Книга Памяти. Сидорович Михаил Адамович

Nbsp; Воспоминания бестужевки…   Сидорович Капитолина Дмитриевна   Тетрадь №3   Война входит в мою жизнь. Вот так с отъездом Мити захлопнулась вторая дверь моей жизни. За нею остались беспечность и бездумность, юность без жизненных теней и сумерек. Первые два-три дня были полны покоя, тишины и отдыха. Отдыхала моя взбудораженная молодая душа. Ходила купаться, читала, копалась в саду и пока – никаких мыслей в голове. Спасибо и нашим – никто меня не трогал, ни о чем не заговаривал, все было мирно и на редкость ясно и светло. Но уже на третий, четвертый день тревога стала сжимать сердце – почему нет ни письма, ни открытки – сердце заполнили всякие страхи. Мы с Марусей снова решили переменить место своего жительства – перебрались опять в беседку, расположенную около самых ворот. Она вся была завита виноградом и полна прохлады и уюта. Ночи начинались душные, жаркие, цветы и деревья стояли точно облитые серебром, покачиваясь под лунным светом. Во дворе - аромат и сияние луны, ничуть не страшно, тем более, что против беседки на галерее спал Митя. Но… в ночь на 1 августа в нашу семью, как и во многие тысячи других семей, вошли ужас, постоянная неизбывная тревога и страх за своих дорогих, самых близких и родных людей    . На рассвете, часа в 4 утра раздался торопливый, нетерпеливый стук в нашу калитку. Я вскочила, накинула на себя платье и побежала открыть. Телеграмма. Руки задрожали, голова сразу стала пустая, пустая, лоб холодный, как лед. Расписалась. Телеграмма мне. Что в ней? Что случилось? «Требуют немедленно полк. Выезжай в Полтаву венчаться. Миша» Ничего не могу понять. Встали Маруся, Митя потом мама. Встревожились. Почему вдруг венчаться? И почему именно в Полтаве? Что все это значит? И тут после получения телеграммы прошло уже с час – слышим в городе гул, стучат колеса телег, раздается ржание лошадей, плач детей, ужасные вопли и причитанья, крики, рыдания. Объявлена мобилизация. Начиналась первая империалистическая война. Около десяти часов утра снова телеграмма – «От выезда воздержись. Проезд невозможен»… И посыпались на меня телеграммы одна другой противоречивей и непонятней. Волнуюсь, нервничаю, плачу, да, видно, и тот, кто слал телеграммы, сам голову потерял. В каждом доме творилось то же самое. Город вдруг наполнился тысячами молодых мужчин и женщин из уезда. Все толпятся около здания воинского присутствия, как тогда назывался военкомат. Здесь уже кипит работа, медицинская комиссия проверяет призванных. Здесь же идет распределение явившихся по родам оружия. Комплектуются команды, отправляются на вокзал. Плачь и стон – и в городе, и на вокзале. Дома у нас тяжело. Митя еще весной подал заявление о приеме его в Киевское военное училище, т.к. врачи еще в Абастумане ему сказали, что самое лучшее для его здоровья – это военная служба. Двадцать седьмого июля Митюша получил извещение, что принят и вызов на 15 августа. Как единственный сын матери вдовы он имел «белый билет», т. е. освобождался от военной службы. Но в этот день, такой печальный и грозный, брат рассуждал по-своему – ведь, когда никто и никак не грозил России, я хотел сам идти на военную службу. А теперь? Послать новое заявление, отказаться от поступления в военное училище? Нет! Это невозможно – скверно. Ведь, каждый сейчас нужен в армии – мама плачет, но не отговаривает – решай сам. Это дело только твоей совести. И вот Митя уезжает. Провожали пока в училище, а дальше? Ничего не знаем, все перепуталось, все смешалось, все понятия перевернулись. Где правда? Кто виноват в происходящем? Зачем и кому нужна война? Почему и за что уходят люди из привычной жизни, уходят, быть может, навек, чтобы никогда не вернуться, никогда не увидеть больше родных и близких людей? – Никто на эти вопросы ответить не может или не хочет. Да, плохо и мало знали мы все о том, что происходило не только в мире, но и нашей родной стране – слишком были оторваны от политической жизни общества. Почему так все получилось? – Да Митя годами болел, ни в Петербурге, ни в Харькове не успел даже войти в круг товарищей-студентов, я была слишком молода, ведь мне не было еще и 17-ти лет. А Маруся? – Вероятно потому, что училась она тогда не на Бестужевских высших женских курсах, передовом высшем учебном заведении страны, а на Раевских, где состав учащихся был совсем иного состава. Так думаю я сейчас, а тогда ничего не понимала и только бесконечно, горько страдала от того, что страдали все вокруг и, конечно, вместе со всеми винила в разразившейся войне «проклятую» Германию и ее еще более проклятого кайзера Вильгельма II. Но ведь сущность-то происходящего была совсем иной.     ПОЛОЖЕНИЕ РОССИИ ПЕРЕД ВОЙНОЙ   В годы промышленного подъема очень возрос количественно и окреп политически. Усилилась концентрация рабочих, иначе говоря, сформировался рабочий класс, уже совершенно отошедший от крестьянского труда. Но в то же время усиливалось и обнищание его, что в свою очередь влекло за собой повышение классовой сознательности рабочих и вызывало нарастание классовой борьбы. Росло рабочее движение. Стачки стали приобретать политический характер. Студенчество и демократически настроенная часть передовой интеллигенции поддерживала рабочее движение. Особенно сказались на политической обстановке страны Ленские события, когда на золотых приисках на р. Лене были 04.04.1912 года расстреляны рабочие только за то, что осмелились поднять голос в защиту своих прав. В стачечном движении 1913 года участвовали не только Петербург и Москва, но и Рига, и Харьков, и Ревель, и Западный Край, и Донбасс, и Поволжье. Рабочее движение захватило и крестьянство, которое стало переходить к массовым выступлениям. За время с 1910 по 1914 год произошло более 13 тысяч крестьянских восстаний, причем особенно на Украине, Центрально - Чернозёмных губерниях и в Белоруссии, где наиболее развито было крупное помещичье землевладение и где положение крестьян было нестерпимо тяжелее. Казалось постепенное, но неуклонное расслоение деревни. Не меньшее влияние подъем рабочего движения оказал и на армию, особенно на флот и саперные части. Молодая русская буржуазия набирала силы, экономически крепла, а в предвоенные годы уже ясно становилось ее стремление усилить свое влияние на государственные дела и снизить роль дворянства – опоры монархии. В эти же годы среди промышленников организовалась партия прогрессистов. Ее программа требовала создания правительства, ответственного перед законодательной палатой, требовала активности во внешней политике на Балканах., на Среднем и Ближнем Востоке. Однако, усиление большевистской фракции тысячами нитей связанной с народными массами, шло несравненно сильнее и глубже, и шире. Короче говоря, все классы огромной России  стремились как-то изменить жизнь общества, всей страны в целом, понимая, что дальше в таких условиях жить немыслимо. Как же на все эти устремления отвечало царское правительство?