Конечно, более отчетливые мои воспоминания относятся к более позднему времени - времени войны и послевоенному. Во время тяжелых испытаний и дети быстрее взрослеют.

Ю. Д. Б О Я К И Н

С К А З А Н И Е

О
Н А Ш И Х

П Р Е Д К А Х

Глава 7.

БОЯКИН ДМИТРИЙ МИХАЙЛОВИЧ (19О9-1968), мой отец. Похоронен в г.Гатчине Ленинградской области

БОЯКИНА АЛЕКСАНДРА ПЕТРОВНА (191О-1942), моя мама. Погибла во время блокады в Ленинграде в апреле 1942 г. Занесена в КНИГУ ПАМЯТИ ЖЕРТВ БЛОКАДНОГО ЛЕНИНГРАДА.

Хочу рассказать в первую очередь о жизни моей мамы. К сожалению, ее жизнь я знал плохо, она слишком рано умерла, когда я бы совсем ребенком. А расспросить о ней позже поподробнее, у отца и других родственников у меня ума не хватило!.. Я уже писал о этом ранее. Ругаю себя за это страшно!

Но сейчас уже ничего не исправишь... Но кое-что о маме я все же помню. Первые мои впечатления о моей жизни в семье с отцом и мамой сохранились еще с далеких предвоенных лет. В моей жизни, как и в жизни всего моего поколения, главной вехой стала Великая Отечественная Война 1941-45 гг. Жизнь раскололась как бы на два, весьма неравных промежутка времени - ДО и ПОСЛЕ войны. Т.ч. пусть читатели не удивляются моим будущим частым повторениям фраз «до войны» и «после войны».

Скорее всего мои первые довоенные воспоминания касаются 1939-4О гг, когда мы с отцом и мамой жили в Ленинграде на Петроградской стороне, видимо еще на Большом пр. в доме 33. Довоенные годы помнятся, естественно, довольно смутно, отрывочно - ведь было то мне всего 4-5 лет. Но вспоминаются, как сплошные, яркие, праздничные, счастливые дни, когда еще многие наши родственники были живы, молоды, достаточно счастливы. Никто не предчувствовал той огромной трагедии, которая придет уже совсем скоро вместе с войной. Помнятся мне почему-то, как яркое впечатление детства, прогулки с отцом и мамой по летнему, празднично расцвеченному (или мне так казалось) городу, когда на улицах много нарядно одетых людей, всюду яркие надувные шары, флаги, красивые витрины магазинов, музыка и т.п. Возможно, это действительно запечатлелся один из предвоенных праздников, возможно, просто один из летних солнечных дней. Но осталось впечатление безбрежного счастья, яркого праздника, которого уже потом, после войны никогда не будет, несмотря на то, что мне и по долгу службы нередко в послевоенные годы приходилось участвовать в различных, достаточно ярких праздненствах - парадах, демонстрациях, больших концертах и т.п. (даже играть в оркестровой яме Кировского [Мариинского] театра). Видимо, первые детские впечатления особенно ярки.

Почему-то, помнится один из наших походов с отцом и мамой в магазин, где продавали детскую одежду. Я мечтал о детском матросском костюмчике, и мне его купили. Как я был счастлив и горд в тот день. Казалось, весь город на меня смотрит, и все восторгаются. Жили мы, как я уже писал, на Петроградской стороне и большинство моих детских впечатлений, видимо, связано было именно с этой частью нашего города. Это были походы по улицам и магазинам этого прекрасного района: города, в те годы, не сомневаюсь, более прекрасного, чем сейчас: было меньше и людей и машин и вообще всякого столпотворения. Мы гуляли по Каменному и Крестовскому островам, в ЦПКО, Александровском парке, по зоопарку, ходили в кинотеатры «Великан» и «Молния» и т.д. Летом по выходным дням, мне помнится, наше семейство часто устраивало пикники на природе - ездили на Крестовский остров, брали с собой еду и питье, загорали, валялись на траве и были все вместе так счастливы... Хотя я тогда, естественно, не осознавал всей полноты этих счастливых переживаний. В связи с этим мне запомнился интересный случай: в парке тогда, почему-то водилось много, то ли зайцев, то ли кроликов. Они так и бегали среди отдыхающих. Я заигрался с одним из них, а он возьми, да и укуси меня за коленку. Вот реву-то было! А след от укуса до сих пор на коленке сохранился, как память моей беззаботной, счастливой предвоенной жизни. Не долго она продолжалась – эта моя счастливая детская жизнь. Но я рад, что эти годы все-таки были, Слава Богу! У многих бедолаг, нынешних бездомных ребятишек в этом же возрасте может не остаться и таких счастливых воспоминаний. И войны ведь нет, и в стране есть все, что нужно для счастья. А детей таких во много раз больше, чем после той кровавой войны!

Россия! Умом ее понять бывает иногда очень трудно. Гибнет уже не одно поколение, а мы все не можем взяться за ум после очередной «перестройки». Т.ч. посмотришь нынешнее телевидение, и приходишь к мысли, что мне на дарованную Господом жизнь жаловаться не приходится. Все в ней было - и радость, и счастье, и горе огромное, и жизнь нелегкая. Все как у многих людей моего поколения! Были и счастливые дни. Слава Тебе Господи!..

Помнится мне и еще одно счастливое предвоенное впечатление детства. Отец, работавший тогда на довольно высокой должности заместителя директора, какого-то небольшого завода по ОСАВИАХИМУ (предшественнику нынешней Гражданской Обороны), иногда приносил с работы 16-мм кинопроектор и демонстрировал нам с мамой различные фильмы. Содержание их я, конечно, не помню, но эмоциональное воздействие на всех нас очень хорошо запомнилось. Отец демонстрировал фильмы на двери, окрашенной белой масляной краской. Изображение казалось очень четким, ясным (тогда еще о цветных фильмах и понятия не имели!). Эти живые, двигающиеся картинки были для меня просто чудом, а тем более - демонстрируемые в домашних условиях, когда, прыгая на кровати от радости, можно было кричать и веселиться, что есть мочи! По тем временам это было чудом научно-технической мысли! Немудрено, что с тех, видимо, пор в моем подсознании укрепилось пристрастие к различной домашней и профессиональной чудо технике: проигрывателям, аудио и видео магнитофонам, кино и видеокамерам, компьютерам, рентгеновским и фоллевским методикам исследования и лечения в медицине и т.п. Т.е. наиболее объективным, наглядным и достоверным методам познания и жизни и своей непосредственной специальности. Под знаком этого моего увлечения, можно сказать, и прошла вся моя жизнь. И я по-своему горжусь этим, - кое-что я в этих делах все же понимаю, не даром много времени и сил посвятил изучению многих вопросов в медицине, о которых большинство врачей имеют весьма смутное представление. Особенно это касалось рентгенологии и рефлексотерапии. Но об этом несколько позже. А то расхвастался. Главное, что я хотел подчеркнуть, - многие пристрастия людей, видимо, формируются с раннего детства, а заложенные родителями в подсознание в этом возрасте знания, впечатления оформляются позже в конкретные жизненные дела и обстоятельства. Так что, и за это мне надо благодарить своих родителей. Вечная им память!

