. (См. также обсуждение возможных условий появ­ления логических кругов в другом месте той же работы.) Можно много сказать за и против такого рода аргумента, и не исключено, что я когда-нибудь это сде­лаю. А сейчас позвольте мне лишь очень кратко упомянуть о следующей анало­гичной ситуации (которую, видимо, легче будет осмыслить, если сослаться на наши рассуждения на ту же тему, содержащиеся в работе [1]).

Всякий человек, понимающий значение предиката ,,звать(ся)" и кавычек в ан­глийском языке (а также понимающий, что слово alienists 'психиатры' полнознач-ное и с точки зрения граматики абсолютно нормальное), знает, что предложение Alienists are called „alienists" 'Психиатры зовутся „психиатрами"' выражает в ан­глийском языке истину, даже если он.понятия не имеет, что означает слово alie­nists. Ему не нужно знать, что предложение Psychiatrists are called „alienists"

204

Все эти рассуждения могли бы, по-видимому, подтолкнуть нас к крайней точке зрения Фреге – Рассела, согласно которой смыс­лы имен собственных меняются, строго говоря, от одного носителя языка к другому и не существует одного, признаваемого всем обществом смысла, а есть только признаваемая всем обществом референция¹³. В этой теории смысл, который носитель языка при­писывает такому имени, как Цицерон, зависит от того, какие утверждения относительно Цицерона он принимает и какие из них считает дефинициями данного имени (в отличие от тех утверж­дений, которые он просто рассматривает как отражающие реаль­ность мнений „о Цицероне"). Аналогично и для имени Туллий. Пусть, например, некто определяет Цицерона как 'римского ора­тора, выступившего с речью, написанной по-древнегречески, про­тив Кассия', а Туллия – как 'римского оратора, осудившего Катилину'. Тогда этот человек спокойно может отвергнуть суждение Цицерон – это Туллий, если он не знает, что существует един­ственный римский оратор, удовлетворяющий обеим дескрипциям (если верить и Шекспиру и истории). Точно так же он по незна­нию может утверждать, что Цицерон был лысым, отрицая, что Туллий был лысым и под. Не так ли в действительности случает­ся, когда выраженные кем-то мнения небезразличны к взаимоза­менимости имен Туллий и Цицерон? Не должен ли источник их невзаимозаменимости лежать в двух разных дескрипциях, связан­ных с этими именами, или способах установления их референции? Если говорящему повезет, и он припишет одинаковые идентифи­цирующие свойства и Цицерону и Туллию, то он, по всей вероят­ности, будет употреблять имена Цицерон и Туллий как взаимоза­менимые. На первый взгляд, все сказанное кажется мощной под­держкой точки зрения Фреге и Рассела, утверждавшим, что в общем случае имена принадлежат идиолектам, а их „смыслы"

^{---------------------------------------------------------}

'Психиатры зовутся „психиатрами"' истинно. Ни одно из этих предложений не доказывает того, что слова alienists и psychiatrists несинонимичны и что называ­ние alienists 'alienists' является частью значения слова alienists, а называние их 'psychiatrists' – нет. Аналогично обстоит дело и с именами Цицерон и Туллий. Нет больше никаких других причин считать, что свойство „называться так-то и так-то" является частью значения собственного имени и не входит в значение любого другого слова языка.

¹³ Такая точка зрения, даже если она позволяет каждому говорящему свя­зывать с каждым именем пучок дескрипций, может считаться последовательно фреге – расселовской, при условии, что пучок этот меняется от одного носителя языка к другому и что изменения в пучке являются изменениями в идиолекте. Например, точка зрения Сёрля является фреге – расселовской, когда он пишет в заключительном разделе своей работы [9, с. 166–173]: «Предложение 'Туллий'– – 'Цицерон', я думаю, для большинства людей представляется аналитическим; одни и те же дескриптивные пресуппозиции связаны как с одним, так и с другим именем. Но, разумеется, если бы дескриптивные пресуппозиции были различны, это предложение можно было бы употребить для выражения синтетического суж­дения».

205

зависят от тех „идентифицирующих дескрипций", которые связаны с данными именами.

Отметим, что согласно точке зрения, которой мы сейчас при­держиваемся, нельзя сказать Некоторые не знают, что Цицерон – это Туллий, так как не существует отдельной пропозиции, обозна­чаемой что-предложением, которую бы коллектив нормальных носителей языка передавал с помощью предложения Цицерон – это Туллий. Некоторые люди, в частности, те, кто определяет и 'Цицерона' и 'Туллия' как 'автора „De Fato'", употребляют это предложение для выражения тривиального тождества. Другие упо­требляют его для выражения суждения о том, что человек, удов­летворяющий одной дескрипции (скажем, что он осудил Катили-ну), тот же самый, что и человек, удовлетворяющий другой де­скрипции (например, что его речь против Кассия была написана на древнегреческом языке). Нет такого факта, „что Цицерон – это Туллий", который был бы известен лишь некоторым, но не всем членам языкового коллектива.

Если бы мне пришлось сказать Многие не знают, что Цице­рон – это Туллий, то я бы употребил выражение Цицерон – это Туллий для обозначения подразумеваемой под этими словами пропозиции. Если, например, оно является тривиальным утверж­дением тождества, то я бы при этом ложно и не адекватно реаль­ному положению вещей утверждал, что в обществе существует широко распространенное незнание некоторой самотождествен­ности¹⁴. Я могу, конечно, сказать: Некоторые англичане исполь­зуют имена 'Цицерон' и 'Туллий' для обычной референции к лицу (прославленному римлянину), хотя все-таки не согласны с утверж­дением 'Цицерон – это Туллий'.

Можно, как и раньше, соединить этот аспект теории Фреге – Рассела с уступкой-допущением, что собственные имена являются твердыми десигнаторами и что, следовательно, используемая для установления референции некоторого имени дескрипция не сино­нимична этому имени. Но здесь мы сталкиваемся с большими трудностями. Интуитивно явно неприятное ощущение оставляет использование нами в речи таких имен собственных, как 'Цицерон',, 'Венеция', 'Венера' (планета), с разными ,,смыслами", ведь тогда все мы, „строго говоря", разговариваем на разных языках. Имеет­ся много хорошо известных и весомых возражений на какую-либо дескриптивную теорию имен, а также на теорию собствен-

^{---------------------------------------------------------}

¹⁴ Хотя я говорю здесь на языке пропозиций, вопрос этот совершенно не за­висит от различий в теоретических установках. Опираясь, например, на анализ Дэвидсона, я бы (примерно) утверждал, что многие люди не знают содержания следующего моего высказывания: Цицерон – это Туллий. В итоге это привело бы нас к той же проблеме.

206

ных имен как пучков определенных дескрипций. И так ли уж явно очевидно, что невзаимозаменимость имен в контекстах мне­ния подразумевает некоторое различие между именами по смыс­лу? Существует, в конце концов, немалая литература по филосо­фии, в которой утверждается, что даже полностью синонимич­ные– если таковые вообще имеются – слова типа доктор и врач не взаимозаменимы salva veritate в контекстах мнения, по крайней мере в тех из них, где операторы мнения повторяются¹⁵.

Менее важная проблема, связанная с представлением доводов в пользу теории Фреге и Рассела, появится в следующем разделе статьи: если оба они правы, то в процессе анализа контекстов мнения выясняется, что тот аргумент, который кажется подтверж­дающим правоту их точки зрения, на самом деле сформулировать не так-то просто.

Однако наиболее очевидное возражение, показывающее, что остальным доводам нужно отвести подобающее им место и при­писать надлежащий вес, таково: в действительности рассматри­ваемая нами теория не объясняет всех тех явлений, которые она пытается объяснить. Как мне уже доводилось писать в другом месте¹⁶, люди, „определяющие Цицерона" с помощью таких фраз, как 'человек, осудивший Каталину', 'автор „De Fato"' и т. д., встречаются сравнительно редко: распространенность таких фраз в философской литературе – это продукт чрезмерного увлечения некоторыми философами классическим учением. Нормальные лю­ди, употребляющие в речи имя Цицерон, как очевидно обозна­чающее Цицерона, на вопрос Кто был Цицерон?, по всей вероят­ности, вряд ли придумают лучший ответ, чем следующий: Знаме­нитый римский оратор, и, видимо, то же самое они ответят (если смогут ответить вообще!) на вопрос о Туллии. (В действительно­сти же, большинство людей, скорее всего, никогда не слышали имени 'Туллий'.} Аналогично, многие из тех, кто слышал о Фейн-мане и о Гелл-Манне, идентифицируют каждого из них, как 'вы­дающийся современный физик-теоретик'. Эти люди не приписы-

^{---------------------------------------------------------}

¹⁵ См. об этом статью Б. Мэйтса [10], перепечатанную в [11].

То, что имена с тождественным денотатом могут иметь разные „смыслы", и то, что носитель языка может принять простое предложение с одним из этих слов и отрицать аналогичное предложение с другим, хотя он неповинен ни в языковой, ни в понятийной неразберихе, ни в отклонении от логической непро­тиворечивости, – все эти факты составляют краеугольный камень, на котором держится „фрегевский" аргумент. В случае с двумя полными синонимами это не так.

Сам я считаю, что рассуждения Мэйтса представляют значительный интерес, но вопросы эти весьма путаные и тонкие и если аргумент его и работает, то приводит, по всей видимости, скорее к парадоксу или загадке, чем к какому-то определенному выводу.

¹⁶ См. [1,с. 291 (внизу)–293].

207

вают именам обычных „смыслов", тех, которые обеспечивали бы уникальную референцию имени (даже при том, что они употребля­ют имена с определенной референцией). Однако в той степени, в какой неопределенные дескрипции, приписанные имени или ас­социированные с ним, могут быть названы „смыслами", „смыслы", приданные Цицерону и Туллию или Фейнману и Гелл-Манну, одни и те же¹⁷. И все же такие носители языка могут, видимо, спросить: Цицерон и Туллий – это один и тот же римский ора­тор или два разных? или Фейнман и Гелл-Манн – это два раз­ных физика или один?, не зная ответа ни на один из этих вопро­сов и рассматривая только „смыслы". Кто-то из них мог бы даже высказать ложное предположение или составить ложное мнение, считая, например, что Цицерон был лысым, а Туллий не был. Следовательно, посылка аргумента, который мы рассматриваем в защиту классической концепции Фреге – Рассела, – всегда, когда два кодесигнативных имени не взаимозаменимы при выражении мнения говорящим, причина этого кроется в различии дескрип­ций, которые лежат в основе „дефиниции" имени и которые носи­тель языка связывает с данными именами, – ложна. Ситуация, ко­торую мы продемонстрировали на примере с именами Цицерон и Туллий, на самом деле абсолютно ординарная. Поэтому повсе­местную невзаимозаменимость кодесигнативных имен в контекстах мнения нельзя объяснить различием по „смыслу" между этими именами.

Поскольку крайняя точка зрения Фреге и Рассела фактически не объясняет очевидной невзаимозаменимости имен в контекстах мнения, то, по-видимому, нет больше других причин (имея в виду наши задачи) не придавать значения несметному числу prima fa­cie доводов против этой точки зрения. Имена известных городов, стран, людей и планет в нашем обиходном языке весьма употре­бительны и не являются просто терминами, омонимично исполь­зуемыми в отдельных идиолектах носителей языка¹⁸. Очевидная невзаимозаменимость кодесигнативных имен в контекстах мнения остается загадкой, но уже не кажется очевидным, что она ровно столько же говорит в пользу теории Фреге, сколько противоречит точке зрения Милля. Ни разные „коллективные", ни разные „част-

^{---------------------------------------------------------}

¹⁷ Вспомним в этой связи также сноску 12.

¹⁸ Некоторые философы подчеркивают, что имена не являются словами языка или что имена непереводимы, с одного языка на другой. По-видимому, трудно от­рицать, что слова Deutschland, Allemagne и Germany – это немецкое, французское и английское имена одной страны – Германии и что французское предложение, содержащее слово London 'Лондон', переводится на английский язык предложе­нием со словом London 'Лондон'. Обучение этим фактам является составной ча­стью обучения немецкому, французскому и английскому языкам.

Может показаться, что отдельные имена, в особенности названия стран, дру­гих известных мест и некоторых известных людей мыслятся как принадлежащие

208

ные" смыслы, которыми владеет каждый отдельно взятый носи­тель языка, не могут объяснить всех тех явлений, которые они должны объяснить. По этой причине бесспорное существование та­кого рода явлений больше не составляет prima facie довода в пользу наличия у имен разных смыслов.

