Дэниэл Вудрелл Ночной поединок 14 страница

— Слушай, — сказал я. — Можно к тебе зайти?

— А ты в состоянии? — спросила балерина.

— В каком смысле?

— Тебе лучше?

— Нет, — сказал я. — Не лучше. Но караулить меня перестали.

Ответа не последовало. В психушках я часто видел, как в пустой будке на металлическом шнуре раскачивается телефонная трубка. Людей просто сносит куда-то посреди разговора — от слабости или по рассеянности, или из-за общей прострации от лекарств. Вот что я представил, когда балерина не ответила: телефонную трубку, болтающуюся на шнуре.

— Так зайду? — сказал я наконец.

— Заходи, — сказала она.

Я опустил трубку на рычажок, нырнул обратно в постель и долго смотрел в потолок, прислушиваясь: (21:31)… «Мне кажется, я всю жизнь только и делаю, что блюю»… (21:33)… «Тогда почему каждый раз, когда я сажусь в машину и включаю радио, передают песню „Мистер Боджанглс“^[7]?»… (21:45)… «Я начал вести дневник почти два года назад. Сначала делал записи только в хорошие дни, но быстро понял, что, перечитывая, сочту, будто мне всю жизнь было хорошо. Тогда я стал делать записи, только находясь в депрессии. И убедился, что депрессия у меня не всегда. Тогда я стал записывать каждый день. А потом подсчитал, и оказалось, что пятьдесят процентов времени чувствую себя хорошо, а пятьдесят — нахожусь в депрессии. Больше я дневник не веду»… (22:07)… «Мне больно».

В первый же выход в город я отправился к балерине. Отпустили на три часа, поэтому сразу поймал такси, заскочил за вином — и к ней: в крошечную квартирку на углу Варик-стрит. Она провела меня в комнату, сделав ровно три жеста. «Кухня, — сказала она. — Спальня. Уборная». Мы открыли вино и выпили за мое временное освобождение.

После долгого воздержания я мгновенно поплыл. Перегнувшись, чмокнул балерину в кончик мясистого шнобеля и пошел в уборную, изо всех сил стараясь не натыкаться на мебель. Уборная была типично девичьей: вся заставлена всевозможными пудрами, мыльцами, маслами, лосьонами, духами, губками, пемзами и т. п. На бортике в изголовье ванны желтели оплывшие свечи. В прозрачных склянках перемигивались, точно сапфиры, разноцветные ароматизирующие шарики — каждый в индивидуальной полиэтиленовой упаковке. Загадочная душистая жидкость до краев наполняла изящный темно-синий сосуд, и кусок коричневого мыла для рук был не гладким, а шершавым, с вкраплениями, похожими на древесную стружку. Настоящий парфюмерный склад, причем не каких-то там скучных брендов, доступных в любом супермаркете, а штучных эзотерических изделий, выуженных из вороха барахла в убогой лавочке на окраине города. Я открыл аптечку над раковиной и ознакомился с содержимым. Надпись на пузырьке с вяжущим лосьоном обещала избавить кожу от токсинов — главного бича современности. Сам я в эту чушь, разумеется, не верю, но кому не хочется «освежить» и «восполнить», кто устоит перед словами «чистейший» и «целительный»? За два месяца в психушке я от такой лексики отвык, и названия, перечисленные на этикетках (оливки, кукуи, зверобой, дикий ямс) разбередили воображение, показались райскими плодами сказочного острова в розовой дали. Не за ними ли отправился некогда Колумб в свое путешествие?

Вперемежку с кокетливыми пузырьками стояли и строгие баночки из желтой пластмассы с аптечными наклейками на боках: эффексор, паксил, велбутрин, прозак и золофт — классический перечень антидепрессантов. Одновременно их не прописывают, значит, балерине подбирали лечение. Интересно, в какой последовательности? Я выстроил баночки в ряд по датам их получения в аптеке. Хронология обрывалась примерно за месяц до ее поступления в больницу. Манерикс вообще отсутствовал. Спрашивается: почему? В дальнем углу аптечки (как на скамейке запасных) сгрудились игроки-универсалы, и я внес некоторое оживление в их ряды, высыпав в рот (и запив из-под крана) несколько капсул туинала^[8] и притырив на черный день по паре таблеток занакса^[9] и валиума^[10]. Затем я отлил, спустил воду и долго пялился на себя в зеркало. Вместо глаз два черных провала; десны распухли и кровят. Казалось, что из зеркала на меня смотрел человек, годами не евший фруктов.