- Как всегда неразумно. Началась политика натравливания национальностей друг на друга. Надо было во чтобы то стало залить огонь вновь начинающейся революции кровью междоусобных войн. Но тут царское правительство натолкнулось на довольно сложное препятствие. Буржуазия национальных окраин частично сговорилась с русской буржуазией и объединилось с нею в предъявляемых правительству требованиях. Однако, большая часть буржуазных националистов, усомнившись в силах правительства обеспечить целостность ее капиталов, земельной собственности и правовых привилегий, пошла по иному пути. Она стала ориентироваться на внешние силы. Буржуазные националисты Царства Польского тянули к австрийским Габсбургам; украинские - к Германским, а националисты Средне-Азиатских окраин, Поволжья и Кавказа тянулись к пантюркизму – ориентируясь на султанскую Турцию. Только партия большевиков боролась за единство действий трудящихся всех национальностей и стремилась сплотить их вокруг русского пролетариата. Огромную роль в этом сыграла «Правда». Естественно, что усиление рабочего движения вызывало ответное усиление внимания в правительстве самых реакционных дворцовых кругов. Крайние правые повели бешеную борьбу против председателя Совета министров Коковцева, который явно не желал помогать крупному дворянству, поправлять свои расстроенные дела за счет государственной казны. Англия и Франция, державшиеся примирительного тона с Германией, тоже не питали симпатий к Коковцеву и в силу сложившихся условий последний был вынужден 30.01.1914 года подать в отставку. Его пост занял махровый реакционер Горемыкин. Правительственный механизм русской монархии разваливался буквально на глазах. В Государственной Думе все партийные фракции упрекали друг друга в том, что усиливают своим поведением наступления революции. Все грызлись, обвиняли друг друга во всех смертных грехах, но разумного выхода не предлагали, не находя его сами. В лето 1914 года разразились грандиозные стачки – сначала в Баку, затем в Петербурге, Москве, Грозном, Саратове, Харькове. 3 июля на Путиловском заводе собрался митинг в 12 тысяч человек, а 4-го июля в Петербурге уже 90 тысяч рабочих, 8 июля – 150 тысяч. И забастовки эти носили исключительно политический характер. Полиция оказалась бессильна справиться с эти ураганом. Были вызваны войска. Город превратился в военный лагерь. В воздухе пахло революцией. Страна была на кануне огромных политических событий, а Европа накануне величайшего военного кризиса. Скопилось слишком много свинца, накопилось слишком много неразрешенных вопросов. Война кружилась над Европой, нужен был только повод, чтобы она безудержно вспыхнула. В январе 1914 года , как я уже говорила, ушел в отставку Коковцев, считавшийся в правительстве лидером партии. В результате взяли верх те , кто в войне видел спасение от надвигающейся революции. На страницах крайних реакционных газет стали появляться воинственные статьи. Зато на страницах «Правды» большевики выступили против военных кредитов, разоблачали захватнически аппетиты буржуазии, мечтавшей о господств на Балканах, о захвате проливов, о влиянии в Иране и Афганистане. Обострение противоречий между крупнейшими государствами Европы к середине 1914 года достигло предела. Германия, обогнав Англию в своем экономическом развитии, оттеснила ее с мирового рынка, вела широкую деятельность на Ближнем Востоке и в Африке, угрожала самой целостности Британской империи. Германии нужны были колонии, а они уже принадлежали Англии и она вовсе не собиралась выпускать их из своих рук. С Францией у Германии были давние и острые нелады еще с 1871 года, т. е. с момента франко-прусской войны, когда Франция в результате понесенного ею поражения потеряла Эльзас и Лотарингию, захваченные Германией. Оба эти государства сталкивались и в Африке. Не менее острые противоречия были и между Россией и Германией, и Австро-Венгрией. Это было и на Ближнем Востоке и на Балканах. Кроме того Германия строила планы захвата Польши, Прибалтики, части Украины и Белоруссии. А царское правительство в свою очередь стремилось захватить у Австрии Галицию и проливы. Все эти противоречия вызвали к жизни образование двух вражеских друг другу группировок в Европе – Тройственного союза и Антанты. Война назревала – нужен был только толчок. И этим толчком послужил нелепый и трагический эпизод - убийство бедным сербским юнцом, Гавриилом Принципом, австрийского наследника престола, эрцгерцога Франца-Фердинанда с женой в г. Сараево – в Сербии. Боснии шуму этот факт наделал много, но думали, что дело ограничится расследованием и юридически сфер не пойдет. Дипломаты разъехались в отпуска – Извольский из Парижа, Свербеев из Берлина, Шебеко из Вены и даже император Вильгельм II отправляется в свое обычное жжжж путешествие – в норвежские шхеры. Такова была внешняя обстановка. Германия, однако, не проявляла себя внешне, считала, что момент для войны очень выгоден. Россия к войне подготовлена слабо, ее внешняя программа только только разворачивалась; Англия останется нейтральной – в этом Вильгельм был уверен. Он считал – если Австрия предъявит ультиматум Сербии и Россия встанет на защиту последней, даже совместно с Францией – то в игру ввязаться стоит; прямой расчетю Германия поддержит Австро-Венгрию и война безусловно вспыхнет огромным пожаром на пользу Ирландскому империализму. Разыграли, как по нотам. Роли были распределены. Приступили к выполнениюжжжж задуманного. 23 июля Австро-Венгрия, договорившись предварительно с Германией, предъявила Сербии ультиматум. 25 июля Сербия приняла его, хотя и с оговорками. 29 июля Австро-Венгрия, несмотря на это объявила Сербии войну. Что же предприняло в эти дни Русское правительство? – Учитывая свою неподготовленность к войне, учитывая, что военная машина России «перестраивается», царское правительство пыталось предотвратить конфликт, но ничего из этого не вышло. 30 июля Николай II подписал указ о мобилизации. В Европе повсюду начинались лихорадочные приготовления. Англия, отказавшись от своего нейтралитета, заявила, что не допустит гибели Франции. Германский посол в России требовал от лица своего правительства отмены указа о мобилизации русских войск. Русское правительство это требование отвергло. Итак – в «доме Облонских все смешалось». Дипломаты метались, жжжж жжжж, войска спешно готовились к новой грозе. И, наконец, 1 августа 1914 года Германия объявила войну России, затем Бельгии и Франции. Англия, став в позу защитницы Бельгии и Франции, объявила войну Германии. 