Жития Оттона, как исторические источники
Жизнь еп. Оттона, обильная и внешними происшествиями и многими подвигами нравственного величия, после его смерти (в 1139 г.), недолго оставалась предметом одних устных признательных воспоминаний: еще были в живых его товарищи, прямые свидетели и участники трудов его, как появились три отдельных описания его жизни, произведения священника Эбона, схоластика Герборда и неизвестного инока прифлингенского монастыря.
Важные вообще, как источники истории средних веков, "Жизнеописания" Оттона бамбергского и в ряду источников истории и древности балтийских славян занимают не только видное, но, можно сказать, — главенствующее место. Тогда как все анналисты, не исключая даже Титмара и Саксона Грамматика, собирают расхожие слухи о славянах или знакомятся со славянским бытом, так сказать, внешним образом, во время войны и официальных отношений, спутники Оттона, от которых идут сведения его жизнеописателей, имеют возможность наблюдать жизнь славян в свободных, естественных ее проявлениях и при обстоятельствах, которые прямо вводят их в среду народного быта и его порядков. Правда, наблюдения эти не чужды случайного характера и некоторой монашеской брюзгливости: высшая цель миссионеров часто заслоняла их этнографическую любознательность, но при всем том — они сумели подметить в жизни славян многие важные черты и передать их правдиво и отчетливо.
|
|
|
Важность сообщаемых "Жизнеописаниями" Оттона сведений давно замечена и оценена наукою, но лишь с недавнего времени историческая критика располагает этими памятниками в настоящем, чистом их виде. Когда началось научное изучение источников средневековой истории, открыли и несколько жизнеописаний Оттона; но то были не первичные, современные изображаемым событиям произведения, а более поздние компиляции и переделки их. Самые замечательные и важные из них принадлежали аббату Андрею Лангу (писал в конце XV ст.) и так называемому Анониму. Заключая в себе новости несомненной достоверности и древности, Сборники Андрея и Анонима надолго удовлетворили историческую пытливость ученых, и компиляция или переделка долго принималась за непосредственный источник. Исследование Перца (Monumenta Germaniae historica) возбудило новые поиски в этом отношении, но они не привели к успешному результату. Первоначальные "Жизнеописания" не отыскались. Тогда, принимая во внимание все, уже известное, обратились к решению вопроса о составе сборников. Рассмотрев, с пристальным вниманием к самым мельчайшим подробностям, текст андреевских Сборников и сличив с ними переделку Анонима, Клемпин пришел к заключению, что Андрей буквально списал два произведения Эбона и Герборда, современников Оттона. Весь агиографический труд компилятора заключался в том, что он смешал отдельные части двух древнейших источников, вставил особое сочинение ученика Герборда и прибавил ко всему этому свои вступительные посвящения. Изыскания Клемпина не ограничились одним общим заключением: он отметил и указал несомненные признаки, по которым можно было определить, что собственно принадлежало Эбону и что написано Гербордом. Так появилась возможность восстановить утраченные тексты древнейших памятников. Этот труд и был предпринят для собрания Перца — Р. Кэпке. Он проверил заключения Клемпина по многим рукописям сборных "Жизнеописаний", устранил дополнения компиляторов и, приведя в естественный исторический порядок отрывки, напечатал свою реставрацию памятников в XII томе "Monumenta Germaniae historica". Вскоре счастливый случай помог Гизебрехту младшему (Вильгельму) отыскать и отдельный текст Гербордова "Диалога". Открытие оправдало вполне заключения Клемпина и реставрацию Кэпке: последняя, и то, только в "Диалоге", отступала от настоящего текста, главным образом, во внешнем расположении материала; во всем же существенном, исторически важном — они сходились буквально. Но вместе с тем, открытый памятник предлагал несколько новых исторических данных, опущенных Андреем и потому — не вошедших и в реставрацию Кэпке. Важность этих данных побудила последнего предпринять новое издание Гербордова произведения. В то же время, и Ф. Яффе опубликовал свою рецензию текста обоих памятников, не отступающую, впрочем, ни в чем существенном от реставраций Кэпке.
|
|
|
|
|
|
Так, можно сказать, только теперь наука получила возможность правильно воспользоваться двумя столь важными источниками славянской древности!