Прежде чем закончить данный раздел, сделаю последнее заме­чание. Мне уже не раз приходилось ссылаться на свои прежние взгляды, изложенные в [1], и говорить, что, трактуя имена собст­венные как твердые десигнаторы и как референциально прозрач­ные¹⁹ в модальных контекстах, я целиком присоединяюсь к Мил-лю, тогда как считая, что имена собственные непрозрачны в кон­текстах мнения, я, по всей вероятности, приближаюсь к Фреге. При более пристальном рассмотрении становится, однако, весьма проблематичным, в какой степени явления референциальной про­зрачности действительно говорят в пользу Фреге против Милля. Существуют важные теоретические основания, чтобы рассматри­вать принятый нами в [1] подход в духе Милля. В указанной рабо­те я утверждал, что в действительности референция имен какой-либо известной исторической личности обычно устанавливается с помощью цепочки коммуникации, в которой референция имени переходит от одного звена к другому. Так вот, законность такой цепочки гораздо больше согласуется с концепцией Милля, чем с альтернативными теориями. Дело в том, что при таком подходе предполагается, что обучающийся принимает имя по цепочке от знающих это имя людей и далее решает использовать его с той

^{---------------------------------------------------------}

языку, составляющие его часть. Многие другие имена, однако, уже к языку не относятся, особенно если их референты малоизвестны (поэтому имена эти ограни­чены в своей применимости) или если одно и то же имя используется носителями всех языков. Насколько я могу судить, существует весьма незначительная семан­тическая разница (а может быть, ее нет и вовсе) между именами, которые осмыс­ливаются как принадлежащие языку, и именами, языку не принадлежащими. Математические символы, вроде знака <, тоже, как правило, не составляют фраг­мента естественного (английского или какого-нибудь другого) языка, хотя эти символы употребляются в сочетаниях с английскими словами в предложениях, образующих тексты математических трактатов, написанных на английском языке (французский математик может пользоваться той же символикой, ни слова не зная по-английски). С другой стороны, сочетание is less than 'меньше, чем' при­надлежит английскому языку. Имеет это различие хоть какое-нибудь семантиче­ское значение?

⁸ настоящей работе я чаще всего буду говорить об именах так, как если бы они составляли часть языка – английского, французского и т. д. Но для тех утверждений, которые я буду о них делать, почти не существенно, считаются они принадлежащими языку или являются его дополнением. И нет необходимости го­ворить, что имя типа Londres „переводимо" (если бы такая терминология пред­полагала, что имена имеют „смыслы", я бы все равно счел ее нежелательной), коль скоро мы признаем, что предложение, содержащее это имя, адекватно пере­ведено на английский язык с помощью слова 'London'.

⁹ Говоря, что имена референциально прозрачны в некотором контексте, я имею в виду, что они в нем взаимозаменимы.

209

же референцией, с какой используют его остальные члены обще­ства. Поскольку обучающийся предполагает, что он будет упо­треблять данное имя с тем же референтом, с каким употребляют его другие, мы рассматриваем его как употребляющего в своей речи предложение Цицерон лысый для передачи той же идеи, что и все общество в целом, и отвлекаемся от расхождений в свой­ствах, которые разные обучающиеся приписывают имени Цицерон. Тот факт, что имя может быть передано по цепочке от одних знающих его людей к другим, прекрасно согласуется с нарисо­ванной Миллем картиной референции. В соответствии с нею се­мантика содержащих данное имя предложений определяется толь­ко референцией имени, а не особыми, приписанными имени свой­ствами. Был поставлен вопрос, нельзя ли саму цепочку комму «икации, определяющую в нашей теории референт имени, назвать „смыслом". Наверное, можно, если хочется²⁰, однако в итоге не следует забывать, что законность такой цепочки означает просто, что она сохраняет референцию имени, как считал Милль, и что ее нужно рассматривать в качестве необходимого инструмента для правильного обучения языку²¹. (Эту цепочку можно сопоставить с терминами типа сердцевидный, когда необходимо не только обу­чение языку, но и надлежащее расширение языка.) Точно таким же образом учение о твердых десигнаторах в модальных контекс­тах, как уже говорилось выше, диссонирует (хотя и не обязатель­но противоречит ей) с теорией, предполагающей обращение к анти-миллевским рассуждениям для объяснения поведения имен в кон­текстах пропозициональной установки.

Следовательно, общее направление моих прежних взглядов на­водит на мысль, что раз теория Милля вполне пригодна, ее нуж­но отстаивать.

 

II. ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ: НЕКОТОРЫЕ ОБЩИЕ ПРИНЦИПЫ

 

Где же мы сейчас находимся? По-видимому, мы попали в до­вольно затруднительное положение. С одной стороны, мы пришли к выводу, что невзаимозаменимость имен 'Цицерон' и 'Туллий' salva

^{---------------------------------------------------------}

²⁰ Мы, однако, должны здесь под „смыслом" понимать „нечто, фиксирующее референцию", а не „нечто, означивающее имя", иначе у нас возникнут трудности с твердой десигнацией собственных имен. Если настоящим источником цепочки для некоторого имени является данный объект, то мы используем данное имя для обозначения этого объекта даже тогда, когда говорим о контрфактических ситуациях, где некоторый другой объект дает начало рассматриваемой цепочке.

²¹ Согласно провозглашенной в [1] доктрине, собственные имена передаются ло цепочке от одного звена к другому, несмотря на то, что мнения о референте, ассоциативно связанном с именем, могут измениться радикально. Происходящие при этом изменения, однако, не являются языковыми в том смысле, в каком язы-

210

veritate в контекстах пропозициональной установки нельзя объяс­нить различием их по „смыслу". С другой стороны, не нужно за­бывать первоначальный аргумент против Милля: если референ­ция –это все, что связано с наименованием, то тогда какое вооб­ще может быть смысловое различие между именами 'Цицерон' и 'Туллий'? А если никакой семантической разницы между ними нет, то не выражают ли предложения Цицерон был лысый и Туллий был лысый одну и ту же пропозицию? И как тогда может кто-то считать, что Цицерон был лысым и вместе с тем сомневаться или не считать, что Туллий тоже был лысым?

Давайте задумаемся. Почему мы полагаем, что кто-то может считать, что Цицерон был лысый, но не считать, что Туллий тоже был лысым? Или думать, несмотря на логическую несовмести­мость суждений, что Йельский университет очень хороший, а Ста­рый Эли плохой? Хорошо, допустим, что нормальный носитель английского языка Джоунз искренне соглашается с тем, что пред­ложение Цицерон был лысым истинно, но не может согласиться с истинностью предложения Туллий был лысым. И это несмотря на то, что Джоунз употребляет в речи имена 'Цицерон' и 'Туллий' обычным образом: имя 'Цицерон' в этом утверждении он употреб­ляет для обозначения римлянина, а не, например, своей собаки или немецкого шпиона.

Сделаем явным предполагаемый здесь имплицитно принцип (или правило) раскрытия кавычек (disquotational principle), свя­зывающий согласие (с некоторым утверждением) и мнение. Этот принцип можно сформулировать так (здесь 'р' должно быть заме­нено (внутри или вне кавычек) любым подходящим английским предложением): «Если обыкновенный носитель языка, поразмыс­лив, искренне соглашается с 'р', то он считает (believes that), что 'р'»- Предложение, замещающее 'р'> при этом не должно со­держать индексальных или прономинальных языковых средств, а также омонимичных выражений, искажающих интуитивный смысл принципа (например, если носитель языка соглашается с предложением Вы изумительный человек, ему не нужно думать, что вы – читатель – изумительный человек)²².

^{---------------------------------------------------------}

ковым считается изменение значения слова villain 'негодяй, злодей* от rustic 'грубый, неотесанный' до wicked 'злой (человек)'. Хотя референция имени не меняется, мнения об объекте часто подвергаются значительным изменениям, даже за вычетом тех, которые могут считаться языковыми.

²² Похожие ограничения предлагается ввести и для формулируемых ниже усиленного принципа раскрытия кавычек и принципа перевода. Омонимию исклю­чать не надо, если всякий раз имплицитно подразумевается, что, когда встречает­ся предложение, оно понимается однозначно. (Аналогично при формулировке принципа перевода предполагается, что переводчик подбирает заранее определен­ную интерпретацию предложения.) Что же касается индексов, то я не разраба-

211

Когда мы предполагаем, что имеем дело с обыкновенным носи­телем английского языка, то под этим подразумеваем, что он употребляет все слова в предложении стандартным образом, со­единяет их по синтаксическим правилам языка и т. п., то есть, короче говоря, что он под данным предложением имеет в виду то же, что имел бы в виду рядовой англичанин, употребивший это предложение. Слова предложения могут включать в себя имена собственные, если последние входят в тексты, распространяемые в обществе, так что мы можем говорить о стандартном использо­вании этих имен. Например, если взять предложение Лондон – красивый город, то оно употреблено в соответствии с языковой нормой, если под Лондоном говорящий имеет в виду имя города, а под красивый – предикат, приписывающий объекту определен­ную степень красоты.

Слово „поразмыслив" в формулировке принципа раскрытия ка­вычек предупреждает ту ситуацию, при которой человек, небреж­но обращающийся со значениями слов или склонный к сиюминут­ным концептуальным или языковым ошибкам, утверждает нечто, чего на самом деле в виду не имеет, или же, допуская языковую ошибку, соглашается с истинностью некоторого предложения.

Слово „искренне" включено в формулировку принципа для того, чтобы исключить случаи лжи, притворства, иронии и т. п. Боюсь, однако, что даже при всех сделанных оговорках какой-нибудь дотошный читатель – впрочем, таков уж путь развития филосо­фии – обнаружит пропущенное мною условие, без которого про­возглашенный принцип легко может быть расшатан контрпримера­ми. Однако я сомневаюсь, чтобы изменение формулировки прин­ципа раскрытия кавычек путем введения в текст такого рода ого­ворок могло повлиять хотя бы на один случай его применения в следующих рассуждениях. Если понять намерение, которое скры­вается за этим принципом, то последний покажется самоочевид­ной истиной. (Аналогичный принцип можно сформулировать не только для согласия с истинностью некоторого предложения, но и для искренних заявлений или утверждений.)

Существует также усиленная „бикондициональная" (bicondi­tional) разновидность принципа раскрытия кавычек, где 'р' везде, где оно встречается, должно быть заменено соответствующим английским предложением: „Обыкновенный носитель английского языка, не будучи скрытным человеком, искренне готов согласиться с 'р', обдумав 'р' заранее, если и только если он считает, что

--------------------------------------------

тывал в деталях ограничений на их употребление, поскольку смысл этих ограни­чений вполне ясен.

Очевидно, что правило раскрытия кавычек применяется только к de dicto, но яе к de re атрибутам мнения.

212

p"²³. Бикондициональная разновидность сильнее простой за счет того что в нее входит условие, в силу которого несогласие гово­рящего с У означает, что он не думает, что У, тогда как его согласие с ' p' означает, что он думает, что у. Оговорка относи­тельно скрытности нужна для объяснения того случая, когда го­ворящий может не захотеть поделиться своими мыслями по пово­ду 'р' из-за своей скромности, желания сохранить мысли в тай-ее из-за боязни, что его обидят или оскорбят, и т. д. (Альтерна­тивная формулировка могла бы содержать признаки, указываю­щие на согласие говорящего с данным утверждением или на от­сутствие у него сложившегося мнения (не обязательно несогла­сие) по поводу этого утверждения.) Как и раньше, не исключено, что последняя формулировка принципа предполагает введение в eе текст более жестких условий, смысл которых, впрочем, вполне ясен.

В дальнейшем нам для наших целей, как правило, будет доста­точно простого правила раскрытия кавычек, хотя один раз придет­ся прибегнуть к его усиленной форме. Простую разновидность принципа раскрытия кавычек часто можно использовать в качест­ве теста, проверяющего отсутствие согласия (disbelief) говоряще­го с высказанным ранее утверждением, при условии, что говоря­щий обладает тем минимумом логики, который не позволяет ему, во всяком случае после некоторого размышления, иметь одновре­менно два противоречащих друг другу мнения 'р' и 'р'²⁴. (При та­ком условии ничто не мешает ему иметь сразу два мнения, кото­рые вместе приводят к противоречию.) В этом случае, если поль-

--------------------------------------------

²³ А что произойдет, если он согласится с данным предложением, но отверг­нет синонимичное? Например, согласится с тем, что Джоунз – доктор, но не с тем, что Джоунз – врач. В этом случае либо он не совсем обычно интерпретирует одно из этих предложений, либо, «подумав», вероятнее всего сам себя поправит. Поскольку говорящий ошибочно соглашается с предложением 'Джоунз – доктор' и отвергает 'Джоунз – врач', мы не можем прямо применить правило раскрытия кавычек, чтобы определить, считает ли он или нет, что Джоунз – доктор, – ведь его согласие не является „продуманным".

Аналогично, если человек утверждает, что Джоунз – доктор, но не врач, то он, видимо, поймет, что его утверждение противоречиво без какой бы то ни было дополнительной информации.