Кстати, помнится мне история, рассказанная отцом о том, как его исключили из партии. Случилось это в известном 1937 году. Он был тогда зам. директора завода и заступился за сотрудника, которого обвиняли в каком-то злодеянии. Чудо, что его самого не репрессировали. Однако он все же здорово пострадал: его уволили с должности и, главное, уволили из аэроклуба, где отец с удовольствием занимался и готовился стать летчиком. Он очень любил летать. До войны это было почти повальное увлечение после огромных побед нашей авиации: перелета Чкалова через Северный Полюс, спасения челюскинцев и т.п. В начале войны он очень жалел, что не смог закончить аэроклуб и воевать в качестве летчика. Но м.б. это было и к лучшему: окажись отец к началу войны пилотом он мог бы почти наверняка погибнуть. Ведь известно, что большинство наших летчиков довоенного поколения погибли в первых же боях, т.к. преимущества немецкой авиации в первые дни войны были неоспоримыми. Многие погибали на земле в своих собственных самолетах, не успев взлететь. Пути Господни неисповедимы. Отца, как пострадавшего от репрессий, в 1960-е годы приглашали восстановиться в партии. Но он отказался, посчитав благоразумно, что если молодого и полного сил патриота партия не посчитала нужным выслушать и принять к сведению его доводы, да еще и наказав его незаслуженно за эту инициативу, то зачем он нужен ей - партии, будучи немолодым и не очень здоровым, инвалидом войны. Для галочки? Так это и ему было не нужно! Кстати, такое отношение партии к человеку и меня не раз останавливало от вступления в эту организацию. Меня, когда я был главным врачом, тоже усиленно приглашали в партию. Но я отказывался, помня в т.ч. и эту историю.

Мои положительные довоенные воспоминания, конечно, связаны и с остальными близкими мне людьми, моими близкими родственниками - тогда еще живыми, здоровыми и относительно счастливыми. На фотографии 1936 года была сфотографирована почти вся наша тогдашняя семья. Отсутствуют, правда, мой дедушка по матери (не знаю, был ли он жив в то время), нет семьи Горшковых из Мятлева (кроме Вали), семьи старшего брата отца - Александра Михайловича из Середнева - они жили тогда в деревне. Но самые мои близкие и любимые присутствуют на этой фотографии. Какое великое счастье, что сквозь годы она пронесла их светлый, молодой довоенный облик. Можно видеть всех и мысленно обнять, поблагодарить за то тепло, любовь и ласку, которую они мне без сомнения дарили в то время. Особенно, это касается обеих моих бабушек - Анны и Ольги и деда Михаила. Известно, что бабушки и дедушки особенно любят своих внуков, м.б. даже в чем-то больше родителей, родители ведь еще молодые, сами жить хотят полной жизнью, да и обременены, обычно, множеством житейских проблем. Во всяком случае, любовь к себе своей бабушки Анны, с которой я, к счастью, общался еще многие годы до и после войны, любовь своего дедушки Михаила Тимофеевича я очень хорошо помню до сих пор. Бабушка Ольга умерла еще до войны, в те годы уже очень болела, поэтому общение с ней запомнилось мне как-то слабее. Но, уверен, что и она отдала частицу своей любви мне. ЦАРСТВИЕ ИМ ВСЕМ НЕБЕСНОЕ!

Конечно, более отчетливые мои воспоминания относятся к более позднему времени - времени войны и послевоенному. Во время тяжелых испытаний и дети быстрее взрослеют.

Начало войны для взрослых в нашей семье, как и для всех советских людей, видимо, было с одной стороны и ожидаемым (ведь война в Европе уже шла около двух лет), а с другой - как гром с ясного неба: нашему народу внушали в газетах и по радио, что в ближайшие годы войны с немцами не будет. Ситуация по историческим книгам, мемуарам и документам известная. А простому человеку, которому война никогда не нужна, всегда хотелось надеяться, что ее удастся избежать. Не получилось... Я, конечно, не знаю первой реакции отца и мамы на объявление войны. Думаю, что было известие не из радостных... В это время мы уже жили на Чкаловском, 26. Это была комната в бывшей дворницкой - отдельном домике во дворе дома на углу ул. Петрозаводской и Чкаловского. Одно из первых моих личных впечатлений от войны: я помню, как во время одной из первых бомбежек недалеко от нас, в дом на углу ул. Зелениной и Чкаловского попала огромная 5ОО кг авиабомба. В этом доме до войны была булочная. Большой старинный дом был значительно разрушен. Грохот стоял невероятный, у нас вылетели все стекла. К счастью, никто из нас тогда не пострадал. В доме долго зияла огромная дыра и часть квартир была наполовину обрушена, а на оставшейся их части, как ни в чем ни бывало, стояла мебель - столы, стулья, шкафы; висели абажуры, какие-то картины и т.п. Все это создавало впечатление, какой-то театральной полуреальности. Но людям, которые жили в этом доме, если кто-то и остался жив, было не до театральных впечатлений. До войны, как мне, кажется, рассказывал отец, мама работала в общественном питании. Во время войны, конечно, все общественное питание было практически свернуто и маме приходилось работать на заводе в охране. Кажется, во время войны она работала, где-то на Петроградской стороне, то ли на заводе «Буревестник», то ли на «Печатном дворе». Думаю, она очень страдала от голода, привыкшая до войны неплохо питаться, ведь в самые страшные месяцы блокады, которые она вместе со всеми родственниками пережила, как известно, давали всего 125 г блокадного хлеба с мякиной и глиной пополам. Тем более, она, как всякая мать, еще и делилась последним со мной, мечтая, чтобы выжил хотя бы я. Помнится мне, как мы с мамой в самом начале блокады, где-то в сентябре 1941 года, стояли в очереди за дурандой (это был подсолнечный жмых, спрессованный в большие жесткие плитки), в районе нынешнего ДК им. Ленсовета, тогда – ДК Промкооперации. Плитки напоминали ДСП, грызть их было очень трудно, но вкус казался приятным, напоминал вкус подсолнечного масла. Жмых давали еще без карточек и мы его накупили довольно много. Зимой в самые голодные месяцы он нимало пригодился. Мы его с жадностью грызли, ломая зубы. И как вкусно то было!