Рассмотрим отдельно каждое "Жизнеописание" с точки зрения источника славянской древности и истории.
1. Эбон. О личности Эбона известно немногое: он был монахом и священником монастыря св. Михаила в Бамберге и здесь, около 1151–1152 г., решил описать, в назидание потомству, деяния Оттона. Труд свой Эбон разделил на три книги: в первой он изложил события жизни, церковной и политической деятельности Оттона до времени его поморской миссии, во второй — он сначала рассказывает о прежних неудачных попытках христианской проповеди в славянском Поморье, о том, как у Оттона явилась мысль и созрела решимость снова предпринять это трудное дело, затем — подробно передает весь ход первого путешествия; в третьей книге заключается повесть о втором путешествии бамбергского епископа к поморянам, кратко указываются черты последней монастырской деятельности Оттона и обстоятельства его кончины. Судя по некоторым местам биографии, Эбон еще застал Оттона в живых, видел и знал его лично, но этот личный источник сведений биографа — не богат и не разнообразен: или Эбон не был очевидцем блестящего периода деятельности Оттона, или же он стоял совершенно в стороне от событий, только все, принадлежащие его личному опыту и наблюдению, известия ограничиваются немногими заметками о мелких домашних происшествиях жизни Оттона, напротив, все важное — почерпнуто из посторонних источников. Определить их — не трудно. Оставляя в стороне первую книгу, как чуждую нашему предмету, во второй мы замечаем три различных источника: рассказ о прошлой миссионерской деятельности в стране поморян, о причинах, побудивших Оттона к путешествию и приготовлении к нему — принадлежит священнику Удальрику; все описание первого путешествия идет, по всей вероятности, от самих спутников Оттона; наконец, двенадцатая глава книги заключает в себе отдельное послание Оттона к папе Каликсту II. Вся третья книга, за вычетом, быть может, незначительного заключения, списана с показаний того же Удальрика. Так как историческая ценность произведения Эбона стоит в прямой зависимости от степени достоверности его источников, то мы обязаны внимательно осмотреть последние. Удальрик, священник основанной Оттоном церкви св. Эгидия, находился в самых близких отношениях со своим епископом, когда Оттон задумал идти к поморянам, он прежде прочих избрал себе в товарищи Удальрика и его первого призвал для обсуждения предприятия. Внезапная болезнь помешала ему, однако, принять непосредственное участие в первом путешествии Оттона, зато во втором — он является прямым сподвижником поморянского апостола и разделяет все его труды. Таким образом, свидетельства Удальрика, как лица близкого к Оттону и непосредственного очевидца всего происходившего и встречавшегося во время второго его путешествия, не могут не внушать доверия, тем более, что он был наблюдатель хорошо образованный и правдивый. Известия Удальрика, насколько можно судить по их пересказу у Эбона, сосредоточивались, главным образом, на личности Оттона, делах его и событиях, непосредственно к нему относившихся. Отдавшись интересам своего патрона, Удальрик как будто сдерживает свои побочные воспоминания, он редко вдается в них и еще реже останавливается на их подробностях, он замечает и указывает только необыкновенное и потому так часто минует важное, хотя и обыденное. Отсюда — некоторая скудость или сжатость его рассказа, доходящая порой до полной неясности. Вообще, жизнеописатель в Удальрике значительно перевешивает наблюдателя-путешественника, но при всем том сведения, им приводимые, имеют для нас очень важное значение: они отмечены чертами такой внутренней правды, которая исключает