5августа Австро-Венгрия объявила войну России –война охватила сразу всю Европу, а вскоре превратилась в мировую, когда 23 августа в войну против Германии вступила Япония, а 2ноября после бомбардировки турецкой эскадрой русского побережья, Россия объявила войну Турции. На стороне Антанты, куда входила Россия, таким образом участвовали 20государств, а на стороне Германии и Австро-Венгрии всего четыре. Ясно, что события в Сараево было только поводом к войне, а сущность ее возникновения была глубоко запрятана от народов. Нужен был передел мира, передел колоний, в чем особенно была заинтересована Германия, слишком поздно выступившая на экономическую сцену, выступившая уже тогда, когда наиболее сильные жжж успели захватить беззащитные страны Азии и Африки. Так-то вот грандиозные махинации и волчьи аппетиты воюющих стран захватили в свои цепкие руки судьбы миллионов людей – русских и немцев, французов и англичан, бельгийцев и греков, турок и японцев. И эти простые, мирные люди, ничего не знавшие о темных закулисных делах империализма, покорно подчинялись закону о мобилизации, оставляли свои дома, семьи, любимое дело и уходили умирать за чужое благополучие и чуждые, даже враждебные им интересы. Так в орбиту этих же чуждых нам интересов попали и мы все, веря, что наши родные защищают свою Родину.   ВОЙНА И ПЛЕН   Мишу приказ о мобилизации застал в Баку, когда от нас он ехал снова в Абастуман. Он, не зная еще ничего, явился к воинскому начальнику города Баку, за получением документов для дальнейшего пути, а там, у воинского начальника его ожидал уже вызов в полк. Отпуск прекращался. Пришлось с обратным поездом в тот же день ехать уже из Баку в Варшаву, где тогда стоял полк. Мише очень хотелось обвенчаться до отправки на фронт, видимо, он все-таки опасался моей молодости. Вызвал меня в Полтаву. Но, послав эту телеграмму, должно быть, и сам понял, что мой приезд невозможен на железных дорогах творилось что-то невообразимое, в связи со всеобщей мобилизацией. Да и ему-то самому нельзя было даже на лишний час задержаться в той же Полтаве. Свой полк он захватил уже в пути. выходящим из предместья Варшавы на позиции. И вот с одним чемоданчиком, который он брал в Абастуман, человек пустился в новый неведомый путь – путь войны, крови и смерти. Уже в походе он узнал, что его прикомандировали к штабу дивизии в качестве адьютанта командира дивизии. С первых же дней войны он сутками мотался на лошади то в один, то в другой полк, доставлял донесения, выполнял поручения комдива.  И вот однажды, когда он мчался со срочным приказом к командиру Витебского полка и уже видел на пригорке фигуру командира с визгом и воем разорвался снаряд и командир полка на глазах исчез, был буквально разорван на куски. Мишу засыпало землей  и щепой от вырванного с корнями дерева. - Когда я подошел потом к месту взрыва, то на земле увидел только сапог со шпорой- это все, что осталось от дяди Ивана. Командовал полком тогда брат Адама Адамовича, отец Нелли. Это произошло на вторую неделю войны. Я получала от Миши письма почти каждый день, но после этой смерти он молчал дней пять и только потом написал подробно о случившемся, и приписал, - Как я боюсь за отца. Тут-то и мне стало страшно. Ведь каждое полученное письмо никогда не являлось гарантией, что человек жив, не убит, не ранен. Ведь на фронте судьба, жизнь зависит от момента, от любой шальной пули, любого осколка снаряда. В это время я была уже в 8-ом педагогическом классе – взяла две специальности: историю и литературу. Училась по-прежнему отлично, но не было во мне уже прежнего задора, не было радости от успеха и печали от неудач. Все внешнее словно скользило по мне, не задевая никаких чувств. И только одна дума не оставляла мозг и сердце – жив? Убит? И, однако, смешно вспомнить, как я ожидала писем. Обычно все письма, и от Адама Адамовича, и от Софьи Михайловны, и от Мити мне клали под обеденный прибор. Обедать мне приходилось всегда одной, т.к. домой из гимназии я являлась только в 5-ть часов, когда все давно уже кончили обед. Бегу, бывало, домой голодная до того, что под ложечкой сосет, а сама думаю,- Господи, хоть бы под тарелками ничего не было, а то, если что-нибудь случится, то я и поесть не смогу. – И вот рывком открываю дверь, и рука сама мгновенно оказывается под прибором. Если там пусто, я облегченно вздыхаю и спокойно усаживаюсь обедать, а потом уже начинаю волноваться, что писем нет. Хожу из угла в угол и места себе не нахожу, хотя уже отлично понимаю, что даже ежедневное получение весточки ничего не меняет и что через пять, десять минут после того, как письмо написано, можно погибнуть или быть тяжело, может быть безнадежно раненым. Но уж видно так устроен человек, что всегда он на что-то надеется, всегда чего-то ждет. Кажется, 26 августа германские войска перешли бельгийскую границу и в течение 2-х недель заняли Бельгию. Нависла угроза над Францией – немцы ринулись к Парижу. И вот в эти-то, тревожные для Франции дни, началось русское наступление на северо-западном фронте. 17 августа в наступление перешла 1-ая армия генерала Ренненкампфа. Вечером того же дня войска 2-ой русской армии под командованием генерала Самсонова вторглись в Восточную Пруссию, что грозило немцам потерей этих земель. Немецкие войска поспешно отступали. В это время генерал Притвиц был отстранен от командования и против русских войск принял на себя командование Гинденбург. С западного фронта, из Франции, в связи с русским наступлением, были переброшены корпуса, кавалеристская дивизия, пехотная дивизия и готовился к отправке на русский фронт еще один корпус. Таким образом, успешное наступление 2-ой армии на Восточную Пруссию обеспечило, вернее, помогло полностью, Франции и Англии выиграть битву при Марне. После сражения под Гумбинском 1-ая армия Ренненкампфа, оторвалась от противника, двинулась к Кенинсбергу, открыв совершенно 2-ую армию Самсонова врагу. Против этой армии сосредоточились огромные силы немцев. К этому моменту 2-ая армия была уже до крайности утомлена большими переходами, непрерывными боями, не обеспечена продовольствием. Наступала она в расходящихся. Немцы, зная из перехваченных радиограмм о положении 2-ой армии, начали последовательно наносить удары изолированным фланговым корпусам, а затем окружили центральную группу. Отступление наших войск стало неорганизованным и 2 сентября остатки почти уничтоженной армии были взяты в плен. Командующий 2-ой армией генерал Самсонов застрелился. Почему же такое успешное стремительное наступление закончилось так трагически? Все произошло вследствие предательства генерала Ренненкампфа и полного бездействия командования фронта и Верховной Ставки, не принявших абсолютно никаких мер для обеспечения положения 2-ой армии, неожиданно и полностью открытой врагу генералом Ренненкампфом, уведшим свои войска без предупреждения. Интереснее всего то, что главный