И «преступное помешательство»
Представление о том, что преступные, безнравственные, а то просто необычные поступки обусловлены сумасшествием совершивших их людей, весьма древне. Достаточно вспомнить греческий миф о безумной Агаве, растерзавшей вместе с другими вакханками собственного сына, а затем насадившей его голову на свой тирс и похвалявшейся, что она убила свирепого льва, гомеровское сказание о безрассудной страсти (ate) Агамемнона, под действием которой тот, лишившись возлюбленной пленницы, отобрал рабыню у благородного Ахилла, или грустную повесть о странных мыслях и поступках «помешанного» принца Гамлета. Отличительная особенность концепции moral и criminal insanity10, выдвинутой психиатрией XIX в., заключается в попытке придать этому старинному поверию форму научной истины. В античности преступное безумие рассматривалось как насылаемая богами (Дионисом, Зевсом, Эриниями) напасть и было частью религиозного опыта, Шекспир эстетизировал его, превратив в художественную метафору, клиническая же психиатрия объявила аморализм и преступные наклонности органическим заболеванием, дав им «естественнонаучное» истолкование.
Почвой такого истолкования стало учение Бенедикта Мореля о дегенерации, которую французский врач определял как болезненное уклонение от первоначального типа
–––––––––––––––
10 Нравственное и преступное помешательство (англ.).
|
|
115
биологического вида «Homo Sapiens». Как бы элементарно ни было это уклонение в первом поколении, передаваясь по наследству, оно стремительно прогрессирует. Поэтому носители «зародышей» вырождения «становятся все более и более неспосособными выполнять свое назначение в человеческом обществе, а умственный прогресс, нарушенный в их лице, подвергается еще большей опасности в лице их дальнейшего потомства» [цит. по: 83, с. 326]. Таким образом главным признаком вырождения Морель считал несоответствие поведения индивида общепринятым социальным нормам. Этот критерий он положил в основу классификации видов безумия11. Позже «принцип Мореля» был подхвачен Э. Крепелином, Э. Кречмером и другими теоретиками клинической психиатрии. Кроме того, Морель очертил «тип дегенерата», а именно совокупность физических и поведенческих черт, которые вырожденцы носят на себе, словно клеймо. Это начинание также превратилось в психиатрическую традицию составления все более детальных описаний «симптомов» душевных расстройств.
Огромная популярность учения Мореля во многом была обусловлена тем, что его «Трактат о вырождениях» (1857) вышел в одно время с «Происхождением видов» (1959) Ч. Дарвина и воспринимался в ассоциативной связи с теорией эволюции. Доказательность последней переносилась на учение о дегенерации, которое успешно паразитировало на дарвинизме вплоть до начала XX в. Среди последователей Мореля был и Чезаре Ломброзо, выпустивший в 1876 г. знаменитую книгу «Преступный человек», развивавшую идею дегенерации на материале криминологии. Ломброзо утверждал, что существует тип прирожденного преступника, являющийся атавизмом, с точки зрения развития рода Homo. Представителям этого типа свойствен-
|
|
–––––––––––––––
11 Характерно присутствие в нозологии Мореля разделов «Вырождения от интоксикаций», «Вырождения, зависящие от социальной среды» и т.п. Потенция дегенерации актуализируется не автоматически, а в определенных условиях. Именно такой «биосоциальный» вариант концепции «душевной болезни» наиболее распространен в современной психиатрии.
116
на латентная форма эпилепсии, которая и обусловливает их девиантное поведение. Так родилась концепция преступного умопомешательства, взятая на вооружение итальянской уголовно-антропологической школой. Вскоре выводы Ломброзо, обоснованные, кстати говоря, обширными статистическими данными, были опровергнуты антропологами, социологами, правоведами, доказавшими случайный характер связи между криминальными наклонностями и эпилепсией, а также произвольность аналогии между преступниками и «примитивными» народами. В начале XX в. законы Менделя подорвали самую основу псевдонаучных спекуляций на тему наследственности.
|
|
Тем не менее, концепция criminal и moral insanity получила широкое распространение не только в психиатрии12, но и в психологии (прежде всего, клинической, детской и криминальной), педагогике13, правоведении, что, впрочем, вполне понятно, принимая во внимание, с одной стороны, традиционность представления о взаимосвязи асоциального поведения и безумия, а с другой, – соответствие теории органической обусловленности преступной и моральной дефективности позитивистскому канону научности.
