Окраинная улица с высокими деревьями. 9 страница
‑ Так он, значит, актер по призванию?
‑ Да, ‑ ответил этот человек.
И потом надолго умолк. Я почувствовал, что между нами вклинился какой‑то незримый предмет: белые кобылы все так же мчались вперед, но незримое рассекло экипаж надвое, по центральной оси. Две лошади ‑ мне, две ‑ ему, но мы с ним едем вместе только в силу случайности, а у ближайшего угла разделимся. Экипаж разлетится вдребезги, появятся существа, словно сотканные из синего сернистого пламени, Боже... Боже... Я схватил этого человека за руку... И тогда кошмарное видение исчезло. Он заговорил снова: дружелюбно сказал, что чужаку тому некого любить... И я внезапно с ужасом понял, что, произнося эту фразу, он имел в виду меня.
Снаружи вынырнули высокие стены, удары копыт получили отзвук ‑ снизу глухо отзывался мост; потом, на мгновенье, ‑ снова свободное пространство; вскоре затем ‑ шум речной воды; потом, опять, ‑ стены, огни, ворота; лошади замедлили бег. Мимо проносились дома, сады, потом мы остановились. Кто‑то позвонил в колокольчик. Ворота скрипнули, мы въехали во двор. Сбежались люди, стали распрягать лошадей, служанка с фонарем спустилась по большой лестнице. Тут мы вышли из экипажа, я огляделся: большой квадратный двор, по всему периметру окруженный постройками. На одной стороне, как я увидел, за высокими готическими окнами горел свет. Распахнулось и несколько дверей конюшни, оттуда тоже падал свет. Эту картину запутывало обилие колонн и арок, столь мощных, что из‑за них все казалось нереальным и я почувствовал потребность поскорее лечь спать. Я знал наверняка, что все эти вещи превосходят мое разумение, как же я мог выдерживать конфронтацию с ними?
|
|
|
Я в принципе отказался от всяких мыслительных усилий. Меня повели вверх по лестнице, потом ‑ через помещение со сводчатым потолком, где под защитой арки стояли трое изваянных из мрамора мальчиков. Теперь перед нами простирался длинный, несомый множеством колонн коридор, на стенах которого ‑ с нерегулярными промежутками ‑ горели свечи в больших медных подсвечниках. У меня постоянно было ощущение, что за всеми этими жестами, посредством которых обращались ко мне арки и своды и огни, должны скрываться несказанно глубокие вещи. Ощущение в какие‑то мгновения становилось настолько навязчивым, что мне казалось, я нахожусь в преддверии сводчатого склепа. Тогда по телу пробегала сильная дрожь, и я, чтобы преодолеть ее, взглядывал в лицо своему проводнику ‑ смущение, написанное на этом лице, заставляло меня устыдиться.
Мы молча шагали по коридору, миновали семь колонн и четырнадцать свечей. Восемь раз я замечал над головой перекрестья сводов. Все это я запомнил так же твердо, как школьник ‑ какой‑нибудь арифметический пример. Потом мы подошли к двери, и мой проводник открыл ее. Помещение, в которое мы ступили, было почти темным; в камине горели несколько поленьев и торф. Иное освещение отсутствовало. Снаружи же проникал в комнату внешний вид двух больших стрельчатых окон, ибо даже в эту ночь их стекла отличались друг от друга разным распределением теней...
|
|
|
Проводник спросил, не хочу ли я, чтобы мы сели к камину и чтобы он зажег свечи.
Я ответил, что не хотел бы предпринимать ничего, что не соответствовало бы ‑ целиком и полностью ‑ его желаниям. В итоге мы сели к огню.
Я с радостью почувствовал, как тепло в этом помещении, и только теперь вспомнил, что снаружи холодно, что весной пока и не пахнет. Силу ветра можно было ощутить по очень тихому ритму периодических вспышек огня. Ветра как такового мы не слышали... Вообще здесь было так тихо, так тихо... И опять во мне что‑то всколыхнулось ‑ как в могильном склепе... Все же за каждым окном есть надземное пространство... Огонь помог мне, я смотрел в него... Ну и на камин, конечно... Камин был сделан из лилового полированного камня, его портал заканчивался широкой стрельчатой аркой, опирающейся на красивые причудливые колонки. От огня защищал большой медный экран...
|
|
|
Потом моя рука взяла брикет торфа. Мерцание огня пронизало руку насквозь, превратило в пурпур. Внезапно я понял ее и полюбил: полюбил эту пурпурную, прошитую кровью ладонь с костями внутри и плотью снаружи.
