ТО ЖЕ САМОЕ ОПЯТЬ ЧЕРЕЗ 120 ЛЕТ ВТОРЫЕ

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Все книги автора

Эта же книга в других форматах

 

Приятного чтения!

 

ВЕЛИКИЕ ПРОРОКИ

Е. ЖАРИНОВ

ЖАК ДЕ МОЛЕ

 

 

Пролог

 

 

Тому, кто размышляет о четырех вещах — о том, что вверху, о том, что внизу, о том, что есть до и что есть после, — лучше было бы не родиться.

Talmud, Hagigah 2.1

Есть на земле места, завораживающие взор и душу, где высшие силы напрямую общаются с человеком. В Германии это гора Хартц, где Гёте вместе с Мефистофелем устроил для своего Фауста Вальпургиеву ночь, в Великобритании — Стоунхендж и озера Шотландии, во Франции — южные провинции Лангедока, место жизни и гибели знаменитых катар.

Наша история начинается во Франции, там, где и родился Великий Магистр ордена тамплиеров Жак де Моле — воин, мистик, пророк.

В начале XIV века не писали портретов, и как выглядел де Моле, мы не знаем, но бессмертная тень его в этом не нуждается. Прах к праху, как говорится, а вечное пребывает в вечном. Попробуем же по мере сил воссоздать образ этого человека, бывшего Великим Магистром одного из самых известных в истории ордена тамплиеров.

Рассказ наш начинается с того, как сельский священник уже в конце XIX века, оказавшись в одном из упомянутых нами заколдованных мест на юге Франции, занялся раскопками и в суетном любопытстве своем потревожил Тайну.

А произошло все так.

1 июня 1885 года в деревушке Ренне-ле-Шато появился новый 33-летний приходский священник по имени Беранжер Соньер. Был он высокого роста, сутуловат, с черными вьющимися волосами и глубоко посаженными карими глазами.

Деревушка насчитывала всего 200 душ и располагалась непосредственно у Пиренеев, недалеко от Каркасона. Настоящая дыра, куда Соньера, несмотря на ум и таланты, проявленные в духовной семинарии, сослали за дерзкий нрав и непокорность.

В представлении местных крестьян все усилия религии сводились к тому, чтобы наполнять небесные сундуки, выкачивая деньги из карманов прихожан. Религия напоминала им огромный торговый дом, где кюре являлись приказчиками, хитрыми, пронырливыми, оборотистыми, и обделывали дела Господа Бога за счет простых людей.

Для молодого человека с амбициями оказаться в такой дали от цивилизации означало лишь верную духовную смерть, ибо сама обстановка тут — отменные виноградники, мягкий теплый климат и жирная, плодородная земля, в которой уже в апреле вызревала клубника, — располагала к безделью и опасному для молодого пытливого ума благодушию. Спасло Соньера то, что он сам был родом отсюда и умел не поддаваться одурманивающей душу истоме.

Каждое воскресенье Соньер проводил с удочкой на реке и всегда встречал там другого рыболова, аббата из соседнего прихода Анри Буде, маленького, худого, подвижного и вечно небритого старичка. Часто проводили они по полдня, сидя рядом и свесив над водой ноги, и скоро между ними возникла тесная дружба.

Бывали дни, когда они совсем не разговаривали. Иногда беседовали, но чудесно могли понимать друг друга и без слов, так как у них были общие вкусы и близкие переживания.

Анри Буде был старше и опытней. Он хорошо знал историю здешних мест и многое рассказывал Беранжеру. Он говорил молодому другу о том, что земля Каркасона таит в себе опасный соблазн души. Даже сейчас где-то по соседству, в районе тех же Пиренеев, прошел громкий процесс, на котором высшие церковные власти осудили трех братьев-священников. Под влиянием своего родного места, которое называлось Вдохновенный холм, они впали в ересь и стали совращать с пути истинного вверенную им паству. Братья Байяры учили прихожан молиться некой черной Деве, богине древних вестготов, храм которой находился в их родных местах.

Старый аббат рассказал Соньеру и о многом другом, в частности о живших когда-то в этих местах катарах, о замке Бланшфор, основанном еще в XII веке и ставшем резиденцией четвертого Великого Магистра ордена тамплиеров, рассказал и о том, что именно по этой долине проходил когда-то путь паломников, которые шли из Северной Европы через Пиренеи в Испанию, в святой город Сантьяго -де - Компостела.

Однажды июньским днем 1891 года Буде пригласил к себе Соньера и специально под разными предлогами задержал своего молодого друга.

Все произошло вечером после неожиданно налетевшей грозы. Перед самым закатом небо прояснилось. Лучи сквозь окно проникли в комнату и залили ее необычным светом, коснулись двух рюмок, так и оставшихся недопитыми на обеденном столе, и сделали их янтарными. Умолкнувший во время грозы мир за окном вновь наполнился звуками.

За столом тем временем воцарилось неловкое молчание. Следовало либо разойтись, либо продолжить явно затянувшуюся беседу.

— Давайте говорить откровенно, — начал аббат.

— Начистоту, — согласился Соньер и почувствовал, как дрожь нетерпения прошла по всему его телу.

— Вы, наверное, сами уже успели почувство вать, что наши места не совсем похожи на все то, что мы можем встретить повсюду в милой доброй Франции?

— Еще как почувствовал, дорогой Буде.

— Помните, я совсем недавно рассказывал вам о несчастных братьях Байярах?

— Отлично помню. Они молились черной Деве на своем Вдохновенном холме.

— Абсолютно верно. А откуда, по-вашему, исходит представление о Богородице?

— Первым известным в Европе был образ черной кельтской Богородицы.

— Вы правы. Когда в молодости святой Бернар молился перед черной Богородицей, то его, в отличие от братьев Байяров, никто не предавал анафеме. Святой молился кельтской богине в церкви Сен-Вуарля, и она выдавила из груди три капли молока, которые скатились на уста будущего основателя ордена тамплиеров. И заметьте, именно Бернара великий Данте помещает в «Божественной комедии» в раю, в центре Розы. А при этом ересь присутствует в самом основании нашей католической церкви, во всей ее истории, и ересь эта родом из здешних мест.

— Я боюсь за вашу душу, дорогой Буде. Не слишком ли вы увлеклись подобными рассуждениями?

— Кого вы хотите обмануть, дорогой Соньер? Я же чувствую, что эти мысли посещали и вас. Уж больно хорошо мы научились понимать друг друга во время наших речных месс. Сколько мы пропустили при этом служб в церкви, а?

— Да, но вы сами знаете, дорогой Буде, что крестьяне — плохие прихожане. Не служить же, в самом деле, в пустом храме, когда на улице такая благодать?

— Не думаю, что подобные речи пришлись бы по душе епископу.

Тема, затронутая Буде, явно была не из приятных. Каждый из приятелей знал, что, предпочитая рыбалку службе, он нарушает принятые правила, но говорить об этом не очень-то хотелось. После неловкой паузы Буде продолжил:

— Впрочем, я не вижу здесь ничего плохого, дорогой Соньер. Вам никогда не приходило в голову, что это и не рыбалки вовсе, а обряд, который мы совершаем помимо своей воли. Помните легенду о «короле-рыболове»?

— Это что-то связанное с поисками Святого Грааля, да?

— Я так и знал, что вы осведомлены в подобных вопросах и читали «Парсифаля» Вольфрама фон Эйшенбаха. Может быть, не будем разыгрывать друг перед другом святую инквизицию, а перейдем сразу к делу? — заключил маленький аббат и озорно подмигнул своему собеседнику.

— Что вы имеете в виду, дорогой Буде?

— То же, что и вы, дорогой Соньер. Мы с вами прекрасно осведомлены о том, что это место было резиденцией катар и тамплиеров.

— Да, вы мне уже поведали об этом на реке.

— Мы посвященные, Соньер, мы сорвали покрывало Изиды. Лучше быть зубом, чем травинкой. Вот мой девиз.

Эти слова так не гармонировали с обликом маленького аббата, что Соньер не мог удержаться от улыбки. Буде заметил его реакцию, но нисколько не смутился:

— Я предлагаю проникнуть в бездну. Я предлагаю отдаться тому, что давно уже влечет нас к себе. Посмотрите, посмотрите только на эту башню!

На небе к этому времени появилась огромная луна и осветила всю окрестность. В серебряном свете мрачные силуэты замка Бланшфор, казалось, приобрели еще больше таинственности.

— Именно здесь жил один из Магистров ордена тамплиеров. Копните только — и вы обнаружите в этих землях не христианские святыни, а памятники вестготов и бог знает что еще.

— Нельзя ли, дорогой Буде, поподробнее рассказать мне об этих тамплиерах? — примирительным тоном произнес Соньер, не в силах оторвать глаз от таинственного силуэта башни, что возвышалась на соседнем холме.

— Охотно. Начало истории известно. Во времена крестового похода Балдуин стал королем Иерусалима. И вот в 1118 году сюда прибывают девять человек под предводительством некоего Гуго де Пейна и формируют ядро нового ордена Нищих Рыцарей Христа. Король Балдуин уступил новому братству замок возле места, где, по преданию, находился Храм Соломона. Отсюда — другое название тамплиеров: храмовники. Орден монашеский и рыцарский одновременно. Они приняли некоторые монашеские обеты: нестяжательства, целомудрия и послушания, к которым добавилась защита паломников и местных христиан от мусульман. Но военная деятельность ордена возобладала над монашеской.

— Но кто такой этот Гуго де Пейн? — вмешался Соньер.

— Своевременный вопрос, мой друг. Он был рыцарем. Можно сказать, из здешних мест.

— Неужели?

— Да, он родом из Шампани. После возвращения из Иерусалима крестоносец вступил в контакт с аббатом Сито и помог ему в монастыре начать чтение и перевод некоторых древнееврейских текстов. Подумать только, раввины из Верхней Бургони были приглашены в Сито к белым монахам-бенедиктинцам, и кем? Самим святым Бернаром, чтобы изучать тексты, которые Гуго нашел в Палестине. Видите, как все переплетено в нашей истории.

— Вы же сами сказали, что тамплиеры были монашеским орденом. Бернар и покровительствовал им. Ведь они отправились воевать Гроб Господень.

— Верно, только монахи эти вели себя довольно странно. Известно, когда посланник дамасского эмира посетил Иерусалим, тамплиеры предоставили ему для молитв небольшую мусульманскую мечеть, переделанную в христианскую церковь. Однажды туда вошел какой-то франк. Возмущенный присутствием в святом месте мусульманина, он принялся оскорблять его. Однако тамплиеры прогнали брата по вере, проявившего подобную нетерпимость, и принесли свои извинения мусульманину. Такая лояльность по отношению к врагу в конечном счете сослужила им плохую службу, поскольку в дальнейшем их, кроме всего прочего, обвиняли в связях с тайными сектами мусульман.

— Наверное, в этом есть своя правда. Тамплиеры не имели возможности получить основательное монастырское воспитание, — решился высказаться Соньер.

— Абсолютно верно. Я рад, что вы понимаете меня. Разум тамплиеров, воинов-монахов, не мог уловить некоторые теологические тонкости Лоуренса Аравийского, и вскоре рыцари даже стали надевать на себя легкую шелковую одежду шейхов. Однако проследить за их деятельностью в этот период довольно трудное дело, поскольку христианские историографы, такие как Гийом де Тир, не упускали ни единой возможности, чтобы очернить их. Ясно одно: тамплиеры в своих поисках истины отклонились от догм и вступили на весьма опасную почву мистицизма. Возьмем, к примеру, все ту же черную Богородицу. Великий Фулканелли решил по-особому прочитать иконы в соборах, принадлежащих ордену, и пришел к удивительному заключению: для него стала совершенно очевидной связь между кельтской Богородицей и алхимическими изысканиями. Черная Богородица символизирует собой начало, над поисками которого трудились те, кто искал философский камень...

После разговора с Буде Соньер решил сам посмотреть на знаменитую черную Богородицу, о которой так много говорил аббат. Дождавшись подходящего момента, он сел в поезд и отправился к Вдохновенному холму.

Отсутствовал Соньер около месяца. По возвращении домой он сильно изменился: помрачнел и перестал даже ходить на рыбалку, зато его часто видели в лесу и в других глухих местах Ренне-ле-Шато. Крестьяне рассказывали, что их кюре мог подолгу стоять у какого-то камня, на котором еще была заметна полустершаяся надпись.

Священник завел знакомства со стариками и полюбил расспрашивать их о далеком прошлом. Соньер стал носить с собой тетрадь, чтобы записывать туда услышанные предания. Он по-прежнему навещал своего друга аббата. Они читали старые полуистлевшие манускрипты и о чем-то жарко спорили.