Когда я вышел, она сказала:

— Во лекарств набрала, да?

— Торговать можно, — сказал я.

— Ты в аптечке рылся, тайны мои выведывал. Не спорь, я знаю.

— Я не спорю.

— Да на здоровье. Я в гостях тоже всегда аптечки смотрю. Подумаешь. Я пожал плечами.

— А манерикс где?

— Это новый, что ли? Который подавляет подавленность лучше, чем старые?

— Ага, он.

— Бросила.

— А не рано? Справишься без лекарств?

— Сейчас вот дико хочется себя поджечь, если ты на это намекаешь.

Десять лет я впахивал как подорванный, штампуя сценарии кассовых голливудских хитов, чтобы позволить себе ту жизнь, от которой в итоге свихнулся. А тут вдруг все стало по барабану. Типа: к чертям понты, будь проще! Жаль, что не захватил вторую бутылку вина: она мигом воскресила бы богемные мечты юности. Литература и трах. Бодлер и женщины, воняющие, как грюйер! Я же не думал, что стану писать сценарии. Хотел быть поэтом. И вот угодил в самое чрево поэзии. Свечи на полках, на полу, толстые и тонкие свечи, длинные и короткие, красные, зеленые и всех мыслимых оттенков синего с одуряюще сладкими ароматами гуавы, граната, манго. Все было luxe, calme и volupté — не подкопаешься. В таитянском дневнике у Гогена есть фраза, которая когда-то поразила меня своей беспощадностью: «Наша жизнь такова, что поневоле мечтаешь о мести». Но какая может быть месть, если в прошлом году я устроил себе три лета, две весны и четыре осени (одну — в Москве, вторую — во Флоренции, и еще две — в Кайро и Бирме)? Удрав со съемочной площадки своего последнего фильма, я ударился в бега, и зима так и не сумела за мной угнаться. Приятно изредка ощутить себя богом, показать погоде язык. Кому нужен Гоген с его аляповато нарисованным раем? Для меня в тот миг самый недоступный, затерянный полинезийский островок на земле находился в черепе балерины.

Она присела на четвереньки, и стало видно, как в вырезе распахнувшегося платья качнулась грудь — два спелых плода гуавы, так и просившихся в руку. Я потянулся и ущипнул ее за сосок. Она отпрянула и сказала, что не в настроении.

— Нет?

— Совсем нет, — сказала она. — Что это у тебя с лицом? Напугала?

— Напугала? — я лег на спину и поглядел на нее снизу вверх.

— Не знаю. И кто я сейчас, тоже не знаю. Типа водоросль. Расту тут себе меж базальных ядер, а вокруг плавает палтус.

— Таблеток моих наглотался?

— А то.

— Не ври! Я же вижу.

— Говорю же — наглотался, шиза болотная!

Тут она сорвалась с места и забегала по комнате из угла в угол: подбородок вздернут, плечи разведены, вся как под током. Долбила пятками в пол, точно гвозди вколачивала. Задержалась у комода, что-то в нем переставила. (Я услышал, как звякнул стакан и громыхнули банки.) Резким движением передвинула стул от окна к двери. Захлопнула раскрытую книгу, лежавшую на столе рядом с пиалой. Нырнула в закуток кухни. Вынырнула, держа в руке кружку со льдом. Набила полный рот льда, стала жевать, роняя на пол осколки. Схватила стул и вернула его на прежнее место, к окну. Казалось, она перестала быть человеком и превратилась в животное, в то время как я (спасибо волшебным таблеткам) перестал быть животным и превратился в одноклеточный организм. Не было больше ног, чтобы ходить по комнате, не было рук, чтобы отвечать на рукопожатия. Я и головой-то вертел с трудом, не поспевая за балериной. С ее губ слетали слова, но куда они исчезали — ума не приложу. Я их не слышал.