В первые же месяцы войны отец, как и миллионы советских людей записался добровольцем на фронт (у него, как у одного из руководителей предприятия сначала была бронь). И он скоро был мобилизован, его отправили на фронт, тем более что и фронт был уже совсем близко от Ленинграда, в районе железнодорожной станции Понтонная. Мы с мамой остались одни. Работали тогда все чуть ли не круглые сутки. Меня мама отдала в круглосуточный детсад, где-то на углу ул.Ленина и Чкаловского. Уже в первый месяц блокады в городе начался ощущаться недостаток продовольствия. В те времена говорили, что это было следствием того, что немцы разбомбили Бадаевские продовольственные склады. Сейчас некоторые журналисты доказывают, что и бомбить-то было нечего, на складах, якобы, был запас продуктов лишь на несколько суток. Что мол, тогдашние руководители не заботились о народе, городе, и т.п. Думаю, что это тоже вранье апологетов нынешней власти. Если руководители не заботились о народе, то о себе-то они должны бы заботиться, ведь без народа, защищавшего город, им тоже было не жить! Другое дело «хотели, как лучше - получилось как всегда»: во время не учли, не подумали, не успели организовать надлежащую защиту стратегических продовольственных запасов от воздушных налетов, хотя бы рассредоточить их. Это другое дело. Т.ч. скорее всего, запасов на Бадаевских складах, действительно было не так много, как было бы нужно. Но то, что там продуктов было не мало - я это слышал от своих же родственников, переживших блокаду. Они рассказывали, что расплавленный сахар, например, тек по территории складов рекой. Жившие близко к складам жители, еще долго после бомбежки собирали землю на их территории, пропитанную сахаром, и использовали ее после соответствующей обработки, для подслащивания кипятка (чая уже не было). Конечно, многое сгорело (мука, крупы, масло и т.п), но часть все же, видимо, удалось спасти. Помнится мне также, что где-то в эти же месяцы начала блокады (август-сентябрь 1941 года) мы с мамой ездили на фронт на свидание к отцу. Фронт тогда, как я уже писал, был совсем близко от города, в районе нынешней ст. Понтонная. В это время отец с одним из сослуживцев прислал нам весточку и пригласил навестить его в части, написал, как его найти. Мама, конечно, с радостью приняла эту возможность. Это, я думаю, было последнее их свидание в жизни: ведь больше отец маму в живых так и не увидел. Как мы добирались до ст. Понтонная я не помню, тогда ведь электричек не было. Скорее всего на перекладных: часть пути на поезде, часть пешком. А когда приблизились к расположению части, то буквально пришлось ползти по-пластунски с перебежками. Мне помнится огромное по моим тогдашним понятиям («когда деревья были большими») поле, поросшее бурьяном или высокой травой, над которой то и дело свистели пули! Мы с мамой ползком и перебежками медленно продвигались вперед. Пули, как осы жужжали то тут, то там. Мне страшно не было, - что я мог понимать, - я воспринимал это, как игру в войну. Мама же явно боялась, и не столько за себя, сколько за меня, все время прижимала меня к земле, чтобы я не вскакивал. В конце концов, добрались до воинской части отца, слава Богу, живыми и здоровыми. Все бойцы, соскучившиеся по семьям и родным, особенно по детям, восприняли нас, как самых близких людей. Начались расспросы, угощения - чем могли. Помню, меня угощали кусочками сахара, печеньем - казалось давно забытыми лакомствами. Отец был несказанно счастлив и нашим приходом и вниманием его сослуживцев к нам. У бойцов в то время с питанием тоже уже были трудности, перебои со снабжением. А тут накануне в части убило лошадь, и ее мясо использовали в пищу. Маме дали с собой, когда мы уезжали, большой кусок конины. Кроме того, собрали сколько-то хлеба, сахара из пайков сослуживцев отца. В то время это было уже неслыханное богатство. Уезжали мы из части, видимо, каким-то другим путем (уже не ползли полем). Скорее всего нас подбросили до города на какой-то попутной машине. Но это у меня в памяти уже не осталось. Об этом нашем свидании, как о самом дорогом в его жизни, позже вспоминал отец. Это было уже в более поздние, послевоенные годы - в 1947 году. Мы с ним почти год бродили по разоренной немцами Ленинградской области в поисках работы. Он мне рассказывал об этом и многом другом, почему я и помню подробности. Ему эти воспоминания о последнем свидании с мамой, которую он очень любил, были особенно дороги. Напрямую о любви отца к маме нам, как-то не пришлось говорить (видимо, тогда он считал меня слишком малым, чтобы говорить на такие темы, а потом, как-то случая не выдалось - мы ведь с моих 12 лет уже жили порознь). Но то, что он маму очень любил, обожал, постоянно помнил - это чувствовалось по всем его высказываниям. Говорил он о ней только в восторженных тонах. Считал ее очень умной, доброй, порядочной супругой. Конечно, никакие его последующие женщины с ней ни в какое сравнение не шли. Да и то сказать: мама для отца была олицетворением его молодости, любви, светлое начало его жизни. Им ведь тоже очень короткий срок был отпущен для счастья, всего каких-то 6-7 лет было им отпущено для счастливой совместной жизни (они поженились, скорее всего, в 1933-34 годах), когда им самим было по 23-24 года. Эта проклятая война загубила и их так счастливо начавшуюся жизнь, как, впрочем, и всего их поколения. Я часто думал - не будь войны, какой бы счастливой могла бы быть наша семейная жизнь, сколько несчастий, трудностей можно было бы избежать всем нам, всей нашей семье, всему нашему народу.

В первый год войны и блокады вся наша семья собралась в доме дедушки и бабушки на М. Пушкарской, в несуществующем ныне деревянном доме, в одной небольшой комнате: так было легче выживать, легче сохранять тепло у единственной буржуйки, легче питаться всем вместе, соединяя все пайки и все, что удавалось добыть сверх них из съестного (я уже упоминал о запасах столярного клея, о дуранде и т.п.). Весной в пищу пошла и различная трава, которую собирали, где только можно. Но ни дедушка, ни мама до этой травы так и не дожили. О смерти дедушки я выше писал. Но я хорошо помню и эпизод, связанный с гибелью и похоронами мамы. Нам казалось, что мы уже пережили самые ужасные месяцы блокады - на рабочую карточку за зиму несколько раз прибавляли паек, мечтали, что вот-вот появиться трава, которую можно пускать в пищу, а потом можно было подумать и о своем огороде. После зимы с трескучими морозами по 4О, уже становилось теплее. Пошли трамваи. В городе по-прежнему не работали водопровод и канализация. Я до сих пор не знаю, откуда мои родственники снабжались водой - ближайшая вода, пожалуй, была в районе Петропавловки. Это и сейчас не близко пешком ходить. А в ту пору - голодным и в трескучий мороз тем более... И вот в апреле, когда появились уже эти надежды, все же умерла моя мама. Умерла она, стоя на посту охранения завода на вышке, не от пули или осколка, не от взрыва, а от голода. Истощена было донельзя. Я помню даже, казалось бы незначительные детали, связанные с ее гибелью. Помню даже во что была одета мама в этот день: на ней было желто-черное платье в клеточку. Когда нам сообщили о ее гибели, мы с тетушками Валей (Валентиной Михайловной) и Лизой (Елизаветой Михайловной) пришли на проходную завода и увидели маму, лежащую на лавке именно в этом ее платье. Кто снимал с нее, по-видимому казенную, верхнюю теплую одежду, не знаю. Нам сказали, что мы должны сами ее хоронить. Тогда было не до торжеств и сантиментов. Где-то нашли простыню, зашили в нее маму и повезли хоронить, вернее, сдавать на один из сборных пунктов. На заводе дали тележку с большими колесами (до войны, помнится, такие тележки были у дворников), маму уложили на эту телегу, рядом усадили меня и тетушки повезли ее по назначению. Я много раз пытался узнать у тети Лизы, куда ее хоть примерно, отвозили, где была та проходная завода? Но она так и не могла вспомнить. А у тети Вали я об этом вовремя и не догадался спросить. Сам тоже не помню. Я говорю, что хорошо помню даже незначительные детали, однако все же целые месяцы жизни до и после этого эпизода стерлись из памяти начисто! Память все же несовершенна, тем более в те детские, да еще и голодные годы.

Много лет спустя, когда я уже сам собирал документы в ЖЭКе о том, что мы жили в блокадном Ленинграде в 1941-42 гг., женщина, искавшая их, показала мне домовую книгу, где напротив фамилии мамы стояла старая запись тех лет: «умерла в апреле 1942 года». Только по этой домовой книге я точно узнал месяц ее смерти, и даже ее отчество и год рождения (это уже было после смерти отца - даже у него выяснить это не догадался!). Я чуть не расплакался, выйдя из ЖЭКа. Но теперь было уже поздно каяться. Позже ходил в администрацию Пискаревского кладбища, пытаясь узнать, есть ли сведения о захоронении мамы на Пискаревке. Но пофамильных сведений о ней не только на Пискаревском, но и Серафимовском кладбище мне обнаружить не удалось. А как потом выяснилось, в Московском районе на территории нынешнего Парка Победы был еще и крематорий, где сжигали трупы погибших. Хоронили и на Смоленском и др. кладбищах. Как я понял, полных и точных списков захороненных в городе не существует (или они до сих пор закрыты?). Думаю, что люди, регистрировавшие трупы на приемных пунктах, сами были на грани смерти, настолько обессилены, что у них не хватало сил вести четкие записи принятых. Плюс бомбежки, пожары и т.п. Все эти архивы могли просто погибнуть. А может быть и того проще - этим толком никто после войны не занимался. Ведь остаются же на поле брани еще до сих пор миллионы погибших. Т.ч. мне так и не удалось выяснить точного места захоронения мамы. Считаю символически, что она лежит в братской могиле № 26 на Пискаревском кладбище (в ней хоронили погибших в апреле 1942 года). Иногда хожу к ней - в День Победы, в День Снятия Блокады, кладу цветы. Надеюсь, мама простит меня, что не знаю места ее последнего упокоения. Земля ей будет пухом и Вечная память!

