Девятнадцатого февраля (Воспоминание бывшего крепостного)
Осмысление старого и нового времени «Крестьяне часто останавливались на воспоминаниях из времён крепостного права, ужасы которого еще далеко не изгладились из их памяти. Это, однако, не мешало им всегда отмечать и те хорошие стороны народной жизни, которые были сильнее при крепостном праве: тогда народ не так голодал, земли было вдоволь, а главное, было больше солидарности, проявления взаимопомощи. Отмечая эти хорошие стороны, крестьяне, впрочем, не приписывали их (!!! – К.П.) крепостному режиму и тем меньше выражали сожаления об этом режиме»[1]. « – Мы считаем так: когда у тебя и поле, и луг, и лес, и скотина – тогда и воля. А как нет ничего, тогда и воли нет. Тогда уж не воля, а каторга. Когда нарезывали наделы, тогда хозяину досталось примерно 3 или, много-много, 5 десятин. Тогда ему довольно было. А за эти годы у него подросли, скажем, 4 сына и у каждого тоже по 4 сына. А на всех один надел. Как тут прожить? И приходится идти в неволю, наниматься… Вот увидите, – закончил он со спокойной уверенностью, – через 50 лет половина мужиков рабочими поделаются и волю потеряют. Вместе с этим слушатели довольно категорически высказывали своё отношение к крепостничеству. – Если б хотели теперь вернуть крепостное право и, не дай бог, не пошли бы! Бунтом бы поднялись. Вся страна бунтом поднялась бы! Рассуждали о хороших сторонах дореформенного быта и в деревенской аудитории г-жи Алчевской. Но рассуждения эти и там нисколько не имели характера панегирика крепостному праву. Слушатели просто констатировали, что тогда было больше земли, больше солидарности, но в тоже время заявляли довольно определенно: «Хорошо, что теперь вольные, хоть голодные, хоть голые, а всё же лучше»[2]. Точно так же и отношение рабочих к крепостному праву было совершенно другое, чем у крестьян. В казарме, где девять десятых рабочих сами не помнили крепостного времени, редко когда приходилось слышать воспоминания о нём. Если об этом и заходила речь, то рабочие относились к таким рассказам как к чему-то чужому и мало возмущались ужасами, которые тогда творились. Зато они по ассоциации идей припоминали такие «картинки настоящего», которые не особенно многим уступали былому: При чтении «Свечки» кто-то из шахтерских воскликнул: – Этот приказчик такой же, как урядник, что был у нас в прошлом году. – Вот с… с… был! – подхватил другой. – Хоть бы его кто убил. По морде, и по морде – другого разговора у него и не было»[3]. «24 апреля дворовый Павлыч, лежавший в злой чахотке, скончался. Перед смертью он указал мне, какие вещи кому отдать. Сюртук он просил отдать Костину с тем, чтобы он дал денег на похороны. После его похорон барыня приказала отдать сюртук покойного вольнонаемному лакею Ивану. Узнав об этом, я доложил, что Костин дает за сюртук 8 рублей и что, если она желает, можно отдать Ивану эти 8 рублей, так как и он давал деньги на похороны. Барыня вспылила и сказала: «Я хочу отдать сюртук, а не деньги». На мое замечание, что сюртук собственность покойного и что он распорядился отдать его Костину, барыня стала кричать: «Да, вы теперь вольные, имеете права. Смеете рассуждать... не слушаться, грубить», — и стала плакать. Через несколько времени ко мне в комнату вошли Артемьев и Демидов, стали говорить, что я не смел грубить барыне, и наступать на меня. Я указал на толстую палку и сказал: «Не заставьте меня взяться за это грубое орудие». «Вы грубо оскорбили Марью Александровну», — сказал Демидов, уходя с Артемьевым из комнаты. «Вы не слышали моих слов и, следовательно, врете, г[осподин] Демидов», — ответил я и захлопнул за ними дверь. Может быть, я не прав, но я желал исполнить волю покойного»[4]. «В июне же барыня Марья Петровна переехала на новую квартиру. Прощаясь, она велела заходить к ней, сказала, что не берет меня с собой потому, что я необходим Александру Петровичу при постройке дома, и дала 25 