На пол упало платье, и она села на кровать. Тонкие кружевные трусики напомнили паутину с огромным мохнатым пауком в центре. Рядом с ней лежали пачка сигарет, свеча и зеленая вязальная спица (явно лишняя, если меня спросить). Она зажгла свечу, прикурила от нее и покапала расплавленным воском на ляжку. Все это не сводя с меня глаз, так что через минуту я оказался полностью в ее власти — загипнотизирован, околдован, сброшен в пучину той синей заводи, где обитали пугливые рыбки. Она сделала глубокую затяжку, выдохнула, развернула сигарету тлеющим концом к себе и прижгла сосок. Снова затянулась — и прижгла второй. На обеих ареолах заалели пепельные отметины. Распахнутые глаза балерины были по-прежнему устремлены на меня, но взгляд стал рассеянным и печальным, и боль в нем едва угадывалась.

Я был заворожен, но что-то разладилось. Истязательская оргия не возбуждала. Я не подключался. Конечно, сказывалось действие волшебных таблеток из аптечки, но еще безумно угнетала мысль про всю эту дребедень в ванной. Всё, вплоть до последнего обмылка в ее утопическом сортире, наполняло душу тоской. Всё было частью хорошо знакомого репертуара надежды. Я и сам еще недавно мылся таким же дерьмом. Глотал те же таблетки. Пытался снять стресс и расслабиться, сидя в горячей ванне при сумрачном свете свечей. Как все знакомо! Постельное белье «с огурцами», и веер из павлиньих перьев над раскладным диваном, и абажур с бахромой шептали: «Будуар». Ракушки, камушки и сухие букеты хранили память о давнем, но милом сердцу событии. В крошечных фигурках тантрических божеств, выстроенных в шеренгу на подоконнике, и в хрустальных кулонах, свисавших с потолка на тончайших лесках, я узнал те же рунические талисманы, что неизменно украшали спальни моих предыдущих пассий. Я перегорел: не осталось ни похоти, ни влечения. Вопреки яркости впечатлений и тому усердию, с которым она пыталась превратить боль в наслаждение, мозг не откликался на стимуляцию.

Я услышал сухое потрескиванье разгорающихся, как хворост, волос. Она подожгла себя la-bas^[11]. В нос ударило вонью. А перед самым оргазмом по ее ногам потекли черные струйки сажи — так после стихийного бедствия безучастный дождь начинает все смывать в море…

— На, — сказала она, протягивая мне сигарету.

— Спасибо, не надо, — сказал я. — Пожги меня.

Я сценарист, и мои фильмы приносят миллионные прибыли, и мне достаточно написать: «МЕРСЕДЕС ВЗРЫВАЕТСЯ», чтобы на воздух взлетел настоящий мерс, но поджарить на углях пизду пироманки я бы и в самых диких фантазиях не смог. С этим органом у меня вообще сложные отношения. Французское sang-froid^[12], в состоянии которого я выехал из психушки, испарилось начисто. Не вышел из меня Генри Миллер, не вышел Эжен Анри Поль Гоген, не похож я был на наших великих экспатов. Авантюрист и эротоман умерли во мне, не прожив и получаса. Я читал Бодлера, но не хотел бы иметь его большой безобразный лоб. Слыл жутким педантом, когда дело касалось вин, но с вином, которое купил в тот вечер, не стал бы готовить даже мясное фрикасе для собаки. Вернувшись от балерины, я мог бы запросто сменить больничную палату на апартаменты в «Плазе»^[13] и прожить там весь месяц, заказывая еду в номер, ведя дела через агента и поглядывая в окно на настоящих безумцев, плещущихся в фонтане, распевающих гимны, пляшущих и орущих осанну небесам, пока подоспевшие полицейские не оттэйрезвят их своими «Тэйзерами»^[14]. К тому же психушка обойдется мне тысяч в тридцать пять, так что на «Плазе» я еще и сэкономлю.

Я стал задыхаться. С трудом встал и доковылял до окна, но когда перекинул ногу на площадку пожарной лестницы, на шею шлепнулось что-то мокрое и студенистое. Решил, что птичий помет. Задрал голову. В свете уличных фонарей сыпал синий дождь, и у корейского мини-маркета на углу, навалясь на палку, стоял инвалид, рывшийся в лотке с апельсинами. Старая кореянка сидела на белом ведре, подрезая стебли пионам; их пышные, похожие на львиные гривы цветы теребил ветер, и розовые лепестки слетали на мокрый асфальт, декупажируя тротуар. Казалось, что за ночь весь город успели покрыть свежим слоем лака. Провода и ограды блестели, воздух был прохладен и свеж. Над перекрестком светофор переключился на зеленый. Проехало несколько машин, сонно шевеля дворниками. Инвалид у мини-маркета сунул руку в карман и расплатился за апельсин; старуха оторвалась от пионов, чтобы принять мелочь. Неужели между людьми возможна такая гармония? Усевшись на подоконник верхом, я посмотрел на балерину.