Человек, сидевший рядом со мной, вскочил и сказал:
‑ Я, пожалуй, зажгу все свечи: вы должны увидеть, что вы себе нафантазировали, ‑ еще сегодня вечером. Я об этом совсем забыл...
Потом вспыхнули огни, пространство пластически выступило из темноты. Я знал, что все так и должно быть: что посередине должна стоять колонна, поддерживающая свод, а вдоль стен ‑ занавешенные книжные шкафы.
‑ Не зажигайте больше свечей, ‑ сказал я.
И начал обходить помещение: ощупывал все предметы, останавливался под оконными арками.
‑ Разве все сделано не так, как вы имели в виду? ‑ спросил меня человек. ‑ Разве не такой должна быть ваша рабочая комната? Она ведь должна представлять собой библиотеку Угрино и иметь винтовую лестницу, ведущую в потайную спальню, из которой, опять‑таки, можно попасть в спальни мальчиков и девочек, чтобы втайне бодрствовать над их сновидениями, ежели у вас появится такое желание...
|
|
|
Едва он сказал это, сознание ускользнуло от меня; я что‑то забормотал, уставился на него, ничего больше не понимая. Бросился на ковер и заплакал. Он же истолковал мое поведение неправильно: он потушил свечи и вышел.
Я перевернулся на спину, раскинул руки и ноги ‑ как женщина, которая вот‑вот начнет рожать. Мои глаза блуждали по темным ребрам свода... поднимаясь все выше... даже туда, где одна пара нервюр соединялась с другой в красивый орнамент... При этом потолок поднимался, отодвигался все дальше в вечность... все дальше, и веки горели от напряжения, ибо я не хотел упустить его из виду.‑ ‑ ‑
И тут внезапно по моему лицу мазнуло жарким прерывистым дыханием, какое бывает у больного лихорадкой. Я вдруг испугался, что заболею, приподнялся и обернулся. Передо мной стояла большая желтая львица. Когда я увидел ее, весь мой страх исчез и я бросился перед ней на землю. Я почувствовал, как она меня обнюхала... и отошла. Она улеглась в некотором отдалении, под столом. – Тут дверь распахнулась и вошли мальчики, которые, вероятно, искали меня. Львица встала, приблизилась к ним, стала тереться шкурой об их ладони.
Меня же чуть позже проводили по коридорам и другим помещениям в столовую залу, где всех нас ждала трапеза.
Мы там сидели на стульях с очень высокими спинками, и за спиной каждого из присутствующих коричневое или черное дерево было покрыто резьбой. Однако лица, вырезанные на спинках стульев, не могли отодвинуться, отдалиться, как прежде отдалился свод, ‑ потому что за ними была стена. И это меня успокоило.
Я никого из этих людей не знал. Я поклонился им всем по очереди, даже мальчикам и девочкам, сидевшим в конце стола, а под конец ‑ служанке и львице.
Я ощущал как тяжелое бремя то обстоятельство, что никто не произносит ни слова, не называет даже своего имени. Мои глаза скользили по серебряным столовым приборам. Я вдруг заметил, что на ложке человека, сидящего рядом со мной, нацарапано несколько букв. Я схватил ложку и прочитал: «Франц». Потом поспешно положил ее на место.
Никто, похоже, моего движения не увидел. Столовый прибор, предназначавшийся для меня, казался совсем новым, еще ни разу не употреблявшимся. Все предметы тоже были помечены именем: «Хенни». Было ли то мое имя?
Я то и дело бросал взгляд на человека по имени Франц. Он отличался несказанной красотой. И темным по тембру голосом. А одет был просто, в коричневый бархат. Его взгляд насквозь пронизывал стол и стремился дальше, все дальше. ‑ ‑
Мне стало страшно и грустно. Я теперь ясно увидел, что все вокруг облачены в одеяния, которые кажутся мне чуждыми, старинными. Неужели я нахожусь среди мертвецов?!