Отец мой, Дмитрий Михайлович, помнится мне довольно хорошо, особенно в военные и первые послевоенные годы, когда мы были с ним очень близки. О предвоенной его жизни я, конечно, помню не очень много. Мал был. Кое-что описал выше. Но кое-что еще помнится. В молодости отец, особенно, когда работал зам. директора завода по ОСАВИАХИМу был франтом. Тогда была особая мода носить полувоенные френчи (вспомните по старым документальным фильмам руководителей страны того времени -Сталина, Жданова и т.п.). И многие руководящие работники старались подражать этой моде. Особым шиком считалось тогда носить краги. Это были такие скрипучие голенища из жесткой лакированной кожи, которые застегивались на икрах и носились с брюками-галифе и ботинками. Краги эти были обычно иностранного (чаще английского) производства. Уж как они попадали в страну - неизвестно, думаю, остались от времен гражданской войны на каких-то складах, т.к. были частью офицерского обмундирования армий Антанты, воевавших против республики Советов. Так вот, отец с шиком носил такие краги, галифе и полувоенный френч. Это мне очень запомнилось. Осталось у меня и еще одно яркое воспоминание об отце, времен войны. Мама, как я писал, умерла в апреле 1942 года. Уже не было в живых и деда, Михаила Тимофеевича, который умер еще раньше. Я жил с бабушкой и продолжал ходить в круглосуточный детский сад. Возможно, именно детсад помог мне выжить в ту тяжелую зиму (о детсадовских своих впечатлениях я расскажу чуть позже, когда буду писать о себе). Был я, конечно, как все ребята в саду довольно слаб, да и, наверное, психологически был подавлен в связи со всем пережитым за зиму. В июне 1942 года в детсаду вдруг появился какой-то дядя в шинели. Воспитатели сада говорят мне, что за мной приехал мой папа. Я сначала не поверил: ведь я считал, что мой отец на фронте бьет фашистов. Да и подзабыл я своего отца основательно за последний год. К тому же и отец здорово изменился: осунулся, похудел, зарос, был с перевязанной правой рукой. Он длительное время до этого лечился по госпиталям на Урале, в частности, в городе Кунгуре (едучи на целину в 1957 году я проезжал этот город, вспомнил историю отца и купил там на память местные сувениры-фигурки животных из полудрагоценного уральского розового камня, стоили они тогда сущие копейки. Жаль они куда-то пропали). У отца было ранение правой руки разрывной пулей, которая, пройдя через приклад винтовки и раздробив его, прошла и через кисть правой руки. Рука была значительно повреждена, осколки еще несколько лет медленно отходили с гноем из тканей кисти. Так вот, я сначала не узнал своего отца, долго и подозрительно на него смотрел, но когда он меня позвал: «Юрочка, иди ко мне» - я вдруг осознал, что это действительно мой отец вернулся с фронта и с криком бросился ему на шею. Это осталось незабываемым впечатлением. Отец с большим трудом добился разрешения после ранения поехать в блокадный Ленинград. В город тогда пускали только строго по пропускам и очень ограниченное число людей, больше старались из города вывозить, особенно тех, кто не мог быть полезен в обороне города. В Ленинград отец ехал через Галич, заехал к т.Кате, своей сестре. Она собрала кое-какие продукты, зная о голоде в Питере, и отец привез их нам. У него был и свой солдатский паек, выданный ему в госпитале после выписки. Он его тоже экономил, как мог, чтобы больше довести до Ленинграда. Отец не знал о смерти мамы, т.к. его многократно переводили из одного госпиталя в другой и в последние месяцы, с декабря 1941 года, когда его ранило, связь с семьей даже письмами была затруднена. Отец очень надеялся застать маму в живых и подкормить, выходить нас всех. Но этому не суждено было сбыться. Конечно, отец очень горевал, убивался по маме, когда узнал о ее смерти. Пробыв буквально несколько дней в блокадном городе (пропуск был ненадолго - на неделю или две, не больше), он оформил документы на эвакуацию для бабушки Анны Ивановны, меня и моей двоюродной сестры Гали, дочери Елизаветы Михайловны. Так вчетвером мы и отправились в эвакуацию по Ладоге, по «дороге жизни». С собой в эвакуацию разрешалось брать минимум личных вещей, в первую очередь одежду. Однако отец попытался провести с собой еще и велосипед (знал, что транспорта в Галиче в те времена практически никакого не было, кроме, пожалуй, гужевого и то больше бычков). Купил он этот велосипед по случаю в Питере в последний момент перед отъездом. Но не рассчитал - разобрал его недостаточно основательно, не снял руль, оставил на раме заднее колесо с цепью, да и зашил плохо в ткань. У него этот велосипед и отобрали на Ладоге при погрузке на баржу, как вещь не подлежащую перевозке. Не исключено, что это было сделано и незаконно. Но, поди теперь, разбери... Отец, помню, весь год в эвакуации очень жалел об этом велосипеде: мало того, что в те времена это была довольно большая ценность, но и при отсутствии всякого транспорта в деревне, это было бы большим облегчением в его переездах. Но, значит, было не суждено. Слава Богу, что вообще живы остались. Переправлялись мы по Ладоге до Кобоны на баржах, которые тянули буксиры. Плыли очень медленно и нас постоянно бомбили немецкие самолеты. Бомбы падали совсем рядом с баржей, всех обдавало холодной ладожской водой. Во время бомбежки стояли жуткие стоны и крики женщин и детей. К счастью, в нашу баржу бомбы не попали. Правда, я не особенно помню этот эпизод из моей жизни, вспоминаю больше по рассказам отца. Рядом был отец, бабушка и они нас с Галей успокаивали, прикрывали, чем могли. Не знаю, почему это выпало из моей памяти. Наверное, когда голоден, ослаблен - наступает некое равнодушие ко всему. Наверное, это было и со мной. Но, слава Богу, добрались до берега, высадились. Первым делом всех эвакуированных накормили не по блокадной норме и мы прошли санобработку. Кормили в основном кашами типа перловки. Давали определенные, небольшие порции, т.к. было известно, что если голодных людей накормить, сколько они хотят, это может привести к летальному исходу: атрофированный, истощенный за блокаду кишечник не способен был переварить много грубой пищи, происходят т.н. «голодные завороты кишечника» и больные умирают в страшных мучениях, если их не прооперировать. Но там в Кобоне было и так множество проблем. Оперировать, особенно массово, было негде и некому (да и не к чему!). Поэтому всех предупреждали и раскармливали постепенно. Но ведь уже кормили хоть натуральной пищей! Это было так вкусно! Мы довольно долго добирались до Галича и д.Мятлево, где жила т.Катя. Но все же, в конце концов, прибыли на место. Великое счастье, что Галич так и не был оккупирован немцами. Слава Богу, что жила там наша дорогая тетушка Катя со своей многочисленной семьей. Несмотря на это она приютила нас всех, дала нам кров, обогрела в эту тяжелую годину. Всегда буду это помнить! После того, как мы все разместились в деревне у т.Кати, отец устроился работать и жизнь вошла в свое обычное по военным временам русло. Бабушка работала по дому, т.Катя, Борис и Валя работали в колхозе. Кем работал отец, я в точности не знаю. Помнится, он рассказывал, что работал учителем по военной подготовке в школе. Мне вспоминается, что ходил отец по деревне с ружьем, видимо, с какой-то мелкашкой. В основном стреляли по воронам, обучая сельскую молодежь премудрости обращения с оружием (думаю, это оружие было школьное). Валя же Гульцева вспоминает, что отец, вроде бы, работал пожарным инспектором, проверял трубы и дымоходы. М.б. было и то и другое. Работал он от сельсовета, получал зарплату, а не трудодни, как в колхозе. Эвакуированным давали так же хлеб по карточкам. Во время войны и в городах, и особенно в деревнях, конечно, был большой дефицит мужиков. Отец был ведь еще молодой, ему было всего З2-33 года, одинокий, поэтому он регулярно посещал деревенские «беседы» в Мятлево и других деревнях, танцевал на них деревенскую кадриль с местными красотками. Валя Гульцева вспоминает, что отца в деревне неоднократно пытались женить. В д.