Широкомасштабная критика этой доктрины началась практически с момента ее возникновения. «Несостоятельность концепции нравственного помешательства и этичес-
–––––––––––––––
12 Рассказав об опровержении практически всех идей Ломброзо, автор монографии «История психиатрии» Ю. Каннабих, пишет: «Ломброзо понял, что к вопросу о преступлении надо подойти с новой точки зрения, что преступник – субъект ненормальный, в данных условиях существенно отличающийся чем-то от других людей. Ломброзо был убежден, что это «что-то» целиком помещается в биологическом кругу. Дело оказалось сложнее. Но этим переносом проблемы из области абстрактных наук в сферу точного естествознания он очистил избранную тему от метафизических наслоений» [83, с. 342]. Вот уж действительно междут Сциллой и Харибдой!
|
|
13 В частности под понятие moral insanity «подводились все дети, которые в поведении проявляли аморальность, нарушали моральные общепринятые нормы; сюда относили малолетних проституток, трудновоспитуемых, беспризорных, запущенных детей и т.п.» [41, с. 150].
117
кой дефективности (его слабой степени) была в свое время достаточно разоблачена со всех точек зрения: социологической, психологической, психопатологической, педагогической» [41, с. 150], – писал Л.С. Выготский в 1928 г. Важную роль в этом разоблачении сыграла отечественная психология 20-30-х гг. прошлого века. Представители различных научных дисциплин и разных стран указывали, что, когда речь идет о недостатке воли, выражающемся в выпадении тех или иных ценностей или оценок, например, мотивов поведения, причину нужно искать не во врожденном дефекте воли или патологии отдельных функций, но в среде и воспитании, которые не установили требуемых оценок, что criminal и moral insanity следует понимать не как «извращение чувств», но гораздо проще – как недостаток нравственного и правового воспитания индивида, что перечень и масштаб асоциальных действий, совершаемых нормальными людьми, статистически опровергают предположение о патологической обусловленности таких действий, что любое психологическое явление может быть понято лишь в контексте целостности (Gestalt), его определяющей, и, следовательно, поведение человека нельзя рассматривать в отрыве от формирующей его социальной среды, что опыты с перемещением «дефективных» индивидов, как детей, так и взрослых, в другую, лучшую среду, а также обучение их формам конструктивного взаимодействия с окружающим миром, эмпирически доказывают социальную, а не биологическую природу преступного и аморального поведения и т.п. Результатом совместных усилий исследователей разных направлений стало опровержение концепции criminal и moral insanity.
В современных работах по психиатрии прямой физиологический редукционизм a la Monakow или биологический редукционизм a la Morel встречаются редко: рассуждать сегодня о церебральной локализации «духовных процессов», «прогрессирующем ухудшении расы» и т.п. – неблагодарный труд, да и опасность уничтожающей критики велика – просто отмахнуться от нее уже невозможно. Однако, покинув психиатрическую теорию через дверь,
118
предупредительно отворенную перед ней дотошными критиками, концепция criminal и moral insanity вернулась в нее через окно и прочно обосновалась на правах априорной истины. Парадоксально, но, будучи теоретически опровергнутой, она продолжает фактически определять дескрипцию симптоматики психических расстройств, представление о социальной опасности психиатрических пациентов (и, соответственно, питать суеверные страхи обывателя), а также, увы, законодательство в этой области.
Типичным примером ее безраздельного господства может служить раздел «Изменение характера и личности с точки зрения патологии мозга» уже известного читателю труда «Клиническая психиатрия». Автор раздела К. Фауст пишет об особом коварстве больных с травматическими поражениями лобных долей мозга. Несмотря на то, что такие пациенты часто обращают на себя внимание «склонностью к употреблению обидных и враждебных выражений, наглым тоном, некоторой безапелляционностью и склонностью в разговоре быстро переключаться с одной темы на другую», они не только не признают свой дефект, но и демонстрируют высокий показатель IQ, хорошую память, а также способность к убедительной аргументации [88, с. 403]. «И только, когда речь заходит об описании собственных отрицательных свойств больного, совершенно без всякого смущения и во время каждого обследования с одинаковой убежденностью даются разные объяснения. ...При этом от родных врач узнает часто удивительные вещи. Поведение во время обследования резко отличается от поведения дома» (курсив мой. – Е.Р.)