Я почувствовал, как пот тихо и неудержимо выступает из всех моих пор. Я испугался, что запах выдаст меня... И исподтишка взглянул на человека напротив... Он плакал... Лицо его плакало беззвучно и без надежды на облегчение.
Не видел ли я его раньше?.. Тишина, значит, возникла из‑за него... Всё в этот вечер происходило из‑за него, потому что его мука была величайшей.
Определенно это именно он давеча жаловался внизу, у причала... Он‑и... Я.
Он заплакал сильней, безудержней. Глаза его скользили мимо всех лиц. Иногда они останавливались на ком‑то; и тут же соскальзывали с этого человека. Внезапно он начал громко и отчетливо говорить:
‑ Но мы непременно умрем и истлеем, если не сумеем никого полюбить. Иисус тоже умер и истлел, потому что ни к кому не испытывал любви, жаркой и кровавой, как вечернее солнце в северных землях. Он, конечно, проповедовал, и гладил головы детям, и целовал их губы; но не нашел человека, ради которого, не раздумывая, расточил бы всего себя, как поступил Алтан‑хан, который расточил все свои богатства, чтобы его любимая улыбалась, а когда не осталось у него ничего больше, впервые провел с нею ночь, дабы она познала величайшее блаженство, после чего заколол кинжалом ее и себя...
Он на мгновение умолк. Потом продолжил:
‑ Я знаю наверняка, что Иисуса прибили к кресту, а потом Он умер в мучениях и истлел. Я потому знаю, что с одним евреем из‑за этой сомнительной истории случились ужасные вещи...
Я чувствовал: он сдерживает себя, чтобы не сказать страшное. Мальчики и девочки между тем приступили к еде. Но внезапно этот человек, словно в безумном забытьи, пронзительно выкрикнул:
‑ Агасфер оскорбил Мученика из‑за самой муки, из‑за того подлого обстоятельства, что Он безропотно принял на себя муку, и уродство, и смерть... хотя был Богом... В душу Агасфера заползло глубокое несмываемое отвращение к Богу... И еще страх, страх... низменный страх перед смертью и перед тлением... Он ни в чем больше не чувствовал уверенности... Ведь даже камни разлагаются, становясь прахом... Только его страх упорно сохранялся, сохранялся. ‑ ‑
‑ Мы, Герхард, о Нем ничего не знаем, ‑ сказал человек Франц ‑ и солгал. (Я видел по его лицу, что он лжет.) ‑ Возможно, ближе к концу в Нем появилось что‑то глубокое, ради чего Он и умер...
‑ Как, ‑ крикнул Актер, ‑ вы полагаете, в Нем оставалось еще столько пространства, помимо страха, что Он мог кого‑то полюбить?! Это несомненное заблуждение. Если такой ‑ абсолютно ничем не заглушаемый ‑ страх овладевает нами раньше, чем любовь, мы становимся порочными и отверженными навеки, навеки... Надо бы класть мальчиков в постели к девочкам, лишь бы те и другие влюблялись друг в друга, пока не будет слишком поздно, а если это и приведет к некоторому непотребству ‑ не все ли равно! – Я вот больше не могу никого полюбить, а мне всего только тридцать... Потому что я испытываю страх, страх ‑ ‑
Слезы широкими струями сбегали у него по щекам. Он взял бокал с вином и отпил немного.
‑ Все вещи в мире оправдывают мой страх. Я вижу их разложение ‑ как туманный ореол вокруг них; я всех вас вижу полными трупных червей...
Я побледнел, когда он сказал это.
‑ Разумеется, Агасфер давно умер и сгнил. Но страх его, высвободившись, перешел в воздух, которым мы дышим... Во мне он остался... остался... как полип. – Но вам его не понять, потому что это мой страх... Вы будете надо мной смеяться, я знаю, потому что нет нужных слов... Слова! Слова все давно прогнили из‑за этого страха...
Он уставился на меня.
‑ Прогнили, ‑ повторил. ‑ Впрочем, смердит весь мир.