Кадниково жила какая-то эвакуированная женщина, по-видимому вдова погибшего на фронте. По воспоминаниям Вали, отец и бабушка на лошади (значит торжественно?) ездили к ней свататься. Но она отцу отказала. По деревне прошел слух, что Дима Боякин «шест привез». Эта народная присказка, как я понимаю, была не чужда своеобразному деревенскому юмору, с неким сексуальным намеком. В д.Рубцово у отца тоже была зазноба, которую звали Ангелина. У нее было двое детей, муж погиб на фронте. Отец к ней похаживал, ночевал у нее. С Ангелиной была связана история, рассказанная Валей Гульцевой. Зимой тетя Катя дала отцу поносить овчинный полушубок черного цвета, сшитый перед самой войной для дяди Павла. Пришел как-то отец после очередного посещения Ангелины, т. Катя глянула на полушубок и ахнула - он весь кишмя кишел вшами. Это, конечно, по тем временам не было ни новостью, ни позором. В деревнях тогда ведь не было ни мыла, ни каких бы то ни было санитарно-гигиенических условий и такого добра как вши, чесотка и т.п. было полно. Обычно в таких случаях одежду «прожаривали» в русской печке. Но с полушубком это делать было нельзя: овчина просто скукожится, шуба была бы испорчена окончательно. Пришлось т.Кате ее расстелить в холодном голбце прямо на земле. Шуба долго так лежала, потом т. Катя ее долго чистила и мыла, освобождая от вшей. О сватовстве отца помню и я уже в Питере в 1944 году. Сразу после приезда из деревни от т.Кати, отца вроде бы сватала за свою хорошую подругу т.Лиза Крицкая, землячка и лучшая довоенная подруга моей бабушки, жившая в то время в Ленинграде. Я тоже был у этой женщины в гостях. У нее сын умер во время блокады и она, видимо, прониклась ко мне симпатией (или желая завоевать мое доверие), подарила мне его самокат, по тем временам очень дорогую игрушку. Я долго с гордостью на нем - настоящем самокате, катался по тогдашнему, еще довольно пустынному городу на зависть остальным ребятам моего возраста, у которых если и были самокаты, то самодельные, сколоченные из подшипников, и то редко у кого. Кажется, у нее и жилплощадь была по тем временам неплохая. Но и эта женитьба не состоялась, теперь уже по причине отказа от нее со стороны отца. Что его в ней не устроило - не знаю. Позже, бабушка очень жалела об этой женщине. Мне тоже кажется, что она была бы лучшей партией для отца, чем те женщины, с которыми он связывал свою жизнь позже. Возможно, и его и моя жизнь сложились бы иначе, свяжи он свою судьбу с нею. Но не суждено… Были в это время у отца и другие какие-то женщины. Я помню, что он ходил к одной из них, жившей на Б.Московской ул., в доме напротив нынешней станции метро «Владимирская». Меня он к ней не брал, т.ч. у меня о ней никакого впечатления не осталось. Вернулись мы в Питер в начале 1944 года, как только сняли блокаду. Попасть в Ленинград тогда было очень сложно, но он все же добился разрешения как участник войны. Город был сильно разрушен, кругом были развалины. Народу в городе было относительно немного - многие еще целых полтора-два года оставались на фронте или в эвакуации. Наша довоенная квартира была, то ли занята, то ли разрушена. Сначала мы жили у т. Лизы на пл. Островского. Не сразу, но все же получили комнату метров двенадцать в том же ЖЭКе, что и до войны, но в другом доме по Гейслеровскому /ныне Чкаловскому/ проспекту., д.26. От мебели из довоенной квартиры у нас ничего не осталось кроме старого ободранного зеркала. Мы кое-как устроились с отцом в этой комнате, отец где-то достал железную кровать с сеткой, ватный матрас. На этом и спали. За зеркалом у нас был, как бы шкаф: там хранили то немногочисленное съестное, что иногда оказывалось в доме. Но в общем-то, ничего у нас и не было, кроме небольшого набора нательного белья и самой необходимой одежды. Наша квартира была довоенной коммуналкой - в ней было еще три или четыре комнаты, но жильцы в них отсутствовали, были на фронте или в эвакуации. Все комнаты кроме одной, были открыты и совершенно пусты. Лишь одна комната была закрыта на ключ и поперек двери висела бумажная пломба с печатью. Считалась, что она была опломбирована. Но мы туда и не совались, запломбирована, - значит так и надо. Однако наружная дверь квартиры практически не закрывалась: замок был сломан, купить его в те времена было практически невозможно, и отец, купив какой-то старый навесной без ключа, фиктивно закрывал им дверь снаружи, т.к. в квартире ничего не было ценного. Мне это тоже было удобно - не надо было таскать с собой ключ в школу, не было опаски его потерять. К тому же мы не так часто и бывали в своем доме в те дни. Летом 1944 года мы чаще обитали у т.Лизы на пл. Островского, у которой комната была побольше и поуютнее, в самом центре города. У нее все же было, какое-никакое хозяйство: можно было что-то сварить, постирать и т.п. У т.Лизы в то время еще семьи не было: Галя была с бабушкой в эвакуации, д.Коля Буторин еще не появился на ее горизонте, т.ч.ей наше пребывание не было особенно в тягость. Ведь отец и я уже получали карточки, отец зарабатывал на халтурах. Да и был у нее чаще только я, а отец ночевал у своих знакомых женщин, в которых у него я думаю, тогда недостатка не было. Помнится мне один эпизод из той жизни. Иногда отец неплохо зарабатывал случайными заработками, например, шил сапоги высоким чинам военных и т.п. И вот однажды, он на один из таких своих заработков купил себе старинную антикварную курительную трубку. Как сейчас помню, это была трубка в виде головы Мефистофеля, оформленная в футляре, что говорило о том, что это была не простая, а антикварная вещь. Зачем она ему была нужна? Ведь тогда кроме махорки и дешевых папирос ничего из табака достать было невозможно. Видимо для форсу. Отец постоянно шлялся по шалманам (ведь еды и выпивки, кроме как там, нигде достать было нельзя), немало попивал. Возможно, в тот день у него и деньги водились. В шалманах, конечно, собиралась и всякая блатная шушара. Видимо, кто-то подглядел у него там эту трубку или деньги и решил его грабануть. Подстерегли в длинных пустынных дворах позади Аничкова дворца, которые вели к дому т.Лизы, стукнули, чем-то по голове, оглушили, отобрали все, что было ценное и сбросили в глубокую канаву (тогда во дворе меняли канализационные трубы). Слава Богу, жив остался. Провалялся всю ночь в канаве, утром очнулся и с пробитой головой, весь в крови появился у т.Лизы. К счастью, для здоровья все обошлось без последствий. Когда пришла осень и мне нужно было учиться, мы стали жить в нашей квартире на Гейслеровском. Я начал ходить в школу. Питались очень скудно. Меня еще выручали бесплатные завтраки и обеды, полагавшиеся школьникам младших классов, а отец так держался на том, что мог купить в шалманах. Ели дрожжи с сахарином и запивали искусственным (желудевым) кофе. Это тогда продавалось почти в каждой булочной, где хлеб давали только по карточкам. Были карточки и на другие продукты, но такой мизер, что их не хватало и на несколько дней в месяц. В те времена я пристрастился к миногам. Не знаю почему, но в шалманах очень часто продавали на закуску маринованные миноги. Видимо, в то время их очень много было в окружающих экологически еще чистых реках вокруг города, и какие-то артели их усиленно ловили. Сейчас это большой дорогой деликатес, а тогда для меня это была почти единственная пища. А какие они казались (да и есть!) вкусные, да еще и без костей. Некоторые не любят, путают их со змеями, что ли? Но маринованные миноги остались в моем представлении вкуснейшей рыбой. Однако в самом конце 1944 года с отцом случилось большое несчастье: в нашу квартиру залезли какие-то люди, по-видимому, в поисках чего-то ценного. Я уже писал, что квартира была практически пуста. Мы, правда, не знали, есть ли что-то в опечатанной комнате. Эти деятели сорвали пломбу и с этой комнаты, открыли замок. Якобы, в этой комнате был какой-то матрас. Я заглядывал в эту комнату после этого случая (детское любопытство победило!) и четко помню, что там был только пустой шкаф и железная кровать. Никаких других ценностей не было. Однако обвинили во всем отца. В том, что он, якобы, вскрыл опечатанную комнату, украл и продал этот злосчастный матрас. Якобы дворничиха видела, как подвыпивший отец, нес его на продажу. Отец действительно немало пил в это время, но он сам клялся мне, уже после отсидки, что не видел и не брал никакого матраса. Видимо, кому-то легче было свалить все это дело на выпивоху инвалида, чем искать истинного виновника. Отцу присудили за это год тюрьмы, правда он отсидел около половины, т.