всякую мысль о преднамеренном искажении или приукрашивании действительного; что передает он, то было в действительности, образованность дает ему правильную меру оценки явлений и порядков чуждого быта, и если иногда он слишком доверяет слуху, или позволяет себе комментарии, то делает это весьма осторожно и тем дает средства отличить действительные факты от случайных толкований их или устной интерпретации. Иное следует сказать о том разделе Эбонова труда, в котором излагаются ход и обстоятельства первого путешествия Оттона. От кого бы жизнеописатель ни получил эти сведения: записал ли он их со слов какого-нибудь спутника Оттона, собрал ли из разных источников, во всяком случае, это не был надежный свидетель, а эти источники — источники недостоверные. Кроме ошибок и неточностей в передаче событий, рассказ носит на себе такие признаки потускневшего, смутного воспоминания, которые прямо указывают, что свидетель не принадлежал к числу точных, образованных наблюдателей: круг его умственных интересов — узок, он не дорожит действительностью и ее подробностями, он ищет только чудеса и любит рассказывать о них с особенной обстоятельностью, так что, устранив из этой части биографии чудесное, историк получает сухой, бессвязный и очень неточный рассказ о первом путешествии Оттона. Правда, и здесь есть кое-какие сведения, которыми исследователь славянской древности должен воспользоваться, есть цельный рассказ, важный для него по своим подробностям, но первые должны быть предварительно проверены по другим источникам, последний же — единственное место во всей второй книге, где обнаруживаются черты самого действующего лица. Что касается до письменного акта или послания Оттона, то подлинность его не может подлежать ни малейшему сомнению, но содержание — требует критики. Оттон дает папе отчет о результатах своей миссии и представляет перечень своих наставлений поморянам и лютичам, между прочим — он запрещает им и исполнение некоторых языческих обрядов. Можно предположить, что такие запрещения указывают на факты славянского язычества, ибо запрещать всего ближе то, что практически существует в самой жизни; но это мнение будет поспешно. Действительно, в акте есть несколько прямых указаний на славянские языческие обычаи, но есть и общие запрещения, целиком взятые из апостольских и церковных постановлений, и только примененные или обращенные к славянам в силу общего средним векам понятия о том, что явления язычества везде одни и те же, т. е. везде исходят от духа злобы. Возвратимся к Эбону. Естественным представляется вопрос, как воспользовался биограф своими источниками: передал ли он их в том самом виде, как получил, или изменил их сообразно каким-нибудь своим особенным взглядам и видам. Этот вопрос разрешается только приблизительно. Эбон был человек до известной степени образованный: он хорошо знает священное писание, знаком также и с классическими писателями, но общий уровень его воззрений на мир и историю не возвышается над монастырскими понятиями того времени, его интересы — интересы отшельника, его ум склонен к сверхъестественным объяснениям, его поэтическая фантазия легко отдается чудесному и предпочитает его обыденности; но в то же время Эбон — человек правдивый, любящий истину и далекий от всякого умышленного обмана. Потому, если позволительно, и даже должно — думать, что под его благочестивым пером некоторые известия источников могли сократиться, потускнеть в своих красках и принять чуждое им освещение, то полностью следует отбросить мысль о каком-либо намеренном с его стороны искажении этих известий. Природа Эбона была слишком проста для такого поступка.