виновник гибели 2-ой армии, генерал Ренненкампф, не понес никакого не только наказания, даже взыскания, взятый под защиту самим царем, главнокомандующий фронтом был смещен и вместо него назначен генерал Рузской. Вот в эту-то мясорубку попали как Витебский, так и 31-й Алексеевский полк, в котором служили и Адам Адамович и Миша. Что же произошло в эти тяжкие дни с ними? Для Ивана Адамовича война уже закончилась. Для Эммануила Адамовича, служившего в Полоцком полку, тоже. Вместе с ним погиб и его сын Александр – погибли оба в боях при окружении центральной группы 2-й армии. Адам Адамович уцелел, хотя и был дважды контужен. Несмотря на это, он сумел вывести свой батальон из кольца и избежать плена. Когда в газетах стали появляться скупые, но тревожные сведения о положении 2-ой армии, я, зная, что Миша служит именно в ней, буквально потеряла покой. Днем, пока сижу на уроках, слушаю, как будто бы все внимательно, только захлопнется за мной гимназическая дверь, меня словно тиски сжимают. Плачу, но чтобы никто этого не видел и не замечал, а писем нет и нет. Софья Михайловна писала аккуратно два раза в неделю, но ведь она и сама ничего не знала, т.к. писем не было и от Адама Адамовича. Погибли? Оба?  Боюсь этой мысли и не могу от нее избавиться. Ужасно ждать неминуемой беды, но еще ужасней не ждать ничего и ни на что не надеется. А я хотела надеяться – надеяться до конца, ежедневно с ужасом читая списки убитых и раненых в газете. Как-то ночью, после горьких и безнадежных слез, я уснула и увидела сон, сохранившийся в памяти в мельчайших подробностях, хотя прошло уже 48 лет.  Все было настолько реально и так страшно! – Слышу, стучат в окно. Подхожу, открываю его, слышу голос: «Вам телеграмма». Беру, распечатываю, читаю: «Миша убит. Папа». Я от ужаса закричала, уже не во сне, а наяву. Испуганная мама прибежала из другой комнаты. Я уже проснулась от собственного крика. Долго не могла толком ничего рассказать маме. Наконец та поняла меня, успокоила и осталась посидеть со мной, пока я вновь засну. Не прошло и часа после всей этой суматохи, раздался стук в окно. Мама подошла, открыла его, и я снова слышу те же слова: «Вам телеграмма». Я помертвела, сижу на постели, молчу. Мама дает мне телеграмму, а я как слепая – ничего не вижу, ничего прочесть не могу. Мама сжала мою руку крепко, крепко, поцеловала меня и зашептала - Да, очнись же, успокойся, Миша жив, только ранен.» Тут только я взглянула на телеграмму зрячими глазами. - Миша тяжело ранен. Подробности письмом. Не тревожься. Крепко целую. Твой папа. – Телеграмма от Адама Адамовича. Даже сейчас не могу понять, как он сумел ее отправить в том положении, в котором находилась армия. А через несколько дней под тарелками оказался целый ворох писем – и от Адама Адамовича, и от Софьи Михайловны, и от товарища Миши по полку и даже от Бориса. Из этих писем я узнала все подробности случившегося. Адам Адамович писал, что Миша был послан с донесением к командиру корпуса с положением на участке, где находилась дивизия, в которую входил 31 Алексеевский полк. Начался ураганный артиллеристский обстрел и Миша попал под него. Неподалеку разорвался тяжелый снаряд, лошадь под Мишей была убита, он сам отброшен на большое расстояние и ранен осколками в правую сторону груди, правую руку, ногу, голову и тяжело контужен мелкими осколками, было побито лицо, сорвана часть кожи с головы и изранена щека. Все это произошло около 2-х часов дня. Подобрали его санитары только к вечеру, понесли в полевую летучку. Он был без сознания, лицо и грудь залиты кровью, одежда в клочьях. Но он даже не стонал. В лазарете его осмотрели, забинтовали, вытащили около 30 осколков и , положив на носилки, собирались вдвинуть эти носилки в лазаретную фуру – везти в тыл, т.к. он был в крайне тяжелом состоянии. Но в этот момент наскочили немцы и всех раненых вместе с медперсоналом захватили в плен. Борис писал, что у Миши сильно испорчено лицо и, кажется, оторван нос. К чему он это написал – не знаю. То ли это была неуместная и неумная шутка, то ли он хотел проверить мое отношение к Мише, то ли ему действительно так показалось. Однополчанин писал, что видел только, как Мишу несли на носилках всего залитого кровью, особенно лицо. Так Миша попал в плен, где пробыл три с половиной года. Больше трех месяцев он был слепым, глухим и немым, и позднее рассказывал, что он только тогда понял, где находится, когда стал видеть и в голове хоть что-то прояснилось. Но и после того ни говорить, ни слышать еще не мог. Вылечили его те же врачи, что попали в плен вместе с ним. Немцам же до пленных не было ни малейшего дела,  о лечении больных и раненных военнопленных никто и не помышлял. Как же жили тогда русские военнопленные офицеры в плену? Сначала их направили в Штральзунд, разместили в дощатых бараках с земляным полом. Холод был нестерпимый, сырость такая, что уже сами пленные соорудили вдоль стен жестяные желоба из испорченных и выброшенных консервных банок. туда по стенам стекала вода. Одежда всегда была влажная, покрытая плесенью, а те у кого вообще не было одежды, т. е. у больных и раненых, взятых в плен из лазаретов, не было возможности укрыться даже чем либо, хотя бы и сырым. Все военнопленные солдаты были распределены по фермам в качестве батраков. Для раненых у них имелось и что-то вроде лазарета, где их перед отправкой подлечивали – ведь рабочие руки в Германии были нужны. Ну, а офицеров на работу никуда не выпускали и те, кому никто не мог послать посылку, оказались бы в совсем безвыходном положении, если бы не писаное правило – все, полученное одним, делить на всех. Но посылки разрешили получать далеко не сразу, а значительно позже и только один раз в месяц, да и то через Красный крест в Стокгольме. Так что это не спасало от мучительного чувства голода, сводившего внутренности. Немцы же давали два раза в день вареную кормовую репу или квашеную брюкву. К ней полагался хлебный паек – 100 граммов эрзац – хлеба на день. Уж из чего этот эрзац выпекался - сказать не умею. В результате среди истощенных, больных и голодных людей начался чуть не повальный туберкулез. По Гаагской конвенции офицерский состав, попавший в плен, должен был обеспечиваться какой-то частью своего жалованья, в зависимости от чина и должности, и правом приобретать добавочное питание за свой счет, для чего и существовали в лагерях военнопленных так называемые «кантины» - лавочки. Но в Штральзундском лагере никому, никогда и ничего не приходилось покупать. Денег не было ни у кого, заработать было невозможно, а продать или обменять на продукты было нечего - ведь, у большинства не было даже смены белья – подавляющее большинство находившихся в этом лагере было взято в плен из госпиталей. И так как все были больны, до предела слабы, то немецкое командование, видимо, решило – к чему возиться с выполнением Гаагской Конвенции, когда они и так скоро все «дойдут». Русское же правительство, вообще, положением своих военнопленных не интересовалось. Так тянулось вплоть до июня 1916 года¸ когда, не умею сказать каким путем, стало известно о положении в Штральзундском лагере, где люди мерли, как мухи, несколько человек сошло с ума. Я видела впоследствии их фотографии с остановившимися, ничего не видевшими глазами. Ужас! Лагерь, кА я уже говорила, был заполнен больными и ранеными, попавшими в плен при разгроме 2-й армии. Международный Красный Крест, узнав о положении в Штральзунде, вмешался в это дело. Была создана Комиссия по проверке сведений о трагическом положении именно русских военнопленных, т.