рублей. Поблагодарив ее со слезами на глазах, я поцеловал у нее руку и после ее ухода написал стихи, в которых вылилось мое настроение. Я вижу грустно, что теперь Мне отворилася уж дверь Из дома, сердцу дорогого, Куда из края я родного И от родных был привезен И там в лакеи возведен, Где прожил столько лучших лет, Где погубил свой жизни цвет. Душой и телом я изношен, Как кость обглоданная брошен[5]. «12 октября студенты громадною толпою двинулись к дому губернатора и запрудили всю площадь. Несмотря на множество полицейских и жандармов, они кричали и безобразничали, ругали полицейских и раскидывали лотки у разносчиков. Вышедший по приказанию губернатора адъютант объявил, что губернатор просит выбрать депутатов, но из толпы никто не вышел. Кричали все сразу. Некоторые требовали разрешения открыть ссудную кассу, другие добивались перемены ректора. Стали слышаться крики: «Конституцию»... Когда на просьбу губернатора разойтись толпа не обратила внимания и, стоя на одном месте, продолжала кричать, жандармы стали надвигаться на нее и теснить. Со стороны студентов в жандармов полетели палки. Тотчас же произошла свалка, и студенты стали разбегаться. Бегущих стал ловить народ и колотить. Арестованных было так много, что части Тверская, Пречистенская и Арбатская были переполнены бунтовщиками»[6]. «Сегодня, 19 февраля 1862 года, ровно год, как нам предоставлена свобода устраивать жизнь по собственному желанию. Нас не продают уже больше наравне с коровами и овцами, не бреют голов, не режут у девок кос, даже не бьют по щекам. Я пользуюсь свободой и, однако, остаюсь тем же самым лакеем. Все мои товарищи и знакомые тоже продолжают жить на прежних местах. Только те, которым было отказано от места, или вследствие сокращения штата прислуги, или за дурное поведение, изменили свой образ жизни, но далеко не к лучшему. На каждом шагу только и слышишь, что ищут места. Поэтому я стал обдумывать, что не мешало бы устроить контору для нуждающихся в приискании места»[7]. «1 января 1863 года вечером я отправился на прогулку. Подойдя к Никольским воротам, я увидел около кабаков целую толпу. Это праздновалась отмена откупа. По случаю удешевления водки, набросились на кабаки и переполнили их. На Трубной площади опять толпа около кабаков. Из любопытства зашел в один. Оказалось, что все заготовленное заранее вино уже выпили и толпа ждет нового подвоза. Вот она, народная трезвость»[8]. «5 января у барыни родилась дочь Мария. Было несколько докторов. Большая суета. Невольно я вспомнил о деревне. Там роженицы уходят из общей комнаты в холодный, темный чулан, откуда после родов тащат их по 25-градусному морозу в угарную баню, где лежат они дня три и затем являются в избу и принимаются, как ни в чем не бывало, за работу. С кормилицами происходит возня неимоверная. Одна больна, другая без молока, от третьей несет как из винной бочки. Вообще теперь весь народ, после отмены откупа, с утра каждый день пьянствует, и все улицы переполнены пьяными...»[9]. «19 февраля ходил на публичную лекцию профессора Богданова, который читал о значении зоологических садов и зверинцев. Слушая лекцию, я думал, что в день освобождения крестьян из неволи говорят о том, чтобы сажать зверей в клетки и держать их в неволе»[10]. «Появилось много просветителей всякого рода. Открываются школы, воскресные классы, читальни, лекции. Однако учат не так, как следует, и не тому, чему следовало бы. После азбуки сразу география и чуть не философия. Нравственно-религиозная сторона забыта, и над религией насмехаются. По моему мнению, в школах должны обучаться не одной только грамоте, но и ремеслам и земледелию. Дети очень скоро поняли бы все, что им необходимо знать, и приохотились бы к работе. Обратимся к жизни. В деревне ведь ребятишки, как завидят мельницу, сейчас начинают мастерить свою мельницу из щепок на ручье; делают лодку из коры и т.