Нами были сформулированы оба принципа раскрытия кавычек таким образом, что до тех пор, пока у нас есть все основания подозревать, что произошло какое-то концептуальное или языковое недоразумение (как в вышеупомянутых случаях), мы не можем приписать говорящему наличие или отсутствие определенного мне­ния. Заметим, что если некто произносит предложение Цицерон был лысым, а Тул­лий нет, то едва ли найдутся хоть малейшие основания подозревать говорящего в том, что тот совершает языковую или концептуальную ошибку.

²⁴„ Данный вопрос не следует смешивать с вопросом о том, думает ли гово­рящий про объект, что тот одновременно обладает и не обладает некоторым свой­ством. Наши рассуждения касаются не мнения de re, а мнения de dicto (понятий­ного).

213

зеваться одним лишь простым (неусиленным) принципом раскры­тия кавычек, согласие говорящего с отрицанием 'р' указывает не только на то, что он не считает, что 'р', но и на то, что он считает, что 'не р' (где на место переменной 'р' может быть подставлено любое подходящее английское предложение).

Пока что сформулированный нами принцип можно применить только к носителям английского языка. Согласно этому принципу мы, исходя из того, что, подумав, Питер искренне соглашается с предложением „God exists" 'Бог существует', делаем вывод, что Питер считает, что бог существует. Однако мы, разумеется, обыч­но делаем различные выводы на английском языке и о мнениях людей, говорящих на других языках, Так, мы заключаем, что Пьер думает, что бог существует, из того, что он, подумав, искрен­не соглашается с французским предложением „Dieu existe" 'Бог су­ществует'. Есть несколько способов моделировать подобного рода заключения, если в нашем распоряжении имеются традиционные переводы предложений французского языка на английский. Мы выбираем следующий путь. Ранее нами был описан принцип рас­крытия кавычек для английского языка, для английских предло­жений; аналогичный принцип, изложенный на французском (не­мецком и пр.) языке, также, по предположению, справедлив и для французских (немецких и пр.) предложений. Наконец, мы предполагаем, что имеет место следующий принцип перевода: если предложение одного языка выражает истину в этом языке, то всякий его перевод на другой язык также выражает истину (в том, другом, языке). Обычная практика перевода нередко идет вразрез с изложенным принципом. Это происходит тогда, когда задачей переводчика является не сохранение первоначального смыслового содержания предложения, а получение такого эквива­лента перевода, который служил бы в родном языке – в каком-то другом смысле – тем же целям, что и исходное предложение в чужом языке²⁵. Но если мы хотим, чтобы перевод имел смысл, тождественный со смыслом предложения-оригинала, то тогда со­хранение истинностного значения – это то минимальное условие, которое должно быть соблюдено при переводе.

Допустим теперь, что принцип раскрытия кавычек можно вы-

--------------------------------------------

²⁵ Например, переводя на иностранный язык исторически значимое сообще­ние типа Патрик Генри сказал: „Дайте мне свободу или дайте мне умереть", человек может адекватно перевести часть предложения в кавычках, отнеся ее к словам Генри. Этим он из предполагаемой истины получает ложь, поскольку Генри произносил фразу по-английски. Впрочем, возможно, что адресат это знает, однако его больше интересует содержание высказывания Генри, чем произ­несенные им в точности слова. Особенно часто такая поцедура перевода истины в ложь происходит при переводе беллетристики, где понятие истины нерелевант­но. Некоторые оппоненты, выступающие против „переводного аргумента" Чёрча, позволили ввести себя в заблуждение, анализируя практику перевода.

214

разить на каждом языке. Тогда, исходя из согласия Пьера с утверждением 'Dieu existe', можно следующим образом продол­жить рассуждения. Во-первых, на основании его высказывания и принципа раскрытия кавычек для французского языка, мы вы­водим (во французском), что Pierre croit que Dieu existe 'Пьер считает, что бог существует'. А отсюда уже, воспользовавшись принципом перевода, получаем вывод²⁶ на английском:

Пьер считает, что бог существует.

Таким же путем техника снятия кавычек может быть приме­нена к любому языку. Но если даже я применяю ее только к анг­лийскому языку, все равно допустимо считать, что я предполагаю использование принципа перевода, так как я применяю ее к носи­телям языка, который отличается от моего собственного. Как ука­зывал Куайн, если мы рассматриваем других людей как говорящих с нами на одном языке, то это означает, что в каком-то смысле мы молчаливо предполагаем существование омофонного перевода с их языка на наш собственный. Поэтому, когда я, отталкиваясь от искреннего согласия Питера с утверждением, что „Бог сущест­вует", или его подтверждением, делаю вывод, что он считает, что бог существует, то я, строго говоря, вынужден соединить принцип раскрытия кавычек (для идиолекта Питера) с принципом (омофон­ного) перевода (с идиолекта Питера на мой собственный). Меж­ду тем для большинства задач можно обойтись принципом рас­крытия кавычек для одного языка, скажем, английского, предпо­лагая, что он является общим языком всех людей – англичан. Только в тех случаях, когда релевантными оказываются индиви­дуальные различия в идиолектах, мы формулируем принцип более тщательно.

Вернемся, однако, от этих абстрактных рассуждений к нашей основной теме. Поскольку рядовой носитель языка – ничем не выделяющийся среди других даже в своем употреблении имен 'Цицерон' и 'Туллий' – может после размышления искренне согла­ситься сразу с двумя предложениями „Цицерон был лысый'' и „Тул­лий не был лысый", то это, в соответствии с принципом раскрытия кавычек, означает, что он думает, что Цицерон был лысым, но не думает, что Туллий был лысым. Представляется, что коль скоро он совсем не обязан иметь два противоречивых мнения (даже будучи блестящим логиком, он может не суметь вывести, что по

^{---------------------------------------------------------}

²⁶ Для того, чтобы точно сформулировать вывод, нужно дополнительно при­бегнуть к той разновидности принципа раскрытия кавычек, которая впервые бы­ла рассмотрена Тарским применительно к понятию истины: какое бы предложение ни подставлялось на место 'р' (английское или французское), выводи предложе­ние ,,'р' истинно" из 'р' и наоборот. (Подчеркнем, что английское предложение „'р' истинно" будет английским даже тогда, когда на место 'р' подставляется французское предложение.) Применение принципа раскрытия кавычек в формули­ровке Тарского в тексте подразумевается.

215

меньшей мере одно из его мнений должно быть ошибочным), а принцип подстановочности для кореферентных собственных имен в контекстах мнения заставляет предполагать наличие у него двух противоречивых мнений, то сам принцип подстановочности сле­дует признать неправильным. В самом деле, по-видимому, прово­димые здесь рассуждения сводят этот, принцип к абсурду,

Любопытно обсудить соотношение приводимых нами аргумен­тов против подстановочности с классической теорией Фреге и Рас­села. Как мы уже видели, этими аргументами можно с первого взгляда воспользоваться для подтверждения правильности клас­сической теории, и я полагаю, что именно под таким углом зре­ния и рассматривали их многие философы. В действительности же, последний аргумент прямо применить для поддержки точки зрения Фреге и Рассела нельзя. Допустим, например, что Джоунз делает утверждение „Цицерон был лысым, а Туллий не был". Если Фреге с Расселом правы, то из этого я не могу, опираясь на прин­цип раскрытия кавычек, вывести заключение:

(1) Джоунз думает, что Цицерон был лысым, а Туллий не был,

поскольку вообще-то мы с Джоунзом, строго говоря, не можем считаться носителями одного и того же идиолекта, если не при­писываем одинаковых „смыслов" всем именам. Точно так же я не могу соединить с нужным эффектом принцип раскрытия кавы­чек с принципом перевода, поскольку омофонный перевод пред­ложения Джоунза в мое будет в общем случае неточным по ана­логичной причине. На самом же деле я не вижу особых различий по смыслу в именах Цицерон и Туллий, а поэтому для меня, как, впрочем, возможно, и для вас тоже, эти имена являются взаимоза­менимыми обозначениями одного человека. А так как в соответ­ствии с теорией Фреге – Рассела утверждение (1) показывает, что для Джоунза какое-то различие по смыслу между этими име­нами имеется, то он (Джоунз), следовательно, должен – по Фреге и Расселу – употреблять одно из этих имен иначе, чем я, и омо­фонный перевод его предложения в мое будет неправильным и не­законным. Отсюда вытекает, что если Фреге и Рассел правы, то этот пример нельзя использовать для того, чтобы из него непо­средственно мы могли вывести заключение, что имена собственные не являются взаимозаменимыми в контекстах мнения. И это при том, что данный пример и вытекающее из него отрицательное суж­дение о подстановочности имен часто считались доказательством справедливости концепции Фреге и Рассела!!

Тем не менее даже по теории Фреге – Рассела Джоунз может, применив принцип раскрытия кавычек и выражая свое заключе­ние на своем идиолекте, сказать

(2) Я думаю, что Цицерон был лысым, а Туллий не был.

216

Я не могу передать это мнение словами Джоунза, так как не говорю с ним на одном идиолекте. Конечно, я могу сделать вывод: „пред­ложение (2) выражает истину в идиолекте Джоунза". Если я узнаю, какие два „смысла" Джоунз приписывает именам Цицерон и Туллий, то смогу также ввести в свой собственный идиолект два имени с этими смыслами (еще раньше овладев словами Цицерон и Туллий) и заключить:

(3) Джоунз думает, что X был лысым, а У не был.

Всего сказанного достаточно, чтобы можно было, следуя кон­цепции Фреге – Рассела, сделать вывод о невзаимозаменимости кодесигнативных имен в контекстах мнения. Действительно, спра­ведливость такого вывода легче всего продемонстрировать, оста­ваясь в рамках теории Фреге – Рассела, поскольку в контекстах мнения кодесигнативные дескрипции просто невзаимозаменимы, а для Фреге и Рассела имена по своей сути являются сокращенны­ми дескрипциями и, следовательно, также невзаимозаменимы. Однако этот простой аргумент, очевидно, не связанный с относя­щимися к доктрине Фреге – Рассела посылками (и часто приме­няющийся для поддержки их теории), фактически не может быть принят, если Фреге с Расселом правы.

Если же считать, с легкой руки Фреге – Рассела, что широко­известные имена весьма употребительны в нашем языке, то с этим аргументом больше нет никаких проблем (в том случае, если применить к (2) принцип раскрытия кавычек). Так, представ­ляется, что, осудив Джоунза за противоречивые мнения (явно не­справедливый приговор), мы должны признать, что в контекстах мнения принцип подстановочности имен не имеет силы. Если бы мы применили усиленный принцип раскрытия кавычек, то долж­ны были бы, опираясь на предположение об отсутствии у Джоун­за намерения согласиться с утверждением Туллий был лысым, признать, что тот не считает (у него отсутствует мнение), что Тул­лий был лысым. Теперь несостоятельность принципа подстановоч­ности становится еще более заметной, так как, будучи примени­мым к выводу Джоунз думает, что Цицерон был лысым, но не ду­мает, что Туллий был лысым, он сразу же приводит к прямому противоречию. Это противоречие будет уже содержаться не во мнениях Джоунза, а в наших собственных.

Данное рассуждение, как мне представляется, было широко принято в качестве доказательства того факта, что кодесигнатив­ные собственные имена в контекстах мнения невзаимозаменимы. Обычно оно подразумевается молча, так что можно было бы счи­тать, что я представил очевидный вывод как нечто сложное. Мне бы хотелось, однако, поставить под сомнение корректность при­веденного аргумента, и я сделаю это, не оспаривая в нем ни одно-

217

го конкретного шага. Вместо него я предложу – и это будет со­ставлять основную часть настоящей работы – доказательство существования парадокса с именами в контекстах мнения, не апел­лируя ни к какому принципу подстановочности. Доказательство будет опираться на другие принципы – раскрытия кавычек и пе­ревода, – принципы настолько самоочевидные, что их использова­ние в рассуждениях, как правило, явно не оговаривается.

Предлагаемое доказательство в общем случае предполагает обращение к более чем одному языку, а это, в свою очередь, тре­бует использования принципа перевода и традиционного руковод­ства по переводу. Мы, однако, приведем пример, из которого бу­дет видно, что определенная разновидность парадокса может воз­никнуть и внутри одного языка, например английского. Поэтому единственный принцип, к которому приходится прибегнуть, – это принцип раскрытия кавычек (или, быть может, принцип раскры­тия кавычек плюс омофонный перевод). В этих случаях будет ин­туитивно абсолютно ясно, что ситуация с субъектом „по существу такая же", как и ситуация с Джоунзом в отношении имен Цице­рон и Туллий. Больше того, парадоксальные выводы относительно субъекта можно будет вполне сопоставить с выводами, сделан­ными о Джоунзе на основании принципа подстановочности, а сами рассуждения окажутся аналогичными тем, которые мы вели, рас­сматривая в качестве субъекта Джоунза. Единственное отличие состоит в том, что в ходе дальнейших рассуждений мы не будем прибегать ни к какому принципу подстановочности...