к. французские и английские находились в несравненно лучших условиях. В эту Комиссию вошла и вдова застрелившегося командующего 2-й армией, генерала Самсонова, работавшая в продолжении всей войны сестрой в санитарном ….. Союза Городов. Прибыла эта Комиссия Штральзунд, а там не лагерь, а попросту говоря чуть не море. В результате расследования и работы этой Комиссии все, наиболее тяжелобольных туберкулезников перевели в город Нейссе, а затем в герцогство Баденское. Положение несколько улучшилось. Во-первых лагерь хоть и был за тройным рядом колючей проволоки, хоть и был окружен множеством вооруженной охраны, все же помещение было не барачного типа, но окна по прежнему были забраны частой решеткой. В каждой комнате размещалось от 40 до 50 человек и даже нары были устроены , а для старшего офицерского состава поставлены кровати. Питание же было прежнее, однако было разрешено получать посылки два раза в месяц. Кроме того, выдали какие-то лохмотья, чтобы полураздетые люди могли себе из них что-то перешить, прикрыть себя хоть немного. Видела я впоследствии у Миши дикий зеленый френч из кусков бильярдного сукна, сшитый им своими руками. В нем он вернулся из плена. И еще одно облегчило существование измученных людей. Разрешено было, кто умеет рисовать, строгать, вышивать, выжигать и т. д. делать художественные поделки и через «кантину» продавать. Очень многие из этих изделий покупали английские и французские военнопленные. Разумеется, на трудах русских людей наживался кантинщик, но кое-что перепадало и им. Так они смогли хоть чуть-чуть улучшить свое положение. У меня до сих пор хранится шкатулка, сделанная руками Миши. Прекрасная работа. Но все, это я узнала спустя почти четыре года. А тогда, получив телеграммы и письма о тяжелом ранении и плене Миши, я ходила совсем опустошенная. И потянулись дни, недели, месяцы без писем, без вестей от него самого. Где он? Жив? Или уже умер от ран? – Ничего неизвестно. Тоскливо, страшно и всю сковывает состояние бесконечного, напряженного ожидания, вне которого нет ничего.   ПОЕЗДКА В КИЕВ.             В начале октября 1914 года Митя вызвал маму и меня в Киев, заболел воспалением легких, состояние скверное. Взяла разрешение в гимназии на 10 дней и мы с мамой отправились в путь.  По приезде, остановились в какой-то гостинице, близ Владимирской Горки.  Умылись. переоделись, привели себя в порядок и пошли в военное училище. В каком положении застанем Митюшу? – Идем и молчим, ни одна из нас не заговаривает – боится спугнуть хорошие мысли. боится заронить страшные. Добрались до училища. Пока получили у дежурного офицера разрешение пройти в лазарет, по коридору, мимо открытой двери в дежурку все время бегали юнкера. Двое даже в дежурку шмыгнули с каким-то вопросом. Мы на это не обратили, конечно, никакого внимания, считая, что это все в порядке вещей. Кто-то вызвался нас провести в лазарет. И вдруг на пороге лазаретной столовой нас встретил Митя! Худой, наголо обритый, в синем фланелевом халате и тапочках. Сколько поцелуев, радости! Оказывается, хождение юнкеров мимо будки было не бесцельным. Когда мы получили разрешение на посещение, юнкерская жжж мигом сообщила все «данные» о посетительницах и к кому прибыли. И Митюша встретил нас, уже зная о нашем приезде. Вот организованность-то! Пробыли мы в Киев неделю. Каждый день бывали у Митюши. Но посещения были во времени ограничены – от 3 до 5-ти дня. Остальное время было в нашем распоряжении. Мама успокоилась за Митю, он уже поправился и мы с ней все дни бродили по городу. Митюша дал мне целую тетрадь-список нот для меня, надо было их купить по возможности все – окончится война, будем опять петь с тобой, Толюшка. Только смотри же для баритона и сопрано, повнимательней бери. – Большинство названий достать удалось, и он был очень доволен. – Молодец, смотри и Чайковский, и жжжжжжжжж, и Бротский, и Шуман. Ох, хорошо! – Мне очень хотелось осмотреть училище – ведь в нем всего год назад учился Миша и даже стены, двор, сад его казались мне какими-то своими. Однажды сидим мы у Митюши, открывается дверь, входит громадный, широкоплечий красивый офицер пенсне. Митя вскочил, вытянулся. Офицер положил ему на плечо руку – Сидите, юнкер! Ваши знакомые?- Никак нет. Мать и сестра, господин капитан. - Разрешите представиться. Капитан Басанько.- Ой, господи, да ведь это же Мишин курсовой офицер! Миша много о нем рассказывал, говорил о его требовательности и строгости и в то же время отмечал, что все его ценят и уважают за справедливость, тактичность, внимание и знания. Разговорились. В разговоре выяснилось, что я невеста Миши И Басанько заулыбался, -Как же, как же жжжж юнкером окончил. Умница и товарищ прекрасный! Где он? – Рассказала, а Басанько только рукой махнул – Пропала 2-я армия! Через два месяца он подал рапорт об отправке в действующую армию. И, как говорят, был убит в 1915 году. Киев меня околдовал! Сколько в нем парков, скверов, улицы осажены каштанами, повсюду цветники. Масса скульптурных памятников на площади и в садах. Весь город буквально утопает в буйной зелени, несмотря на начало октября. Тепло. Светит солнце. А Днепр!  Во Владимирском парке, на горе стоит колоссальных размеров памятник великому князю Киевской Руси – Владимиру. В руках у него крест, куда проведено электричество. С темнотой крест зажигается и служит маяком для судов, идущих по Днепру. А Днепр течет тут же внизу под горой, широкий, могучий, полноводный, прекрасный. Далеко, далеко видно все Заднепровье и такая ширь, такой необътный простор, что дух замирает, и сам себе кажешься сильным, свободным, способным сделать что-то большое, хорошее. Прекрасно! По Днепру снуют и снуют лодки, медленно проплывают пароходы, суетливо пробегают катера. Громадное впечатление на меня почему-то произвели Арсенал и Публичная библиотека. Даже сейчас я их вижу перед глазами, стоит мне только закрыть их. Быть в Киеве и не побывать в Киево-Печерской лавре – недопустимо было по тем временам. Не скажу, чтобы мы отправились туда из религиозных целей, на поклонение, нет. Нам просто было интересно – что и как там. В нашей семье как-то особой религиозностью никто не отличался, ни старшие, ни тем более младшие. Но так или иначе, а направились мы в лавру. И я не пожалела. Пещеры огромны по всей длине, все в заворотах и переулках.  