Но чем бы ни занимался Соньер, как далеко ни уходил от своего дома в поисках неведомого, он почти всюду мог видеть колокольню своей церкви Марии Магдалины. И в самом деле: каждая часть приходского храма, открывавшаяся наблюдательному взору, отличалась от всякой другой постройки

Ренне-ле-Шато, включая и величественный замок Бланшфор.

Вряд ли Соньер мог объяснить даже самому себе, почему он решил заняться реконструкцией старого храма, заложенного еще вестготами в VI веке. Скорее всего, церковь сама потребовала от священника чего-то подобного, решив приоткрыть людям свою Тайну.

Как бы там ни было, но работы начались в 1891 году. Но лишь 3 марта 1892 года в три часа пополудни Тайна дала знать о себе. К этому времени Соньеру удалось подпереть крышу ветхого храма, что позволило сдвинуть алтарную плиту, покоившуюся на двух балках. Тут кюре и заметил, что одна из балок была слишком уж легкой. Она оказалась полой внутри.

Священник через небольшое отверстие просунул туда руку и извлек четыре опечатанных деревянных цилиндра. В таких футлярах обычно хранили пергаментные свитки.

Соньер спрятал находку в складках одежды и поспешил домой. Оказавшись у себя, он запер дверь на засов, закрыл ставни, затем зажег свечу и дрожащими руками взломал первую печать.

Уже с утра аббат Анри Буде чувствовал себя не в своей тарелке. В тот момент, когда Соньер начал вскрывать первую печать, Анри совершал свой обычный моцион перед обедом, и вдруг острая боль пронзила грудь. Аббат в бессилии прислонился к дереву.

...Соньер не знал, что происходит с его другом в данный момент, и продолжал трудиться над сургучом.

Буде все-таки удалось добраться до дому. На пороге его встретила экономка и, увидев побледневшего аббата, помогла ему подняться на второй этаж и уложила его в постель.

— Не хотите ли вы чего-нибудь? Быть может, дать вам бульону?

— Бульон? О нет!

— Тогда, может быть, налить вам вашего лекарства?

— Нет, я боюсь лекарств. Принесите лучше подушку с хмелем и пошлите за доктором.

Экономка вернулась через минуту с подушкой, набитой хмелем, и положила ее под голову Буде. Затем она отправилась за доктором.

Первые два свитка не представляли из себя ничего особенного. Это оказался генеалогический список семьи Бланшфоров, который начинался с 1244 года. Соньер занялся следующим футляром.

А к старому Буде в это время пришел доктор. При виде врача аббат закашлялся, и на платке выступила кровь. Доктор покачал головой и принялся осматривать больного. Нос у Буде заострился, под глазами легли тени, а лоб покрылся мельчайшим потом.

...Наконец Соньер взломал еще одну печать. Этот пергамент был написан на латыни и начинался с какой-то цитаты из Нового Завета. Но вдруг четкость письма нарушилась, строки стали налезать друг на друга, слова слились в какие-то сплошные каракули. Текст заканчивался арабскими цифрами.

После осмотра больного врач вышел вместе с экономкой в коридор.

— Он очень плох, — сказал вполголоса лекарь, кивая на дверь спальни. — Моя помощь здесь не понадобится. Лучше бегите за священником.

Экономка никак не ожидала такого заключения. Она даже вскрикнула, но тут же зажала рот руками. Старая женщина была очень предана своему аббату. Она проводила доктора до двери, а затем вернулась к умирающему.

Соньер вскрыл последний из найденных футляров и развернул пергамент. Он также был составлен по-латыни. При этом некоторые из букв специально были выведены выше основной строки. На них-то Соньер и обратил внимание.

Постепенно буквы сложились в следующую фразу: «Это сокровище принадлежит Дагоберу II и Сиону, и там оно погребено».

«Черт побери этих лекарей, — ругалась про себя экономка. — Только и могут, что выносить смертный приговор. А человек просто устал. Отлежится и вновь завтра на ногах будет».

— Кто там? Дайте свету побольше! Это вы, госпожа Лоране?

— Я, господин аббат. Сейчас принесу большой подсвечник.

Буде видел, как в трясущихся руках служанки начали загораться свечи.

— Поставьте здесь и идите, — приказал умирающий.

Вдохновленный успехом, Соньер вновь решил вернуться к предыдущему пергаменту. Написанная на латыни абракадабра напоминала шифр. Поначалу следовало разбить текст на слова и переписать их в соответствии с правилами орфографии. Но и эта процедура не принесла успеха.

Тогда Соньер обратился к цифрам и стал подсчитывать частоту употребления определенных букв. Числа соответствовали тем, что в определенном порядке были вынесены в самый конец. Аббат распределил выделенные буквы так, как это было указано в ключе. В результате получилось следующее: «Пастухи» и никаких «Соблазнов», чьи Пуссен и Тенирс держат ключи. Мир DCLХХХI (681), крестом и конем божьим, Я завершаю или заклинаю этого демона, хранителя полдня. Голубые яблоки».

Соньер наконец оторвался от работы и посмотрел на часы. Была уже глубокая ночь, и тревожить Буде в такой час не стоило: пускай старик спокойно поспит до утра...

За окном поднялся сильный ветер, и вновь, как всегда в таких случаях, заскрипел старый дуб во дворе. Забыв даже помолиться, Соньер как убитый свалился на постель, решив отложить все до лучших времен.

Буде вздрогнул, и кровь хлынула у него из горла, заливая белье. В первый момент он испугался, но тотчас же почувствовал чрезвычайное облегчение и даже подумал: «Вот хорошо...» — и больше ничего уже не видел, только мелькнула напоследок ослепительно яркая полоса реки, словно в жаркий летний полдень, да затрещали кузнечики в траве, а затем все стало светлым-светлым.

Под утро Беранжеру Соньеру привиделось во сне, будто старый Буде поднимается по высокой лестнице на крышу собственного дома, а она тем временем становится все выше и выше, как лестница Иакова. И вот плеч старого друга уже коснулось легкое облако, и луч солнца позолотил его голову.

Затем взор Соньера вновь спустился к земле, и он увидел у самого основания лестницы фигуру рыцаря с длинной бородой и с такими же длинными прядями седых волос. На рыцаре поверх кольчуги была грубая холщовая накидка белого цвета с вышитым на груди и спине красным крестом. Неожиданно рыцарь повернулся к Соньеру, освободил одну руку и жестом пригласил его последовать за его другом на небо.

Беранжер почувствовал, как ужас сковал все его тело. В одно мгновение все вокруг помрачнело, синие молнии засверкали среди туч, подул ветер, который перешел в самый настоящий шквал, сверху раздался крик падающего Буде, а лицо Магистра исказилось гневом. И с каждым новым раскатом грома оно становилось все ужаснее и ужаснее. Гром тем временем нарастал...

И тут Соньер проснулся, сквозь остатки сна осознавая, что это не очень громко, но настойчиво стучат к нему в дверь.

Соньер вздохнул с облегчением и наконец-то смог, хотя и с трудом, разлепить тяжелые веки. Раскрыв широко глаза, он понял, что громовые раскаты — это настойчивый, хотя и не очень громкий стук в дверь.

Мартовский день еще только-только занимался. Накинув халат, священник спустился вниз. На пороге стояла женщина, окутанная, как саваном, холодным утренним туманом. Соньер долго не мог понять, в чем дело. С трудом вслушиваясь в то, что она говорит сквозь всхлипывания, он наконец разобрал смысл: ночью его друг аббат Анри Буде отдал душу Богу.

С того дня призрак аббата Буде стал посещать дом Беранжера Соньера.

Прошло еще несколько месяцев, и Соньер, чувствуя, что сходит с ума, отправился на исповедь к епископу города Каркасона, захватив с собой найденные в церкви Марии Магдалины пергаменты.

 

Сокровища тамплиеров

 

 

Въезд в Париж

 

 

Тайна, на которую случайно наткнулся Беранжер Соньер и которая чуть не стоила ему рассудка, своими корнями уходила в далекое прошлое. Чтобы хоть как-то приблизиться к ней, мы должны из века XIX, где застигли нас все вышеупомянутые события, перенестись в век XIV, чтобы понять, что удалось раскопать бедному каркасонскому священнику, чей дом стал посещать призрак внезапно скончавшегося друга.

Шесть веков тому назад жизнь человека была гораздо более мимолетной и не ценилась так, как нынче; люди были ближе к смерти, и поэтому городское кладбище служило и местом свиданий, и местом развлечений, и местом деловых встреч. Никого при этом не смущал смрадный запах, исходящий из открытых братских мстил, которые просто невыгодно было зарывать. Проститутки искали здесь богатых клиентов и находили их, влюбленные целовались и объяснялись в любви.

Memento mori — помни о смерти! Вот девиз эпохи. Находились святые, которые добровольно замуровывали себя в маленьких кельях на кладбище, оставляя лишь небольшое отверстие для воздуха и жалких подачек, чтобы подольше продлить собственные страдания. Сам король назначил что-то вроде жалованья для двух отшельниц, поселившихся таким образом на кладбище Невинноубиенных младенцев в Париже.

Зато человек в ту эпоху не знал, что такое одиночество. Начиная с рождения и до самой смерти он был включен в жизнь общины и принадлежал либо к цеху ремесленников, либо к купеческой гильдии, либо к рыцарскому ордену, либо к монашескому братству.

Никогда человек не чувствовал себя одиноким, и не было у него возможности хоть чуть-чуть побыть одному. Даже в спальне нельзя было укрыться от любопытных глаз. Богатые и благородные супруги предпочитали проводить ночи в компании со своими слугами, детьми и собаками, которых любили не меньше, чем детей.

Даже смерть не давала уединения. Если покойник был грешен, то его вполне могли достать из могилы и наказать, как живого. Так, голова мэтра Одара де Бюсси по особому повелению Людовика XI была извлечена из могилы и выставлена на рыночной площади Эдена, покрытая алым капюшоном, отороченным мехом.

Мир загробный и мир реальный существовали бок о бок и не имели границ. Когда Франциск Ассизский появился в папском дворце, чтобы передать устав своего монашеского ордена, то понтифекс к этому часу уже успел скончаться. Вручать бумаги было некому. Но святой приказал вложить пергамент в руку покойного, произнеся при этом: «Разве, скончавшись, он разучился читать?»

Можно сказать, что уединение в описываемую эпоху было знакомо лишь отшельникам. Но отшельниками становились немногие, хотя среди них могли быть не только бедные монахи, но и кающиеся короли, и рыцари, и даже купцы.

Та или иная корпорация, цех, братство или орден несли полную ответственность за каждого своего члена. Его грех становился общим грехом, его святость — общей святостью, а при внезапной смерти именно община брала на себя ответственность за жизнь вдовы и ребенка. Великий Данте до конца дней своих так и остался членом цеха аптекарей славного города Флоренции и, говорят, очень гордился этим званием.

Такое чувство общности подкреплялось еще и религиозным чувством. Всех объединяло одно — жизнь Христа. Она становилась тем образцом, которому следовало подражать в каждом, даже самом малом, проявлении повседневности. Так, Генрих Сузо за трапезой, когда ел яблоко, обыкновенно разрезал его на четыре дольки. Три он съедал во имя Святой Троицы, четвертую же посвящал «дитятке Иисусу» и посему оставлял эту дольку с кожурой, «ибо малые дети едят яблоки неочищенными». В течение нескольких дней после Рождества четвертую дольку и вовсе оставляли в покое, так как младенец Иисус в это время был еще совсем мал, чтобы есть яблоки. В этот период четвертая неочищенная долька оставалась нетронутой за каждой трапезой и посвящалась Деве Марии, «дабы через мать яблоко досталось сыну».

Но это еще не все. Любое питье Генрих Сузо старался выпить в пять глотков, по числу ран на теле Господа нашего. И всегда следовало сделать в конце двойной глоток и почтить тем самым рану в боку Иисуса, откуда истекала и кровь и вода.

Жизнь была проникнута религией до такой степени, что возникала постоянная угроза исчезновения расстояния между земным и духовным, между Богом и дьяволом. Например, церковь издавна поощряла почитание телесных останков святых, и монахи монастыря Фоссануовы, где умер Фома Аквинский, из страха, что от них может ускользнуть бесценная реликвия, обезглавили, выварили, препарировали тело своего покойного учителя, чтобы ни один кусочек святой плоти не ушел на сторону.

Или другой пример. Прежде чем предать земле тело скончавшейся Елизаветы Тюрингской, толпа ее почитателей не только оторвала и отрезала частички плата, которым было покрыто ее лицо; у нее отрезали волосы, ногти и даже кусочки ушей и соски.