[там же].
Итак, главный симптом патологического изменения личности обозначен, хоть и не назван прямо, это – нравственная дефективность. Психические изменения такого рода, подчеркивает автор, обычными психологическими средствами установить невозможно. Диагностировать их под силу лишь клиницисту-психиатру [там же]. При этом бесцеремонное посягательство последнего на частную жизнь пациентов, предъявляемое «совершенно без всякого смущения» требование исповеди, «безапелля-
119
ционные» оценки их личностных качеств, не понятно по какому праву дающиеся и унижающие их человеческое достоинство14, по умолчанию считаются не только нормальными, но и вполне нравственными поступками.
Тем не менее, некоторые неопытные врачи, сбитые с толку «ловко приводимыми аргументами», верят своим пациентам. Дабы предостеречь молодых коллег от неуместной доверчивости, доктор Фауст приводит несколько клинических случаев, призванных засвидетельствовать патологическую развращенность и аморальность больных с повреждениями мозга. Самый показательный из них – история П.
В 1914 г. юный пациент П. получил лицевое ранение и потерял вследствие этого один глаз. Предположений о мозговой травме у лечащих врачей не возникло, «так как сам больной никогда не жаловался на головную боль и после ранения чувствовал себя якобы лучше, чем до того». Позже П. был привлечен к суду и подвергнут психиатрической экспертизе после того, как «неоднократно и совершенно бесстыдно показывал у всех на виду половой член и приставал к несовершеннолетним девочкам, которых он пытался душить». На допросе и во время экспертизы П. отличался «очень тонкой техникой защиты. Он сумел представить показания очевидцев как следствие неправильных наблюдений». В 1928 г. – П. было тогда 30 лет – он был обвинен в двойном убийстве по сексуальным мотивам и приговорен к заключению, после отбывания которого попал в психиатрическую лечебницу. «Через несколько лет лечащие врачи там сменились, воспоминания о преступлениях П. стерлись, так что упорные настояния родных, наконец, разжалобили суд, и они добились, чтобы больной был выпущен с испытательным сроком. Проведенных на свободе 3 месяцев было достаточно для того, чтобы снова уличить П. в совершении 150 сексуальных
–––––––––––––––
14 «Никто не может подвергаться произвольному вмешательству в его личную и семейную жизнь... тайну его корреспонденции или на его честь и репутацию. Каждый человек имеет право на защиту закона от таких посягательств». Всеобщая декларация прав человека. Статья 12 [9, с. 184].
120
преступлений над малолетними девочками. Он воспринял свое интернирование очень беззаботно и снова провел много лет в лечебнице, где был совершенно незаметен. ...Регулярно он писал в правительственные инстанции и депутатам письма одного и того же содержания – чтобы его снова выпустили, на свободу. В 1954 г. молодой неопытный судья, который должен был провести перепроверку причин принудительного лечения П., поддался его влиянию и, несмотря на сомнения психиатров, стал добиваться освобождения П. из больницы. Диалектическая ловкость П., его спокойное и деловое объяснение, а также хладнокровие, с которым он говорил о допущенных в отношении него «юридических заблуждениях», оказали свое действие на юриста. Когда жители его общины узнали о предстоящем освобождении П., они направили письмо в соответствующие юридические инстанции, где выражали свое возмущение. В конце концов, было назначено дополнительное расследование. ...Во время испытания умственных способностей П. показатель IQ оказался выше среднего уровня. Все признаки ослабления как функциональной деятельности мозга, так и внимания и памяти отсутствовали. Согласно протоколу обследования, П. мог правильно отвечать на все задаваемые вопросы, в то время как при оценке собственных преступлений он выдавал аморальнее поступки за совершенно безобидные» [88, с. 403-404].