В стенах сделаны ниши, в нишах гробницы, накрытые покрывалами. Горят лампады. Холодно, сумрачно, но сухо – пещеры в меловых горах.. Обычно собирается целая экскурсия, человек 15-20. Такую группу ведет монах, вроде экскурсовода по- нынешнему. Он рассказывает, кто, когда и где похоронен, кто рыл пещеры и т.д. Собралась нас порядочная группа, сестры из госпиталя, мужчины, женщины, все больше молодые. Идут, шутят. Монах сурово останавливает. Молился ли кто из этой группы сказать не могу. Но один эпизод запомнился. За мной следом шел молодой японский военный врач. Все время над ухом я слышала, что он что-то без конца бормочет, но разобрать не могу – не по-русски. И только перед выходом из пещер он во весь голос произнес – О, какой счастливый русский народ, какие у него есть места для молитвы!- И тут же у меня мелькнула мысль – в этом ли счастье? Но, на этой мысли я не задержалась. Вышли на воздух и с облегчением вздохнули – опять солнце, свет и тепло. Не надо никаких пещер, больше не хочу! Там же в Киеве мы увидели впервые военнопленных австрийцев. Шли они колонной - тысячи 3-4. Впечатление тяжелое и не хочется даже писать. Находились люди, которые плевали им в лицо, несмотря на повязки и костыли! Гадко! Промелькнула неделя. Простились с Митюшей и домой. Октябрь. Ноябрь, Декабрь, Писем нет по-прежнему. Софья Михайловна тоже ничего не получает, но мне всегда аккуратно пишет дважды в неделю и успокаивает. Прошло четыре месяца. Запрашивает о Мите и через Международный Красный крест, через Стокгольм, и через Женеву – безрезультатно. Сведений нет. Тяжко! Если бы не гимназия, я, наверное, не выдержала бы такого напряжения. Но занятия поневоле заставляли держать себя в руках и быть всегда внешне ровной и спокойной. Только ночи были мои, когда никто не видел, не знал, как мне трудно и больно. Наконец, в начале января 1915 года открытка! Вся в штампах, в печатях, вычеркнутых цензурой строчках. Жив! Жив! Пишет из Штральзунда, но ничего о своем ранении, болезни, условиях жизни – суть всей открытки – только ты не волнуйся. Сообщает, что получено разрешение писать одну открытку в месяц и столько же получать, сообщает адрес. Почерк странный, неуверенный, словно пишет больной слабый старик, а не юноша 23-х лет. Карандаш стертый, трудно даже прочесть. Но это все пустое. Главное – жив! Получила и Софья Михайловна – ей он писал, что разрешено получать одну посылку в месяц. Она уже послала, в следующем месяце пошлю я. Стало на сердце чуть спокойнее. Но тут подошло производство Митюши. Это было в январе того же 15-ого года. После производства заехал на три дня домой. Получил направление в Оренбург. Ох, что-то будет с ним! Милый мой, родной Митюша, не мог не привезти мне подарка – серебряную сумку, которая тогда только входила в моду. В углу выгравированы мои инициалы, серебро с подчернью. Я ему приготовила серебряный подстаканник. Но он его с собой не взял – храни дома, вернусь с войны, тогда возьму. – Горько мне это было. Через три дня проводили его в Оренбург в полк. Оттуда он писал, - Мне хорошо, только морозы донимают. В конце февраля из полка должны были отправить на фронт 1200 человек солдат и 3*х офицеров. Вызвал командир всех офицеров и предложил «желающим ехать с эшелоном». В ответ - молчание. Митюша писал,- Мамочка мне стало так стыдно за всех и за себя в том числе. Что же мы молчим? Почему 1200 человек никто не спрашивает, хотят ли они отправляться воевать, а у нас спрашивают? И я сказал, что хочу ехать. Командир ответил, что я слишком недавно в полку, что есть офицеры с большим опытом, но я настаивал и командир отдал приказ о назначении меня начальником эшелона. – Вот тут опять случилось то, что может быть сохранило бы Мите жизнь, но чего он в силу своих понятий о честности и порядочности принять не смог. За три четыре дня до отправки эшелона Митя получил от старого знакомого семьи, Василия Андреевича Сервирога, телеграмму с предложением занять в Казанском военном училище должность курсового офицера. На следующий день - вторую телеграмму – телеграфировать согласие. Но на это Митя пойти не мог, и … отправился со своим эшелоном на фронт. Назначение получил в 18-й Вологодский полк. Сохранились письма Митюши, напечатанные в Воронежском журнале «Дни войны» за 1916 год.     МИТЯ НА ФРОНТЕ.   « Вот я уже в действующей армии. Явился в Корпус. Моих солдат направили в одну дивизию, меня в другую. Потом явился в дивизию, получил назначение в полк. Дали две роты жжжж солдат и я их повел. Явился, отдал рапорт и в пять часов вечера отправился со свертком еды полотенцем, щеткой и зубным порошком на позицию.» - Прошло несколько дней. Снова письмо. _ «Сейчас целый фонтан свободного времени, сижу, лопаю и пью чай. Офицеры – ребята симпатичные, все молодежь. В полку много георгиевских кавалеров и среди солдат и среди офицеров. Командир полка имеет золотое оружие жжжж «Георгия» » - 27.02.15 Опишу Вам солдатские и офицерские окопы. Вырыта землянка, сверху потолок из толстых досок, сверху засыпано четверти на две землей. Внутри солома, в стене печка. Вход снаружи, как в пещеру, надо сгибаться в три погибели. Каждая землянка на 5-6 человек. Что хорошего пишут в газетах о войне? Мы тут давно ничего не знаем, газет читать не приходится…   15.03.15 Если после войны жив останусь, могу быть и истопником, и поваром, и штукатуром, и печником – все теперь умею. Война многому учит…. Кашель наводит на мрачные размышления. Перевестись бы на Турецкий фронт! Воевать и умирать абсолютно все равно, что на австрийском, что на турецком фронте, но мне всегда хотелось служить на Кавказе. Дал бы бог – скорее бы окончилась война, поехал бы к Вам, соскучился, истосковался, безумно хочется побывать дома, повидать Вас всех. А потом можно хоть и умереть. Немного жуткий конец, ну да пишу как думаю. Будьте мои родные здоровы и счастливы…. Снаряды беспокоят, хотя почему-то не страшно. Я думал, что будет жутко, но когда снаряд разрушил сарай, находившийся рядом, почему-то было не страшно, а даже интересно. Остановился около окопа и наблюдал за жжжж разрывами, которые были дальше. … Прошу Вас, не думайте много об опасностях, которые всех нас окружают. Чувствую себя хорошо.   20.03.15 Вы себе представить не можете, как хочется хоть на минуточку домой, перецеловать Вас всех и обратно на позиции. Сегодня произошло мое первое боевое крещение шрапнелью… Австрийцы стреляют разрывными пулями… За пять суток пришлось спать 7-8 часов. Мамочка, я уверен, что война для меня пройдет благополучно и, пожалуйста, не расстраивайте себя мрачными мыслями. Берите пример с меня… Всегда весел. Будьте счастливы, мои родные.   