Да что там толпа. Так же действовали короли! По случаю торжественного празднества Карл VI раздал ребра своего предка, Людовика Святого, высокопоставленным гостям и двум своим дядьям, герцогу Беррийскому и герцогу Бургундскому. Несколько прелатов получили ногу. После пиршества они приступили к разделу конечности почитаемого святого.

В повышенной религиозности словно скрывалось тайное богохульство. Уже в XIV веке в ходу были статуэтки Девы Марии, которые представляли собой вариант старинного голландского сосуда. Это была маленькая золотая фигурка, богато украшенная драгоценными камнями, с распахивающимся чревом, внутри которого можно было видеть изображение Троицы.

Слова, которые благодаря авторитету блаженного Августина и Фомы Аквинского звучали непререкаемо: «Все, зримо свершающееся в этом

мире, может быть учиняемо бесами», приводили христианина, исполненного доброй воли и благочестия, в состояние величайшей неуверенности.

Повсюду вспыхивали эпидемии ведовства. Многие короли заводили собственных чернокнижников и чародеев. Почти все они, чтобы навести порчу, лепили восковые фигурки и протыкали их иглами. Это был распространенный вариант политической борьбы.

Один из инквизиторов утверждал, что каждый третий христианин запятнал себя ересью. По его мнению, каждый, обвиненный в сношении с дьяволом, действительно виновен, ибо Господь не мог допустить, чтобы кто-то в подобном деле мог быть невинно осужден. Инквизитор этот не сомневался, что по одному виду человека в состоянии определить, замешан тот в колдовских действиях или нет.

Начало XIV века было ознаменовано тем, что зимой 1306 года неожиданно замерзло Балтийское море. Эта аномалия повторилась в следующем, 1307 году, и холодный полярный воздух дохнул на всю Европу. В теплых морях начались небывалые бури, топившие целые флотилии, а Каспийское море вышло из берегов, унося с собой тысячи жизней.

В 1315 году дожди были такими сильными, что казалось, «разверзлись хляби небесные, и окна небесные отворились». Всеобщее похолодание и дожди привели к сокращению посевов; голод, бледный всадник Апокалипсиса, появился на горизонте. В монастырских летописях мы находим рассказы о людях, пожиравших собственных детей. Были несчастные, которые устраивали себе трапезу из тел повешенных, чьи трупы болтались в петле без присмотра.

У современников этих событий существовало одно объяснение — кара Господня за грехи человеческие. По общему мнению, конец света неумолимо приближался. Откуда им было знать, людям уходящего средневековья, что начало XIV века совпало с так называемым коротким ледниковым периодом, длившимся вплоть до 1700 года. И что могли дать им эти знания? Земная ось неожиданно сдвинулась и потревожила людской муравейник.

Следует отметить, что накануне всех описанных нами катастроф произошло еще одно очень важное, но, к сожалению, не отмеченное большой историей событие. После долгого и утомительного пути, подобного Страстям Господним, подобного поискам Святого Грааля, пути, свершенного из Святой Земли во Францию, на котором путников повсюду подстерегали опасности и лишения, Великий Магистр ордена тамплиеров летним утром 1306 года достиг наконец Лиль-де-Франса, увидел милые сердцу равнины и замер в восхищении.

Как мог выглядеть стареющий рыцарь?

Святой Бернар, один из основателей ордена, писал: «Борода их всегда растрепана, моются они редко, и следы пыли перемешиваются на них со следами жары и кольчуги». В то время люди монашеского звания культивировали здоровую грязь, чтобы унизить собственное тело. Святой Макарий, например, жил на столбе, и, когда с его тела падали черви, он подбирал их и навешивал обратно, говоря при этом, что сии создания Божии тоже имеют право на радость жизни.

Солнце Палестины наверняка сделало кожу Магистра пергаментно-смуглой, покрыло морщинами. Он должен был постоянно жмуриться, чтобы спасти свое и без того уже ослабленное ярким солнцем зрение. Его тело, возможно, было покрыто коростой от грязи и не смываемого годами пота.

Там, в Палестине, рыцари узнали от арабов о шелке, и он стал их настоящим спасением. Европейские рыцари продолжали уродовать свое тело грубой холщовой материей. Но на шелковую рубаху все равно, несмотря на 50-градусную жару, следовало надеть гобиссон, сшитый из тафты или кожи, набитый шерстью, паклей и волосом, чтобы ослабить удар и защитить тело от железных колец брони, которые могли войти в плоть и причинить ей страдание не меньшее, чем от вражеского удара.

Нести такую броню на себе, несмотря на убийственный зной, уже было подвигом, свершаемым во имя Господне. Это были их вериги, форма их каждодневного покаяния и монашеского служения Господу. Но из всего этого железа, я думаю, смотрело на мир в тот знаменательный летний день 1306 года лицо Человека. Лицо страдальца, мудреца и воина, а пот, о котором говорил святой Бернар, придавал бронзовый отлив всей его благородной внешности.

Что же могло предстать пред взором рыцаря?

Земля. Милая сердцу земля. Увитая виноградной лозой, буйно и цепко растущей даже на склонах холмов, она ждала восхода солнца и дышала не остывшим за ночь теплом. Но здешнее солнце не обжигало, как на Святой Земле. Магистр впервые смог открыть широко глаза и увидеть восход во всем его блеске и красно-Сине-золотом величии. Пред ним предстало начало начал.

«Какое совпадение! Какое совпадение!» — медленно, словно сквозь сон, проговорил Магистр, чувствуя, что погружается в особое душевное состояние внутренней сосредоточенности. Еще задолго до европейской моды на все восточное тамплиеры, благодаря своим тесным контактам с арабами и другими народами Палестины, уже вполне овладели техникой медитации. Сочетание кроваво-красного, золотого и небесно-голубого цветов означало страдание и жертвоприношение. Именно эти цвета доминировали во время церковной службы на Страстную пятницу, когда Господа нашего сначала бичевали, заставляли нести крест на Голгофу, а затем распинали. Каждая церковная служба в этот день словно вновь и вновь повторяла все детали Страстей Господних, обращаясь с этой целью к трем завораживающим душу цветам: красному, синему и золотому.

Магистр Жак де Моле застыл, сидя на своем арабском скакуне на самой вершине холма. Он находился в состоянии транса, пытаясь распознать в неожиданно открывшихся ему символах то, что неизбежно ждало его в будущем. Магистр уже не замечал мерцавшей внизу серебристой глади рек и озер, мирно пасшихся овец и зеленых виноградников. Он не видел буйного разноцветья трав, не слышал аромата плодов, зреющих под этим добрым солнцем. Внутренний мир Магистра был сейчас недоступен для внешних впечатлений. Кроваво-красный, золотой и небесно-синий — эти цвета освещали ему дорогу в темных лабиринтах неведомого, откуда являлись ему видения будущего.

Но тут рядом кто-то вздохнул с таким облегчением и радостью, что звук этот невольно рассеял мрачные видения и вернул де Моле из небытия к реальной жизни.

Магистр повернул голову туда, откуда донесся вздох.

Молодой брат Тибо подъехал вплотную и в восхищении от увиденного позволил себе явную бестактность — нарушить покой Магистра во время его блужданий в высших сферах. Это восхищение было столь естественным, в нем выразилась такая непосредственность молодости, что Магистр не ощутил в себе ни малейшего недовольства. Будущее подождет, если настоящее способно в такой мере покорить чье-то сердце.

Де Моле испытывал к молодому брату Тибо особые чувства, которые не всегда отличались только отцовской привязанностью. Жизнь воина, да еще воина-монаха, вынужденного вести образ жизни, исключающий всякое женское присутствие, становилась непосильным бременем даже для рыцаря, закованного в броню и одетого в тяжелую одежду, набитую конским волосом.

Носить на себе тяжелые вериги было одно, а восхищаться красотой молодости — совсем другое. Здесь даже самые крепкие латы, самый лучший щит оказывались бессильными. И тамплиеры сдавались целыми гарнизонами. В Иерусалиме, в Триполи, в Антиохии, в Провансе и в других местах они бросались в объятия друг другу, испытывая при этом не совсем братские чувства.

— Посмотри, дорогой Тибо, — произнес Магистр с улыбкой. — Это наша земля, которую мы все вынуждены были покинуть и куда мы все вер-немея или уже вернулись, чтобы остаться здесь навечно.

— Какое небо, какие цвета! Наверное, так выглядит рай небесный, — прошептал юноша, и на губах его заиграла улыбка.

— С одним лишь различием, дорогой мой брат, что этот рай нам следует завоевать сегодня.

— Я не совсем понял вас, Магистр. Разве Париж не является нашей собственностью?

— Нет. Король живет еще в Лувре, а Лувр долго не будет принадлежать ордену. Однако подобные разговоры при виде Лиль-де-Франса довольно опасны. Лучше сообщите братьям, что мы, перед тем как спуститься в долину, сделаем небольшой привал.

По команде братья спешились. При этом каждый знал, что делать в следующий момент. В ордене был точно установлен порядок дня в отношении молитв, посещения церкви, трапез и т. д., а также точной регламентации были подвергнуты известные военные обычаи в походе, на поле битвы, поэтому в очень короткое время на вершине холма появился боевой лагерь с шатром Магистра в центре и по периметру была выставлена охрана.

Жак де Моле в критическую минуту решил обратиться к мнению своего совета. Выбранный Великим Магистром без каких бы то ни было возражений со стороны братьев, де Моле принадлежал ордену всем существом своим. Будучи выходцем из бедной бургундской семьи, де Моле мог рассчитывать лишь на себя. В противном случае ему оставалось повторить судьбу многих и многих благородных людей Франции, без следа исчезнувших в ее виноградниках. Быть благородным в ту эпоху означало иметь благородных родителей, дедов и прадедов — и так до первого всадника, который появился в роду в незапамятные времена и который уже давно превратился в легенду.

К XIV веку общее число благородной части населения Франции превышало чуть больше одного процента. Самыми богатыми из них считались те, кто получал от своих владений доход, равный 10 тысячам ливров в год. Это были крупные сюзерены. Следующими шли рыцари, которые имели одного или двух вассалов и чей доход составлял всего 500 ливров в год.

Внизу этой пирамиды находились бедные воины, у которых не было ничего, кроме благородного происхождения, дома и куска земли. Их доход составлял всего 25 ливров в год. Эти несчастные вполне могли стать прототипами будущего Дон Кихота Ламанчского на его тощем Россинанте. Им оставалось рассчитывать лишь на свой меч и на то, что их военное искусство могло понадобиться властительному сюзерену, который решил отправиться в Святую землю.

Там, в далекой Палестине, карьера бедного воина могла претерпеть самые фантастические взлеты. А здесь, во Франции, его ждали лишь унижение и нищенское существование, если он был благороден не только по своему происхождению, но и в душе. В случае же, когда благородство было зафиксировано лишь на пергаменте, подобные рыцари, чтобы не умереть с голоду, занимались виноделием, содержали трактиры, торговали, собирали налоги и прочее.

И без того немногочисленное сословие растворялось без следа среди людей низкого звания и уже не помышляло ни о каких высоких целях, кроме заботы о хлебе насущном.

Еще в 1294 году до Магистра каким-то чудом через казначея ордена дошла копия завещания, которое оставил после смерти друг его детства Гийо. Это с ним, с Гийо, юный Жак мечтал о будущей жизни воина, с ним обсуждал возможное путешествие в далекую Палестину и грезил о Святой Земле, глядя на зеленые виноградники соседних холмов родной Бургундии.

Так вот, Гийо не захотел покидать Францию и тихо прожил жизнь в родных краях. После смерти он оставил по себе лишь две постели, три одеяла, меховую накидку, два небольших ковра, один стол, три скамейки, пять сундуков, две курицы, немного окорока и пять пустых бочек в погребе, а также рыцарский шлем и копье. Фамильного меча при описи не обнаружилось.

Магистр вспомнил тогда, с какой душевной болью прочитал он этот убогий список. Вспомнил, как оплакал своего друга детства, его потерянную для ордена жизнь и в соответствии с таинством совершил мессу в христианском храме, а также молитву богу зла Багомету, чье металлическое изваяние, украшенное золотом и серебром и напоминающее не то череп мертвеца, не то лицо старца с большой бородой, он специально достал из футляра, а затем аккуратно положил реликвию назад, надежно закрыв потаенный шкаф на ключ.

Душе бедного Гийо должна была быть приятна такая забота, где бы эта душа ни обитала после смерти: в мире Света или в мире Тьмы.

Завещание несчастного Гийо дошло до Магистра потому, что сын умершего друга решил не повторять ошибки отца и сдал бургундским тамплиерам под расписку все оставшееся имущество. Чтобы не тащить весь этот скарб с собой в Палестину, юный воин взял лишь самое необходимое, получил расписку и налегке отправился на поиски удачи. Подобные расписки являлись одной из статей дохода ордена. Это был прообраз будущей банковской системы Западной Европы. Великий прецептор Иерусалима считался казнохранителем и отвечал за состояние всех ценных бумаг: завещаний, расписок, индульгенций и прочее.