 

III. ЗАГАДКА

 

Наконец-то (!) мы подошли к загадке. Предположим, что Пьер – рядовой носитель французского языка, живет во Франции и не говорит ни на каком другом языке, кроме французского. Он, конечно, слышал о далеком городе Лондоне (который, естественно, называет „Londres"), хотя сам никогда не покидал пределы Фран­ции. Судя по тому, что ему довелось услышать о Лондоне, он склонен думать, что Лондон – красивый город. Поэтому он про­износит (разумеется, по-французски) фразу „Londres est jolie".

Отталкиваясь от этого искреннего высказывания Пьера, мы Де­лаем вывод, что

(4) Пьер считает, что Лондон – красивый город.

Я предполагаю, что Пьер отвечает всем требованиям, наклады­ваемым на рядового носителя французского языка, и, в частности, удовлетворяет критерию, в соответствии с которым мы обычно считаем, что француз (правильно) употребляет слова „est jolie" с целью приписать объекту соответствующее качество и что он –

218

в полном соответствии с существующей традицией – употребляет слово 'Londres' в качестве имени для Лондона.

Позднее Пьер, пройдя через разные – счастливые и несчаст­ливые – перипетии, переезжает в Англию, а именно в сам Лон­дон, хотя и в его малопривлекательную часть, где живут абсолют­но необразованные люди. Пьер, как и большинство его соседей, крайне редко выезжает за пределы этой части города. Никто из его соседей французского языка не знает, так что Пьеру прихо­дится изучать английский „прямым методом", не пользуясь каки­ми бы то ни было переводами с английского на французский. Постоянно вращаясь среди англичан и разговаривая с ними, он в конце концов начинает овладевать английским. В частности, он, как и каждый из тех, кто проживает в этом квартале, называет город Лондон „London".

Предположим на некоторое время – правда, чуть ниже мы увидим, что это допущение не столь существенно, – что местное население до такой степени необразованно, что знает только ма­лую часть тех фактов, которые Пьер слышал о Лондоне, еще будучи во Франции, Пьер узнает от этих людей то, что им извест­но о Лондоне, однако эти сведения лишь незначительно отличают­ся от тех, которые были известны ему раньше. Теперь, овладев ан­глийским, он, конечно, понимает, что город, в котором живет, сле­дует называть „London". Как я уже говорил, живет Пьер в на ред­кость непривлекательном районе, и поэтому большинство из того, что ему приходится видеть и слышать, не оказывает на него ни­какого впечатления.

По этой же причине Пьер склонен согласиться с английским предложением:

(5) London is not pretty 'Лондон некрасивый'.

У него нет ни малейшего желания соглашаться с тем, что

(6) London is pretty. 'Лондон красивый'.

Пьер, разумеется, пока что отказывается признать, что был не прав, согласившись ранее с французским предложением „Lon­dres est jolie". Просто он считает само собой разумеющимся, что этот безобразный город, где он сейчас надолго застрял, отлича­ется от того очаровательного города, о котором ему довелось слы­шать во Франции. Но Пьер вовсе не намерен менять свое мнение о городе, который по-прежнему зовет „Londres". Вот тут-то и возникает загадка. Если рассматривать отдельно прошлый опыт Пьера как носителя французского языка, то все его языковое по­ведение подкрепляет сделанный выше вывод (4) – вывод о том, что он считает Лондон красивым, то есть вывод, который мы точ­но на том же основании могли бы сделать о многих его сооте­чественниках. С другой стороны, после того как Пьер какое-то

219

время пожил в Лондоне, он перестал выделяться среди соседей (если оставить в стороне его французский опыт и французское прошлое) как своим знанием английского языка, так и степенью владения необходимыми сведениями, касающимися местной гео­графии. Его словарный запас английских слов стал мало отли­чаться от словарного запаса его соседей – англичан. Как и они, он редко отваживается покидать мрачный квартал города, где все они живут. Как и они, он знает, что город этот называется „Lon­don" и т. д. О соседях Пьера, естественно, говорят, что они исполь­зуют слово „London" для обозначения Лондона и что они говорят на английском языке. Поскольку как носитель английского языка Пьер ничем от них не отличается, мы должны были бы то же са­мое сказать и о нем. Но тогда, исходя из того, что Пьер искренне признал (5), мы должны заключить, что

(7) Пьер считает, что Лондон – некрасивый город.

Каким образом может быть описана эта ситуация? Нельзя, по-видимому, отрицать, что когда-то Пьер считал Лондон краси­вым – по крайней мере до того, как выучил английский. Ведь тог­да он совсем не отличался от своих многочисленных соотечествен­ников, и у нас были точно такие же основания говорить о нем, как и о любом из его соотечественников, что он считает Лондон красивым городом: если некий француз, не знавший ни слова по-английски и никогда не бывавший в Лондоне, думал, что Лон­дон красивый, то этим французом был Пьер. Столь же неправдо­подобным выглядит заключение – из-за позже возникшей ситуа­ции, когда Пьер выучит английский, – что он в прошлом никогда не считал Лондон красивым. Допуская такие ex post facto выводы, мы ставим под сомнение возможность приписывать определенное мнение всем французам-монолингвам. Мы вынуждены были бы говорить о Мари, владеющей одним только французским языком и твердо и искренне утверждающей „Londres est jolie", что она может считать или не считать Лондон красивым в зависимости от каких-то будущих событий своей жизни (если позже она вы­учит английский и т. д., и т. п.). Нет, Пьер, как и Мари, считал Лондон красивым, когда знал только один язык.

Должны ли мы сказать, что теперь, когда Пьер живет в Лон­доне и владеет английским языком, он больше не считает, что Лондон красивый? Допустим, что это так. Очевидно, что Пьер уже однажды считал, что Лондон красивый. Поэтому нам пришлось бы говорить, что Пьер изменил свое мнение, отбросил прежнее мнение. Но действительно ли он изменил свое мнение? Его ведь отличает постоянство привычек и действий. Он все время перево­дит решительно каждое сделанное им когда-либо на французском языке утверждение на английский. Он заявляет, что никогда ни

220

в чем не менял своих планов, не отказывался от своих мнений и убеждений. Можем ли мы утверждать, что здесь Пьер ошибается? Если бы мы не знали историю его жизни в Лондоне и высказыва­ний сделанных им на английском языке, то, исходя из его знания французского, мы вынуждены были бы заключить, что Пьер все еще считает Лондон красивым. И, как нам представляется, это за­ключение было бы абсолютно корректным. Пьер не менял ника­ких взглядов или намерений и не отказался от мнений, которые имел, живя во Франции.

Аналогичные трудности ожидают всякого, кто попытается оп­ровергнуть наличие у Пьера нового мнения. Если пренебречь его французским прошлым, Пьер точно такой же, как и его новые приятели в Лондоне. О всяком другом человеке, выросшем в Лон­доне и имеющем такие же знания и мнения, какие Пьер выра­жает на английском языке, мы бы, очевидно, вынесли суждение,, что тот думает, что Лондон – некрасивый город. Можно ли ут­верждать, что Пьер по причине своего французского происхожде­ния не считает, что (5)? Допустим, что в результате воздействий" на него электрошоком он начисто забыл французский язык, все, чему обучался во Франции, и свое французское прошлое. Тогда он стал бы в точности таким, как его соседи в Лондоне. У него были бы те же знания, мнения и языковые способности. В этом случае­мы, вероятно, вынуждены были бы сказать, что Пьер считает «Лон­дон безобразным городом, раз мы говорим, что так считают его соседи по кварталу. Но, безусловно, никакой шок, уничтоживший часть воспоминаний и знаний Пьера, не может заставить его ду­мать иначе. Если Пьер после шока считает, что (5), то он думая так и раньше, несмотря на свой французский язык и французское происхождение.

Если бы мы отрицали наличие у Пьера (в его статусе билинг­ва) как мнения, что Лондон красивый, так одновременно с этим и мнения, что Лондон некрасивый, нам пришлось бы столкнуться со всеми трудностями обоих предыдущих случаев. Мы по-прежне­му должны были бы полагать, что когда-то Пьер считал Лондон красивым городом; но теперь он так не считает, хотя сам искрен­не отрицает, что перестал так считать. Нас также должно было бы беспокоить следующее: сможет ли Пьер приобрести мнение, что Лондон – некрасивый город, если он полностью забыл свое французское прошлое. В общем, это описание не может нас пол­ностью удовлетворить.

Таким образом, представляется, что нам следует принять во внимание и французские высказывания Пьера и их английские эк­виваленты. Поэтому приходится признать, что Пьер обладает про­тиворечащими друг другу мнениями, то есть что он считает Лон­дон одновременно красивым и некрасивым. Однако рассмотрение

221

этой альтернативы также приводит к непреодолимым препятст­виям. Мы можем предположить, что несмотря на неприятную ситуацию, в которой Пьер оказался, он является выдающимся фи­лософом и логиком. Он никогда не пропускает мимо себя противо­речий. И безусловно верно, что всякий человек, будь то великий .логик или нет, в принципе всегда замечает противоречия и ис­правляет противоречивые мнения, если ими обладает. Именно по этой причине мы рассматриваем противоречащих самим себе лю­дей как объекты, достойные большего осуждения, по сравнению с теми, которые просто имеют ложные мнения. Очевидно, однако, что раз Пьер не знает, что города, которые он называет „London" и „ Londres"– это один и тот же город, он не может с помощью одной только логики увидеть, что по меньшей мере одно из его мнений должно быть ложным. И не хватает ему вовсе не логиче­ской изобретательности, а информации. Его нельзя обвинить в про­тиворечии; поступить так было бы неправильным.

Картина еще более прояснится, если мы изменим исходную си­туацию. Предположим, что Пьер, находясь во Франции, вместо того, чтобы утверждать „Londres est jolie", делает более осто­рожное утверждение: „Si New York est jolie, Londres est jolie aussi" 'Если Нью-Йорк красивый, то Лондон тоже красивый', то есть он считает, что если Нью-Йорк – красивый город, то и Лон­дон также красивый. Позднее Пьер переезжает в Лондон, овладе­вает, как и раньше, английским языком и произносит по-английски следующую фразу: „London is not pretty" 'Лондон – некрасивый город'. Так что теперь он считает Лондон некрасивым городом. Исходя из двух посылок, каждая из которых входит в состав его мнений: (а) Если Нью-Йорк красивый, то Лондон тоже красивый и (б) Лондон некрасивый, – Пьер должен по правилу modus tol-lens заключить, что Нью-Йорк – некрасивый город. Но сколь да­леко бы ни простиралась логическая проницательность Пьера, он .на самом деле не может вывести такого заключения, потому что считает, что слова „ Londres" и „ London'' могут обозначать два разных города. Если бы Пьер такое заключение сделал, то его можно было бы обвинить в том, что заключение это ошибочное.

Интуитивно Пьер вполне мог подозревать, что Нью-Йорк – красивый город, и именно это предположение могло бы натолкнуть его на мысль, что слова „Londres" и „London" называют, видимо, разные города. Тем не менее, если придерживаться обычной практики передачи мнений людей, говорящих на французском и английском языках, то нужно предположить, что в распоряже­нии Пьера (среди его мнений) имеются обе посылки правила mo­ dus tollens, позволяющие заключить, что Нью-Йорк – некраси­вый город.

И снова нам хочется особо подчеркнуть, что у Пьера нет мне-

222

ния. Он, как я уже говорил, не намерен соглашаться с утвержде­нием (6). Давайте остановим свое внимание именно на этом об­стоятельстве, игнорируя его намерение согласиться с утвержде­нием (5). В действительности, если мы того захотим, мы можем еще раз изменить ситуацию. Предположим, что соседи Пьера счи­тают, что поскольку они так редко выезжают куда-либо из своего ужасного района, у них нет никакого права судить о красоте всего города, и кроме того, предположим, что Пьер разделяет их мне­ние. Тогда, раз он не реагирует положительно на утверждение Лондон – красивый город, то судя по его поведению как носителя английского языка, можно думать, что у него отсутствует мнение о красоте Лондона, причем неважно, считает он, что Лондон – красивый город (как в исходной ситуации), или настойчиво ут­верждает, что у него нет твердого мнения на сей счет (как в из­мененной ситуации).

Теперь, воспользовавшись усиленным принципом раскрытия ка­вычек, легко обнаружить противоречие не только в суждениях Пьера, но и в наших собственных. А именно, опираясь на поведе­ние Пьера как носителя английского языка, мы делаем вывод, что он не считает Лондон красивым (другими словами, неверно, что» он считает, что Лондон красивый). Однако, если исходить из по­ведения Пьера как носителя французского языка, то следует за­ключить, что на самом деле он считает, что Лондон – красивый: город. Это и есть противоречие²⁷.