|
|
|
2. Герборд. Если Эбон при описании жизни Оттона еще мог располагать некоторым запасом личных наблюдений и опытом, то Герборд в этом отношении уже вполне предоставлен руководству сторонних свидетелей: он был чужестранец и вступил в монастырь св. Михаила шесть лет спустя по смерти Оттона. Какие причины побудили его взяться за труд нового жизнеописания Оттона, об этом он не говорит, но можно полагать, что произведение Эбона не удовлетворяло его: он нашел непосредственного свидетеля и участника первой миссии, который рассказал ему о ходе событий несравненно обстоятельнее источника Эбона; он не был доволен и простыми монашескими воззрениями Эбона, и его литературными приемами, и потому, кажется, решился представить новое изображение подвигов лица, составлявшего предмет религиозного почтения и гордости бамбергского духовенства. Своему произведению Герборд дал форму диалога между Тимоном, приором монастыря св. Михаила, и Сефридом, пресвитером — монахом той же обители; первый рассказывает о домашних событиях, второй — о путешествии и деятельности Оттона у поморян, а также и обо всем, сюда относящемся. Подобно произведению Эбона, и Диалог Герборда разделен на три книги: во второй также излагаются события первого путешествия Оттона, в третьей идет рассказ о втором путешествии, первая книга содержит обзор церковной, монастырской и политической деятельности бамбергского епископа в разные периоды его жизни; наконец, заключительные главы третьей книги, странным образом, посвящены описанию рождения, воспитания и жизни Оттона до вступления его на епископскую кафедру. Источники Гербордова Диалога указаны им самим: прежде всего — это Тимон и Сефрид, реально существовавшие лица. Конечно, нельзя думать, что они передавали события и вели беседу теми самими словами, какие им приписывает Герборд; этого нельзя допустить уже и потому, что значительная доля рассказа о втором путешествии, как увидим, заимствована из письменного, стороннего источника, но нельзя также отвергать, что Тимон и Сефрид избраны в действующие лица Диалога не случайно и по своему непосредственному участию в предмете речи, потому именно, что биограф был им обязан важнейшими сведениями. Это естественное предположение вполне оправдывается и со стороны личности Тимона и Сефрида, и со стороны самого Гербордова рассказа. Тимон был воспитанником Оттона, пять лет находился у него в услужении, и до самой своей смерти (ум. 1162) не оставлял монастыря. Всегда будучи близок к епископу, он должен был быть хорошо знаком и с его монастырской деятельностью, и с обыкновениями его частной жизни. Согласно с этим, и все рассказы Тимона в Диалоге касаются или монастырской и домашней стороны жизни Оттона, или вообще его характера. Иное находим мы у Сефрида: как человек, проживший пятнадцать лет вместе с епископом, он хорошо знал обстоятельства его частной деятельности и жизни, но для него дороже были другие воспоминания. Когда Оттон собирался в первое путешествие к поморянам, он просил Удальрика избрать ему верного и способного к делу слугу. Тот указал на Сефрида клерика, который с высокими умственными качествами соединял важное по тому времени искусство писать. Оттон одобрил этот выбор: и хотя Удальрик принужден был за болезнью остаться дома, но Сефрид отправился с Оттоном и разделил все труды и опасности трудного предприятия. Воспоминания Сефрида об этом первом путешествии составляют содержание второй книги Гербордова Диалога: здесь на каждом шагу виден образованный очевидец событий, обстоятельный наблюдатель и верный свидетель. Некоторые происшествия переданы так живо и с такими правдивыми подробностями, что кажется, будто бы Сефрид записывал их по горячему следу: любознательность его не довольствуется внешним наблюдением явлений диковинных, бросающихся в глаза, она умеет отыскать и заметить и простые, но важные черты; умеет ухватить самую сущность их. Понятно, как важны для нас его свидетельства! Можно полагать, что Сефрид принимал участие и во втором Оттоновом путешествии, но в его описании Герборд руководствовался другими свидетельствами: он заимствовал из книги Эбона важнейшие показания Удальрика, о которых было сказано выше. Не желая, быть может, подвергнуться упреку в заимствовании, а иногда и вследствие недостаточного знакомства с предметом, Герборд нередко передает в неточном виде известия своего источника, но взамен того он рассказывает о некоторых событиях независимо и обстоятельнее Эбона и нередко дополняет его новыми данными, которые, быть может, идут от Сефрида и отличаются свойственной ему правдивостью. Отсюда видно, что хотя третья книга Диалога и не столь ценна, как вторая, но все же заключает в себе такие материалы, которым никак нельзя отказать в важности. Герборд был гораздо образованнее Эбона: с обширной начитанностью он соединял богословскую ученость, кроме того, обладал критическим умом, который не удовлетворяется простым фактом, но доискивается причин его. Как историк, он стоит гораздо выше Эбона, и нет причин думать, чтобы он стоял много ниже своего предшественника в желании точно передать известия источников и в стремлении к правдивости. Правда, как мы замечали, он искажает некоторые известия Удальрика, но, кажется, не с намерением исказить самый факт, а по особой, в средние века нередкой, причине: как образованный литератор, он стремится сообщить своему рассказу изящную литературную форму: простые известия своих источников он распространяет в картины, оживляет их драматическими положениями действующих лиц и психологическим анализом их поступков и побуждений. Словом, он хочет предложить не только назидательное, но и занимательное чтение. Этим стремлением к изящной литературной форме следует, по нашему мнению, объяснить и те длинные ораторские речи, которые Герборд нередко вкладывает в уста действующих лиц: здесь виден только ложный исторический прием, а не намеренное искажение действительности. Понятно, что при таком способе передачи известий источников, при отсутствии личного знакомства автора с делом, исторические ошибки и неточности были неизбежны; их у Герборда достаточно, но от ошибок до умышленного искажения фактов еще далеко, а тем более таких фактов, которые принадлежат совершенно чуждому миру и не возбуждают никакого желания нарушить их истину. Не замечая, чтобы Герборд заведомо и с намерением искажал показания своих источников, мы не имеем права отказать ему в доверии, но не можем, в то же время, и положиться на него безусловно: критика здесь необходима, она должна быть разборчива, но не имеет нужды быть подозрительной.