‑ Герхард, вы только не думайте, что ваши муки нам безразличны, ‑ сказал человек, который первым встретил меня.
При этом он до крови прокусил себе губу, потому что нужных слов действительно не было. Я подозревал, что все, сидящие за столом, несут в себе большую любовь, но не могут отбросить ее прочь ‑ а без этого они к Одинокому не подступятся.
Потом я увидел, как один мальчик лет четырнадцати поднялся из‑за стола, подошел к Актеру и сказал:
‑ Герд, но я люблю тебя. Что ты хочешь, чтобы я сделал?
Тот, с кем он заговорил, оглянулся, долго смотрел на мальчика, а потом с диким криком притянул к себе и зубами впился ему в губы, так что тот застонал, ‑ после чего отодвинул его от себя, как бы отвергая.
‑ Уйди, ‑ сказал, ‑ я тебя не люблю.
Мальчик молча вернулся к своему месту; на его губах остались следы от зубов: жемчужинки крови. Он сидел тихо. Я понимал, что теперь и в него заползет страх ‑ если никто не поможет. Тут девочка, которая сидела с ним рядом, положила его голову себе на колени и слизнула кровь.
Герхард улыбнулся.
‑ Он меня обманул, ‑ обронил. ‑ Я это почувствовал: потому что он застонал от моего поцелуя...
‑ Я знал, что ты укусишь, ‑ ответил внезапно мальчик, ‑ и зажал язык между зубами, чтобы вышло больнее, ‑ хотел доказать, что вправду хочу помочь тебе. Но это так больно...
Мы все увидели, что, пока он говорил, кровь выступила у него на губах. Франц дернулся на стуле; но сдержался и сказал только:
‑ Все же Марту он любит больше... Она могла бы укусами впечатать в его тело свое имя...
Мальчик всхлипнул. Герхард сказал:
‑ Я зверь, впавший в бешенство, меня бы следовало убить...
Я увидел, как мысль о смерти превратила его лицо в гримасу. Он тяжеловесно прибавил:
‑ Но потом ‑ еще и съесть. Всё: плоть, и кости, и внутренности, даже глаза и половой член ‑ иначе я не унес бы с собой в могилу свой страх. Да, но кал‑то останется... Разве не доказано со всей определенностью, что мы строим свои тела как образы и подобия наших душ?! Или ты лгал, Скульптор? Ты ведь творил мраморные скульптуры, обтесывая их со всех сторон!
‑ Я не лгал, ‑ сказал Франц.
‑ Почему тогда наше тело должно непременно сгнить, почему душа наша теряет способность к творчеству, которое только и может быть ее целью?!
‑ Мы ничего не знаем о том, что происходит вокруг смерти, ‑ сказал Франц. ‑ Люди когда‑то совершили кощунство: начали вытаскивать из земли гниющие трупы. Это было посягательством на нечто такое, что превосходит их разумение. Мы должны вечно ‑вновь и вновь ‑ искупать этот грех. Мы теперь знаем смерть. Что‑то похожее получилось и с потусторонним пространством. Мы приняли его внутрь себя, как чудовищную тревогу, и мысль о вечности стала для нас ужасной вестью!
‑ Ты лжешь! ‑ ответил Герхард. ‑ Ты ведь уверен в существовании любви, которая переживет всё: ты, значит, преодолел смерть, и время, и вечность... Вы, гордые и опьяненные, строите свои церкви и гробницы с устремленными вверх формами. ‑ ‑
‑ Герхард, ‑ сказал Скульптор, ‑ почему ты не замечаешь нашей убогости...
‑ Подумаешь! ‑ возразил тот. ‑ Вы даже истлевать будете в своем кругу . А мне и с этим придется справиться в одиночку...
Я почувствовал, что он в это мгновение преодолел свой страх. Его лицо стало спокойнее, складки на лбу разгладились. Он выпил еще немного вина, съел что‑то и теперь молчал.
Пока все это происходило, свечи оплывали ‑ медленно, медленно. И ветер кружил вокруг дома... И звезды следовали по своим орбитам, не сбиваясь с пути... Так лучше, наверное, ‑ что они ни в чем не принимают участия. Что ждало бы нас, если бы еще и они ужаснулись?! Во мне обосновалась неописуемая тоска. Меня ‑ в духе моем ‑ отвели в пустыню, и чей‑то голос упорно кричал мне в ухо: «Что же мы должны делать?!»