Община рыцарей имела строгое иерархическое устройство. Во главе стоял Магистр, избираемый по большинству голосов особым комитетом из членов капитула и утверждаемый последним. Хотя во всех важнейших вопросах требовалось согласие капитула, решавшего дела большинством голосов, и Магистр был обязан повиноваться ему, он все же обладал широкими полномочиями, например правом назначения высших должностных лиц. Его ближайшую свиту составляли каплан, искусный писец-клирик, два служащих брата, один арабский писец, рыцарь, исполняющий обязанность ординарца, кузнец, повар и, наконец, два конюха, в обязанности которых входил уход за боевым конем. Далее при Магистре в качестве адъютантов находились два рыцаря из благородных родов, которые составляли его ближайший совет.

В случае отсутствия Магистра его замещал сенешаль. Ему прислуживали два оруженосца, брат из низших членов ордена, каплан, писец и двое пеших слуг.

Маршал был военным министром и полководцем ордена. Рыцари и служащие братья в военное время состояли у него под началом. Как уже говорилось выше, великий прецептор Иерусалима отвечал за всю финансовую систему ордена. Он вел строжайший учет и был, пожалуй, первым в истории банкиром. В этой роли прецептор также размещал всю братию по различным орденским убежищам и надзирал за всеми поселениями, имениями и фермами, принадлежавшими ордену. Под его началом находились и принадлежавшие храмовникам суда. Он же распоряжался и военной добычей. Ни одна статья дохода, ни одна монета, ни одно драгоценное ожерелье не оставались не зарегистрированными в особых книгах.

Так, Альфонс Арагонский подарил храмовникам целую провинцию и оговорил в своем завещании, что в случае, если он умрет бездетным, все королевство перейдет в собственность тамплиеров. Рыцари не приняли это завещание на веру и потребовали составления договора, по которому получили полдюжины испанских крепостей и богатейшие земли. Король Португалии отдал храмовникам в дар огромный лес, где обитали еще мавры. Тамплиеры изгнали мусульман из своих владений и основали провинцию Коимбру, что тоже получило законное письменное подтверждение.

Впоследствии храмовникам удалось убедить папу Иннокентия III предоставить им исключительные привилегии: ордену оставлялась вся без исключения военная добыча, он не подчинялся ни королю, ни епископу, ни иерусалимскому патриарху, а лишь одному папе. Тамплиеры были освобождены от уплаты десятины, но сами имели право производить этот сбор на подвластных им территориях.

В 1261 году в парижский орденский храм сроком на десять лет была помещена английская корона, так как король, чувствуя недовольство своих баронов по отношению к собственной персоне, боялся держать эту весьма дорогую вещь у себя в Лондоне. Оригинал договора 1258 года между Англией и Францией также хранился у парижских храмовников.

Эти ценные бумаги, расписки и дарственные и были основой основ могущества и влияния ордена. Следует сказать, что тамплиеры одними из первых поняли и осознали власть денег. Пожалуй, к этому их привел дуализм религиозных воззрений.

Посвященные в тайные мистерии, храмовники поклонялись высшему Богу, в котором они видели одновременно творца духа и добра, и наряду с ним низшему богу, создателю материи и злого начала. Такой дуализм был свойствен и манихеям, учение которых получило широкое распространение на юге Франции в XIII веке и с которыми тамплиеры были в большой связи, всячески укрывая их от гнева папы римского.

Это поклонение богу материи и зла неизбежно привело к тому, что храмовники стали всерьез интересоваться теми механизмами, которые и управляли реальным, а не духовным миром. Если все средневековье смотрело на мир с точки зрения чего-то преходящего, тварного, суетного, не заслуживающего внимания истинного христианина, то тамплиеры, благодаря своему дуализму, прекрасно понимали, что этот материальный мир не столь призрачен, что знание законов, по которым он действует и живет, может дать неограниченную власть. Впервые за все средневековье, обратив внимание на огромную роль денег, храмовники решили соединить и привести к одной цели и силы добра, и силы зла.

Деньги в эпоху средневековья имели эквивалентом один фунт чистого золота. Вот основа основ, вот тот атом, тот священный первоэлемент, тот архимедов рычаг, с помощью которого рыцари храма решили перевернуть мир с ног на голову. И в связи с этим следует отметить, что в парижский орденский храм был помещен образцовый золотой ливр (фунт), служивший идеальной монетой для всего французского королевства.

Другой, более поздний стандарт соответствовал монете, содержащей от 3 до 5 граммов чистого золота и отчеканенной во Флоренции (флорин) или в Венеции (дукат) в середине XIII века. Но эту первоматерию бытия суждено было уже использовать в своих целях тем, кто продолжил дело тамплиеров после официальной гибели ордена.

При казначее же находился и портной, снабжавший всю братию платьем.

Каждому рыцарю полагалось иметь три лошади, одного оруженосца и один шатер. Все члены получали одинаковые пайки, скромное, но самого лучшего качества оружие. Было точно определено, сколько полагалось каждому брату одежды, постельных принадлежностей и прочего. Эта бережливость скряги, как ни странно, великолепно сочеталась у тамплиеров с истинно благородным рыцарским духом. Они копили деньги не для себя, а для неведомой и тайной Великой Цели.

Тамплиеров воспитывали как прекрасных воинов. По преданию, каждый из них в бою стоил двух или трех рыцарей врага.

История сохранила рассказ о том, какую отчаянную храбрость проявили они при взятии Аскалона.

Защитники города попытались было поджечь осадные сооружения атакующих, но ветер подул в их сторону, огонь охватил стены, и вскоре образовалась брешь. Тут же все нападавшие ринулись к пролому. Однако по приказу Великого Магистра (тогда еще де Моле не был удостоен подобной чести) в этом месте устроили затор. По замыслу, в город первыми должны были ворваться лишь воины Храма, чтобы удивить всех своей доблестью и мужеством.

Магистр, показывая пример безумной храбрости, въехал на своем скакуне впереди небольшого отряда в город, численность гарнизона которого превосходила численность его воинов в несколько десятков раз. На огромной скорости на глазах опешившего населения они промчались по узким улицам к самому центру. Они летели на своих скакунах в красивых белых плащах с красным крестом под развевающимся бело-черным знаменем, готовые распрощаться с жизнью в смертельной схватке. Их бородатые лица пылали огнем, и что-то жуткое и завораживающее было в их благородно-саркастической и устрашающей улыбке...

Ничего не замечая в своей безумной скачке, тамплиеры даже не обратили внимания на то, что подкрепление не способно пробраться к ним на помощь. Доскакав до противоположной стены и оказавшись в тупике, рыцари только тогда смогли оценить свое отчаянное положение. Посмотрев друг на друга, толком так и не поняв, зачем надо было совершать подобное безумство, тамплиеры ринулись на полчища врагов вслед за своим Магистром. Какой-то турок нанес ему удар копьем, лошадь воина упала на колени, сам Магистр перелетел через голову, затем быстро поднялся с мечом в руке, готовый дорого продать свою жизнь.

Рыцарь свиты мессир Антуан де Лорей подал знак Магистру укрыться в разрушенном доме. Он прикрыл отход своего начальника, а сам погиб в бою. Оставшиеся в живых тамплиеры окружили кольцом пешего Магистра. Они кинулись к разрушенному дому, чтобы занять оборону. Еще один рыцарь свиты, мессир Грандис де Савойя, был ранен в оба плеча, «и рана была столь велика, что кровь текоша, словно родник». Затем еще один рыцарь оказался ранен обломком сабли в лицо так, что «нос падоша на уста». Но каждый боролся как лев. И все, включая Магистра, погибли в неравном бою, так и не дождавшись подмоги. Безумный и славный день! Безумный и славный подвиг то ли во имя Господне, то ли в честь демона Багомета!

И несмотря на это отчаянное безумство в бою, в мирной жизни воины-тамплиеры были кротки, как голуби. Братьям воспрещались всякие праздные разговоры. Без разрешения главы они также не имели права отлучаться из общежития и не могли обмениваться письмами, даже с родителями. Тамплиер должен был избегать всяких мирских развлечений. Вместо этого ему полагалось усердно молиться и ежедневно со слезами и стенаниями приносить покаяние Богу.

За престарелыми, слабыми и больными братьями был установлен чрезвычайно внимательный уход; попечитель о бедных получал ежедневно десятую часть хлеба для раздачи нуждающимся.

Существовало специальное уложение о наказаниях, определявшее кары за нарушение правил ордена. Преступления карались изгнанием из ордена, а незначительные проступки имели следствием лишь временное лишение орденской одежды. Кто раз лишался плаща, уже никогда не мог занимать почетной должности или давать показания против кого-нибудь из братьев. До тех пор, пока ему не возвращали плаща, наказанный рыцарь должен был работать с рабами, есть на земле и не смел прикасаться к оружию.

Желавший вступить в орден тамплиеров должен был обладать здоровьем, происходить от законного брака и из рыцарского рода; он должен был также не состоять в браке, не быть связанным присягой с другим духовным орденом, не быть отлученным от Церкви и не добиваться вступления в орден путем подарков или обещаний.

Перед торжественным посвящением кандидата, отбывшего уже год предварительного искуса, два брата отводили в особую комнату при церкви ордена и там говорили ему о серьезности его намерения и об обременительности тех обязанностей, которые он собирался на себя взять. Если же он оставался тверд в своем желании, то с разрешения собравшегося капитула его вводили в зал, приводили к присяге на Евангелии и с торжественной церемонией облачали в плащ — белый с красный крестом.

Покидать орден без разрешения было строго воспрещено. Если выбывший из ордена брат снова хотел вернуться, то он должен был стать у входа в дом ордена и, преклоняя колени пред каждым входящим и выходящим братом, молить о пощаде. Затем попечитель о бедных предлагал ему подкрепиться пищей и питьем и сообщал капитулу, что брат отступник молит о милосердном приеме. Если капитул давал согласие, то проситель с обнаженной верхней частью тела и с веревкой вокруг шеи являлся перед собранием капитула, на коленях и со слезами молил о приеме, заявляя о своей готовности понести какое угодно наказание. Если он затем совершал в течение назначенного срока покаяние, то капитул возвращал ему орденскую одежду.

Магистром тамплиеров Жак де Моле стал не в лучшие для ордена времена. После героической гибели в битве при Сент-Жан-д'Арке Магистра Гийома де Боже на этот пост был избран Тибо Годан. В 1293 году он отдал душу Богу, и в том же году за свои боевые заслуги перед орденом Магистром единогласно был избран Жак де Моле. А тамплиером де Моле стал еще в 1267 году, получив белую мантию из рук самого Умбера Пейро, дяди Гуго де Пейро, весьма примечательной личности в истории ордена.

С одной стороны, все, казалось, шло как нельзя лучше. Созданное еще в самом начале крестовых походов, это весьма необычное рыцарское братство к XIV веку по своему могуществу и богатству могло соперничать со всеми государствами христианского мира. Доход храмовников в этот период соответствовал, как утверждают некоторые историки, 20 миллионам золотых талеров, и в одной лишь Франции они могли выставить армию в 15 тысяч всадников. Другие ученые приводят совсем астрономические цифры: 54 миллиона талеров и 20 тысяч всадников. Французский король Филипп IV Красивый, например, в это время самый могущественный монарх Европы, мог противопоставить ордену лишь 5 тысяч верных ему воинов и полупустую казну.

Но с другой стороны, у храмовников исчезла почва под ногами. Отчаянная битва при Хаттине, которая произошла 9 июля 1187 года, окончательно решила судьбу христианского царства в Святой Земле. Напоенное кровью поле битвы покрылось в тот день растерзанными телами лучших рыцарей ордена тамплиеров.

3 октября того же года египетский султан Саладин совершил свой торжественный въезд в Иерусалим, который за девяносто лет до этого завоевали отважные крестоносцы. Храм Соломона, в честь которого и был назван орден и который играл огромную роль в духовной жизни братства храмовников, стал недосягаем. Тамплиеры словно утеряли ту цель, ради которой и был создан их могущественный орден.

Однако после потери Иерусалима орден тамплиеров, подкрепленный новыми членами, прибывшими с Запада, перенес свою главную резиденцию в крепость Аккон. Эти отважные рыцари вместе с госпитальерами продолжали сопротивляться неизбежному, они оставались единственной защитой немногих живших еще в Палестине христиан. Хотя геройское мужество фанатичных борцов за веру оставалось все тем же, каким оно было и в светлые для крестоносцев дни, но соперничество двух орденов за пальму первенства исключало возможность эффективной совместной деятельности. Вследствие всего этого дни храмовников и госпитальеров в Палестине были сочтены. И когда в 1291 году блестящий Аккон — последний оплот христиан на Востоке, неисчерпаемый источник богатства — попал в руки сарацин, тамплиеры удалились на остров Кипр. Святая Земля была окончательно утеряна для них.