Из нашего рассмотрения произведений Эбона и Герборда открывается, что они друг друга взаимно дополняют. Обстоятельства первого путешествия Оттона переданы у Герборда подробно и со всей обстоятельностью очевидца и внимательного наблюдателя, у Эбона же рассказ о них неточен, наблюдения поверхностны и, за немногими исключениями, очень кратки; наоборот — второе путешествие, его происшествия и обстоятельства изложены у Эбона с основательностью непосредственного свидетеля, у Герборда же они в главном пересказываются со слов последнего и притом не всегда точно. Большего внимания заслуживают дополнения к ним Герборда, идущие, быть может, от Сефрида. Итак, во всем, что касается первой миссии — предпочтение должно быть отдано Герборду, касательно же второй — Эбону; тем не менее, не могут быть оставлены без внимания и известия Эбона о первом путешествии, и оригинальные прибавления Герборда ко второму: при всей краткости и кажущейся незначительности их, они, как свидетельства очевидцев, хотя бы смутные и неотчетливые, не только представляют важное пособие, но, по отчетливой критической проверке их другими известиями, получают и самостоятельное значение.
3. Прифлингенский монах. Вслед за Диалогами Герборда появилось вскоре и третье жизнеописание Оттона, судя по всем признакам — составленное каким-нибудь монахом прифлингенского монастыря. Произведение это имеет незначительную историческую ценность: большую часть своих известий автор заимствовал из Эбона и Герборда, то буквально списывая их свидетельства, то передавая их в сокращении. В описании некоторых обстоятельств он, однако, отступает от этих источников и, кроме того, иногда приводит такие факты, которые вовсе неизвестны ни Эбону, ни Герборду. По собственным словам прифлингенского биографа — он получил эти сведения от известных духовных лиц, но кто были они — остается неизвестным. Скорее всего, следует думать, что они не были из числа настоящих свидетелей, а принадлежали к посторонним почитателям Оттона, которых в то время было немало, особенно в бамбергской епархии. Им известно было о делах и подвигах поморянского апостола очень многое; даже более, чем было в действительности, потому что главным источником их сведений служило устное сказание. Рассказы о чудесных приключениях бамбергских миссионеров в отдаленной стране язычников распространялись быстро в среде монахов и духовенства; переходя из уст в уста, они, естественно, не могли сохранить своего первоначального вида и облекались поэзией; мало того — рождались новые легенды, далекие и от действительности, и даже от правдоподобия. Так сложился целый ряд монастырско-поэтических сказаний об Оттоне, и эти-то устные легенды послужили источником всех оригинальных известий прифлингенского биографа, по крайней мере — они имеют решительно сказочный, поэтический, но никак не исторический характер. Что касается до разногласий биографа с Эбоном и Гербордом, то им нельзя придавать особо важного значения: они объясняются отсутствием исторического смысла и основательного знакомства с предметом; чувство уважения к исторической истине и стремление следовать ей — совершенно незнакомы прифлингенскому монаху; он знает только требования рассказа и им одним хочет удовлетворить, передавая особенно видное, известное и поучительное из жизни Оттона; потому его перо свободно распоряжается сторонними показаниями и легко отдает предпочтение какому-нибудь малоизвестному легендарному рассказу перед ясными свидетельствами письменных источников.