Этот клинический случай с некоторым преувеличением демонстрирует способ, каким по сей день в психиатрии устанавливается связь между мозгом и поведением, с одной стороны, и безумием и преступлением – с другой. Хотя П. получил тяжелое ранение и потерял глаз, сначала никаких подозрений относительно повреждений мозга не возникало – ввиду отсутствия жалоб и симптомов. Такое подозрение впервые было выдвинуто вместе с обвинением П. в аморальном и асоциальном поведении (эксгибиционизме) для объяснения последнего. Несмотря на то, что ни в это время, ни позже никаких иных подтверждений мозговой травмы получено не было, подозрение о ее наличии утвердилось в качестве валидного диагноза. В
121
своем кратком отчете д-р Фауст пять раз обращает внимание «неопытных» коллег на интеллектуальную «ловкость» пациента, высокий показатель IQ, отсутствие нарушений восприятия и памяти, его хладнокровие и деловитость, т.е. указывает на нормальное развитие психических функций как на симптом психической патологии.
Предпосылкой, лежащей в основании этих суждений, является убеждение в том, что нравственность и законопослушание представляют собой самостоятельные функции определенных отделов мозга, и что при поражении последних человек, сохраняя функции мышления, речи, памяти, становится аморальным и преступным существом, демонстрирует «душевную холодность, расторможение инстинктов, агрессивность, антисоциальные тенденции, а также невозможность оценивать собственные способности, свое значение и положение в обществе» [там же, с. 406]. Убеждение это, являющееся не чем иным, как концепцией moral и criminal insanity, удостоверяется далее эмоционально заряженным описанием безнравственности и распущенности пациента. Гиперболического апогея оно достигает в истории о том, как освобожденный из лечебницы и находящийся под надзором родственников П. умудрился совершить 150 (СТО ПЯТЬДЕСЯТ) сексуальных преступлений над невинными девочками в течение трехмесячного испытательного срока – по полтора преступления в сутки. Подобные ужасы, достойные голливудской киноиндустрии, совершенно оттесняют в закадровое пространство вопрос о том, действительно ли у П. были травмированы лобные доли мозга, не говоря уже о более фундаментальной проблеме: существуют ли хоть какие-нибудь научные основания, позволяющие утверждать, что повреждение орбитального мозга делает человека безнравственным, или все-таки травма мозга и преступное поведение – явления разных систем причинности... Но, несмотря на множество остающихся без ответа вопросов и весьма сомнительные основания, психиатрический диагноз П. фактически становится морально-юридическим приговором, а приговор – диагнозом.
122
Что же касается социально-практических следствий рассмотренной цепи умозаключений, то главное из них лежит на поверхности – душевнобольной представляет опасность для общества и поэтому в принудительном порядке должен быть помещен в психиатрическую больницу. Почему же именно в больницу? Первое, что приходит в голову неискушенному аутсайдеру, – для лечения. Но, как явствует из истории болезни П., органическая причина его заболевания – механическое повреждение мозга – устранению не подлежит, точно также, впрочем, как и гипотетические причины других психиатрических недугов – шизофрении, маниакально-депрессивных психозов, эпилепсии. Посему применяемая клинической психиатрией терапия может быть лишь симптоматической, т.е. направленной на «купирование» асоциального поведения, патологических проявлений мышления, воли и чувств пациента.
Представление о том, какими средствами пользуется для этого психиатрия, дают статьи М. Мюллера и Х.Х. Майера, помещенные в том же издании. К классическим методам симптоматического лечения авторы причисляют судорожную (электрошок, ингаляционная, инсулиновая) и фармакологическую терапию15. О каждом из этих методов написаны за последние полстолетия сотни критических работ. Поэтому, отсылая заинтересованного читателя к некоторым недавним публикациям16, мы ограничимся кратким изложением сути дела.
Лечебный эффект шоковой терапии психиатры связывают с сопровождающим судорожный припадок разрывом («цезурой») потока переживаний, т.е. потерей сознания, амнезией и состоянием эмоциональной и волевой
–––––––––––––––
15 До недавнего времени к числу этих методов относилась также психохирургия, однако мощный протест против ее применения со стороны научной и гражданской общественности привел к ее дискредитации. Хотя психохирургия используется и в наши дни, о ее легальном применении в недобровольном порядке в цивилизованных странах не может быть и речи. Последнее обстоятельство оговорено законодательствами подавляющего большинства стран.
16 См.: [172, 207, 228, 229, 233, 299, 301, 303, 304].