И тогда на совете ордена было принято решение вернуться на свою западную родину.

Там, среди своих владений, рыцари могли, как им казалось, почувствовать себя в полной безопасности. Ведя спокойный образ жизни, они собирались обдумать, по какому пути им следовало вести своих братьев в будущем. Папа Климент V неожиданно пошел навстречу их тайному желанию; он вызвал к себе Магистра Жака де Моле как будто бы для того, чтобы обсудить возможность нового крестового похода. В 1306 году де Моле немедленно собрался в путь в сопровождении всего своего совета и шестидесяти самых уважаемых рыцарей и отправился во Францию, где ордену принадлежали огромные владения, неподвластные королю. Де Моле взял с собой всю орденскую казну, состоящую из 150 тысяч золотых и множества тюков с серебром, которые несли десять мулов.

В тот памятный летний день Великого Возвращения тамплиерам понадобилось немало времени, чтобы обсудить порядок, в соответствии с которым рыцарям следовало войти на малознакомую им территорию. Вместо открытого врага в лице сарацин им предстояло встретиться с куда более коварным и сильным противником. Каждый понимал, что появление в Париже такого количества вооруженных рыцарей, не считая слуг-эфиопов и мулов, груженных орденской казной, следовало подготовить надлежащим образом. Как-никак, а тамплиерам приходилось вступать на территорию короля, который еще совсем недавно так легко и бесцеремонно расправился с их могущественным покровителем папой Бонифацием VIII.

Уже давно до Бонифация VIII доходили слухи о том, что во Франции духовенство стало облагаться большими налогами и что король распоряжается так, как будто бы «на свете не существует папы». Папа резко выступил против короля, запретил ему взимание с духовенства налогов и вызвал в Рим некоторых прелатов, чтобы с ними обсудить меры борьбы против королевской политики. В ответ на это во Франции был воспрещен вывоз золота и серебра за границу и были созваны представители разных сословий, с тем чтобы они поддержали авторитет короля в его борьбе против «чрезмерных притязаний» папства. Тогда Бонифаций VIII издал знаменитую буллу «Unam Sanctum» (18 ноября

1302 г.), в которой говорилось, что существует единая Святая католическая церковь, которая имеет лишь одно тело и одну главу — Христа, его наместника на земле — апостола Петра и преемника последнего на папском престоле. Во власти папы находятся два меча.— «один, подчиняющийся другому, светский — духовному». «Духовная власть, правда, передана человеку, но она не человеческая, а Божеская, и кто не повинуется ей, противится воле Господней и подлежит принудительному спасению».

Решительный тон Бонифация VIII объяснялся отчасти тем, что французский король в это время потерпел поражение в борьбе с Англией, и папа надеялся на его вынужденное смирение. Он также рассчитывал и на то, что в лице Альбрехта Австрийского, которому папа предлагал корону Римской империи, ему удастся найти мощного союзника. Новому императору надлежало, по указанию папы, «стоять на страже созданного Богом порядка». Отныне французский король — уличный мальчишка, который забывает, что папа — это тот, кому Христос сказал: «Управляй народами лозою железною и разбей их, как сосуд глиняный». Французы этого заслуживали, так как, по словам папы, они «собаки».

Но расчет Бонифация VIII оказался ложным. Альбрехт вовсе не собирался вступать в конфликт с французским королем. Филипп Красивый, в свою очередь, не собирался прощать папе подобных обид. Государственный совет Франции по инициативе ближайшего советника короля — Гийома де Ногаре — обвинил Бонифация VIII в том, что он противозаконно занимает папский престол, и вынес решение о немедленном созыве церковного собора, который осудил бы папу как еретика, симониста и преступника.

По поручению Филиппа Красивого Ногаре отправился в Италию, организовал противников папы в небольшой отряд, подкупил многих и вместе с двумя кардиналами, которых Бонифаций VIII преследовал по личным мотивам, настиг папу в его резиденции — Ананьи, арестовал и избил его. Однако в Ананьи начались манифестации «против иностранцев», а вскоре из Рима прибыли для спасения сошедшего с ума Бонифация VIII 400 всадников, с которыми 86-летний папа перебрался в Рим, где через месяц, 11 октября 1303 года, умер.

Начались долгие поиски кандидата в папы. Общая растерянность привела к тому, что избран был безвольный монах Бенедикт XI (1303 —

1304), который должен был все и всех простить, за исключением Ногаре и некоторых других «прямых виновников чудовищного преступления, совершенного разбойниками». Однако «разбойники» не предстали перед судом, ибо некий молодой человек, одетый в монашеское платье, предложил Бенедикту XI от имени одной аббатисы несколько свежих винных ягод, от которых тот умер.

Снова начались лихорадочные поиски нового папы. В течение 11 месяцев велась борьба вокруг кандидатов. Филипп Красивый взял инициативу в свои руки. Отныне он сам собирался руководить политикой папы. По его настоянию понтифексом был избран никому не известный гасконский прелат Бертран де Го, который и стал папой Климентом V. Он и пригласил де Моле в Париж.

Получалось, что помимо Святой Земли храмовники к этому времени утратили и покровительство самого папы римского. Как самостоятельное государство, но только потерявшее собственную территорию в кровопролитной войне, тамплиеры не подчинялись никому в христианском мире, кроме понтифекса, но и он в лице Климента V полностью находился во власти французского короля. Орден стал напоминать колосса на глиняных ногах. Все говорило о возможной ловушке. Только слепой не видел опасности. Въезд в Париж становился политическим событием огромной важности.

В палатке Магистра помимо членов совета присутствовали и 60 рыцарей самого благородного и знатного происхождения. В течение нескольких часов заседали тамплиеры, и надежная стража охраняла их. Но обсуждали рыцари, в общем-то, самые простые вещи. Например, кто в каком ряду поедет, кто за кем последует. Везти ли казну под усиленной охраной по улицам Парижа и тем самым выказывать недоверие горожанам и самому королю, или оставить при мулах, груженных мешками с серебром, лишь рабов-эфиопов? Однако и это могло тоже оскорбить короля. Здесь обращало на себя внимание не только рабство, но и черная кожа сопровождающих. Вот истинные хранители золота, вот кто любит презренный металл больше всего на свете. А все знали о том, как любит король деньги, как сходит с ума от звона золотых монет.

Спор был долгим. Наконец решили бросить вызов и поднять свой голос в защиту избитого старика — папы римского Бонифация VIII. Это был риск, но тамплиеры умели рисковать и ни при каких обстоятельствах не собирались терять своего достоинства.

Обсуждалось также и то, как вести себя, если толпа не окажет рыцарям нужного почтения. Что можно было предпринять в подобном случае? Как следовало воздействовать на эмоции черни, которая, по данным разведки, уже была заражена предубеждением по отношению к членам ордена? Решили отправить вперед одного из молодых братьев, чтобы тот заранее предупредил капелланов и звонарей парижских церквей, принадлежащих ордену.

Магистр умело вел это довольно хлопотное и сложное совещание. Как самый старший по званию он обязан был следить за тем, чтобы ни один пункт устава ордена не был нарушен. Тамплиеры, как и все люди средневековья, придавали этикету религиозное, литургическое значение. То, что для современного человека могло бы показаться мелочью, несло особый, сакральный смысл.

Въезд в Париж для собравшихся был равен въезду Христа в Иерусалим. Следовало учесть каждую деталь. Из тщательно продуманных мелочей создавался определенный символический текст. Для человека средневековья не книга была основным источником информации, а символы, запоминающиеся детали жизни, которые он в своем сознании связывал в некий текст и по-своему толковал его.

Торжественный въезд тамплиеров в Париж являлся как бы посланием королю. Это послание должно было быть не дерзким, но твердым, и в нем прежде всего должно было ощущаться чувство собственного достоинства тех, кто по праву мог назвать себя автором этой ненаписанной страницы. Глазами своих подданных король обязательно прочтет предложенную его вниманию живую страницу, составленную из фигур рыцарей ордена навсегда утерянного в далекой Палестине храма. Перед ним провезут столько золота и серебра, сколько и не снилось алчному и вероломному Филиппу Красивому, а там будь что будет. Судьбе всегда надо бросать дерзкий вызов, как в памятной битве при Аскалоне.

Ближе к вечеру, когда солнце клонилось к закату, рыцари вошли боевым строем в город, который сразу же показался им не особенно дружелюбным.

Впрочем, небо было еще ясным, в воздухе чувствовалась вечерняя прохлада, а лучи заходящего солнца золотистыми и красными отсветами освещали стены домов и лица любопытствующих. В этом Магистр прочитал для себя и своих подданных добрый знак.

Толпа встретила тамплиеров гробовым молчанием. Впервые воинов Христовых увидели в таком количестве на улицах Парижа. Молчаливые, мрачные, с красными крестами на груди и спине, символизирующими мученичество, и с белыми шарфами на поясе, которые должны были говорить о сердечной чистоте помыслов тех, кто ехал сейчас по городу, всадники чинно двинулись по узким улицам. Казалось, их лица были абсолютно бесстрастными. Ни один из них даже случайно не бросил неосторожного взгляда в сторону красивой женщины. Бороды их были нечесаными, волосы коротко стриженными, а рука каждого твердо сжимала железную узду, и ни одна лошадь не сбилась с общего ритма, не нарушила общего строя.

И вдруг толпа словно по команде ахнула от удивления. Вслед за рыцарями на мулах ехали рабы-эфиопы. Вид этих совершенно черных людей поразил собравшихся. От неожиданного звука затанцевала лошадь крайнего рыцаря, но он тут же сумел справиться с ней, и все вернулось к прежнему чинному ритму.

Тамплиеры медленно приближались к своей знаменитой Башне. И когда до места оставалось совсем немного, напряженное молчание толпы было неожиданно взорвано торжественным звоном колоколов парижских церквей, принадлежащих ордену. Толпа, словно выйдя из оцепенения и поняв наконец, что ей следовало делать, начала выкрикивать нестройные приветствия и креститься.

Напряжение спало, и воины ускорили шаг своих скакунов. Парижане признали-таки заслуги ордена. Всадники воспряли духом. Все, как один, они выразят сегодня благодарность капелланам и простым звонарям братства, которые так умело смогли выйти из неловкого положения. Толпа нуждается в мудром пастыре, толпой следует управлять, и если надо, то и выколачивать из нее нужные чувства.

Рыцарь, который ехал рядом с Магистром, развернул под оглушительный веселый перезвон свой орофлам и поднял его высоко над головой, чтобы каждый из собравшихся зевак мог прочитать следующие слова: «Non nobis, Domine, non nobis, sed nomini tuo da gloriam» («Это не мы, Господи, не мы, но Имя Твое покрыто славой»).

Теперь собравшиеся горожане уже в едином порыве все, как один, выразили в общем вопле свое восхищение перед нагрянувшими в их город крестоносцами. Париж пал без боя. Казалось, у воинов Христа никогда не было подобной бескровной и полной победы за всю историю ордена. Лишь де Моле, словно предчувствуя скрытую опасность, не предавался веселью, а упрямо смотрел вперед, будто не замечая призрачного воодушевления.

Филипп Красивый ждал тамплиеров уже давно. Он расспрашивал своих приближенных о всех мелочах этой выдающейся процессии, и послание было им понято именно так, как того хотели храмовники.

 

Бунт

 

 

В один из вечеров Шарль де Валуа и Луи д'Эвро ужинали в королевских покоях со своим царственным братом Филиппом IV, прозванным Красивым. Вряд ли когда-либо удастся воссоздать точный облик короля Франции, однако современники единодушно утверждали, что это был статный красавец, белолицый и светловолосый. Он был прекрасным рыцарем и охотником. Бернар Сэссе, епископ Памье, сравнивал короля с совой. Эту птицу в древности другие пернатые избрали своим царем из-за ее необычайной красоты, хотя на самом деле сова оказалась птицей совершенно никчемной. Епископ утверждал далее: «Таков и наш король, который красивее всех на свете, но только и умеет, что пялить глаза, как сова». Ему пришлось сурово поплатиться за свои слова.

Анонимный автор критиковал короля за то, что тот окружил себя «вилланами», то есть ворами и бандитами всех мастей, людьми, которые уже по природе своей жестоки, испорченны и злобны. Справедливость, по мнению этого человека, и не ночевала во дворце.