По всему этому — произведение прифлингенского монаха не имеет для нас значения источника в собственном смысле: самостоятельная часть его основывается на слишком зыбкой почве устных преданий и лишена исторической достоверности. Но и устная молва может заключать в себе известную долю истины, особенно, когда она идет вслед за самими событиями; отвергнуть вполне ее нельзя; потому исследователь, кажется, вправе допустить показания прифлингенской биографии в качестве второстепенного, дополнительного пособия; во всяком случае — он обязан отметить особенно важные правдоподобные черты столь древнего памятника, хотя бы и приходилось оставить истину их под сомнением.
Переходя к извлечению славянского материала из этих трех или, вернее, — двух важных исторических памятников, считаем необходимым наперед точно определить внешние приемы такой работы.
Славянская часть "Жизнеописаний" Оттона передается нами полно, русский текст представляет связное историческое обозрение поморского путешествия и проповеди бамбергской миссии. Факты славянского быта и древностей — полное, упорядоченное собрание материала. Хотя главной целью были свод и передача фактов, но и здесь мы по возможности старались удовлетворить требованиям критики, и потому устранили из изложения все очевидные агиографические преувеличения, литературные отступления, принадлежащие не исторической действительности, а личным воззрениям и литературным приемам биографов. Если тексты биографов сильно отличаются друг от друга, мы сводим их в русском изложении, или следуем одному, более обстоятельному и достоверному; если же отличия в текстах незначительны по объему, но могут иметь для нас какой-нибудь интерес или значение, избираем один главный текст и в скобках приводим все существенные отклонения другого. События и обстоятельства, не относящиеся к области славянского быта, передаются сокращенно только в русском пересказе. Относительно последнего считаем долгом заметить, что, несмотря на все наши усилия удержаться в границах точного исторического изложения, самая задача труда полагала иногда непреодолимые затруднения; стремясь к строгой исторической достоверности, следовало устранить многие частные черты источников, сомнительные или недостоверные в применении к известным событиям, но полные внутренней, бытовой правды и драгоценные для археолога. Не отвергнув произвольно многого важного, мы не могли поэтому изложить историю поморской деятельности Оттона и довольствуемся передачей событий и обстоятельств ее на основании прямых источников. Только там, где представлялась возможность не нарушать бытовой правды фактов, требования исторической критики имели для нас всю свою обязательную силу.
До миссии
Призвание языческих народов в христианское общество, распространение между ними истинной религии и христианских обычаев — составляло духовную и политическую потребность времени. Среди забот о водворении общественной безопасности и мирной жизни, среди тяжелых дум о предстоящей кончине мира и дня Страшного Суда — идея христианской миссии получила деятельное, воодушевляющее значение: в исполнении ее воины и политики видели свой прямой долг и верное средство укротить "неистовство" язычников, а благочестивые люди верили найти исполнение заповеди Спасителя и искупление грехов.
На Севере Европы миссия приобретала тем большее значение, что под ее покровом шло исполнение политических расчетов и предприятий: религиозные цели, так сказать, освящали практические стремления. Вот почему в эту новую обетованную землю стремились не только скромные подвижники с знаменьем мира и любви, но и целые полчища крестоносного воинства, огнем и мечом распространявшего духовную свободу и политическое порабощение. Войны саксов, Дании и Польши с балтийскими язычниками имеют столько же политический, сколько и крестовый характеры, они предпринимаются под знаменем христианства, и первым условием пощады и мира ставят побежденным контрибуцию и принятие новой религии. Правда, нередко христианская идея совершенно заслонялась корыстными побуждениями и становилась одним лишь благовидным официальным предлогом: но для лучших людей эпохи она всегда сохраняла живое значение нравственного долга и вызывала к деятельности, достойной доброго признания истории.