Б з даты… В 11 часов ночи пошел с полуротой в разведку – часть солдат залегли, а я с десятью солдатами, захватив гранаты, отправились к окопам противника. Подошли. Их секреты открыли стрельбу, мы бросили гранаты. Врыв. Стрельба прекратилась, секрет уничтожен. Забрали сигнальные флажки австрийцев. Кое-что узнали интересное… Представлен к награде.   05.04.15 Я в госпитале. Затерзал кашель. Температура 39.8, 39.9…. Скука в госпитале страшенная… С 05.04.15 по 15.06.15 Митюша пробыл в госпитале в Кременце, с воспалением легких. Мама умудрилась к нему туда съездить. Она, бедная, только и жила вестями от него.   И снова письма с фронта.   20.06.15… С трудом добрался в полк, а он уже снимается, я за ним и, наконец, явился в свою роту… Противник густыми цепями идет на нас. Открыл огонь. Отбили атаку. У меня разрыв между взводами был шагов 400. Приказано роте отступать вместе со 2-м батальоном, а первая полурота стоит, и мне с первым взводом пришлось 2-3 часа отбивать группу австрийцев. Противник зашел к нам в тыл справа и слева, т.к. 10-я рота и мой 4-й взвод ушли. Ну, думаю, конец. Развили крепенький огонек, а затем сразу прекратили. Отбитый противник отошел и прекратил стрельбу по моему взводу. Мы воспользовались затишьем, да ходу. Поперли прямо через лес, где были наши окопы. Слышим наши русские выстрелы и мы оказались как раз у нашей новой позиции… Опять рытье окопов… Люди измучены, не спали несколько суток… Ну, ничего, пока жив, но голоден…   30.06.15 Вот житье настало. Уже неделю стоим на позиции вблизи противника и ничего не делаем. Все ждем наступления. Ночевать приходится на воздухе, а ночи здесь очень  холодные. Пришлите, пожалуйста, мою коричневую папаху… Чувствую себя хорошо, только кашель. От 16-го числа как только явился на позицию и до сего времени, заработал две награды… За атаку и за пленных – «Анны 4-й степени» за храбрость и Станислав с мечами и бантом.     Без даты… Пишите чаще. Жив, здоров, чувствую себя великолепно… Вчера мы забрали более 1000 пленных. 20 человек моей роты пригнали более 100 пленных. Вот здорово! Имею «трофеи» - шашку австрийскую, бинокль и браунинг. Между пленными много 17-18 летних и 42-45 летних. Страшнейшая разнобожжжжж возрастов, языков, народов. Их солдаты, пришедшие на пополнение получили двухнедельное воинское образование и позавчера только прибыли на позиции – еще не обстрелянные. Но, конечно, есть между ними и такие, что чуть не с начала войны. Эти последние, при виде своих, сдающихся в плен, направляют пулеметы так, чтобы поражать и наших и своих…   02.07.15….В тот день, когда я послал Вам письмо, со мной не произошло ничего, но зато ночью было что-то невообразимое… Соседи мои справа и слева отступили, не предупредив меня и нас окружили… Удалось прорваться. На другой день стали на новую позицию. Тихо. Никто не стреляет, кроме артиллерии. Владекжжж принес мне обед, но сам назад уже не ушел – его отнесли. Когда он уходил с позиции, снаряд разорвался и осколком разбил ему поясницу слева, начиная от хребта. Рана тяжелая…А потом снаряды посыпались так, как солдаты не высыпят пуль из винтовок. Ураган. под таким огнем пришлось пробыть до 12 часов дня. По приказу отошел. Окопы завалил. Снарядами сбиваю громадные сосны. Я стоял в окопе, снаряд летит, жжжж сосну, я под ее тяжестью пригнулся и благодаря этому получил только ожег. Обсыпало осколками, но все обошлось благополучно…     04.07.15 … Я получил легкую рану в правую ногу, контужен в правый бок, спину и правую руку… Если буду на лечении в глубине России - увидимся. Самочувствие хорошее, но сильно болит нога, спина и рука…   Затем в письмах идет перерыв от 04.07.15 по 08.08.15. Это время Митюша пробыл в госпитале, в Вильно.     ПРИЕЗД СОФЬИ МИХАЙЛОВНЫ НАША ПОЕЗДКА В ВИЛЬНО Лето 1915 года.   В июле 1915 года окончен 8 класс. У меня об этом как-то не осталось даже ярких воспоминаний.. Все заслонила боль и тревога за Мишу, за всех, кто страдал на войне. Я жила своей внутренней жизнью, а гимназия - это было что-то внешнее, без чего обойтись нельзя, но что как будто бы и совершенно не нужно. На лето в 1915 году приехали к нам Софья Михайловна и Володя. Вот тут-то мы уже познакомились по настоящему, а не только по письмам. Навезла мне Софья Михайловна подарков сверх головы, была ласкова и нежна, очень внимательна. Но меня поместили с нею в одной комнате и это было ужасно неприятно. Я уже не принадлежала себе, а жила словно под стеклянным колпаком. Володя же мне очень понравился. Это был милый, простой и веселый мальчик. Учился он в предпоследнем классе Московского Кадетского Корпуса. Между прочим, он очень любил подтрунивать над собственной матерью. Мы с ним быстро и крепко сдружились, чувствовали себя вместе отлично, по - настоящему братом и сестрой. Чудесный мальчик! Очень красивый, умненький, прекрасно воспитанный и очень талантливый. Он прекрасно играл на рояле, скрипке, мандолине, флейте и с этого года уже дирижировал оркестром кадетского корпуса. он очень увлекался музыкой. Так мы жили летом 1915 года, не спокойно, но и не до отчаяния тревожно – видно втянулись в постоянную боль и тревогу и за близких и за всех русских людей. Жили вообще, как и все, от письма до письма.   И вдруг 10.07.15 получили телеграмму. Митюша в Вильно в госпитале. Вызывает туда маму и меня. На другой же день мы выехали, а Софья Михайловна и Володя остались на Марусином попечении. Наверное, ей было нелегко. Ведь Софья Михайловна типичная полковая дама, взбалмошная, капризная и избалованная, привыкшая дома командовать и мужем и сыновьями и денщиками. У нас-то в то лето она держалась вполне приемлемо и ко мне относилась больше, чем хорошо. Но что-то меня в ней стесняло - сама даже не могла понять что.   МЫ В ВИЛЬНО   В июле мы приехали в Вильно. С трудом разыскали госпиталь,  где лежал Митюша. Город гудит и звенит. Кругом исключительно военные. Гражданского населения как-то незаметно. Тысячами проходят военнопленные австрийцы под конвоем десятка двух наших «крестов», т. е. стариков, взятых из ополчения. Мчатся военные автомобили, скачут верховые, с грохотом проезжают орудия, артиллерийские упряжки, шагает пехота. Наконец-то нашли Митюшу во всем этом столпотворении. В халате, с забинтованной ногой. Обрадовался нам до слез, все целовал и маму и меня. Говорит, что в госпитале долго не задержится. Вызвал нас не потому, что чувствует себя плохо, а просто очень стосковался и неудержимо захотелось повидаться. А у самого глаза так и светятся. Пробыли мы в Вильно семнадцать дней. Хочется рассказать о том своеобразном впечатлении, которое оставляет город. Это ожившее, кинутое в хаос войны средневековье. Именно таким он остался в моей памяти – и он, и его жители. Наряду с многоэтажными прекрасными светлыми домами, лепятся крохотные каменные домики, с узкими зарешеченными окнами, с высокими черепичными кровлями, с молотком, вместо звонка у дверей, с высокими, каменными глухими оградами. Улицы, особенно в старой части, узкие мощеные огромными каменными плитами. Идешь, идешь из, как - будто бы, совершенно заброшенной островерхой башенки выскакивает человек, хватает тебя без дальних слов за руки или за полы одежды и тянет за собой. Вначале я даже робела. – Что это? Но ничего страшного нет.