Другие же современники Филиппа IV, напротив, его идеализировали. Гийом де Ногаре, чье возвышение и последовавшее за ним благосостояние почти полностью зависели от королевской милости, говорил следующее о короле: «Он всегда строг и целомудрен — как до брака, так и вступив в него — и всегда отличался особой скромностью и сдержанностью как в облике своем, так и в речах, ничем не проявляя ни гнева своего, ни неприязни к кому-либо, и всех любил. Он — воплощение милосердия, доброты, сострадания и благочестия, истинно верующий христианин».

Следует признать, что этот монарх был центральной и управляющей силой в королевстве. Ближайших помощников он выбирал себе сам, и за все годы его правления ни один из них не играл в делах Филиппа первую скрипку, подменяя его самого. Пресловутое «равнодушие» и некую отчужденность Филиппа IV можно, видимо, воспринимать как умышленную попытку соответствовать облику «христианнейшего» короля, каковым считался его дед Людовик Святой, любимый в народе. Король Франции был прекрасным актером, который умел создать о себе нужное впечатление среди подданных. Недовольных было слишком мало, и Филипп умел усмирять их недовольство.

После смерти своей супруги, королевы Жанны, Филипп полюбил проводить время в кругу близких. За столом в такие часы всегда царило согласие. Одно блюдо сменялось другим в соответствии с этикетом. После ужина наступали минуты задушевных разговоров. Все затихало во дворце, лишь слышно было, как время от времени потрескивают дрова в камине. Филипп наслаждался воцарявшимся покоем, глядя на огонь и на искры, взлетающие после каждого резкого щелчка в воздух и падающие на каменные плиты рядом. Король любил смотреть на огонь. Прекрасно осознавая, насколько душа его отягощена грехами, Филипп словно пытался представить себе то пламя, которое, скорее всего, ждало его после смерти.

В короле, как и во многих людях его эпохи, словно боролись два человека: один из них был подчеркнуто религиозен, а другой изо всех сил сопротивлялся этим узам, сковывающим его свободу.

Будучи, может быть, самым большим грешником своей эпохи, человеком, поднявшим руку на самого папу, Филипп Красивый отличался при этом необычайной набожностью. Четыре дня в неделю он постился и сидел только на воде и хлебе. Любил раздавать милостыню и служить заупокойные мессы по каждому своему подданному, скончавшемуся либо своей смертью, либо от руки палача по приказу самого Филиппа. Все помнили, как в разгар одной из битв с англичанами король Франции вдруг покинул поле чести, чтобы отстоять мессу в соседней церкви. Люди гибли, проливали кровь, а монарх так и застыл, погруженный в свой бревиарий. Свита, которая ожидала его, не слезая с коней, начала заметно волноваться. Время для молитвы было выбрано крайне неудачно. Бой продолжался, и англичане в любую минуту могли предпринять контратаку и захватить короля, находящегося в молитвенном экстазе. Наконец решили послать одного из сенешалей, чтобы тот предупредил Филиппа о подстерегающей его опасности. Но Филипп спокойно продолжал читать «Pater Noster», не обращая внимания на нетерпение свиты и посланника.

Огонь в камине ясно осветил сейчас французскому королю все перспективы его загробной жизни, и ему понравилось это чувство неизбежности страданий и расплаты. Оно давало ему ощущение законности. И в этой, и в другой жизни все должно быть расписано в соответствии со строжайшими правилами. Но какое неизъяснимое наслаждение испытывает душа, когда эти правила приходится нарушить. Какое, наверное, удовольствие испытал Скьярра Колонна, когда дал пощечину стареющему папе. Говоришь о смирении, так подставь другую щеку. Эта картина так ясно предстала пред взором короля, что он с силой сжал подлокотник своего дубового кресла, на котором была изображена могучая голова льва.

Наверное, нечто подобное испытывают и многие самобичующиеся, которые в слепом рвении засекают себя до смерти. Филипп, когда к городу подходили толпы флагеланствующих, всегда просил направить этих грешников мимо окон дворца, чтобы втайне насладиться видом изуродованных спин, плетей, разбрызгивающих кровь налево и направо, тел, бьющихся в конвульсиях. «Так, так, — шептал самому себе король в такие минуты. — Так, так. Получай, мерзкая плоть, получай свое, получай!»

В эти дни люди постились; все шли босиком — советники парламента так же, как и беднейшие горожане. Многие несли факелы и свечи. Среди участников процессии находились дети. Пешком, издалека, босиком приходили в Париж бедняки крестьяне. По обеим сторонам улицы стояли люди, взирая на идущих «с великим плачем, с великой скорбью, с великим благоговением».

Наблюдать за флагеланствующими Филипп стал после смерти своей милой Жанны. Покойная супруга давала ему столько наслаждения и радости, что не требовалось никаких других острых ощущений. В глубине души король Франции догадывался, почему он стал Великим Грешником. И дело здесь было не только в прямой выгоде, хотя и в ней тоже. Грех позволял заглушить то чувство тоски и уныния, которое разрывало его сердце на части после скоропостижной смерти любимой супруги. С одной стороны, будучи добрым христианином, Филипп понимал, что все в «руце Божией», что смерть милой Жанны надо воспринимать с радостью, потому что его супруга, этот ангел во плоти, могла попасть только на небо и никуда больше. И в этом случае необходимо смириться и вести праведный образ жизни, во всем подражая деду своему, Людовику Святому.

Но другая часть души Филиппа бунтовала против самого Бога. Да кто он такой, чтобы отнимать у короля Франции то, что принадлежит ему по праву? Почему во всем надо полагаться лишь на его волю, почему надо презирать этот суетный мир и жить лишь помыслами о том, что ждет нас за гробовой чертой? Если Богу не нравится этот мир, то сие не означает, что мир так уж плох на самом деле. Но как жарко полыхает огонь в камине, как весело трещат поленья, разбрасывая во все стороны снопы искр!

Голос монсеньора д'Эвро, родного брата короля, вернул Филиппа к реальности:

— Мы очень сильно рискуем, сир, возлюбленный брат мой. Денежная реформа, которую вы решили осуществить, разозлила чернь до крайней степени.

— Народ наш терпелив, снесет и это, — ответил король, продолжая смотреть на огонь.

Каждый из европейских монархов, чтобы пополнить казну, уменьшал реальный вес серебряных и золотых монет, которые чеканили при королевском дворе. В 1295—1306 годах Филипп несколько раз менял всю денежную систему, то изменяя соотношение между счетными единицами и реальными монетами, то чеканя новые монеты и уменьшая содержание драгоценных металлов. Так, серебряный турский грош, который должен был в

1303 году равняться (по стоимости) 9 денье, а при Людовике Святом стоил 12 денье или 1 су, в итоге стал стоить 2 су 2 денье. В мае 1295 года в королевском ордонансе разъяснялось, что король вынужден был выпустить такие деньги, «в которых, возможно, несколько не хватает веса, не тот состав сплава и не полностью соблюдаются прочие условия, которые обычно соблюдали наши предшественники».

Турский грош, в 1295 году стоивший 1 су, к

1305 году стал стоить 3 су. Поэтому в июне

1306 года король как ни в чем не бывало объявил, что возвращается к монетной системе Людовика Святого и что с 8 сентября ослабевший турский грош будет стоить столько, сколько ему полагается.

Одним — единственным ордонансом деньги королевства были обесценены на две трети.

Граф д'Эвро был личностью неординарной. Он обладал трезвым и ясным умом. Черты лица его отличались врожденным благородством и излучали

ясный свет, присущий лишь людям духовно чистым. Король любил его общество и всегда обращался к графу, когда требовался совет в каком-нибудь сложном деле?

Ответ короля явно не понравился д'Эвро, и он погрузился в глубокое раздумье. Любой другой на его месте больше уже не касался бы больной темы. Но граф действительно был озабочен нуждами государства и судьбой короля, который, по его мнению, осуществлял достаточно рискованную политику.

— Брат мой, — вступил в разговор Шарль де Валуа, который все это время лишь молча наблюдал за двумя собеседниками, — вы, кажется, слегка взволнованы происходящим?

Если д'Эвро был самой добродетелью, то Шарль представлял собой полную его противоположность. Года на два моложе своего короля, среднего роста, он был человеком физически сильным и выносливым. Лицо его, хотя и отекшее, красное, хранило еще следы красоты. По Парижу ходили слухи о тех оргиях, которые устраивал брат короля в своих многочисленных резиденциях. Одеваться он любил с роскошью восточного принца, предпочитая всем тканям голубой велюр. Шарль считался законодателем моды того времени, и ему старались подражать все знатные вельможи двора. Так, высокий берет младшего Валуа украшали два больших рубина, а в левой мочке уха красовалась серьга, усыпанная дорогими алмазами. Волосы Шарля ниспадали на плечи, и кокетливая прядь украшала широкий лоб его.

Шарль втайне ненавидел графа д'Эвро, считая, что тот влияет на короля не самым лучшим образом. Монарх, по его мнению, не должен был позволять себе слабости. Изо всех сил Шарль старался, чтобы его царственный брат Филипп как можно быстрей забыл свою Жанну и перестал страдать по этому поводу. Нравилось принцу, как король обошелся с двумя папами, как сделал «ручным» понтифексом малоизвестного гасконца. Отныне ничто не может препятствовать королю. Его единственный враг — это он сам. И правильно сделал брат, что уменьшил вес золота и серебра монет. Пусть чернь страдает. Самим Богом так определено: чернь рождена для страдания и терпения. За гробом все равны. Так пусть уж здесь, в этом грешном мире, короли поживут так, как и положено помазанникам божьим, то есть в полной свободе своих решений, не оглядываясь назад и ни о чем не сожалея. Если Бог поставил королей над людьми, значит, он возвысил правителей, вырвал их из человеческого месива и указал путь к холодным и заснеженным вершинам истинной власти.

— Брат мой, — не без раздражения ответствовал Шарлю д'Эвро, — мое беспокойство вполне оправданно. Сир, не соблаговолите ли вы вызвать подкрепление? Полагаю, что королевская стража в случае бунта не сможет долго удерживать возмущенную толпу.

Неожиданно дверь в пиршественный зал широко распахнулась, и на пороге появился королевский прево. На его широком открытом лице было написано неподдельное беспокойство. Какое-то время король с недоумением и в полной тишине смотрел на него.

— Откуда вы, мессир? — произнес государь.

— С городских улиц, сир.

— И по какой причине вы решили ворваться в королевские покои?

Прево явно замешкался с ответом, тем самым возбуждая в душе короля еще больший гнев.

— Я слушаю! — потребовал Филипп Красивый, и лицо его приняло зловеще-величественное выражение.

— Увы, сир, это бунт! — почти прокричал в ответ прево и опустил глаза. — Толпа охвачена гневом. Нет никакой возможности вернуть жизнь города в привычное русло. Они бросают камни, вооружаются чем попало. Лучников на башнях дворца оказалось слишком мало, чтобы перебить восставших. Они подступают со всех сторон.

Новость так ошеломила Филиппа, что он не знал даже, как отреагировать на нее. Власть уплывала, выскальзывала из рук на глазах сразу трех свидетелей. Такие минуты слабости королям обычно не прощают. Надо было немедленно что-то сказать, что-то сделать, но не сидеть молча, демонстрируя полное безволие.

Время шло, а король молчал. Трещали лишь дрова в камине, и огонь освещал не прибранную после ужина посуду на столе, остатки пиршества, недопитое вино в бокалах. «Пир Валтасара, — пронеслось вдруг в голове Филиппа. — «Был взвешен и оказался легок». Кажется, так написано в Большой Книге».

— И вы, мессир, ворвались сюда, к своему государю, чтобы признаться в своем бессилии? — наконец-то нашел, что сказать, король. — Значит, вы просто не соответствуете своей должности.

Вина за происходящее, которая готова была вот-вот лечь на голову властелина, мгновенно обрушилась на гонца.

— Бунтовщиков слишком много, сир. К тому же к ним присоединились разбойники из соседних лесов. Они как вороны слетелись на добычу. Кажется, что злые духи ада завладели Парижем.

— И вы, дорогой прево, заговорили про злых духов. Разве подобные слова употребимы в военной среде? Вы должны забыть про всяких духов и демонов, и если ваш король прикажет спуститься в ад, то и это вам надлежит сделать, не задумываясь. Мне не нужны поэты, прево, мне нужны солдаты. И пусть каждый хорошо делает свое дело. А злых духов мы оставим на попечение капелланов, монахов и святых.

— Но они повсюду, сир. Они громят дома богатых горожан и рвутся к дворцу.

Шарль с удовольствием отметил для себя, как ловко брат вышел из трудного положения, переложив всю ответственность на плечи подчиненного.

— Все, кто чинит беспорядки, несет смерть и разрушение, будут наказаны! — с воодушевлением произнес Шарль де Валуа, сам не зная, зачем он это сделал.