К числу таких людей принадлежали князь польский Болеслав III Кривоустый (1102–1139) и епископ бамбергский Оттон I.
Правление Болеслава было рядом продолжительных и жестоких войн и с внешними врагами, и с внутренними нарушителями государственного порядка. С одной стороны на Польшу нападали чехи, мораване, угры; с другой — дикий и жестокий народ русских, которые, заручившись помощью половцев, пруссов и поморян, очень долго сопротивлялись польскому оружию, но, после многих поражений, принуждены были, вместе со своим князем (Святополком), просить мира. Мир был скреплен браком Болеслава с дочерью русского князя (Сбыславою?), но — ненадолго: через несколько лет умерла русская княгиня, оставив Болеславу одного только сына (Владислава), а за этим возобновились вскоре и неприязненные отношения между тестем и зятем.
В совете Болеслава сидел воевода Петр (Власт), человек очень острого ума, сильный и храбрый. Видя большие затруднения укротить русских оружием, он советовал употребить хитрость и предложил свои услуги на такое дело. Взяв тридцать сильных воинов, он перебежал к русскому князю (Володарю галицкому), притворился, будто бы недоволен Болеславом, и сумел приобрести расположение князя, который сблизился с ним и часто поручал ему исполнение дел. Однажды русский князь был на охоте и, увлекшись, отдалился от своих; его окружали только Петр со своими польскими товарищами. Воспользовавшись таким удобным случаем, Петр захватил силою русского князя и представил Болеславу, который вскоре взял за его освобождение такую огромную сумму денег и такие богатства, что обессиленная и доведенная до нищеты Русь смирилась, и уже более не тревожила поляков войнами. В условиях мирного договора, который был заключен Болеславом с русским князем и лучшими людьми земли, стояло обязательство не подавать помощи поморянам. Это племя "языческое, ненавистное и необузданное" беспрерывно совершало набеги на польские земли. Стремясь доставить мир государству и обезопасить его пределы, Болеслав решился или совершенно искоренить беспокойное племя, или мечом привести его к истине христианства и покою. Достигнуть этого было нелегко: поморяне имели на окраинах своей земли многие, природой и искусством укрепленные, города и крепости; при грозившей опасности они сносили сюда свое имущество и были готовы к вооруженному отпору. Несмотря, однако, на сильное сопротивление — поморские походы Болеслава были удачны и вели за собою, как выражается Саксон Грамматик "бремя невыносимого опустошения". В особенности славны были взятия городов Штетина и Наклы. Штетин, метрополия всего Поморья, со всех сторон окруженный водою и болотами — казался неприступным; Болеслав в зимнее время 1121 г., не без опасности, провел свои войска по льду и беспрепятственно занял город. Укрепленную и сильную Наклу он взял приступом и предал огню, а окрестности так опустошил огнем и мечом, что, три года спустя, местные жители показывали спутникам Оттона в разных местах развалины, пожарища и груды трупов, как будто поражение случилось недавно. Рассказывали, что Болеслав предал смерти 18 тыс. воинов, а 8 тыс. с женами и детьми увел пленными в свою землю и расселил по граничным городам и крепостям, поручив им защиту государства от внешних врагов и наказав обратиться в христианство.