Итак, мы рассмотрели четыре возможных способа, характери­зующие поведение Пьера на тот момент, когда он находится в-Лондоне: (а) когда Пьер в Лондоне, мы больше не принимаем во внимание его французское высказывание „Londres est jolie", то есть больше не приписываем ему соответствующее мнение; (б) мы не принимаем во внимание его английское высказывание (или не­принимаем во внимание отсутствие высказывания); (в) не прини­маем во внимание оба высказывания и, наконец, (г) принимаем: во внимание оба высказывания. Видимо, каждый из этих спосо­бов вынуждает нас произнести явную ложь или какие-то противо­речивые суждения. Между тем представленные способы, по всей вероятности, логически исчерпывают все мыслимые возможности. Таким образом, мы сталкиваемся с парадоксом, загадкой.

--------------------------------------------

²⁷ Здесь, как и в случае с человеком, который соглашается с утверждением-Джоунз – доктор, но не с утверждением Джоунз– врач, нельзя отказаться от применения принципа раскрытия кавычек на том основании, что человек может недостаточно свободно владеть языком или часто совершает языковые или смыс-ловыэ ошибки. Поскольку Пьер не знает, что имена 'Londres' и 'London' кодесиг-нативны, то, когда он утверждает Londres est jolie, но отрицает London is pretty 'Лондон – красивый город', совсем не обязательно думать, что ему не хватает необходимого знания языка или что он склонен совершать языковые или поня­тийные ошибки.

223

У меня нет ясного представления о том, как ее разрешить. Стоит, однако, предостеречь читателя от иллюзии, которая может стать первопричиной дальнейшей путаницы. То обнаруживаемое обстоятельство, что некоторый другой язык, обходящий вопрос, считает ли Пьер Лондон красивым, может оказаться достаточным для описания всех релевантных фактов, само по себе еще не яв­ляется решением проблемы. Я отчетливо понимаю, что возможны прямые и исчерпывающие описания этой ситуации, и в этом смыс­ле парадокса никакого нет. Пьер расположен искренне согласить­ся с тем, что „ Londres est jolie", но не с тем, что „London is pret­ty". Французским и английским языками он владеет неплохо, однако, связывая с именами „ Londres" и „London" свойства, до­статочные для определения знаменитого города, он не понимает, что они указывают на один и тот же город. (А его употребление имен „ Londres" и „London" исторически (каузально) связано с од­ним и тем же городом, однако Пьер этого не осознает.) Мы можем даже грубо представить себе мнения Пьера: Пьер считает, что го­род, который он называет „ Londres", красивый, а город, который он называет „London", нет. Возможны, очевидно, и другие опи­сания, причем некоторые из них в определенном смысле могут быть отнесены к полным описаниям данной ситуации.

Несмотря на это, ни одно из таких описаний не отвечает на первоначально поставленный вопрос: считает Пьер или не считает Лондон красивым городом? Мне не известно ни одного ответа на этот вопрос, который можно было бы счесть удовлетворительным. Приводить же в качестве возражения тот аргумент, что на ка­ком-то другом языке можно описать „все релевантные факты", совсем не означает дать ответ на поставленный вопрос.

Повторяю, мы столкнулись с загадкой: считает Пьер или не считает Лондон красивым? Очевидно, что традиционный крите­рий приписывания субъекту мнений, будучи примененным в этом случае, приводит к парадоксам и противоречиям. Один такой на­бор правил, достаточных, чтобы приписать мнения в обычных си­туациях, но ведущих к парадоксу в случаях типа рассматривае­мого, был изложен нами в разделе 2; возможны и другие форму­лировки правил. Как это бывает в ситуациях с логическими пара­доксами, настоящая загадка представляет собой проблему для обычно принимаемых постулатов, и потому естественным и по­нятным, с интуитивной точки зрения, выглядит желание сформу­лировать такие принципы, которые были бы вполне приемлемы и не приводили к парадоксам, а также подкрепляли бы все те выво­ды, какие мы обыкновенно делаем в подобных ситуациях. Такое желание, однако, нельзя реализовать, просто описав ситуацию с Пьером и обойдя вопрос, считает ли он Лондон красивым.

Один из аспектов рассматриваемой проблемы может навести

224

на ложную мысль о возможности использовать здесь идею Фреге – Рассела о том, что каждый говорящий связывает с каждым именем свои дескрипции или свойства. Например, так, как это сде­лал я, описав ситуацию, в которой Пьер узнал один набор фактов о городе, называемом „ Londres", когда был во Франции, а другой набор фактов о городе, называемом „London", когда попал в Англию. Может поэтому показаться, «что в действительности про­исходит» вот что: Пьер считает, что город, удовлетворяющий од­ному множеству свойств, является красивым, а город, удовлетво­ряющий другому множеству свойств, является некрасивым.

Как мы только что отметили, фраза «в действительности про­исходит вот что», служит опасным сигналом при обсуждении па­радокса. Допустим на минуту, что сформулированные нами усло­вия позволяют определить, «что происходит на самом деле». Они, однако, совсем не решают проблемы, с которой мы начали, то есть проблемы поведения имен в контекстах мнения: считает Пьер или нет, что Лондон (не город, отвечающий таким-то и таким-то дескрипциям, а Лондон) красивый? На этот вопрос ответ мы еще не получили.

Тем не менее эти рассуждения, как нам кажется, показывают, что дескрипции или приписанные объекту свойства играют весьма существенную роль в окончательном решении проблемы. Дело в том, что на данной стадии загадка, как нам представляется, воз­никает из-за того, что Пьер изначально связал с именами „Lon­don" и „ Londres" разные идентифицирующие свойства. В этом предположении есть свой резон, несмотря на хорошо известные аргументы против идентифицирующих дескрипций как „опреде­ляющих" или даже каким-то способом „фиксирующих референ­цию" различных имен. На самом деле, как я уже подробно об этом говорил, разные признаки, приписываемые именам, здесь вводят в заблуждение, ибо загадка может появиться и тогда, ког­да Пьер связывает с обоими именами в точности одни и те же идентифицирующие свойства. Во-первых, это доказывают приво­димые выше соображения об именах Цицерон и Туллий. Напри­мер, Пьер, живя во Франции, вполне мог бы выучить слово Platon 'Платон' и узнать, что оно обозначает выдающегося греческо­го философа, а позднее, в Англии, выучить слово Plato 'Платон' и узнать, что оно обозначает того же самого человека. В такой си­туации может возникнуть та же загадка. Пьер, находясь во Фран­ции и владея одним только французским языком, мог бы считать, что Платон был лысым (он бы сказал: „Platon etait chauve" 'Пла­тон был лысым'), а позже высказать на английском предложение „Platon was not bald" 'Платон не был лысым', показывая, таким образом, что считает или подозревает, что Платон не был лысым. Ему нужно лишь предположить, что, несмотря на сходство двух

225

имен, человек по имени „Platon" и человек по имени „Plato" – это два разных выдающихся греческих философа. В принципе то же самое могло бы случиться и с именами „London" и „Londres". Конечно, большинству из. нас известна хоть одна определенная дескрипция, Лондона, например: „самый большой город в Англии". Может ли и в таком случае возникнуть загадка, о которой идет речь? Примечательно, что и здесь она может возникнуть, даже если Пьер связывает с именами „Londres" и „London" одни и те же уникальные идентифицирующие свойства. Каким же образом это может произойти? Хорошо, предположим, что Пьер считает, что Лондон – это самый большой город (и столица) в Англии, что в Лондоне находится Бэкингемский дворец, резиденция королевы Англии, и пусть он (правильно) считает, что все эти свойства вместе обеспечивают уникальную референцию к городу. (Самое лучшее тут предполагать, что Пьер никогда не видел Лондона или вообще Англии, так что он использует для идентификации города только эти свойства. Тем не менее, английский язык он выучил „прямым методом".) После того, как Пьер выучил англий­ский, он приходит к выводу о необходимости связать эти создаю­щие уникальную референцию свойства с именем „London" и выражает соответствующие мнения о Лондоне на английском языке. Раньше, когда он не говорил ни на каком другом языке, кроме французского, он тем не менее связывал с именем „Londres" точно такие же уникально идентифицирующие свойства, Пьер считал, что город „Londres", как он его тогда называл, мог бы быть однозначно идентифицирован как столица Англии, как город, где находится Бэкингемский дворец, как город, где живет королева Англии, и т. д. Как и большинство французов, говоря­щих только по-французски, Пьер выражал все свои мнения на французском языке. Так, он воспользовался именем „Angleterre'' для обозначения Англии, именем „Le Palais de Buckingham" (произнося это имя как „Bookeengarn"!) – с для обозначения Бэкшт-гемского дворца и „La Reine d'Angleterre" – для обозначения ко­ролевы Англии. Но если о каком-нибудь не знающем английского языка французе можно сказать, что он связывает с именем „Lon­dres" такие свойства, как „быть столицей Англии" и пр., то это о Пьере в тот период, когда тот был монолингвом.

Когда же Пьер овладел еще и английским языком, стал би­лингвом, должен ли был он тогда прийти к выводу, что имена „Londres" и „London" обозначают один и тот же город при ус­ловии, что он определил, что значит каждое имя, приписав ему одни и те же уникально идентифицирующие свойства?

Как это ни удивительно, ответ на этот вопрос – нет! Предпо­ложим, Пьер утверждал: „Londres est jolie". Если бы у него была хоть какая-то причина – даже простое интуитивное ощущение

226

или, быть может, фотография, на которой изображен отвратитель­ный район, являющийся, как сказали (по-английски) Пьеру, частью Лондона, – чтобы утверждать „London is not pretty" 'Лон­дон – некрасивый', то ему не нужно было бы противоречить са­мому себе. Ему надо было лишь сделать вывод, что имена „Eng­land" (англ. 'Англия') и „Angleterre" (франц.'Англия') называют две разные страны, что „Buckingham Palace" 'Бэкингемский дворец' и Le Palais de Buckingham 'Бэкингемский дворец' (вспомним произ­ношение этих слов!) – это имена двух разных дворцов и т. д. Тогда Пьер смог бы отстаивать истинность обоих мнений, не впа­дая в противоречие, и трактовать эти свойства как обеспечиваю­щие однозначную референцию.

Дело обстоит таким образом, что загадка возникает вновь, так сказать, на уровне „уникально идентифицирующих свойств", ко­торые рассматривались учеными, занимавшимися дескрипциями, как „определяющие" имена собственные (и a fortiori фиксирую­щие их референцию). А тогда наиболее разумным будет предпо­ложить, что если два имени Л и В и множество свойств 5 таковы, что некоторый носитель языка считает, что референты этих имен однозначно определяются всеми свойствами из 5, то тем самым он принимает на себя обязательство считать, что имена А и В имеют один референт. На самом деле, тождество референтов у А к В является тривиальным логическим следствием его мнений.

Из этого исследователи дескрипций делали вывод, что имена, когда они „определяются" одинаковыми уникально идентифици­рующими свойствами, можно считать синонимичными и потому взаимозаменимыми salva veritate даже в контекстах мнения.

Мы уже видели, что определенную трудность представляет тот факт, что множество свойств 5 в действительности не обязатель­но должно быть множеством уникально идентифицирующих свойств. Однако в обсуждаемой нами парадоксальной ситуации есть еще одна необычная трудность, даже если считать, что допу­щение исследователей дескрипций (о том, что носитель языка считает S множеством уникально идентифицирующих свойств) справедливо. Как мы только что видели, Пьер не в состоянии сде­лать обычные логические выводы из объединенного множества ут­верждений, которые можно было бы назвать его мнениями, если мы будем отдельно рассматривать его как носителя английского и как носителя французского языков. Пьер не может вывести про­тиворечий из своих двух мнений, то есть из мнений, что Лондон красивый и некрасивый одновременно. Точно так же в модифици­рованной нами ситуации он не в состоянии сделать естественный вывод из своих мнений с использованием правила modus tollens, что если Нью-Йорк красивый, то Лондон красивый и некрасивый одновременно. Аналогично и здесь, если мы будем обращать вни-

227

мание только на поведение Пьера как носителя французского язы­ка (а по крайней мере в тот период, когда он владел только од­ним языком, он ничем не отличался от любого другого француза), то окажется, что Пьер удовлетворяет всем обычно принятым кри­териям, чтобы считать, что у имени „Londres" есть референт, ко­торый однозначно определяется по свойствам „быть самым боль­шим городом в Англии", „быть городом, где находится Бэкингем-ский дворец", и под. (Если уж Пьер не придерживался этих мне­ний, то навряд ли хоть один француз их придерживался.) Точно так же, основываясь на своих мнениях, выраженных уже на анг­лийском языке и возникших позднее, Пьер считает, что уникаль­ный референт английского имени „London" определяется по тем же самым свойствам. Пьер, однако, не может объединить оба своих мнения в одно множество, из которого он смог бы вывести обычное заключение, что имена „ Londres" и „London" должны иметь один и тот же референт. (Сложность здесь не с „London" и „ Londres", а с именами „England" и „ Angleterre" и другими.) В самом деле, если бы ему удалось получить нечто, напоминаю­щее нормальный вывод в этом и подобных случаях, он совершил бы, фактически, логическую ошибку.