к. была объявлена амнистия по случаю Победы. Я в это время был в детском приемнике и детском доме (об этом позже). Вышел отец из тюрьмы, где-то в июне-июле 1945 года. Помню, принес мне в детдом белый батон, неслыханное по тем временам лакомство, я уже, как и все дети забыл, что такое существует. Мы разделили его с ребятами, моими друзьями по детскому дому и долго смаковали. Несколько позже отец забрал меня из детдома к себе. Правда, наша комната на Чкаловском была уже занята, к тому времени в город вернулось с фронта и из эвакуации много народа. Отцу же, вышедшему из тюрьмы, в жилье постоянно отказывали и ему пришлось искать какой-то выход из положения, надо было где то жить. Бабушка познакомила его со своей соседкой, жившей на Бабурином пер., в ее доме, в соседней квартире - Лунис Верой Никаноровной, у которой муж и сын погибли во время блокады, она жила одна в комнате. Отец женился на этой женщине и стал жить с ней в ее комнате, а потом и меня взял из детского дома туда же. Вера Никаноровна, по словам приятеля моего детства Семена Шандлоренко, жившего в этой же квартире, была чуть ли не дворянкой, во всяком случае из очень интеллигентной семьи и потому была женщиной с большими претензиями. Они с отцом, конечно, не очень подходили друг другу. М.б. она надеялась, что ее замужество облегчит ее вторую послевоенную половину жизни (ей тогда было уже лет сорок), а отец не очень-то зная ее характер и уровень претензий, тоже надеялся обрести семью и спокойную нормальную жизнь. Вначале наша жизнь с Верой Никаноровной складывалась неплохо. Отец на некоторое время прекратил пить, работал, приносил в семью, какие-то деньги. Вера Никаноровна работала на заводе ЛОМО. Это был престижный военный завод, имевший свою прекрасную библиотеку, откуда мачеха приносила мне во множестве самые интересные книги. Я тогда много запоем читал. Завод устраивал различные праздничные вечера, в т.ч. и детские, как в своем клубе, так и в Выборгском ДК. Помнится, что мы с Валей Гульцевой, как-то ходили на один из таких новогодних праздников с подарками, на елку. Но скоро отношения у отца с Верой Никаноровной расстроились. Отец начал опять попивать, что мачехе очень не нравилось. Они начали ругаться. Особенно обострились у них отношения, когда Вера Никаноровна забеременела. У нее родилась дочь - моя сестра Надя. В марте 1947 года у отца с Верой Никаноровной произошел окончательный разрыв отношений, они развелись. Я тогда ходил в 107 школу на Выборгской улице, в бывшую гимназию. В городе нам с отцом опять стало негде жить. У бабушки в это время уже жил дядя Сережа с Анной Васильевной, Валя Гульцева. Да и жилье то это было не их, а Василия Николаевича и Валентины Михайловны, которые тогда жили в Кенигсберге. У т.Лизы уже образовалась семья: она жила с дядей Колей Буториным, родилась их дочь Тамара, приехала из эвакуации Галя. Отец решил каким-нибудь путем поискать себе частную работу в области и определиться с моей и своей судьбой. Он хорошо шил сапоги, был неплохим плотником, столяром. В это время начиналось восстановление страны после войны, но сфера обслуживания, особенно на селе, практически отсутствовала. Отец решил заполнить собой эту нишу. Он устраивался следующим образом: приходил в большое село, снимал небольшую комнатку, а потом объявлял в селе, что может шить сапоги, делать рамы, помогать строить дома и т.п. Работа обычно находилась. Потом, когда заказы в данной деревне заканчивались, он перемещался в другую и т.д. Так мы с ним и путешествовали всю весну и лето 1947 года. Я умудрился даже в одной из сельских школ закончить 4-ый класс (кажется в д. Городец Ленинградской области), и неплохо его закончил. Тогда в школах после 4-го и последующих классов устраивались настоящие экзамены. И я сдал их, хотя мне за одну только весну 1947 года пришлось сменить две или три школы. Мне в это время было уже 12 лет. Я кое-что стал понимать в жизни. И это было время самой большой нашей близости с отцом. Нам с ним пришлось немало поколесить по области, пройти пешком немалые расстояния, поголодать и похолодать. Но я вспоминаю это время как очень счастливое. Во-первых, во время этих походов отец раскрыл мне во многом свою душу, много рассказывал мне о нашей довоенной счастливой жизни с мамой, рассказывал о себе, почему ему приходится жить, заглушая свою тоску и все несчастья, свалившиеся на его голову во время и после войны, водкой и т.д. И я понимал его. Отец, оказывается, был довольно образованным для своего времени человеком: он читал, например, философские вещи Льва Толстого, Достоевского и других русских писателей, о которых я и сейчас имею малое представление. Он рассказывал мне философские притчи, пересказывал их в своей интерпретации, чтобы они были доступны моему детскому пониманию. Сейчас я уже не помню конкретную суть этих бесед, но отчетливо понимаю, что именно из этих моих разговоров с отцом сложились многие мои представления о жизни. В частности, это он мне внушил мысль, что в жизни надо придерживаться принципа "золотой средины", не лезть напролом, но и не отставать от основной массы людей. Это он научил меня особенно ценить историческую литературу, да и вообще естественные науки. Он, конечно, не предполагал, что я когда-то буду заниматься музыкой, стану врачом. Но основы всего были заложены в нашем общении с ним в то время. Так мы с отцом провели всю весну и лето 1947 года. В это время нам приходилось переносить немалые лишения: частенько голодать, ночевать где придется, убегать от недобрых людей и т.п. Запомнилось несколько случаев. Как-то мы несколько дней провели в поисках работы, ходили между селами, а работы отцу было никак не найти, жилье снять не удавалось, т.к. совсем не было денег. И вот пришли мы на какой-то хутор. Отец попросил у хозяев попить воды, было очень жарко. Хозяева в это время обедали: за столом мал-мала меньше, человек пять одних детей. И я и отец, наверное, сутки ничего не ели. Но просить еду у людей самолюбие не позволяло, это уже смахивало бы на нищенство. К тому же мы знали, что всем тогда жилось нелегко, и каждый кусок хлеба был у всех на счету. Хозяева начали расспрашивать отца, куда мы идем. Отец объяснил, спросил, не найдется ли у них работы. Они сказали, что работы у них нет, но указали, как пройти к большому селению, где возможно найдется такая работа. Отец поблагодарил и мы уже совсем собрались уходить. И вдруг отец, явно преодолевая себя, сказал: "Извините, дорогие хозяева, не могли бы вы чем-нибудь накормить сына, мы идем издалека и он давно ничего не ел". Хозяйка протянула мне большую картофельную ватрушку со словами: "На, сынок, поешь..". Отец от души поблагодарил хозяев и мы ушли. Когда мы достаточно отошли от этого гостеприимного дома я спросил отца: "Зачем ты попросил о еде, ведь ты сам мне это запрещаешь". И он сказал мне: "Ты таким жадным взглядом уставился на еду, на то, что было на столе, что только слепой мог не заметить, как ты голоден. И я не выдержал". Да, это был урок его самоотверженной любви ко мне. Ради меня он готов был переступить собственное самолюбие. Оценил ли я по достоинству его любовь, широту души, доброту и многие другие лучшие качества? Боюсь, что при жизни его нет! И это тяжким грехом лежит на моей душе до сих пор. Все надо делать вовремя! Когда я вспоминаю его, всегда думаю - сколько я сам не успел дать ему душевного тепла, уважения и любви на старости лет (правда, умер то он не старым - в 59 лет). Прости меня, отец, дорогой! Конечно, вспоминая этот случай, я в душе благодарю и эту многодетную семью, случайно встреченную нами на жизненной дороге, которая поделилась с нами отнюдь не лишним для них куском хлеба. Сколько на Руси во все времена было и, надеюсь, еще остается добрых людей! Однако