И всякий раз хотел пробиться к губам ответ: «Отбросить от себя свою жизнь...» Но как только он набухал во мне, я понимал: это никакой не выход, не выход... Однако все другие пути суть крестные пути терпения : на них нас ожидают вещи, которые не зависят от нас и не нами сотворены. Я слышал это в себе ‑ как шуршание в мышином гнезде; это было трогательно, как писк мышат, и ужасно, как крики тех же мышат, когда похотливый мышиный самец приходит и пожирает их, чтобы потом без помех сосать молоко самки. Я ощущал это как трепыхание жеребят, когда они сосут молоко кобылы и быстро дергают головой, совершают это одно движение. Откуда такие картины, которые я не вызывал сознательно?! Просто я понял, что все открытые перед нами пути зависят от вещей, над которыми мы не властны.
Повадки рыб на морском дне не собьют меня с толку, как и поведение в танцевальном зале парней, лишь по видимости пылко влюбленных в своих подружек. Пыл этот ‑ от периодических приливов в крови, но сама‑то кровь ‑ не от них. Им не по силам ни увеличить стремление к производству потомства, ни уменьшить его. Они меня с толку не собьют, их пот воняет!
«Что же мы должны делать?!» ‑ «Ничего, ничего!» Парни в танцевальном зале, которые знай себе веселятся, уже делают более чем достаточно. Тот, кто не умеет держать свою кровь при себе и расходует ее на женщин, ‑ стервец !
Тут некто с серыми сухими ладонями, с красно‑зелеными переливчатыми глазами встал передо мной и издал вопль ‑ вопль, который заполз мне в уши, и потом проник в кровь, и потом ‑ в костный мозг, в костный мозг... в костный мозг!
И во мне отозвалось: сст ... ‑ и из меня выползло: стынь .
Я вытянул ноги, взял себя под контроль; но на моем опустошенном лице с жуткой отчетливостью читалось, что тело парализовано. Внутри меня клокотало: «Ты сошел с ума!»
Свечи тем временем догорали, неудержимо. Их путь ведет через пламя в ничто. А наш ‑ через жизнь к гниению.
Как, разве Актер задул не все огни? Он, когда задувал их, крикнул:
‑ Они мне напоминают, напоминают о том, что всё бренно и что ничто не обладает длительностью! Лучше бы я родился слепым! Способность видеть ‑ страшное наказание... Все, что нам свойственно, что нас приподнимает над прахом, есть наказание: любое чувство, любое побуждение, даже похоть... Самое совершенное человеческое существо ‑ это кастрированный и ослепленный каннибал, которому поневоле пришлось стать аскетом...
‑ Герхард, сейчас в вас говорит злость, ‑ сказал человек, который ехал со мной в экипаже.
‑ А почему нужно быть сладкоречивым и благонравным? Я точно найду больше аргументов против этих качеств, чем вы ‑ за. Зло как раз в том и состоит, что можно сказать что‑то так, а можно ‑ иначе; что все зависит от точки зрения, которую человек принимает; что всё не звучит в нас единым аккордом ...
Он снова тихо заплакал.
‑ Но Герхард, разве я не рассказывал, что в нас таятся и совсем простые звуки ‑ совсем простые, из‑за которых люди никогда не стали бы спорить?
‑ Конечно... Я знаю, что отравляю атмосферу Угрино, потому как не умею любить и из меня вырываются только кричащие диссонансы... Я застрелюсь...
С тем он и направился к двери.
Все в растерянности повскакивали со своих мест. В дверях Герхард обернулся, отступил на шаг и сказал:
‑ Я прошу сыграть мне Возвещение Страшного суда, чтобы я был готов ко всему и не роптал, когда стану пищей червей, пожирающих трупы и внутренности...
Мальчики и девочки тем временем удалились; они наверняка легли спать. Но кого‑то послали за Кантором. Когда тот пришел и услышал, чего от него хотят, он сказал, что играть сегодня не может... Сказал, что не может играть.
Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 234; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!