Конечно, специалист по теории дескрипций может надеяться избавиться от обсуждаемой проблемы, определяя имена „ Angleterre", „England" и др. с помощью подходящих дескрипций. По­скольку в принципе проблема эта многоуровневая, исследователь может думать, что в процессе ее анализа на разных уровнях ему удастся дойти до такого „предельного уровня", когда определяю­щие имя свойства становятся „чистыми", не содержащими соб­ственных имен (а также термов естественных классов (natural king terms), релятивных термов; см. об этом ниже).

Мне не известно ни одного хоть сколько-нибудь убедительного аргумента в пользу гипотезы, согласно которой можно будет до­стичь предельного уровня более или менее правдоподобным путем, и что свойства при этом будут продолжать оставаться однознач­но идентифицирующими объект, то есть путем, при котором в со­ставе дескрипций элиминируются все имена и сходные с ними язы­ковые средства²⁸. Оставим в покое дальнейшие размышления на

--------------------------------------------

²⁸ Наиболее вероятным было бы указанное „элиминирование" имен, если бы я согласился, следуя эпистемологии Рассела, считать, что наш язык, будучи записанным в несокращенной нотации, полностью представлен во фрагментах, с которыми я „знаком" в смысле Рассела. В этом случае можно утверждать, что ни один человек не говорит на языке, понятном другому человеку; в самом деле, никто не говорит на одном и том же языке дважды. Немного найдется сегодня людей, которые согласились бы с этим утверждением.

Особо следует остановиться здесь на основном аргументе. Умеренные после­дователи Фреге пытаются соединить его грубый подход с точкой зрения на имена как на часть нашего общего языка, считая традиционную практику межъязыко-

228

эту тему. Тем не менее остается тот факт, что если судить по обычно принятым критериям, то Пьер обучился именам „Londres" и „London" с помощью одного и того же множества идентифици­рующих свойств, но загадка даже в этом случае не исчезает.

Так все-таки есть ли хоть какой-нибудь способ избавиться от нее? Кроме принципов раскрытия кавычек и перевода, мы опира­лись в своих рассуждениях только на обычную практику перевода с французского языка на английский. Поскольку принципы рас­крытия кавычек и перевода кажутся самоочевидными, легко соб­лазниться считать источником наших неудач перевод француз­ского предложения „Londres est jolie" английским предложением 'London is pretty', а в пределе и перевод имени „ Londres" сло­вом 'London'²⁹. Может быть, уместно позволить себе предполо­жить, что, строго говоря, „ Londres¹' нельзя переводить как 'Lon-

--------------------------------------------

вого перевода и интерпретации вполне корректной. Проблемы, о которых идет речь в данной статье, говорят о том, что разработать необходимое понятие смыс­ла, которое принималось бы всеми членами общества и которое позволило бы успешно осуществить намеченную программу, крайне сложно. Ученые, придер­живающиеся крайних взглядов Фреге (в том числе сам Фреге и Рассел), пола­гают, что, вообще говоря, имена принадлежат идиолектам. Следовательно, ими отрицается существование общего правила, в соответствии с которым имя „ Lon ­ dres " на английский переводится словом 'London', и даже возможность перевода одного употребления имени London в другое. Между тем, раз они вслед за Фреге трактуют смыслы как „объективные сущности", то они обязаны признать, что в принципе правомерно говорить о двух носителях разных идиолектов, каждый из которых в своем идиолекте использует оба имени с одним и тем же смыслом, и что должны существовать (необходимые и) достаточные условия того, когда это имеет место. Если условия тождественности смыслов имен выполнены, то перевод одного имени в другое закончен, в противном случае – не закончен. Эти рассуж­дения (а также их распространение на термы естественных классов и релятивные термы; см. дальше в тексте) показывают, однако, что понятие тождества смыслов тогда, когда оно эксплицировано в терминах одинаковых идентифицирующих свойств и когда сами свойства выражены на языках двух соотносимых друг с другом идиолектов, приводит к такого же рода проблемам интерпретации, к ка­ким приводят сами имена. Если последователь Фреге неспособен предложить метод для установления тождества смыслов, свободного от всех таких проблем, то у него в распоряжении нет ни достаточных условий для определения тожде­ства смыслов, ни условий, при которых перевод одного имени в другое был бы признан адекватным. Следовательно, он, в противоположность намерениям самого Фреге, вынужден утверждать, что на практике не только мало кто употребляет одинаковые по смыслу собственные имена, но и что в принципе бессмысленно со­поставлять смыслы друг с другом. Точка зрения, согласно которой применяемые для определения смыслов идентифицирующие свойства всегда должны быть вы­разимы в расселовском языке, „логически собственных имен", является, видимо, верной и открывает один из путей к решению проблемы, однако за ней стоят сомнительные философия языка и эпистемология.

²⁹ Если кто-нибудь из читателей сочтет неудачным использование термина „перевод" по отношению к именам, то позвольте напомнить, что единственное, что я здесь имею в виду, – это то, что французские предложения со словом „ Londres " единообразно переводятся на английский предложениями со словом „London".

229

don'? Очевидно, что это лишь уловка отчаяния: ведь перед нами стан­дартный перевод одного имени в другое, перевод, которому обу­чаются наравне с другими общепринятыми переводами француз­ских слов на английский язык. В действительности же именно сло­во „ Londres" введено во французский язык как французская вер­сия английского слова 'London'.

Ввиду того, что наше положение выглядит совсем критиче­ским, остановимся все же на этой безнадежной и невероятной уловке чуть подольше. Если имя ' Londres' – это неправильный перевод английского „London", то при каких же условиях собст­венные имена могут быть переведены с одного языка на другой?

Классические теории дескрипций предлагают ответ на этот вопрос. Перевод, строго говоря, производится с одного идиолекта на другой. Имя в одном идиолекте может быть переведено на другой идиолект тогда (и только тогда), когда носители обоих идиолектов связывают с этими двумя именами одни и те же уни­кально идентифицирующие свойства. Мы, однако, уже видели, как предлагаемое ограничение такого рода не только явно не отража­ет существующей традиционной практики перевода и косвенного пересказа, но даже и не пытается воспрепятствовать появлению парадокса³⁰.

Итак, мы все же хотим ввести подходящее ограничение. Да­вайте больше не обращаться к идиолектам, а вернемся снова к словам „ Londres" и ,,London", именам собственным, относящимся, соответственно, к французскому и английскому языкам – языкам двух сообществ людей. Если ' Londres' является неправильным пе­реводом слова „London", то какой перевод будет лучше? Предпо­ложим, что я ввел во французский другое слово, оговорив, что оно всегда будет использоваться в качестве переводного эквива­лента английского слова „London". He возникнет ли с этим сло­вом той же проблемы? Единственно возможное, наиболее ради­кальное решение в этом направлении – потребовать, чтобы каж­дое предложение с именем собственным переводилось на другой язык предложением, содержащим фонетически тождественное имя. Так, если Пьер утверждает, что „Londres est jolie", то мы как но­сители английского языка можем самое большее заключить, что Пьер считает Londres красивым. Этот вывод, естественно, невыра-

--------------------------------------------

³⁰ Возникновение парадокса было бы невозможно, если бы мы потребовали, чтобы носители идиолектов определяли имена с помощью одних и тех же свойств, выраженных одними и теми же словами. В обосновании классических теорий дес­крипций не содержится ничего такого, что оправдывало бы появление этого по­следнего оборота. В рассматриваемом здесь случае с французским и английским язтлками сказанное равносильно утверждению о том, что ни „ Londres ", ни любое другое мыслимое французское название нельзя перевести на английский словом 'London'. Это положение мною будет подробно рассмотрено непосредственно в тексте.

230

зим на английском языке; его можно передать лишь на языке, представляющем собой смесь английского с французским. Оста­ваясь в рамках принятой здесь концепции, мы совсем не можем выразить мнение Пьера на английском языке³¹. Аналогично, мы должны были бы сказать: Пьер считает, что Angleterre – это мо­нархическое государство, Пьер считает, что Platon писал диалоги и т. п.

Такое „решение" сначала кажется весьма эффективным сред­ством против нашего парадокса, однако оно чересчур грубое. Что же есть в предложениях, содержащих имена собственные, что де­лает их – точнее, самый важный класс таких предложений – подлинно непереводимыми? Что делает их пригодными для вы­ражения мнений, которые нельзя передать больше ни на каком другом языке? В лучшем случае для их передачи на другой язык необходимо воспользоваться смесью из двух языков, когда имена из одного языка введены в другой. Это предложение противоре­чит повседневной практике перевода, и само по себе с первого же взгляда кажется слишком неестественным.

Однако, несмотря на то, что такое „решение" выглядит не­правдоподобно, для его обсуждения имеются вполне достаточные мотивы. Нам в нашей повседневной практике перевода предложе­ний с одного языка на другой приходится переводить некоторые имена известных людей и особенно часто географические назва­ния, поскольку для этих имен в разных языках имеются разные эквиваленты. Между тем для большого числа имен, и, прежде все­го, имен людей, это не так: одно и то же имя человека может фи­гурировать в предложениях всех естественных языков. Это вы­нуждает нас в дальнейшем делать всегда то, что мы сейчас де­лаем изредка.

По-настоящему радикальный характер предложенного ограни­чения обнаруживается тогда, когда мы начинаем сознавать, как далеко оно может нас завести. В работе [1] я показал, что имеются важные аналогии в поведении собственных имен и термов есте­ственных (natural kind terms) классов, и кажется, что настоящая

------------------------------------------

³¹ Смесь из двух языков (напоминающая грамматически неправильные „полу­предложения" одного языка) не обязательно должна быть непонятной, хотя она и представляет собой паллиативное языковое образование без жестко фиксиро­ванного синтаксиса.

„If God did not exist, Voltaire said, il faudrait I'inventer".

'„Если бы бога не существовало, – сказал Вольтер, – его следовало бы при­думать'". Смысл этого англо-французского предложения абсолютно ясен.

³² Если бы мы сказали: „Пьер считает, что страна, которую он называет 'Angleterre', является монархией", предложение было бы английским, так как французское слово было бы не употреблено в предложении, а только упомянуто. Однако как раз по этой причине мы и не поняли смысл французского предло­жения-оригинала.

231

загадка – это еще одна ситуация, где проявляется сходство меж­ду этими именами. Патнэм, взгляды которого на имена натураль­ных классов во многих отношениях пересекаются с моими, в своих замечаниях подчеркнул возможность распространить данную за­гадку на имена натуральных классов. Заметим, что загадка рас­пространяется на все переводы с английского языка на фран­цузский. В настоящий момент мне представляется, что Пьер, если он по отдельности изучает английский и французский языки, не пользуясь руководством по переводу с одного языка на другой, должен (если достаточно над этим поразмыслит) сделать вывод о том, что английское doctor 'врач' и французское medecin, фран­цузское heureux 'счастливый' и английское happy синонимичны или, во всяком случае, коэкстенсивны³³. Таким образом, ни одно­го потенциально возможного парадокса рассматриваемого типа для этих пар слов не возникает. А как обстоит дело с такими парами слов, как французским lapin и английским rabbit 'кролик' или английским beech 'бук' и французским hetre? Можно предпо­ложить, что Пьер не является ни зоологом, ни ботаником. Он обучался каждому из языков в стране, где на нем говорит все на­селение, а примеры, которые ему показали со словами les lapins и rabbits 'кролики', а также с beeches и les hetres, различные. Не исключено поэтому, что Пьер будет считать, что слова lapin и rab-bit или hetre и beech обозначают разные, но поверхностно сходные виды или породы, хотя для нетренированного уха разницу между этими словами ухватить не так-то просто. (Это предположение, как считает Патнэм, выглядит весьма правдоподобным, посколь­ку англичанин, такой, как, например, сам Патнэм, не являющийся ботаником, может свободно употреблять в своей речи слова beech 'бук' и elm 'вяз' с их обычными (разными) значениями, хотя не может отличить одно дерево от другого³⁴. Пьер вполне мог бы заинтересоваться тем, являются ли деревья, которые он во Фран­ции называл „les hetres", буками или вязами, при том, что он как носитель французского языка удовлетворяет всем обычным критериям носителя языка, нормально употребляющего в речи

----------------------------------

³³ Читатель, находящийся под влиянием работы У. Куайна „Слово и объект", может возразить, что этот вывод не является обязательным: возможно, что он переведет medecin как 'doctor stage' букв, 'стадия врача' или же как 'undetached part of a doctor' букв, 'неотделенная часть врача'! Если скептически настроенный приверженец Куайна сделает эмпирическое предсказание, что такого типа реак­ции и в самом деле могут быть получены от билингвов, то я сомневаюсь, что он будет прав. (Я не знаю, что думал сам Куайн по этому поводу, но см. „Слово и объект", с. 74, первый абзац.)