п. О взрослых я уже и не говорю. Не успеют открыть в какой местности ткацкую, как они начинают расти и после первой через пять лет их в той местности уже 10. Нет, все идет не так, как следовало бы»[11]. «В конце года я стал раздумывать о своей жизни, о своем положении и о положении вообще всех бывших дворовых и крестьян. Прошло уже четыре года, как освободили нас от крепостной зависимости. Нас сделали гражданами земли русской. Каждый из нас имеет право теперь заняться тем, к чему он чувствует призвание, имеет право заняться каким угодно ремеслом. Как же воспользовался этою свободою я и все мои знакомые, бывшие дворовые люди. И я и все, кого только я знаю, по-прежнему живут лакеями у своих господ. Почему? Я думаю, что по привычке. Как господа привыкли к нашим услугам, без которых не могут обойтись, так и мы привыкли быть рабами и сидеть на их шее, не заботясь о будущем. Когда мы собираемся вместе, о чем мы рассуждаем? Только о том, как бы устроить общество или контору опять- таки исключительно только для найма прислуги. Только прислуживать, быть лакеями, только, по-видимому, к этому мы и способны. Другими словами, мы хотя и наемными и по собственному желанию, но остаемся все-таки рабами. Возьмем вот хоть меня. Я и грамотный, и постоянно много читающий и рассуждающий, вот, несмотря на мои 30 лет, не могу отстать от этой беспечной жизни, не могу решиться поступить куда-нибудь письмоводителем или конторщиком. На словах мы способны на все, а на деле. Нет у нас ни предприимчивости, ни энергии. 19 февраля (1865) у меня собрались гости, и мы весело отпраздновали этот великий день. Рассуждали только об учреждении общества домашней прислуги. Я написал уже проект. Набралось уже 60 человек. Когда будет 300, тогда предполагаем открыть контору»[12]. «Москва с каждым годом украшается. Одно меня очень поразило: это обилие красных вывесок. Все кабаки и кабаки. Также появилось много банкирских контор»[13]. «Я избрал последнее и поехал в Козлов. Там я сошелся с молодежью. По вечерам много говорили, спорили и под конец решили издавать еженедельный журнал «Идея». Издание, однако, не состоялось, хотя я и написал для первого номера следующие стихи: Я из крестьян попал в лакеи, Скинув лапти и кафтан, Ездил в шляпе и ливрее За каретой, как болван. В белом галстуке, жилете, Куда я не попадал?! Много шлялся я на свете И чего я не видал! На балах был, на банкетах, На семейных вечерах, У ученых в кабинетах, На больших похоронах. Много чудного там слова Приходилось слышать мне, Слова вольного, живого, О родной все стороне. Много думал я в свой век, Всякой всячины слыхал; Но что я — тож человек Только ныне я узнал, Прочитавши чудный, славный, Знаменитый манифест, Коим царь наш православный С нас свалил тяжелый крест[14]. двойственность времени: «Стихи по поводу манифеста 19 февраля и по поводу процесса Нечаева. Манифест о всеобщей воинской повинности (1871 г.) вызвал много неудовольствия среди купечества и дворянства. Мне захотелось высказать царю благодарность за все его реформы, и я написал стихи, которые отпечатал в типографии Мамонтова 3 марта в Москве и послал их министру двора. Вот они:
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
Девятнадцатого февраля (Воспоминание бывшего крепостного)
Но поздно было брать уроки,
Себя наукам посвящать,
Искоренять свои пороки
И дни младые возвращать.
С тех пор я часто вспоминаю
То детство, то тяжелы годы,
И тем лишь душу услаждаю,
Что я дождался дней свободы,
Что я свободным кончу век,
Благодаря царя-отца,
Познавши, что я человек,
Созданье мудрого Творца,
Творца, Которого дерзаю
Я ныне пламенно молить
Благословить царя-державу
И дни его для нас продлить,
И в души подданных вселить,
Чтоб этот день благословенный
Умели в памяти хранить
И чтить всегда благоговейно[15].
«Живу пока в Москве. В окружном суде разбирается политическое дело о Нечаеве, Успенском и прочих злодеях. Напрасно эти господа все валят на народ. Эти не народные герои»[16].