Она была похожа на мертвеца, вымазанного сажей и пеплом. Шрамы и спичечные ожоги покрывали тело так густо, что оно казалось одетым. Не быть ей больше нагой — кожа, как ткань в мелкий рубчик, горошек и шотландскую клетку.

— Что? — переспросила она, хотя я молчал.

— Чем дальше займешься?

— Не знаю.

— Дождь идет.

— Почему?

— Почему? — сказал я. — Почему дождь?

Воздух в комнате был горячий и спертый, как в печи для обжига кирпича — не продохнуть. Я открыл фрамугу в закутке кухни. Сквозняк сразу всосал в окно зеленую занавеску, и она раздулась, как легкое, увеличив пространство комнаты. Я увидел забытый ломтик хлеба, торчавший из хромированной прорези тостера, и использованный чайный пакетик на краю раковины с вдавленным в него размокшим окурком. Вернулся в спальню, где балерина так и сидела, словно окаменев. Вдруг представил, как она уснет, присыпанная золой, по-птичьи спрятав голову в черное оперение. Подкрался к ней сзади, но тут же вспомнил про ожоги: ее ведь и не обнять толком! К чему ни притронешься — всюду сплошная рана. Замер на полдороги. И впервые увидел ее спину — нетронутую, девственно-чистую. Кожа была безупречной, матовой, уходившей в ледяную голубизну там, где под ней угадывались сосуды. Подышав на пальцы, я прижал ладонь к ее «кошачьему месту» между лопаток — легко-легко, словно боясь оставить отметины.

— Может, ополоснешься? — сказал я.

— М-м-м, — промычала она. — Не знаю.

В ванной я заткнул водосток рассохшейся треснувшей пробкой и вращал вентили до тех пор, пока бившая из крана струя не обожгла запястье. Затем окинул взглядом добавки. В прозрачных банках лежало нечто, похожее на леденцы, и я высыпал немного оттуда. Затем бросил горсть желтых и зеленых горошин, а следом — таблетку, немедленно зашипевшую и придавшую воде бледно-голубой оттенок. Дальше все пошло без разбора: «Сосновый бор», «Степные травы», «Горный снег», «Океанский бриз». И по инерции — можжевельник, ваниль, брусника, полный колпачок миндального масла, полтюбика bain moussant и немного бледно-розовых хлопьев из пачки, оказавшейся обычной пеной для ванны.

— Всё, — сказал я, закрывая дверь, чтобы не выпустить пар.

Она не шелохнулась. Я подхватил ее под руку и взвалил на плечо. Надо сказать, что баллон^[15] у нее отсутствовал начисто. Ноги переступали неуклюже, как лапы дронта. Погружая балерину в ванну, я боялся, что она камнем пойдет ко дну. Усадил прямо. Под потолком густо клубился пар, под ладонями густо клубилась пена, и ванная вдруг показалась похожей на гигантское кучевое облако.

— Свечу, — сказала она.

Я потянул за цепочку, и над зеркалом вспыхнула голая лампочка. «Хватит на сегодня свечей». Взял с полки губку и сел рядом с ванной на подушку из пены.

— Что ты со мной, как с маленькой.

— Иногда можно, — сказал я, отжимая губку так, чтобы струйки теплой воды стекли по ее груди.

— Родичи у тебя колоритные. Бабушка с дедом.

— Они сюда после маминой смерти переехали.

— Откуда?

— Из Югославии, — сказала она.

— Босния, Герцеговина, Хорватия, Сербия, Словения, Македония. Раньше все это было одной страной.

— Ты говоришь на их языке?

— Mala kolicina.

Я намылил ей плечи и шею, макнул губку в воду и прошелся сверху вниз по руке, изучая рубцы. Почему-то удивился, когда они не смылись. С улицы донесся звук сирены. Балерина вздрогнула, и из воды выпорхнули мокрые пальцы, роняя пену, трепеща в ароматном пару.

— От чего тебя лечат? — спросила она.

— Не знаю, — сказал я.