³⁴ Патнэм приводит пример с вязами и буками в [12], перепечатанный также в его „Избранных работах". См. у него также обсуждение других примеров на с. 139–143; см., кроме того, мои замечания по поводу „золота дурака", тигров и т. д. в [1, с. 316–323].

232

слова les hetres. Если почему-либо не годятся буки и вязы, то нетрудно подыскать более подходящие пары, как две капли воды похожих друг на друга слов, которые способен различить разве что специалист.) Коль скоро Пьер оказался в такой ситуации, то, очевидно, могут возникнуть парадоксы с кроликами и буками, ана­логичные тем, которые были связаны с Лондоном. Пьер может согласиться с истинностью утверждения (со словом lapin), сделан­ного на французском языке, но отрицать его английский вариант со словом rabbit. Как и раньше, мы затрудняемся сказать, что же именно думает (believes) Пьер. Нами уже рассматривалась „строгая и философская" реформа процедур перевода, предпола­гающая, что иностранные имена собственные не должны перево­диться на родной язык, а скорее всегда каким-то образом приспо­сабливаться к нему и им осваиваться. Теперь то же самое, по-ви­димому, мы должны будем проделать со всеми словами-именами натуральных классов. (Например, из-за парадокса не следует пере­водить французское слово lapin английским 'rabbit'!) Больше этот подход, распространяемый на имена натуральных классов, невоз­можно отстаивать даже в слабой степени, как, например, мы де­лаем иногда, когда утверждаем, что это „просто" обобщающий подход. За ним стоят слишком радикальные изменения, что меша­ет ему сохранить хоть какую-нибудь видимость правдоподобия.

Можно высказать еще одно соображение, которое делает пред­лагаемое здесь ограничение еще более неприемлемым, а именно: даже это ограничение не препятствует возникновению парадокса. Загадка появится все равно, даже если рассматривать только один язык, например английский, и фонетически тождественные знаки одного имени. Питер (как мы его теперь уже можем называть) мо­жет узнать имя 'Вишневский', обозначающее человека, носящего то же имя, что и знаменитый пианист. Очевидно, что, выучив это имя, Питер согласится с утверждением: У Вишневского был музы­кальный талант, и мы, употребляя имя Вишневский как обычно, для обозначения музыканта, можем вывести отсюда, что

(8) Питер думает, что у Вишневского был музыкальный та­лант.

Чтобы сделать такой вывод, нам надо воспользоваться лишь принципом раскрытия кавычек; никакого перевода тут уже не нужно. Позже, в другом кругу людей, Питер узнает, что был ка­кой-то Вишневский, политический лидер. Питер весьма скептиче­ски оценивает музыкальные способности политических деятелей и потому приходит к заключению, что существует, вероятно, два че­ловека, живущих примерно в одно и то же время и носящих фа­милию 'Вишневский'. Употребляя слово 'Вишневский' для обозначе­ния политического лидера, Питер соглашается с тем, что „У Виш-

233

невского не было музыкального таланта¹¹. Должны мы с помощью принципа раскрытия кавычек вывести, что

(9) Питер думает, что у Вишневского не было музыкального таланта,

или не должны? Если бы в прошлом Питер не узнал имя 'Виш­невский' другим путем, мы, безусловно, считали бы, что он упо­требляет это имя, как обычно, с обычной референцией, и с по­мощью принципа раскрытия кавычек вывели бы (9). В общем, ситуация близка той, которая была с Пьером и Лондоном. Однако тут ограничение, состоящее в том, что имена следует не перево­дить, а фонетически калькировать при переводе, помочь нам не может. Ведь у нас только один язык и одно имя. Если какое-то понятие перевода мы и привлекаем в данном случае, так это по­нятие омофонного перевода.. Только принцип раскрытия кавычек применяется в этом случае эксплицитно³⁵. (С другой стороны, си­туация, которая была рассмотрена вначале с ,,двумя языками", имела ту особенность, что к ней мог бы быть применен принцип раскрытия кавычек, даже если бы мы говорили на языках, где все имена имеют уникальную референцию и употребляются одно­значно.)

Мне хотелось бы закончить этот раздел несколькими заме­чаниями по поводу соотношения обсуждаемой загадки и тезиса Куайна о „неопределенности перевода" с его отказом от интенсио­нальных идиом „пропозициональной установки", таких, как мне­ние и даже непрямое цитирование. Тому, кто симпатизирует тео­рии Куайна, наша загадка может показаться еще одной каплей в море воды, падающей на знакомую мельницу. Видимо, ситуация с загадкой ведет к нарушению нашей обычной, традиционной прак-

^{---------------------------------------------------------}

³⁵ Можно было бы сказать, что мы с Питером говорим на разных языках, так как в его идиолекте слово Вишневский используется омонимично как имя музыканта и как имя политического лидера {при том, что в действительности это одно и то же имя), тогда как в нашем идиолекте оно употребляется однознач­но – как имя музыканта – политического деятеля. В этой связи возникает во­прос: возможен ли омофонный перевод идиолекта Питера на мой? Думается, что пока Питер не услышал о существовании Вишневского – политического деятеля, ответ на него должен быть утвердительным, если судить по тому, как Питер употребляет (в данном случае однозначно) имя „Вишневский". Ведь он тогда ни­чем не отличался бы от человека, которому довелось услышать об успехах Виш­невского на музыкальном поприще, не знающего, однако, о деятельности Виш­невского в управлении государством. Аналогичное рассуждение применимо и к случаю, когда имя „Вишневский" используется Питером для обозначения поли­тического деятеля, если пренебречь тем, как он употреблял это имя раньше. Эта проблема не отличается от проблемы с Пьером и в сущности остается такой же, независимо от того, описываем мы ее как ситуацию, при которой Питер удовлет­воряет всем условиям применимости правила раскрытия кавычек, или как ситуа­цию, когда становится допустимым омофонный перевод его идиолекта на наш собственный.

234

тики приписывания мнений, равно как и непрямого цитирования. Никакого явного парадокса не возникает, если ту же самую ситуа­цию описывать в терминах искреннего согласия Пьера с разными утверждениями наряду с указанием условий, при которых он вы­учил данное имя. Это описание, хотя прямо и не согласуется со строгими бихевиористскими рассуждениями Куайна, вполне отве­чает его взглядам на прямое цитирование как представляющее со­бой в каком-то смысле более „объективное" идиоматическое выра­жение по сравнению с пропозициональными установками. И даже те читатели, кто, как и я, не находят слишком привлекательным отрицательное отношение Куайна к пропозициональным установ­кам, должны, очевидно, с этим согласиться.

Однако, хотя симпатизирующие Куайну ученые могут восполь­зоваться этими рассуждениями, чтобы поддержать его точку зре­ния, различия между приведенными примерами и теми, которыми пользовался сам Куайн для утверждения своего негативного отно­шения к мнению и переводу, не должны ускользать от нас. Мы здесь не будем применять гипотетические, выглядящие весьма экзотически системы перевода, резко отличающиеся от обще­принятых, и переводить, например, французское слово „lapin" как 'кадр кролика' или 'неотъемлемая часть кролика'. Вся пробле­ма целиком лежит внутри традиционной и привычной нам системы перевода с французского языка на английский; в одном случае парадокс возник даже внутри одного английского языка при ис­пользовании, самое большее, „омофонного" перевода. И дело вовсе не в том, что многие разные интерпретации или переводы удовлет­воряют нашему критерию, то есть что имеется, говоря словами Дэвидсона, «более чем один путь понять загадку правильно»³⁶. Трудность тут не в том, что многие суждения о мнениях Пьера передают ее правильно, а в том, что именно они-то как раз опре­деленно передают ее неправильно. Непосредственное применение принципов перевода и раскрытия кавычек ко всем – французским и английским – высказываниям Пьера приводит к следующему результату: мнения, которых придерживается Пьер, противоре­чивы; сама по себе логика должна ему подсказать, что одно из его мнений ложно. Однако интуитивно ясно, что этот вывод не ве­рен. Если мы вообще откажемся от применения принципов пере­вода и раскрытия кавычек к французским предложениям, то вы­нуждены будем заключить, что Пьер никогда не считал, что Лон­дон красивый, хотя он перед своим непредвиденным заранее пе­реездом в Англию ровно ничем не отличался от прочих французов, говорящих на одном только французском языке. Но это же явный абсурд. Если же мы откажемся приписать Пьеру мнение о кра-

----------------------------------

³⁶ См. [13], с. 166.

235

соте Лондона после того, как тот переедет в Англию, то получим контринтуитивный результат, будто Пьер изменил свое мнение и т. п. Выше был сделан обзор всех возможностей такого рода и суть не в том, что все описания в равной степени дают ,,хороший результат", а в том, что они очевидным образом неудовлетвори­тельны. Если же использовать нашу загадку как аргумент против позиции Куайна, то это будет аргумент совершенно другой приро­ды, нежели те, которые приводились ранее. И даже Куайн, если он хочет ввести понятие мнения во „второй уровень" своего кано­нического языка³⁷, должен рассматривать эту загадку как реаль­ную проблему.

Неопределенность перевода и непрямого цитирования, о кото­рой говорит Куайн, доставляет сравнительно мало хлопот приво­димой схеме рассуждений о проблеме мнения; препятствие, кото­рое якобы представляет собой неопределенность перевода, в конеч­ном счете оказывается одним из богатств данной схемы. Сущест­вование загадки, однако, показывает, что традиционные критерии, используемые нами для приписывания субъекту мнений, в ряде случаев приводят к противоречию или по крайней мере к явной лжи. Поэтому загадка составляет проблему для любой схемы – Куайна или чьей-то еще, – то есть всех тех, кто пытается иметь дело с „логикой мнения" на разных уровнях анализа.

IV. ЗАКЛЮЧЕНИЕ

OCR Библиотека «Настоящее время», 2004

Какую же мораль можно извлечь из всего сказанного? Основ­ной вывод, абсолютно не зависящий от дискуссии, которую мы вели на протяжении первых двух разделов, заключается в том, что загадка есть загадка. Подобно тому, как всякой теории истин­ности приходится иметь дело с парадоксом лжеца, так и всякая теория контекстов мнения и имен собственных непременно должна столкнуться с этой загадкой.

В первых двух разделах мы, однако, начали вести теоретиче­ские рассуждения с анализа имен собственных и контекстов мне­ния. Давайте еще раз вернемся к Джоунзу, который соглашается с тем, что „Цицерон был лысым", и с тем, что „Туллий не был лы­сым". Используя принцип раскрытия кавычек, философы сделали вывод, что Джоунз считает, что Цицерон был лысым, а Туллий не был. Следовательно, решили они, раз у Джоунза нет противоре-

----------------------------------

³⁷ В работе „World and Object" (с. 221) Куайн отстаивает идею второго уров­ня канонической записи, который необходим, чтобы «уничтожить словесную пу­таницу и облегчить логические выводы». При этом он допускает пропозициональ­ные установки, хотя и считает их «необоснованными» идиоматическими единица­ми, которые необходимо исключить из языка, «описывающего истинную и предель­ную структуру действительности».

236

чивых мнений, контексты мнения не являются „шекспировскими'' в смысле Гича, а именно: кодесигнативные собственные имена не являются в этих контекстах взаимозаменимыми salva veritate³⁸.

"я полагаю, что загадка ситуации с Пьером убедительно пока­зала необоснованность простого вывода. Ситуация же с Джоунзом удивительным образом напоминает то, что произошло с Пьером. Предположение, что имена Цицерон и Туллий взаимозаменимы, приблизительно соответствует омофонному „переводу" с англий­ского языка на английский же, при котором имя Цицерон ото­бражается на Туллий и наоборот, а все остальные фрагменты языка остаются неизменными. Такого рода „перевод" действи­тельно можно использовать для получения парадокса. Но следует ли на этом этапе возлагать ответственность за появление парадок­са именно на перевод? Как правило, мы не ставим под сомнение то, что французские предложения со словом „ Londres" должны переводиться на английский предложениями со словом „London". Однако и при таком переводе парадокса избежать не удается. Мы уже видели, что парадокс может возникнуть даже в одном язы­ке с одним-единственным именем собственным и что он возникает даже в случае с термами естественных классов в двух языках (или одном).

Интуитивно абсолютно очевидно, что согласие Джоунза с выс­казываниями „Цицерон был лысым" и „Туллий не был лысым" проистекает из того же источника, что и согласие Пьера с выска­зываниями „ Londres est jolie" и „ London is not pretty''.

Было бы неправильно, однако, считать, что во всех этих не­приятных выводах относительно Джоунза повинна подстановоч-ность. Причина здесь лежит не в какой-то особой ложности аргу­мента, а скорее в природе той области, в которой мы находимся. Случай с Джоунзом в точности такой же, как с Пьером: оба слу­чая попали в ту сферу, где наша обычная практика приписывания человеку мнений, покоящаяся на принципах раскрытия кавычек и перевода или им аналогичных, весьма сомнительна.