«Изменение правил о кабаках уменьшило их количество. Не думаю, однако, чтобы это способствовало к уменьшению пьянства в народе, который с каждым днем все больше и больше пьянствует и развратничает и все меньше и меньше работает. Леность неимоверная»[17].
«Летом побывал в своей родной деревне. В Вичуге появились и фабрики, и большие каменные дома, которые выстроили бывшие мои однодеревенцы. Да, много перемен. Некоторые господа, вследствие своей лени и праздной жизни, обеднели, а мужички, благодаря своей энергии, наслаждаются теперь жизнью. На могилах родителей поставил чугунный памятник. После панихиды пошел к священнику. Грустная картина. И священник и жена его постоянно пьют. После этого каким же он может быть наставителем народной нравственности? Осматривал лес и не узнал. Вырублен почти весь. Крестьяне хотели его купить, но Глушкова запросила очень дорого. Теперь крестьяне отчаянно его рубят, не справляясь, чья это собственность»[18]. – 1874
«Долго все шли у нас невеселые вести с театра военных действий, и наконец 29 ноября было получено известие о взятии Плевны. Была иллюминация. Москва ликовала. У знакомых встретился с одним стариком. «Чему радуются, — говорил он. — Я помню 12-й год. Как тогда радовались, изгнав из России неприятеля. А сколько после этого было еще войн. Всегда потом радовались. А что толку от этих радостей. У нас все бедность кругом...»»[19].
«Признаюсь, я и сам, молодой еще тогда, был сторонником розог, считал их необходимостью, да и как не считать было при всеобщей распространенности обычая. Тогда секли отцы детей, мужья жен, начальники подчиненных. Не мог только я смотреть на эти экзекуции, не вынося рева наказываемых. Однако время делало свое дело, сечение становилось все реже и реже, а после 19 февраля 1861 года и в суде редко стало применяться, к неудовольствию стариков, жалующихся и посейчас еще на слабость начальства, не пользующегося почему-то благодатной нравоучительностью розги. Розга держалась долго вот по какой еще причине. Не было общественных домов для правлений, они помещались в тесных крестьянских избах и плохих, по недостатку отпускаемой казной суммы. Арестанты содержались в той же присутственной избе в кути ее, а иногда сажались и в подполье. После стали наниматься особые лачуги у бедных крестьян за их караулом»[20].
«Я надеялся, что крестьяне поймут дарованную им свободу, постараются воспользоваться свободным трудом. Но, как назло, они стали пить пуще прежнего, благодаря почти одновременному с благодатным актом свободы введению акцизной системы в отмену ненавистных откупов, понизившей на первых порах цену на водку. Не потерявши еще надежды на лучшее, радовался я и гласному суду, и земским учреждениям, нарочно ездил даже за 35 верст в Пошехонье на первое земское собрание послушать и поглядеть на мужичков гласных, заседавших за одним столом рядом с купцами и дворянами. Под влиянием увлечения новыми порядками охотно переменил я должность волостного писаря на таковую же письмоводителя земской управы и в здании ее смотрел первое заседание уголовного отделения окружного суда. Замечательным показался мне громадный наплыв зрителей из серого люда. Сам я сидел на второй скамье, а более смелые и в грубых костюмах забрались на первую, занятую до них двумя только барышнями Стойковыми, из коих младшая громко протестовала против допущенного беспорядка, что мужичье занимает передние места, а хорошая публика стоит сзади и точно не смеет разогнать эту сволочь. Протест слышал и председатель суда Наумов, но только улыбнулся. Как ни резок был протест барышни, я соглашался с ним отчасти и негодовал на дерзость невежливой толпы, не уступившей своих мест по вежливым просьбам о том опоздавших господ уездной аристократии»[21].
«Новая система воинской повинности очень благотворно повлияла на население сокращенным сроком службы. Прежде на 25-летнюю службу отправлялся человек, как на каторгу, как на смерть. Смешные и грустные сцены разыгрывались тогда пред домом рекрутского присутствия и в нем самом. Помню, как раз один затылочный (забракованный) до того обрадовался свободе, что нагой выбежал из дома присутствия и в таком виде по льду через Волгу прибежал на Ерш, куда родные и принесли ему одежду. А сколько реву-то было, обмиранье матерей и жен!»[22].