лето уже близилось к концу. Зимой отцу со мной ходить по области, не имея постоянного жилья, было бы очень тяжко. К тому же мне надо было продолжать учиться. Он начал задумываться, куда бы меня определить на учебу и государственный кош. Первая мысль была - в профтехучилище. Но в ФЗО я не подошел - был мал ростом, чтобы стоять за станком. И тогда кто-то надоумил отца обратиться в Штаб ЛенВО (Штаб Ленинградского Военного Округа) с надеждой определить меня в суворовское или нахимовское военное училище. Но, как оказалось, туда брали только детей офицеров. Однако в Штабе, учитывая, что отец инвалид, ветеран войны, не имеет своего постоянного жилья, что мать моя погибла во время блокады, вспомнили о существовании Военно-музыкальной школы, куда принимали детей-сирот, по большей части из детских домов и дали отцу в эту школу направление для меня. Так я оказался воспитанником Армии, учеником музыкальной школы. Это значительно облегчило задачу выживания для отца, хотя он беспокоился прежде всего обо мне. Путешествовать в поисках работы ему одному было, конечно, значительно проще. К тому же он мог теперь определяться и в своей личной жизни, дальнейшей судьбе. Ведь ему было тогда всего З8 лет. Так, уже к концу 1947 года он встретился с третьей своей женой, Васильевой Марией Филипповной. Она была учительницей младших классов. Во время войны у нее погиб муж, у нее на руках было трое детей, младшей из которых было 13 лет, старшему 17. Получала она грошовую зарплату сельской учительницы, жилья своего у нее не было - ей лишь предоставляли жилье от сельсовета в деревне, где она работала. Мария Филипповна была по национальности финкой, вернее – интермарландкой, и выходя замуж, естественно, заботилась лишь о себе и будущем своих детей, которых еще долгие годы надо было содержать и учить. К тому же она была старше отца года на четыре, ей уже тогда было за сорок. Отец все это знал и почему он связал свою судьбу именно с ней, я не знаю. О любви тут, думаю, говорить не приходится. Может быть, поторопился обрести кров над головой? Ведь, наверное, в те послевоенные годы в области было немало более молодых и бездетных женщин, имевших свое жилье. Ведь он не мог не понимать, что обрекает себя на многолетний рабский труд по становлению троих чужих ему детей. Причем, заведомо без малейшей надежды на любовь и уважение со стороны этой семьи, т.к. и мать и дети хорошо помнили своего родного мужа и отца и с самого начала относились к моему отцу лишь как к человеку, который должен был обеспечивать семью и не более. Во всяком случае, любви и уважения от детей Марии Филипповны отец никогда не ощущал. Я всегда вспоминаю фильм "Родная кровь" об аналогичной жизненной ситуации, но его положение в этой семье было намного более худшим, чем в той мелодраме. И ведь прожил он все же в этой семье более 2О-ти лет, до самой смерти, построил дом по сути одной своей рукой, выучил всех троих - все дети Марии Филипповны закончили институты, неплохо жили в 6О-8Ое годы, но помощи от них ни мой отец, ни даже их собственная мать в старости так и не дождались. Несмотря на это Мария Филипповна была довольно сварливой женщиной, вечно зудила отца за истинные и мнимые его прегрешения. Ей всегда было мало того, что он зарабатывал (еще и получал небольшую пенсию). Конечно, отец от такой жизни не переставал выпивать. Но когда он был выпившим, он был, в общем-то, совершенно безобидным. Только много говорил в пьяном виде, но без всякой злобы или агрессии. Здесь я себя тоже, вспоминая, виню. Иногда, когда я изредка бывал у них в доме (а бывал я после поступления в Военно-музыкальную школу и в последующие годы учебы в Академии и Институте довольно редко), Мария Филипповна умудрялась и меня настраивать против отца. Я по дурости стеснялся его пьяного перед людьми и даже иногда его связывал, чтобы он не выходил на деревенскую улицу и не позорил, как я считал, нас всех своим пьяным видом. Дурак был, Господи! Проси меня, папа дорогой, за эту дурость! В тяжелые минуты отец все же и мне немало помогал, в т.ч. и в материальном отношении, хотя основная материальная помощь, конечно, оказывалась детям Марии Филипповны, которые практически одновременно обучались в разных институтах. В частности, помогал мне в 1954 году, когда я заканчивал 1О-й класс вечерней школы и мне удалось уйти из Армии, т.к. я был еще воспитанником. До поступления в ВУЗ нужно было еще сдать экзамены за 1О-й класс, а потом и вступительные в ВУЗ. Эти несколько месяцев я жил в доме отца и он помогал мне жить в это время, кормил меня и т.д., чтобы я мог спокойно заниматься, готовиться к экзаменам. Он очень хотел, мечтал, чтобы я тоже стал образованным человеком, и чтобы моя жизнь сложилась лучше, чем у него. Огромную помощь оказал мне отец и позже, когда я был уволен из Академии и мне надлежало служить срочную во Флоте, целых 4 года. Тогда бы я точно, уже не смог бы получить высшего образования. Но об этом расскажу позже, когда буду писать о себе. Помогал мне отец иногда и когда я учился в медицинском институте, тут уж чисто материально. Помню, с его помощью я справил первое в своей взрослой жизни пальто - отец продал часть выращенной им на своем участке картошки и дал мне деньги на эту покупку. В общем, счастья во вторую половину жизни у отца не было. Оглядываясь на его судьбу, я волей-неволей склоняюсь к мысли, что мы, дети своих родителей, в чем-то не прямо, но по спирали повторяем их судьбу. К сожалению, и у меня после смерти моей первой и любимой жены Нины Александровны, вторая половина жизни не очень-то складывается. Конечно, как и у всех, наступает старость, обостряются всякие болячки. Но главное - любви и взаимопонимания, уважения и т.п. во вторых семьях редко кому удается достичь. Так и меня, наверное, давит груз прошлой жизни, воспоминания, прежние привычки... Так вот и живем, коптим небо до последнего вздоха. Счастливы все же люди, которые живут в любви и согласии в одном браке до глубокой старости. Как я таким старикам завидую! Когда я уже работал и жил своей семьей в Выборге, отец вместе с Марией Филипповной однажды приезжал ко мне посмотреть на мою жизнь. Он всегда мечтал, чтобы я "вышел в люди", получил высшее образование, встал как минимум на ступень выше его самого на общественной лестнице. И он очень гордился тем, что я, несмотря на все невзгоды моей жизни, все же стал врачом (а в то время я даже работал главным врачом - это ему тоже очень льстило). Однако, материально мы с Ниной Александровной жили еще очень скромно. Зарплаты у нас, врачей, и всегда-то были небольшие, а в те времена, при отсутствии стажа - тем более. Практически вся зарплата уходила на еду, покупку самого необходимого - одежды, примитивной мебели, обстановки и т.п. (ведь нам приходилось начинать с полного нуля). К тому же буквально с первых дней работы Нины ей пришлось содержать и ее родителей (мать, отца). Поэтому в то время я ничем не помогал своему отцу. Но он никогда меня об этом и не просил! Всегда справлялся тем, что он имел. Так вот, приехали они с Марией Филипповной буквально на один день. Мы прогулялись по Выборгу, они были здесь впервые и город им очень понравился. Однако запомнилось мне, что выглядели они, как-то очень старомодно, какими-то жалкими, бедными старичками (им не было тогда и 6О-ти), приехавшими в гости к своим важным родственникам. Особенно как-то старомодно одет был отец, выглядел каким-то ссохшимся старикашкой. Мне почему-то было их обоих очень жаль. Я решил, что мне надо будет, как я более-менее встану на ноги, чем-то помогать им. Особенно мне хотелось приодеть отца, чтобы он на старости лет выглядел посолиднее. (Боюсь, не так ли выглядел и я сам в глазах семьи Андрея, племянника Нины Александровны, когда побывал у них в гостях в 2002 году. Не дай Бог быть бедным и больным в глазах благополучных родственников!) Однако этому так и не суждено было сбыться. Мы с Ниной Александровной очень медленно выбирались из нашей всеобщей советской бедности. Отец так и не дождался моей помощи, а я так и не увидел его прилично одетым на старости лет. Прости меня, папа, дорогой!