Филипп бросил в его сторону беглый взгляд, в котором угадывалось выражение благодарности, и тут же продолжил:

— И что же, мессир прево, вы собираетесь предпринять?

— Сир, толпа на улицах напоминает разбушевавшееся море. Оно в любую минуту готово поглотить нас.

— Опять поэзия. Нет, определенно, вы прошли хорошую школу куртуазности. Ваш язык слишком образный для служаки. После того как все уляжется, я обязательно подумаю, где можно будет использовать ваши недюжинные литературные дарования. А пока ответьте: что нужно делать в подобной ситуации?

Шарль, когда услышал про литературные способности, даже слегка зааплодировал — так понравилась ему реплика короля.

— Мой дорогой брат, король не ученая обезьяна на ярмарке человеческого тщеславия, поэтому впредь не надо никаких хлопков.

— Отдайте приказ, сир, вызовите подкрепление, пока не поздно.

— Так-то лучше, милый прево, — произнес король, впервые вставая со своего кресла.

Какое-то время Филипп, казалось, застыл на месте, а затем взглянул в сторону гонца и приказал твердым голосом:

— Посылайте за подкреплением. Таков мой приказ. Берите все войска, которые окажутся под рукой, и командуйте ими. Вам надо немедленно навести порядок. Слышите, немедленно.

— А как же быть с дворцом? — спросил д'Эвро, который хранил до этого глубокое молчание.

— В нашем распоряжении лучшие лучники, и гвардия охраняет все подступы, — начал докладывать прево. — Если подкрепление прибудет вовремя, то все обойдется.

— Милый брат мой, вы больше обеспокоены за свою жизнь или за жизнь короля? — радуясь случаю, ядовито переспросил Шарль де Валуа.

— Ваш дерзкий вопрос заключает в себе аромат дуэли. Я не такой знаток по части моды, но этот запах близок моему сердцу.

— Да, он сейчас действительно очень в моде и так же приятен мне.

— Господа, — вмешался в эту словесную дуэль король, — вы хотите помочь бунтовщикам, начав убивать друг друга прямо в моих покоях? Я не знаю, о каких запахах идет речь, но у меня с утра был сильный насморк, поэтому я не могу разделить вашей тонкой беседы относительно ароматов.

Оба брата учтиво склонили головы.

— Исполняйте полученные вами приказания, мессир прево. Ваше рвение не останется не замеченным нашей монаршей милостью.

Прево низко поклонился и стал пятиться к двери.

— Ах да... Совсем забыл, — остановил его король. — Если толпа продолжит свои бесчинства, то каждый второй будет жестоко наказан.

Даже в отчаянном положении король оставался королем. Власть, как сноровистая лошадь, попыталась было сбросить своего господина на землю, но седок сумел удержаться и вновь твердой рукой сжал железную узду.

После того как прево покинул пиршественный зал, Филипп уже не был расположен к разговорам. По его внешнему виду братья так и не смогли распознать, что происходит у него в душе. Гости поняли, что ужин закончен, когда Филипп встал со своего кресла, кивнул и, не произнеся ни слова, быстро удалился в свой рабочий кабинет.

Весть о бунте сильно задела короля Франции, унизила его гордость. Чернь осмелилась открыто угрожать своему повелителю. Он быстро подошел к окну и посмотрел на улицу. Там колыхалась огромная масса людей, безликая и озлобленная. Материя, взбунтовавшаяся материя, которая никогда сама не приобретет должной формы. А формой всех форм, как утверждает Фома Аквинат, является Бог. Но в государстве такой формой является не Бог, а его помазанник, король. И власть короля не менее священна, чем власть папы. Не случайно он, Филипп IV, является внуком почитаемого всеми короля Людовика Святого. Значит, главная задача его на этой земле — придать форму безликой беснующейся массе, называемой народом, и тем самым выполнить свое священное предназначение.

Будь у короля сейчас достаточно войска — и эту массу легко можно было бы усмирить. А будь у короля деньги, хорошей пригоршни золотых хватило бы для того, чтобы эта разъяренная чернь начала сама себя давить, собирая монеты. Но ни денег, ни войск у Филиппа не было. И поэтому приходилось прятаться и смотреть за своими подданными украдкой. Это ощущение собственного бессилия злило до последней степени. Филипп чувствовал, как кровь ударила ему в голову. Еще немного, и начнется обычный прилив гнева, жертвой которого пали многие невинные люди.

Неожиданно за спиной послышались шаги. Филипп оглянулся. Перед ним стоял его верный камердинер Мариньи, человек незнатного происхождения, но игравший большую роль в политике тогдашней Франции. Мариньи, как и знаменитый Ногаре, приказавший ударить папу Бонифация VIII по лицу, принадлежал к той породе людей, которую Филипп Красивый создал по собственному замыслу, слепил их, как чернокнижник — дьявольские фигурки из глины, как каббалист — Голема, чтобы пустить сии создания зла в мир. Именно эти два лица брали на себя всю самую грязную работу в государстве. Королю нравилось разыгрывать роль Великого Грешника, оставаясь при этом внуком канонизированного церковью святого.

— С какой новостью пожаловал? — резко спросил своего камердинера король.

Даже во внешности Мариньи было нечто искусственное. Его лицо, казалось, слепили наспех. Никаких тонких благородных черт. Грубая работа.

Сначала прилепили большой кусок глины к туловищу — получилась голова, а затем палочкой обозначили рот, дырки для глаз, налепили нос и уши. Филипп так ждал кого-нибудь, чтобы сорвать на нем гнев за собственное бессилие, что в душе очень обрадовался появлению своего слуги, своего маленького Голема. «Может быть, он действительно из глины? — подумал король. — Интересно, что произойдет, если я ударю его сейчас палкой? Наверное, рассыплется на мелкие кусочки».

Король молча начал обходить Мариньи слева. Палки под рукой не оказалось, и поэтому пришлось взять меч. В этот момент Филипп действительно был уверен, что его камердинер создан из глины, что он результат колдовства и больше ничего. И если ударить эту ожившую фигурку по голове острым андалузским мечом — подарком короля Хайме II, то вместо крови в воздух поднимется лишь пыль. Да, это он, король Франции, создал из праха много подобных человечков, злых кукол, готовых на все, как джинны из восточных сказок, о которых рассказывали ему еще в детстве крестоносцы. Этих рыцарей, вернувшихся из далекой Палестины, было много при дворе отца и особенно, как рассказывали очевидцы, при дворе деда. Они играли с будущим наследником престола. Филипп любил запускать руки в их нечесаные бороды, любил этот удушливый запах пота, исходивший от их тел, но главное, любил их бесконечные рассказы. Больше всего маленькому Филиппу нравилось слушать о том, как первые крестоносцы вышли к берегу Мертвого моря, поразившего их плотностью воды, на которой можно было держаться, словно пробка. Вода эта обладала невиданными лечебными свойствами. И она наверняка могла бы исцелить его милую Жанну...

Но крестоносцы проиграли битву и оставили сказочную Палестину с ее заколдованным Мертвым морем, с ее голубым небом, низкими горизонтами и с ее Богом, который теперь не так благосклонен к царственному роду Капетингов. Разве им можно простить такое предательство? Они обманули, они предали его, Филиппа, предали первую детскую любовь. Любовь к далеким странам, к сказкам Востока, к славным подвигам деда, короля Людовика, прозванного Святым. И остался теперь в воспоминаниях лишь удушливый запах пота да ощущение грязи, неудобства и высохшей глины, из которой приходится творить мерзких уродцев. Если Бог оставил королевство, то теперь королю надлежит взять на себя его функции и творить «новых людишек».

— Увы, сир, я явился к вам с плохой новостью, — осмелился произнести Мариньи и тем самым вывел короля из опасного забытья.

— А разве есть новость хуже, чем та, с которой прево осмелился прервать мой ужин? — произнес Филипп и поставил тяжелый меч на прежнее место.

— Есть, сир, — еле выдохнул Мариньи, с облегчением следя за его движениями.

— Говори. Я слушаю.

— Бунтовщики сильнее нас, сильнее королевской гвардии. В любую минуту они могут ворваться во дворец.

Филипп пристально смотрел на своего камердинера, но не видел его сейчас. Перед его взором вновь предстали видения. Это было поле боя. Король ясно узрел величественную фигуру своего знаменитого деда в безнадежной битве при Мансуре. Дед был бледен, измучен дизентерией до такой степени, что вынужден был вырезать сзади штаны, чтобы не терять времени в битве. Коричневая жижа не переставая стекала по исхудалым ляжкам будущего святого. Филиппу даже показалось, что в нос ударил сильный запах испражнений. Увидел Филипп и графа де Суассона, который, не переставая размахивать двуручным мечом и прикрывая спину Людовику, выкрикнул своему товарищу Жуанвилю: «Сударь, пусть вопят эти канальи, но клянусь Господом, мы еще будем вспоминать об этом дне в дамском обществе!»

Какое величие! Какое благородство даже в этих испражнениях святого! Но это тамплиеры, это все они! Они предали Святой крест, предали дело, ради которого дед перенес страдания сарацинского плена, позор и унижение!..

—  Вам надо немедленно оставить дворец, сир, — вновь произнес Мариньи, пытаясь обратить на себя внимание.

«О чем хлопочет этот карлик? Что ему надо? — пронеслось в мозгу у Филиппа. — Это я наплодил их, мелких людишек. А все потому, что не осталось уже тех, кто отправился с дедом в безнадежный крестовый поход. Не надо никакой королевской гвардии. Надо лишь воскресить хотя бы десяток тех рыцарей, что дрались с моим бедным, моим больным, моим святым дедом в той битве. И эта чернь у королевских ворот в полной мере вкусила бы, что значит царственный гнев одного из Капетингов!»

— Бегство с поля битвы — позор для солдата! — произнес вслух король, выходя из забытья.

И Мариньи понял, что начиналась обычная игра. Королевский камердинер как раз отличался тем, что иногда ему удавалось прочитать некоторые из мыслей своего повелителя. Наверное, именно этого умения сейчас от него и ждали. Попасть в цель следовало с первого выстрела. Второго шанса просто могло не предоставиться. Быстро произнеся про себя «Pater Noster», Мариньи сказал:

— Но мы имеем дело не с армией, сир. Мы имеем дело со стихией, ибо слепой гнев толпы подобен стихии.

— Короли — помазанники Божьи. Бояться стихии им не подобает. Ибо сказано в Писании, что без воли Господа и волос не упадет с головы избранного.

«Уговаривай, уговаривай своего короля, камердинер! Не бежать же мне, в самом деле, поджав хвост, от своих подданных. Давай, Мариньи, я жду. Толпа наверняка уже ломает королевские ворота».

— Да, но святые отцы утверждают, что человек все обязан сделать, чтобы спасти свою жизнь.

«Нет этого у святых отцов. Мой милый карлик, мой маленький глиняный Голем, тебе просто не хватает благородства души, и ты готов произносить всякую чушь, лишь бы оправдать собственную трусость».

— Короли, сир...

— И что же?

— Они тоже люди.

— А за это, дорогой, обычно рубят голову, причем публично.

— Короли обязаны прислушиваться к голосу разума.

— И что же?

— Поэтому, сир, если мы сейчас же не покинем Лувр, то я боюсь, что бесценная жизнь ваша будет подвергнута смертельной опасности.

— Сказано плохо, неубедительно, но большего от тебя и ждать не приходится. Время величия прошло. Знаешь, как сообщили моему деду о смерти его родного брата графа д'Артуа, погибшего в битве при Мансуре?

— К сожалению, мне это неизвестно.

— Маленький, ничтожный человек! Даже если бы ты и знал, то постарался бы забыть. От таких ярких слов твоя глиняная душа дала бы трещину. На вопрос Людовика Святого, что стало с его возлюбленным братом, рыцарь Анри де Роннэ отве-тил: «Известия хорошие, мой государь, ибо уверен я, что граф д'Артуа в раю пребывает». А король сказал: «Пусть благословен будет Господь за все, что нам посылает», и на глаза ему навернулись слезы.

— Сир, нам надо уходить.

— Идем, карлик, идем. Меня все равно защитить некому. А заодно заберем и двух моих братьев, а то к утру они станут добычей тех, кто изо всех сил рвется сейчас посмотреть на внутреннее убранство Лувра.