«Трудно выводящиеся мирские попойки — явление историческое»[23].
«По наряду деревенского десятского по человеку с дома шли осматривать огороды, и чей огород худ или упал, тут же на месте упавшего огорода, с общего согласия, приговаривали и секли виновного. На первых порах сельское начальство отказывалось принимать жалобы на эти наказания, в силу обычая их, и говорили просителю, что так и надобно, что везде так делается, заботься об исправности огородов и не будешь сечен. О прекращении подобных экзекуций старики сожалеют и посейчас»[24].
«В рассказе «Упустишь огонь – не потушишь» тенденция непротивления злу выражается в том, что два крестьянина, поссорившись из-за пустяка, разорились дотла стараниями мстить друг другу и в конце концов, поняв неразумность своего поведения, помирились. Слушателям этот рассказ очень нравился и в таких рамках они горячо принимали тенденцию о непротивлении и вполне соглашались, что следует жить «не сердцем, а лаской».
– Старик ведь правду говорил сыну, – отозвался кто-то горячо при чтении этого рассказа, – что от такого обхождения добра не будет. Говорится же: «Зло не выведешь злом». Старики лучше нас жили. Теперь народ другой пошёл»[25].
«Сей год было 19 фев[раля] освобождение крестьян от крепостной зависимости: 25 миллионов человек отняты от помещиков, народ вступил на свободный труд. У нас, в Архангельской губ[ернии], помещиков не было и мы этого не знали, только было в Шенгурском уезде; уделы, земля, как пахотная и сенокосная, была за государством. Во внутренних губерниях идет торжество народа — да, конечно, и надо, а то наша Россия отстала от других стран, это было пятном России, что народ живет в рабстве»[26].
Это единственное упоминание Николаем Ивановичем Заборским крепостного права. Ни в один из юбилейных годов (1871, 1881, 1891, 1901, 1911 и пр.) автор об отмене крепостного права, которое он назвал «рабством», не вспоминает. В записках тридцатых годов, где он упоминает о появлении первых колхозов в Архангельске, аналогий между коллективизацией и крепостным правом не проводит, что тоже интересно и по-своему симптоматично. Получается, в некотором смысле, архангельские крестьяне действительно чувствовали себя по-особенному, не зная помещичьего правления. Опять же: мы/они, у нас/у них, Архангельск/внутренние губернии и т.д.
[1][1]Ан-ский С.А. Народ и книга. Опыт характеристики народного читателя / Предисловие К.Н. Морозова, А.Ю. Морозовой. – М.: Commonplace, 2017. С. 107.
[2] Там же. С. 107–108.
[3] Там же. С. 108–109.
[4] Там же. С. 629.
[5] Там же. С. 631–632.
[6] Там же.
[7] Там же. С. 633.
[8] Там же. С. 635.
[9] Там же.
[10] Там же.
[11] Там же. С. 635–636.
[12] Там же. С. 637.
[13] Там же. С. 640.
[14] Там же. С. 641.
[15] Там же. С. 642–643.
[16] Там же. С. 643.
[17] Там же. С. 644.
[18] Там же. С. 645.
[19] Там же. С. 648.
[20] Там же. с. 430.
[21] Там же. с. 437.
[22] Там же. с. 440–441
[23] Там же. с. 441.
[24] Там же. с. 442.
[25]Ан-ский С.А. Народ и книга. Опыт характеристики народного читателя / Предисловие К.Н. Морозова, А.Ю. Морозовой. – М.: Commonplace, 2017. С. 105.
[26] Воспоминания русских крестьян XVIII – первой половины XIX века / Вступ. статья, сост. В.А. Кошелева; коммент. В.А. Кошелева, Б.В. Мельгунова и В.П. Бударагина. М.: Новое литературное обозрение, 2006. – С. 694.
Дата добавления: 2018-06-01; просмотров: 204; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!