123
оглушенности [88, с. 47].Этот эффект достигается несколькими альтернативными способами – пропусканием через мозг больного электрического тока, флюротиловой (flurothyl) ингаляцией, инъекцией метразола или инсулина. Оппоненты указывают на многочисленные негативные последствия для здоровья пациентов, которыми чреват каждый из этих методов и в максимальной степени – электрошок17. Однако наибольшие страдания психиатрических пациентов связаны с самой цезурой18. Так что, даже если бы с физиологической точки зрения судорожная терапия была абсолютно безболезненной и безвредной – на чем настаивают практикующие ее психиатры, – она все равно должна была бы квалифицироваться в качестве пытки, считают ее противники. Вот как описывает («по Ясперсу») переживания душевнобольных, подвергшихся судорожной терапии, д-р М. Мюллер в статье о классических методах лечения шизофрении:
«Иные больные чувствуют себя разрезанными на куски, разорванными, состоящими из двух половин, из добра и зла: единство души и тела нарушено, дело доходит до тяжелейших переживаний деперсонализации. Процесс «оживления» часто ощущается больными как тяжелая работа, как единоборство, как мучительное усилие, порой как борьба не на жизнь, а на смерть. ...Не приходится сомневаться в том, что подобные интенсивные, глубоко вре-
–––––––––––––––
17 Церебральные кровотечения, эдема, кортикальная атрофия, фиброз, частичное разрушение мозговой ткани – вот далеко не полный список «побочных действий» электрошока, зафиксированных его противниками [228]. «Серии электрошоков я бы, пожалуй, предпочел небольшую лоботомию, – пишет К. Прибрам, глава нейропсихологической лаборатории Стэндфордского университета. – ...Просто, я знаю, как выглядит мозг после серии шоков, и это не самое приятное зрелище» [299]. См. также: [303].
18 «Страх перед электрошоком – гораздо более серьезная проблема, чем представлялось в начале, – пишут психиатры Б. Калиновски и П. Хох. – Мы имеем в виду страх, который развивается или усиливается после серии сеансов. Он отличается от страха, испытываемого пациентами перед первым электрошоком. ...«Агонизирующий опыт раскалывающегося Я» – вот наиболее убедительное объяснение позднего страха перед лечением» [299].
124
зающиеся в сознание, потрясающие все существование больного и притом повторяющиеся в течение ряда дней (!) переживания могут быть источником существенных перемен, толчков и даже вторжений в спонтанное течение психических процессов у больного шизофренией» [88, с. 46].
По выражению одного критика, терапевтический механизм шоковых методов подобен удару молотком по голове: потеря сознания, боль и унижение совершенно оттесняют на задний план все остальные мысли и чувства. Шоковые сеансы продолжаются иногда нескольких недель (порой по несколько раз в день) с тем, чтобы сделать процедуру «действенной», т.е. физически повредить мозг настолько, чтобы, по крайней мере, на несколько месяцев пациент забыл о проблемах, из-за которых он подвергся «лечению». Чем больше повреждение – тем больше вероятность, что нежелательные воспоминания и способности уже никогда не вернутся [299].
Не удивительно, что больные испытывают панический страх перед судорожной терапией19 и часто готовы сделать все, что угодно, лишь бы избежать подобной участи20. Тем не менее психиатрическое законодательство большинства стран 21 не предусматривает согласия пациентов на проведение судорожной, в том числе электрошоковой, терапии и допускает ее применение в недобровольном порядке.
Что же касается фармакологического лечения, то по преимуществу оно состоит в использовании нейротоксинов – химических веществ, вызывающих генерализован-
–––––––––––––––
19 «Многие пациенты сравнивают атмосферу в больнице во время проведения сеансов ЭСТ с атмосферой тюрьмы в день казни», – пишет психолог Н. Сазерлэнд [299].
20 ЭСТ «довольно часто помогает терапевту преодолеть неконтактность больного», – пишет в этой связи д-р Мюллер [88, с.47].
21 Исключение составляют законодательства Норвегии, Англии и Уэльса, Италии, Нидерландов, Швеции и некоторых других государств, которые в более или менее жесткой форме оговаривают право отказа от ЭСТ и других видов лечения во время недобровольного стационирования. В Соединенных Штатах ЭСТ запрещена законодательством лишь одного штата – Висконсина. Российское законодательство (1992) не предусматривает регулирования лечения в период стационирования [91].