В этой связи нужно отметить, что принципы раскрытия кавы­чек и перевода могут привести как к доказательству возможной подстановочности имен в контекстах мнения, так и к ее опровер­жению...

----------------------------------

³⁸ Гич ввел термин „шекспировский" после того, как привел строчку из Шек­спира: „a rose||By any other name, would smell as sweet" букв, 'роза|при любом другом имени имела бы запах сладости'.

По-видимому, Куайн определяет контексты как „референциально прозрач­ные", чтобы выразить ту мысль, что в них кореферентные имена и определенные дескрипции должны быть взаимозаменимы с сохранением истинностного значе­ния. Гич особо подчеркивает то обстоятельство, что контекст может быть „шек­спировским", но не „референциально-прозрачным" в смысле Куайна.

237

Остановимся еще на одном аспекте, связанном с именами есте­ственных классов. Ранее мы говорили, что билингв может нор­мально усвоить слова „ lapin" и „rabbit", каждое в своем языке, интересуясь тем, один это вид или два, и что этим фактом можно воспользоваться для порождения парадокса типа парадоксов с Пьером. Точно так же человек, говорящий только по-английски,, мог бы обычным способом выучить (отдельно) слова – биологи­ческие термины furze 'утесник (европейский)' и gorse 'утесник (обыкновенный)', заинтересовавшись, один это вид или два похо­жих друг на друга вида. (А как насчет 'кроликов' и 'зайцев'?) Такому человеку было бы легко согласиться с утверждением про 'furze' и воздержаться от согласия с аналогичным утверждением про 'gorse'. Ситуация абсолютно идентична той, которая имела место с Джоунзом и именами 'Цицерон' и 'Туллий', причем 'furze' и 'gorse', равно как и другие пары терминов для одного естествен­ного класса, обычно считаются синонимами.

Дело, конечно, не в том, что кодееигнативные имена собствен­ные взаимозаменимы в контекстах мнения salva veritate или что в простых контекстах они взаимозаменимы даже salva significatio-пе, а в том, что нелепости, порождаемые раскрытием кавычек вме­сте с подстановочностью, в точности соответствуют тем, которые порождаются раскрытием кавычек плюс переводом или даже „одним только раскрытием кавычек" (или: раскрытием кавычек вместе с омофонным переводом). Аналогично, хотя наша наивная практика может привести к „опровержению" подстановочности в; отдельных случаях, она также может привести и к ее „доказа­тельству" в ряде тех же самых случаев, как это мы уже видели двумя абзацами выше. Вступая в область парадокса, примером которой могут служить ситуации с Джоунзом или с Пьером, мы попадаем в ту сферу, где наша привычная практика построения интерпретаций и приписывания мнений подвергается самым жес­точайшим испытаниям и терпит, видимо, неудачу. Так же обстоит дело и с понятиями содержание некоторого утверждения и пропо­зиции, выражаемой данным утверждением. При нынешнем состоя­нии нашего знания было бы преждевременно и даже глупо де­лать какие-либо положительные или отрицательные выводы отно­сительно возможной подстановочности имен³⁹.

----------------------------------

³⁹ Несмотря на такое официальное заявление, не исключено, что где-нибудь в другом месте я уже буду не столь категоричен и выскажу некоторые соображе­ния на сей счет, по своему духу более позитивные.

В случае с „Утренней звездой" и „Вечерней звездой" (в отличие от случая с „Цицероном" и „Туллием"), когда существуют конвенциональные, широко рас­пространенные в обществе „смыслы", которые закреплены за этими именами и от­личают их друг от друга (имеются по меньшей мере два разных способа „фикси­ровать референцию двух твердых десигнаторов"), более правдоподобно предпо-

238

Ничто, разумеется, в ходе этих рассуждений не мешает нам за­ключить, что Джоунз может искренне утверждать как то, что „Цицерон лысый", так и то, что „Туллий не лысый", хотя Джоунз – это нормальный носитель английского языка и употреб­ляет в речи имена 'Цицерон' и 'Туллий' обычным образом и с обычной референцией. Аналогично могут .быть описаны случай с Пьером и другие парадоксальные ситуации. (Для тех, кто инте­ресуется одной из моих теорий, могу добавить, что было время, когда из-за недостатка эмпирической информации люди не имели эпистемических оснований принять утверждение „Вечерняя звез­да – это Утренняя звезда", хотя последнее, тем не менее, выража-

^{---------------------------------------------------------}

ложить, что данные два имени в контекстах мнения не взаимозаменимы. Следуя такому предположению, мнение -о том, что Вечерняя звезда – это планета, есть мнение о том, что некоторое небесное тело, четко выделенное среди других тел как наблюдаемое вечером в определенное время года, является планетой; то же самое можно сказать и про Утреннюю звезду. Можно было бы даже утверждать, что проблем перевода типа тех, какие были в ситуации с Пьером, тут не возни­кает, что слово „Vesper" следует переводить как 'Вечерняя', а не как 'Утренняя звезда'. Однако против такого утверждения можно привести следующие два до­вода:

(а) нужно помнить, что одинаковость свойств, которые используются при установлении референции, в общем случае, видимо, не дает гарантии от парадок­сов. Поэтому далеко не каждый охотно согласится с решением, сформулирован­ным на языке свойств, фиксирующих референцию, если оно не затрагивает само­го существа общей проблемы;

(б) как мне представляется, основной вопрос здесь такой: насколько суще-ствеи конкретный способ установления референции для правильного обучения имени? Если родитель, которому известно о тождестве двух планет, возьмет с со­бой утром ребенка в поле и скажет ему (показывая на утреннюю звезду): «Вот эта звезда называется „Вечерней"», то правильно он или нет учит ребенка языку? (Несомненно, что родитель, говорящий своему ребенку: «Животные с почками называются „хордовыми"», определенно допускает ошибку, хотя экстенсионально утверждение родителя вполне корректно.) Точно в той мере, в какой для правиль­ного усвоения языка не является существенным конкретный способ установления референции, не существует и „способа представления", различающего „содержа­ние" мнений об „Утренней" и „Вечерней" звездах. Я сомневаюсь в том, что нужно сохранить первоначальный способ установления референции при передаче имени.

Если же способ установления референции существен, то можно утверждать, что в других отношениях одинаковые мнения с именами „Утренняя" и „Вечерняя" звезда имеют определенные различия в „содержании", по крайней мере в эписте-мическом смысле. Таким образом, в одних случаях обычное суждение против возможной подстановочности имен может быть безоговорочно поддержано, а в других оно уже выглядит не столь очевидным, как, например, в случае с именами „Цицерон" и „Туллий". Мне, однако, остается не ясным, имеют ли даже такие имена, как „Вечерняя" и „Утренняя" звезда, общепринятые, конвенционально за­крепленные „способы представления". Тут нет необходимости занимать какую-то определенную позицию в этом вопросе – решение тут может быть разным для разных конкретных пар имен. См. короткую дискуссию по этому поводу в [1, с. 331, первый абзац].

239

ло необходимую истину.)⁴⁰ Неудивительно, однако, что контексты с кавычками, а точнее, те их фрагменты, что находятся внутри кавычек, не подчиняются в общем случае принципу подстановоч­ности. И степень нашего современного понимания проблемы мне­ния не позволяет нам в такого рода ситуациях применять принцип раскрытия кавычек и выносить суждения по поводу того, когда два предложения с кавычками выражают, а когда не выражают одну „пропозицию".

В ходе дискуссии не было высказано никаких положений, ко­торые бы опровергали традиционное представление о контекстах мнения как „референциально непрозрачных", если под таковыми понимать контексты, в которых не действует правило взаимозаме­нимости кореферентных определенных дескрипций salva veritate. Близкий к этому вопрос состоит в следующем: верно ли, что кон­тексты мнения являются „шекспировскими", а не „референциаль­но прозрачными"? (В моем представлении модальные контексты являются „шекспировскими", но „референциально непрозрачны­ми".)⁴¹

Однако даже если бы мы заявили, что контексты мнения – не „шекспировские", то вряд ли мы бы в настоящее время сумели воспользоваться этим и поддержать взгляды Фреге и Рассела на имена как носителей дескриптивных „смыслов" благодаря придан­ным им „уникально идентифицирующим свойствам". Существуют хорошо известные всем аргументы против теории дескрипций, не зависящие от тех доводов, которые приводились в ходе настоящей дискуссии. Далее, положение, согласно которому различие в име­нах сводимо к различию в идиолектах, выглядит неправдоподобно. И, наконец, имеются аргументы – из числа тех, что содержатся

----------------------------------

⁴⁰ Некоторые из ранее высказанных утверждений, не содержащие кавычек, типа Прежде было неизвестно, что Вечерняя звезда – это Утренняя звезда, могут быть поставлены под сомнение в свете приводимых в тексте статьи рассуждений (см., правда, в этой связи предыдущую сноску). Ко времени написания работы [1] я уже знал о существовании этой проблемы, но в тот период не хотел запу­тывать картину больше, чем это было необходимо. Во всяком случае, я считал и считаю различение эпистемической и метафизической необходимости важным и обоснованным. Больше того, я полагаю, что оно существенно для адекватного» описания тех различий, которые я хотел провести.

⁴¹ По Расселу, определенные дескрипции не являются подлинно сингулярны­ми термами. Поэтому он счел бы понятие „референциальной непрозрачности", опирающееся на определенные дескрипции, глубоко ошибочным. Кроме того, Рас­сел отстаивал тезис о подстановочности „логически собственных имен" в контек­стах мнения и других контекстах пропозициональной установки, поэтому для него» эти контексты столь же прозрачны (в каком бы то ни было благопристойном фи­лософском смысле), сколь и функционально-истинностны. Независимо от взгля­дов Рассела многое можно сказать в защиту того тезиса, что, с философской точки зрения, принадлежность контекста к классу „шекспировских" куда важ­нее – даже для того большого количества задач, ради которых Куайн и ввел свое собственное понятие прозрачных vs , непрозрачных контекстов.

^240^

в данной статье, – которые доказывают, что различия в ассоци­ированных с именами свойствах не объясняют всех проблем в лю­бом случае. Если принять во внимание все эти соображения, а также то, что парадокс делает понятие „содержания" в этой об­ласти расплывчатым и туманным, то становится не вполне ясным, какое отношение имеет подстановочность к спору между последо­вателями учений Милля и Фреге.

Повторим наши выводы: философы нередко утверждали, имея, в виду случай с Джоунзом и ему подобные, что контексты мнения почти безоговорочно являются „нешекспировскими". Мне представ­ляется, что делать такой определенный вывод сейчас несколько-преждевременно и, быть может, ошибочно. Скорее случай с Джоунзом, равно как и с Пьером, лежит в той области, где наша общепринятая практика приписывания мнений испытывает огром­ное напряжение и может его даже не выдержать. Еще менее оп­равданным представляется в настоящее время – когда нет до­статочно хорошего понимания природы парадоксов типа тех, о которых идет речь в данной работе, – делать какие-то важные теоретические заключения о собственных именах, исходя из ут­верждений о нарушении принципа подстановочности в этих контекстах. Благие законы на трудных случаях не построить.

 

ЛИТЕРАТУРА

[1] Kripke S. Naming and necessity. – In: „The Semantics of Natural Lan­guages". (Davidson D. and G. Harman (eds.)). Dordrecht: Reidel, 1971.

[2] Kripke S. Identity and Individuation. (M. Munitz (ed.)). New Yorkr New York University Press, 1971.

[3] Dummett M. Frege. Duckworth and Harper and Row, 1973.

[4] Frege G. Thoughts. – In: „Logical Investigations". Oxford: Biackwell, 1977.

[5] Peacocke Ch. Proper names, reference, and rigid designation. – In: „Meaning, Reference, and Necessity" (S. Blackburn (ed.)). Cambridge, 1975. [6]Q u i n e. Word and Object. M.I.T. Press, 1960. [7] G each P. Reference and Generality. Cornell, 1962.

[8] P 1 a n t i n g a A. The Boethian Compromise. – „The American Philosophi­cal Quarterly", 15, 1978.

[9] S e a r 1 e J. Proper Names. – „Mind", 67, 1958.

[10] Mates B. Synonymity. – „University of California. Publications in Philosophy", 25, 1950.

[11] Mates B. Synonymity. – In: „Semantics and the Philosophy of Lan­guage" (L. Linsky (ed.)): University of Illinois Press, 1952.

[12] Putnam H. The Meaning of 'Meaning'. – In: „Language, Mind, and Knowledge" (Minnesota Studies in the Philosophy of Science, 7).

[13] Davidson D. On saying that. – In: „Words and Objections". (D. Da­vidson and J. Hintikka (eds.),). Dordrecht: Reidel, 1969.

 

Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 18. Логический анализ естественного языка:

Пер. с англ./Сост., общ. ред. и вступ. ст. В.В. Петрова. – М.: Прогресс, 1986. – 392 с.

 

---

Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 162; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!