"Поморское грубое варварство" должно было покориться; жители и князь (Вартислав) обязались платить дань и принять христианство. Тщетно, однако, Болеслав искал между епископами своей земли деятелей для предстоящей миссии; им, кажется, слишком памятен был прежний печальный опыт подобных предприятий, чтобы отважиться на новое, потому они отказывались под разными предлогами. В начале 1122 года ко двору Болеслава неожиданно пришел епископ Бернгард, испанец по происхождению, и объявил князю о своем намерении проповедовать Евангелие в языческой стране поморян. Болеслав был рад этому, но, кажется, не считал Бернгарда способным выполнить трудную задачу и предвидел неудачу; он не скрывал опасности предприятия: "Народ поморский, говорил он, имеет дикие, звериные нравы и скорее готов претерпеть смерть, чем подчиниться игу христианства". Бернгарда, однако, не устрашили опасности: его душа горела желанием или обратить неверных, или украситься венцом мученика ради Христа; он просил только дать ему проводника и переводчика и, получив их, как истинный последователь Спасителя, необутыми ногами и в одежде бедняка вышел на предстоявшую ему деятельность. Успех не отвечал его ожиданиям. Граждане города Волына, куда он прибыл и где проповедовал, умея судить только по внешности, встретили его по одежде и спросили: кто он и от кого послан? Когда Бернгард назвал себя слугою истинного Бога, создателя неба и земли, посланным от него для того, чтобы обратить их от заблуждения язычества на путь истины, волынцы пришли в негодование: их неискушенный разум не мог соединить идеи высшего божества, полного славы и богатства, с видом крайней бедности, в которой явился его посланник; они приняли Бернгарда за обманщика, пришедшего ради материальной наживы и потребовали, чтобы он удалился. Напрасно Бернгард предлагал доказать свое божественное призвание посредством чуда, прося зажечь какое-нибудь жилище и бросить самого его в огонь, он утверждал, что выйдет оттуда здрав и невредим; жрецы и старейшины, по совещании, решили, что это человек безумный: "теснимый нуждою, говорили они, он не дорожит жизнью и, предлагая нам зажечь какой-нибудь дом, желает отомстить за свою неудачу: пожар неизбежно распространится, и весь город погибнет. Нам не следует слушать безумца, но не годится также и предать его смерти: он — бедный странник, а убийство странников, это дознано опытом соседей, навлекает бедствия; лучше, без обиды, посадив в ладью, устраним его из наших пределов". Пока шло совещание, Бернгард, сгорая жаждой мученичества, схватил секиру и начал рубить священный, удивительной величины столб. Волынцы не снесли подобного оскорбления, они бросились на проповедника и избили его до полусмерти; но лишь только пришел он в себя, как снова принялся проповедовать; тогда жрецы силою увлекли его из середины толпы, посадили вместе с капелланом и переводчиком в ладью и отправили в море, запретив приближаться к пределам их земли. Бернгард возвратился к Болеславу и со слезами рассказал свою печальную историю; для него ясна была причина неудачи: "Не зная духовных потребностей, волынцы судят по внешнему виду, — говорил он; они отвергли меня из-за нищеты моей, но если среди них явится проповедник, исполненный внешнего блеска и богатства — они обратятся к христианству". Слова Бернгарда не прошли даром: Болеслав ими скоро воспользовался. Отдохнув несколько дней у польского князя, Бернгард отправился в Бамберг и пришел туда во время государственного съезда, в ноябре 1122 года. Ученость Бернгарда, его строгие добродетели приобрели в Бамберге общее уважение, они сблизили с ним и епископа Оттона, который часто расспрашивал о его проповеди в Поморье и о тамошнем народе. Бернгард заметил необыкновенный интерес Оттона к делу христианской миссии и, желая видеть в нем более счастливого преемника, изложил причины своей неудачи и советовал идти к "варварам" не иначе, как в блестящей обстановке, с помощниками, с богатым запасом материальных средств. "Еще, — предупреждал он, — берегись требовать от язычников чего-нибудь из имущества их, а добровольно приносимое вознаграждай большими дарами, чтобы они поняли, что ты пришел к ним не ради стяжания, но единственно по любви к Богу и для проповеди Евангелия". Рассказы Бернгарда поселили в Оттоне желание идти на подвиг христианского просвещения язычников. Это желание выросло в твердую решимость, когда Болеслав Кривоустый, все еще занятый заботою обращения поморян, прямо обратился к нему, как к старому знакомцу и другу своей юности, вызывая его на это трудное, но славное предприятие. В письме, которое Болеслав писал по этому поводу к Оттону, он излагал свои трехлетние тщетные усилия найти проповедника для поморян, просил Оттона принять на себя этот подвиг и обещал со своей стороны всевозможную помощь и людьми, и другими средствами.
Дата добавления: 2018-08-06; просмотров: 235; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!