125
ное нервное торможение22. Нейролептики (аминазин, хлорпромазин, галоперидол, теоридазин и др.) блокируют рецепторы дофамина и останавливают нежелательное поведение пациентов тем, что тормозят их мозговую активность так, что они просто не в состоянии какое-то время испытывать злость, чувствовать себя несчастными или подавленными. «...Главное заключается в оскудении спонтанности и в понижении реакций на внутренние и внешние эмоциональные раздражители, – пишет М. Мюллер об эффекте воздействия нейролептиков, – больные становятся безучастными, они заявляют, что их активность подорвана, что у них нет никакого желания что-либо предпринимать» [88, с. 48]. Кроме того, блокировка дофамина – нейромедиатора, опосредствующего церебральную координацию двигательных функций, приводит к таким побочным эффектам, как сильные мышечные спазмы, дрожь, заторможенность, тардивная дискинезия (непроизвольные мышечные движения, которые невозможно остановить).
Нежелание пациентов подвергаться лечению такого рода, их «стихийное раздражение», протесты и т.п. рас-
–––––––––––––––
22Подробнее об этом см.: [229]. Что же касается другой группы фармакологических препаратов, а именно антидепрессантов (амитриптилин, нортриптилин, импрамин, дезирель, флуксетин и др.), то их действие заключается в повышении уровня нейротрансмиттеров – химических веществ (в основном норэпинефрина и серотонина), опосредствующих (синоптическую) связь между нейронами мозга. Эффект основан на том, что выработкой этих веществ сопровождаются позитивные эмоциональные состояния. Однако, если искусственная стимуляция центральной нервной системы действительно решает проблему депрессии, тогда универсальными терапевтическими средствами следует признать также алкоголь, ЛСД и другие наркотические вещества. Описание динамики переживаний (почти «по Ясперсу») человека, добровольно подвергшего себя «лечению» такого рода, содержится в книге Т. Де Квинси «Исповедь англичанина, употребляющего опиум» (М.: Ad Marginem, 1994).
Разумеется, бывают случаи, когда доза антидепрессанта, также, впрочем, как и алкоголя, может спасти человеку жизнь, но видеть в подобных экстренных мерах решение проблемы депрессии, по меньшей мере, наивно, не говоря уже о проблеме зависимости и компенсаторных последствий искусственного введения в организм вырабатываемых им веществ.
126
сматриваются либо в качестве пока не устраненных симптомов психического заболевания (скажем, депрессивного невроза) [там же], либо наряду с тремором, беспокойством, дисфорическим расстройством настроения – в качестве «скоропреходящих осложнений» [там же]. Что ж, против лома нет приема – это давно известно...
Такова «соматическая терапия», которой П., а вместе с ним и тысячи других morally и criminally неблагонадежных пациентов, были подвергнуты и продолжают подвергаться в недобровольном порядке в стенах психиатрических больниц. Способна ли эта терапия устранить биологические причины их «заболеваний», если предположить, что таковые существуют? Нет – с этим не будут спорить даже убежденные сторонники концепции «душевной болезни». В состоянии ли она изменить к лучшему поведение пациентов? Увы, если, конечно, не согласиться с тем, что удар молотком по голове является универсальным педагогическим приемом. Может быть, она смягчает страдания психиатрических пациентов? Хроники правозащитных организаций, равно как и необходимость в недобровольном стационировании, свидетельствуют об обратном...
Но все это означает, что «соматическая терапия» вряд ли может считаться терапией в прямом, т.е. сугубо медицинском, смысле.
Каков же тогда ее другой – фактический – смысл, ее raison d'etre?
На поверку психиатрическое лечение в недобровольном порядке оказывается обыкновенным насилием, осуществляемым посредством применения химических препаратов, электрического тока, запугивания, унижения, и конечно, – изоляции и ограничения свободы. Больница при этом выполняет совершенно не свойственную ей пенитенциарную функцию. Однако между тюрьмой и больницей все же есть различие: биологически неустранимый характер психического расстройства П. обусловливает пожизненный срок его заключения...
127
Дата добавления: 2018-05-12; просмотров: 290; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!