— А диагноз какой? Диагноз всем ставят.

— Прямо перед приходом в больницу я накупил искусственного покрытия и пластиковых труб, собравшись строить площадку для гольфа в гостиной.

— Твоя гостиная, — сказала она. — Что хочешь — то и строй.

— Я в гольф в жизни не играл.

— А-а.

— Чтение рекламных буклетов из турагентств тоже плохой симптом, но был еще и похуже: эксперименты с лекарствами. Скажем, от карбоната лития у меня дрожь в руках и ноги заплетаются. И я решаю с лития соскочить, а, например, буспар^[16] или ламиктал^[17] удвоить. Теперь руки в порядке, зато все забываю или жру как свинья. Экспериментирую дальше: одно отменю, другое добавлю, но пользы от этого, как… Ну как… Не знаю, с чем сравнить.

— А ни с чем, — сказала она.

— Под конец торможу по полной. Например, думаю: «Надо бы на улицу выйти», — но только шапку надену и сижу. На этой стадии обычно сдаюсь в больницу, где меня подлечивают и отправляют обратно. Я порезвлюсь немного, повпахиваю — а потом опять стоп-машина.

— Ты свой диагноз знаешь, — сказала она.

— А толку-то? МДП II, Мираж Синема IV — какая разница?

— Так всю жизнь и промыкаемся по психушкам, — сказала она.

— Au contraire: завтра же утром выпишусь.

— Зато мы понимаем друг друга без слов.

— Угу, — сказал я.

— В детстве, — сказала она, — я считала, что муфта — это жена муфтия.

— У тебя красивый рот, — сказал я. — Я хотел бы забиться в него и умереть.

— Мне двадцать девять лет, — сказала она. — У меня во рту кладбище мертвых мальчиков. Она дунула на ладошку, посылая воздушный поцелуй.

— А что если ты просто безумно устал? Переутомился?

— Мне пора, — смалодушничал я. — А то будут искать с собаками.

— Кончен бал, погасли свечи.

Она соскользнула вниз, погрузившись в ванну, так что только колени, две крошечные балетные груди, большой нос, чудный рот и голубые глаза остались над потемневшей водой, словно разрозненные островки ее тела. Между ними плавали жирные кляксы пепла.

— Хочешь идею для сценария? — сказала она. — Вой сирен. Людские рыдания. Где — не важно, на экране тьма. И глаз не открыть.

— О чем ты? — На необитаемый остров посреди океана сбрасывают осла. Начинается извержение вулкана. Потоки раскаленной лавы устремляются вниз. И вокруг острова все в огне. Что делать?

Подумав, я пожал плечами:

— Не знаю.

Она улыбнулась и сказала:

— Вот и осел не знает.

— Смешно.

Она стала ловить оставшиеся мыльные пузыри, которые лопались у нее в пальцах. Я посмотрел на часы. Было почти двенадцать, и будущее не сулило мне ничего, кроме очередного утра в психушке с унылым проходом по длинному коридору за бумажным стаканчиком, полным лекарств. А через месяц или год балерина потрогает рубец на груди и расскажет кому-то бессмысленную, в сущности, историю про то, как познакомилась в больнице с одним сценаристом. Волны грязной воды ударились о борта ванны, и от женской кожи, влажной и мерцающей, пахнуло диким ямсом и миндалем. Затем наступила одна из тех редких минут, когда все звуки, внезапно стихнув, погружают мир в тишину, и трудно поверить, что за окнами все тот же Манхэттен.

Перевод Василия Арканова.

Примечания

Миннесотский многопрофильный личностный опросник — один из самых распространенных самоотчетных опросников для оценки личности. Впервые введен в 1942 году, — Esquire

(обратно)

Равновесие ума (яп.) — Esquire

(обратно)

В России известен как ауорикс. Антидепрессант. Прописывается при маниакально-депрессивном психозе, различных формах шизофрении, хроническом алкоголизме, социофобии. — Esquire

(обратно)

Антидепрессант. Прописывается для лечения невнимательности, биполярной депрессии, синдрома хронической усталости, никотиновой и кокаиновой зависимости, а также болей в позвоночнике.- Esquire

(обратно)

В России известен также как седалит. Психотропное и седативное средство. — Esquire

Дата добавления: 2018-04-15; просмотров: 201; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 16 17 18 19 20 212223 24 25 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!