Так вот, мой отец прожил со своей третьей семьей более 2О-ти лет, всю жизнь трудился как пчелка, хотя и был инвалидом войны 2-ой-З-ей группы. В последние годы жизни стал прибаливать. Лечился несколько раз в больнице в Гатчине, вначале довольно успешно (хвалился, что после лечения чувствует себя моложе на 1О лет), но однажды весной 1968 года он внезапно сильно заболел, был госпитализирован по скорой и как-то неожиданно скоропостижно умер. Я работал тогда уже в Ленинграде, но ничего не знал о его болезни и вдруг получаю телеграмму о его смерти. Конечно, сразу же поехал в Гатчину. Попал уже только на похороны. И только на похоронах я как-то по-настоящему глубоко вдруг ощутил, кого я теряю: это был последний близкий мне по крови человек из всей нашей семьи, мой дорогой отец, которому я стольким обязан в этой жизни. Уже давно не было в живых мамы, деда, бабушки и вот умер отец! Я так рыдал на поминках, буквально навзрыд, что меня еле-еле успокоили. Я сам не ожидал от себя столь искреннего взрыва эмоций, считая себя человеком достаточно сдержанным, и даже где-то излишне спокойным... Это был один из немногих моих эмоциональных срывов такой силы за всю мою жизнь. Похоронили отца в Гатчине, на старинном городском кладбище. Установили сначала железную оградку, а несколько позже я соорудил ему и скромный памятник. После смерти отца его третья жена Мария Филипповна прожила еще 14 лет до 1982 года. Понимая, что стареет и за ней некому будет в старости ухаживать (старший ее сын тогда жил в Минске, средняя дочь в деревне в Лужском районе области), Мария Филипповна вызвала из Омска семью своей младшей дочери Виолетты, надеясь на ее поддержку. Виолетта, закончившая Лесотехническую Академию, была замужем, имела двоих детей, девочек-подростков, которых мечтала выучить в Питере и с радостью согласилась приехать к матери, тем более что жилье на первое время было - большой дом в Гатчине, выстроенный отцом. К тому же они с мужем работали строителями и надеялись в первоочередном порядке получить и свое благоустроенное жилье. Дом Мария Филипповна хотела завещать своим детям. Однако все повернулось не так, как она планировала. Старший сын - самый талантливый из ее детей (хороший инженер, неплохой самодеятельный художник) покончил с собой из-за несостоявшейся личной жизни. Обе дочери ее, - каждая по-своему, - хотели прибрать дом в свое владение. Средняя сестра Тамара надеялась перестроить дом моего отца и передать его своему сыну, мечтавшему перебраться из деревни в Лужской глубинке ближе к Питеру. Но Тамара сильно болела, потом наступило время перестройки и материальное состояние их семьи пошатнулось - идея с перестройкой дома сама собой отпала. Пользуется домом до сих пор младшая дочь Марии Филипповны Виолетта, имея рядом в Гатчине и городскую благоустроенную трехкомнатную квартиру. К сожалению, дети Марии Филипповны, жившие рядом или относительно недалеко от нее, будучи достаточно материально благополучны, все же мало чем помогали ей в старости. Надежды ее не сбылись. Она до последнего дня, будучи немощной старушкой, обрабатывала свой огород, по сути живя с него, носила из колодца воду, сама стирала белье и т.п. К концу жизни она еще и почти ослепла - у нее развилась катаракта. Видимо поэтому, она разочаровалась в собственных детях и переписала свое завещание на дом, оставив треть его мне. Узнал я об этом буквально в последний момент (на оформление наследства дается всего полгода, и этот срок уже истекал). Но я все же успел оформить свою часть наследства - из принципа, ведь в этот дом был вложен буквально титанический труд и средства моего отца. Но пользоваться домом мне так и не пришлось: мне и нужно-то было в принципе использовать одну из его комнат, как дачу летом на 1-2 месяца, в остальное время я готов был предоставлять дом полностью моим сводным сестрам. Но Виолетта, видимо, боялась, как бы я у них не отобрал дом полностью, и потому постоянно препятствовала даже такому использованию мной моей законной трети владения. К тому же, семья Виолетты превратила дом в какой-то бомжатник (они с мужем в последние годы много пили, стали, какими-то очень неаккуратными грязнулями). Поэтому жить то с ними, даже один месяц в году, было бы не очень приятно. А заниматься судебными тяжбами, отсуживая свою треть дома, у меня не было времени и желания. Т.ч. ее семья и поныне живет в доме отца. Дом, конечно, постепенно разваливается, т.к. необходимого ухода за ним нет. Жаль трудов отца. Ведь дом то мог стоять не менее столетия, если бы был во владении настоящих хозяев. А этим людям даром достался - так они к нему и относятся. Умерла Мария Филипповна в одиночестве, хотя рядом с ней в Гатчине были ее ближайшие родственники - дочь и две взрослые уже внучки. Мачеха с Виолеттой все эти годы, пока они жили вместе, не находили общего языка, а уж когда они получили в Гатчине свою трехкомнатную квартиру - тем более. За несколько месяцев до смерти Марии Филипповны они настолько разругались, что дочь вообще перестала бывать у матери в доме. И мать, оставшись одна, так в один из дней и упала на пол, потеряв сознание, не имея возможности позвать кого-нибудь на помощь (возможно, что окажи вовремя помощь, ее еще можно было бы и спасти). Марию Филипповну обнаружили уже мертвой, то ли соседи, то ли родственники. Упокоилась Мария Филипповна на прекрасном песчаном финском кладбище в старинной ингерманландской деревне, вблизи Гатчины, рядом со своим старшим сыном, где когда-то была даже большая протестантская кирха, разрушенная во время войны, и где она после войны еще работала учительницей. Мир праху ее! Мне жаль ее, мою мачеху, так и не испытавшую счастья на старости лет, несмотря на все ее старания ради своих детей. Жаль несмотря на то, что любви лично ко мне она не испытывала, но все же в минуту справедливости вспомнила и обо мне!

Дата добавления: 2018-06-01; просмотров: 137; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

Мы поможем в написании ваших работ!