Маленький нормандский буржуа по имени Портье, теперь называвшийся Мариньи, сам проложил себе дорогу к трону, и преданнее пса у Филиппа не было. Да, он был созданием короля, да, его предки не участвовали ни в одном из крестовых походов. Когда дед Филиппа проливал кровь и мучился дизентерией в египетской пустыне, дед Портье торговал и наживал капитал. Но кто выкупил Святого из сарацинского плена, кто смог заплатить огромный — 2 тысячи турских ливров — выкуп за всех оставшихся в живых крестоносцев? Народ Франции. Такие вот карлики, как дед Мариньи. Это они, навозные жуки, выращивали виноград, давили вино, сеяли хлеб, торговали и постепенно скапливали монета к монете нужную сумму, которую надо было выплатить за любимого в народе короля. Сама государыня королева Маргарита и королева-мать Бланка обратились за помощью к людям с «черными ногами», и пожертвования потекли дружными ручейками, постепенно набирая мощь и напор бурной горной реки, волны которой и вынесли короля-неудачника к берегам родной Франции. Для Мариньи путь Филиппа Красивого был его собственной жизненной целью. Он предлагал королю вступить в союз с городами Франции, чтобы успешнее бороться со своеволием крупных феодалов. Филипп, прислушиваясь к советам камердинера, запретил все междоусобные распри, а также чеканку денег, которая до недавнего времени практиковалась почти при каждом дворе влиятельного барона. Мариньи любил своего короля, но любил по-особому. Так любит руки мастера податливая глина, которой придают определенную форму. Да, для короля эта форма казалась уродливой, словно деревенский горшок. Но то, что плохо для короля, не всегда плохо для обычного смертного. Лучше быть горшком в руках властителя, чем куском грязи, о который никто и ног марать не хочет.

— Сир, — осмелился наконец твердым голосом произнести преданный слуга, — времени уже почти не осталось.

Не говоря ни слова, король быстрым шагом прошел к двери своего кабинета, распахнул ее и в следующий момент оказался уже в коридоре.

Залы Лувра были пусты. Они плохо освещались редкими факелами. Король быстро пересек огромное пространство, уставленное низкими с выгнутыми спинками креслами из черного позолоченного дерева, с подушками, вышитыми красными и желтыми розами. Эти розы вышивала еще покойная Жанна. Филипп бросил на подушки беглый взгляд и почувствовал, как сердце проткнула острая боль. Если чернь ворвется сюда, то она будет касаться своими грязными руками самого святого.

Уже у тяжелой двери Филипп со злобой выхватил из кольца факел, и пламя осветило зал кроваво-красными сполохами. Наступало время карликов, а не героев, но герои умеют уходить с достоинством. И король с силой бросил горящий факел на ближайшее кресло, где лежали вышитые рукой королевы розы. Пламя стало жадно пожирать материю и сразу сделалось светлее. Удушливый дым начал распространяться по залу.

Затем Филипп замер у одной из статуй. С противоположной стороны зала послышались торопливые шаги. Это братья короля спешили к выходу. Забыв про этикет и отбросив в сторону вопросы чести, они бежали сейчас туда, где в дыму и пламени виднелась фигура короля. Заметив камердинера, Шарль де Валуа и Луи д'Эвро замедлили шаг и оставшуюся часть пути прошли с достоинством.

— Быстрей, мои возлюбленные братья. Мариньи уверяет, что у нас совсем не осталось времени.

Филипп выхватил еще один факел и осветил лицо статуи. Несколько масляных капель упало вниз, чуть не задев царственной голени, затянутой в черный чулок. Государь не обратил на это внимания. Казалось, что он опять находится во власти видений. Но забытье на этот раз длилось недолго. Король наклонился и свободной рукой коснулся пьедестала. Раздался легкий треск, и статуя медленно отодвинулась в сторону, освободив проход в подземелье.

— Добро пожаловать в могилу, господа!

И с этими словами король начал быстро спускаться вниз по витой лестнице.

Лабиринт, в котором оказался Филипп со своей свитой, напоминал гигантскую паутину, состоящую из различных ответвлений, ходов, причудливо переплетающихся между собой. Сырость и мрак властвовали здесь. Затхлый запах разложения и плесени был очень силен. Филипп шел впереди, держа высоко над головой горящий факел. Он на удивление легко переносил этот смрадный запах и время от времени оглядывался, чтобы насладиться жалким состоянием своих спутников. Шарль де Валуа не выдержал, и его начало выворачивать наизнанку. Прекрасный королевский ужин был несовместим с серыми сырыми стенами. Мариньи почтительно отвернулся в сторону. Д'Эвро держался из последних сил, хотя и побледнел как полотно. Глаза брата короля горели лихорадочным блеском. Д'Эвро крепко сжимал сейчас эфес своего меча, готовый к любой неожиданности. Он знал, что мир видимый и мир невидимый разделены призрачной гранью и что существа с того света любят смущать живущих своим неожиданным появлением. Он знал, что король как помазанник Божий для злых духов представляет огромный интерес. Д'Эвро верил, что тогда во время ночного разговора за дверью королевской опочивальни действительно были существа, одним видом своим способные свести с ума любого добропорядочного христианина. Филиппу приходилось одному нести это бремя, и д'Эвро как преданный брат готов был сейчас с оружием в руках, с бесполезным мечом своим вступить в схватку со всеми силами ада и погибнуть как воин Христов, защищая помазанника Божьего.

Но какими, в каком обличье могут явиться силы зла? В виде горгон и химер с фронтона Нотр-Дама? В виде прекрасной девы или в облике покойной Жанны? А может быть, поползут по полу бесчисленные змеи, опутывая ноги своими скользкими мерзкими телами? В этот момент д'Эвро наступил во тьме на что-то мягкое и живое. Это нечто издало душераздирающий визг и в следующий момент вцепилось в сапог графа острыми зубами. Граф стал отчаянно бить ногой о землю. Ему понадобилось некоторое время и яркий свет факела, чтобы разглядеть крысу, которую он до смерти забил тяжелым сапогом, почти втоптав в твердый грунт маленькое тельце.

Все остановились и некоторое время молча смотрели друг на друга. Затем двинулись дальше. Крыс становилось все больше и больше, и они уже без всякого страха пытались напасть на непрошеных гостей. Их давили и молча шли дальше в глубь лабиринта. Факел в руке короля от недостатка кислорода стал гореть хуже. Перспектива остаться в полной тьме в этом гиблом месте среди полчищ крыс никому не показалась привлекательной. Д'Эвро подумал, что когда свет погаснет, то тогда только и начнется настоящее светопреставление. Крысы — это лишь прелюдия. Дьявол послал королю весть в виде своих мерзких слуг.

Неожиданно король остановился, приказал всем замереть на месте и стал напряженно вслушиваться.

— Слышите? — шепотом обратился он к своей свите. — Слышите?

Наступила неловкая пауза. Даже готовый ко всему д'Эвро не мог ничего различить в наступившей тишине, кроме крысиной возни под ногами.

— Что мы должны услышать, сир? — осторожно переспросил Мариньи у своего господина.

— Шаги. Кто-то идет вслед за нами.

— Уверяю вас, мы здесь одни.

— Ответ неверный, мой милый Мариньи. Под землей трудно найти уединение. Слишком много мы запихнули сюда ближних своих. Возлюбленные братья мои, вы сегодня так охотно рассуждали о злых духах, что настала пора познакомиться с ними. И может быть, один из них идет сейчас вслед за нами. Впрочем, ваш король побеспокоится

о вас. У меня богатый опыт. Я научился различать посланников ада по виду и форме. Я привык к их мерзким прикосновениям. Те, кто расписывает картинки Страшного суда в сельских храмах, абсолютно правы. Эти богомазы видели то же, что и я, и не раз. Дайте дорогу! Мне придется вас оставить на несколько мгновений и побеседовать кое с кем.

И король быстро зашагал назад, оставив своих спутников в полной тьме.

...Тамплиеры знали толк в подземных работах. Это знание было определено самой историей ордена.

Среди свитков Мертвого моря, найденных в середине XX века в Кумране, был один, получивший название «Медный свиток». Эти письмена в 1955—1956 годах были расшифрованы в Манчестерском университете. В них говорилось о миллионах священных сосудов и о некоем невиданном «сокровище», закопанном в подвалах знаменитого Храма Соломона, того самого Храма, в честь которого и был назван орден.

В середине XII века пилигрим по имени Иоган фон Ворзбург оставил письменное свидетельство о своем посещении «Соломоновых конюшен». Эти конюшни существуют и по сей день. Они расположены непосредственно под Храмом Соломона. С 1124 года рыцари использовали его стойла для своих скакунов, которых насчитывалось чуть более 27, по три на каждого из девяти братьев. Таково было количество членов будущего ордена в то время. Конюшни же, по мнению очевидца, могли вместить порядка 2 тысяч лошадей.

В течение нескольких лет своего существования, когда первые девять рыцарей будущего ордена впервые появились на Святой Земле неизвестно откуда и предложили этим малым числом защищать всех паломников и все дороги, ведущие к Иерусалиму, знаменитый хронист иерусалимского короля Фулк де Шартрес даже ни разу не упомянул хоть о какой-нибудь активности первых братьев.

Чем они занимались в эти годы — так и осталось неизвестным. Однако «Соломоновы конюшни» все увеличивались и увеличивались. Скорее всего, рыцари Храма занялись исследованием самого Храма и стали копать святую землю. Такие обширные раскопки могли говорить лишь о том, что рыцари целенаправленно искали что-то. Их даже могли послать в Палестину именно с этой миссией. Так, при дворе графа Шампанского, одного из основателей ордена, еще с 1070 года процветали всякого рода каббалистические и, эзотерические учения, для которых Храм Соломона был своеобразным центром вселенной.

Остается лишь предположить, что рыцарям удалось наткнуться на нечто очень важное, оставшееся погребенным под развалинами знаменитого Храма Соломона. Также можно предположить, что это открытие имело непосредственное отношение к сокровищам или к чему-то такому, что следовало держать в строжайшей тайне.

Парижский Тампль рыцари хотели устроить по образу и подобию иерусалимского Храма. И если там, в Палестине, жизнь ордена протекала как на поверхности, так и под землей, то не было исключения в этом смысле и для французской резиденции. Оказавшись в подземелье, король Франции, не зная того, вступил на территорию храмовников и сейчас находился в полной их тайной власти.

Узнав, что король Филипп сам добровольно сошел под землю, де Моле созвал совет, на котором надо было как можно быстрее принять, может быть, самое важное за всю историю ордена решение: спасать или губить короля Франции!

 

Совет

 

 

В то время, пока король Франции блуждал по подземным лабиринтам, разъяренная толпа уже вступила в схватку с охраной дворца. Прево, выполняя обещание, делал все возможное, чтобы сдержать натиск.

С высоты башни Тампль было хорошо видно, что творилось у Лувра. Огромный пестрый рой устрашающе гудел. Черная сеть птиц шумно трепетала над городом, но ни одна из них не летела в сторону разъяренной толпы. Там, на дворцовой площади, под грязноватой пеленой тумана утвердилась плотно спрессованная масса. Она казалась единым телом. Шум ее становился похожим на заунывное пение хора. Если бы эта масса внезапно хлынула с площади на улицы города, то узкие улочки не смогли бы вместить напора людских потоков и лопнули бы, а дома развалились и превратились в пыль. Людей было так много, что они стали давить друг друга. По упавшим шли, как по камням, топтали раненых и упрямо продолжали рваться к воротам дворца. Некоторые из затоптанных лежали в позе распятых. Один из несчастных оказался рядом с бревном, голова его при этом высунулась, и на нее начали ставить ноги. Через несколько мгновений она была раздавлена.

Какое-то время Магистр внимательно следил за толпой, шумящей на дворцовой площади. Затем повернулся к собравшимся и начал совет, на который как по тревоге де Моле пригласил самых важных людей ордена. Это были: Гуго де Пейро, генеральный досмотрщик ордена, Жоффруа де Гонневиль, приор Аквитании и Пуату, Жоффруа де Шарне, приор Нормандии.

Последний с разрешения Великого Магистра взял на себя труд вслух прочитать текст старинного пергамента, который непосвященными мог быть воспринят просто как бессмыслица:

«В НОЧЬ СВЯТОГО ИОАННА 36 ЛЕТ СПУСТЯ ПОСЛЕ ПОВОЗКИ С СЕНОМ 6 НЕТРОНУТЫХ ПОСЛАНИЙ С ПЕЧАТЯМИ ДЛЯ РЫЦАРЕЙ В БЕЛЫХ МАНТИЯХ ЕРЕТИКОВ ИЗ ПРОВЭНА К МЩЕНЬЮ 6 РАЗ ПО 6 В 6 МЕСТАХ

КАЖДЫЕ 20 ЛЕТ, ТО ЕСТЬ ЧЕРЕЗ 120 ЛЕТ ТАКОВ ПЛАН:

ИДУТ В ЗАМОК ПЕРВЫЕ

ТО ЖЕ САМОЕ ОПЯТЬ ЧЕРЕЗ 120 ЛЕТ ВТОРЫЕ

ОТ ХЛЕБА,

---

Дата добавления: 2018-02-28; просмотров: 223; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!