- Оказывается в стене башенки нора, в норе крошечная лавчонка, где и товара-то едва ли на 10-15 рублей. Владелец всегда еврей. Вильно старый древний город. В истории он упоминается, как политический, торговый и культурный центр Литвы еще с 12 века. Население в нем невообразимо смешанное. Тут и русские, и поляки, и белорусы, и татары, и евреи. Татар еще великий князь Литовский Витовт переселил в Вильно из под Азова в 1395-8 годах из пленных. Евреи осели там еще раньше с 1171 года. И каждая национальная группа живет своей жизнью, своими интересами, своей верой, языком, обычаями. Живут бок о бок веками и не чувствуют себя единым целым. В городе очень много интереснейших, прямо-таки музейных средневековых зданий, например знаменитый Виленский университет, реорганизованный в 1803 году из иезуитской коллегии, основанной еще при Стефане Батории. Первым ее ректором был Петр Скарги. А уже в университете кафедру истории в свое время занимал профессор Лелевель, один из крупнейших деятелей национально-освободительного движения 1830-31 гг в Польше. Университет этот был центром польских патриотов, боровшихся за освобождение Польши от русского царства. В его стенах учился Мицкевич, величайший поэт Польши, друг и горячий поклонник Пушкина.  А в 20-е годы 16-го столетия в Вильно жил знаменитый просветитель Белоруссии Георгий Скорина, «доктор семи свободных искусств» Краковского ягеллонского университета и доктор медицины Падуанского университета. Сын белорусского народа, он первый открыл там, в Вильно, друкарню, типографию, и первый же начал печатать книги на белорусском языке. Вначале это была библия и другие так называемые книги священного писания, а позже собственные сочинения Скарины и переводы с греческого и латинского языков. И все это впервые печаталось на языке родном, близком , понятном народу. Интересен отзыв о деятельности Георгия Скарины Карнелия Вшегрда, профессора Пражского Карлова университета: «Поистине это знаменательно. Книга на языке понятном народу – больше, чем победа в битве, важней голоса в сейме, договора между государствами, ибо победы сменяются поражениями, договоры вероломно нарушаются, книга же остается в веках» Очень интересен огромный музей древностей – и здание под стать названию. Это бывший замок графов Тышкевичей, подаренный владельцами городу еще в 1855 году. Много средневековых храмов, чарующих красой и строгостью своей архитектуры. Так называемый собор Богородицы построен еще Юлианией Александровной Тверской, дочерью великого князя Тверского Александра и женой литовского князя Ольгерда. Еще в 1416 году он стал при Витовте кафедральным собором. Не менее интересен Святодухов монастырь. Расположен он на возвышенности около Острых Брам (ворот) города и в нем хранилась тогда знаменитая на всю Литву и Польшу икона Остробрамской Божьей матери. Стояла она тогда не в самом храме, а в нише , которая соединяет два крыла здания. К этой нише ведет высокая крутая лестница, тоже в два крыла с балконом перед иконой. Сама икона колоссальных размеров, насколько помнится 5*6 метров, в литой серебряной ризе. И вот мы, идя как-то втроем мимо этого края, были буквально ошеломлены, а я даже испугана, растеряна: улица, узко сжатая с боков, идет круто вверх к входу в церковь. По обе стороны ее проезжей части, узкие, каменные плиты тротуаров, а на них, на этих плитах сотни людей – женщин, мужчин, штатских, военных, детей, стариков, молодых нарядных и в лохмотьях … ползут на коленях и шепчут, молятся, снова ползут и снова шепчут. Иные крестятся православным крестом, иные католическим – икона, видимо, в равной мере почитаема и католиками и православными. И так они ползут десятки метров, так же ползком на коленях поднимаются по крутой высокой лестнице ( примерно до высоты 3-х этажей). Зачем? Чтобы только поставить перед этой иконой свечу, помолиться и поцеловать краешек ризы. Ползут утром, ползут днем, ползут вечером и даже ночью. Храм открыт круглые сутки. Прошло больше сорока лет с тех пор, как я видела это, но жуткое неизгладимое впечатление не исчезло. У нас, в русских городах ничего подобного мне не доводилось видеть , видимо таких вещей и не бывало – не знаю. Не видела. И еще неповторимая картина. В Вильно тогда было до 150 учебных заведений – начальных, средних и высших. И среди них католическая духовная семинария. Мы жили в гостинице недалеко от нее. И вот, кажется утро, часов около восьми, из ее дверей выползала черная, узкая лента – это двигались, именно двигались, а не шли, молодые семинаристы. Все в черных сутанах, в черных кругленьких каких-то нелепых шапочках – вроде жжжжж, со сложенными на груди руками. На правой -  у них четки, а рука эта все время непроизвольно, непрерывно и бесконечно их перебирает. Идут по двое, парами, молча, без единого звука, глаза опущены вниз, головы склонены на бок – человек 400-500. Куда они проходили так - не знаю, видимо в церковь, но впечатление от этого шествия всегда было одинаковым, грустным и каким-то мрачным. Ни дать, ни взять – бледные тени из Дантова «Ада». Мама, бывало, посмотрит и головой покачает, а один раз не выдержала и досадливо заметила – «Вот вышколили-то!» Должно быть, эти слова относились к гробовому молчанию этой живой черной, едва шелестящей в своем движении, ленты. И последнее о городе, как городе. Это Бернардинский парк. Вильно окружен несколькими холмами – Замковая гора, Крестовая, Бекетова – остальных не припомню. И вот, кажется, на Крестовой сохранилась башня 15-го века, остатки Бернардинского монастыря. У подножия этой горы – чудо по своемужжж растительному царству. Липы, дубы, ели. Зелень темная, темная, сочная, мощная и такая сила в этих деревьях чувствуется, что перед ними просто козявкой себе кажешься. Видно большинству этих великанов давненько уже перевалило не за одну сотню лет. В парке несколько озер, в них спокойно плавают лебеди. Цветов мало - только в центральной части, где устроена эстрада для выступлений артистов, раковина для оркестра, клуб и т.д. Но не эта часть привлекает и характерна для парка – она словно нелепый балаган в вековом зачарованном лесу. И еще о людях, их настроениях, о том воспоминании, которое они оставили. Поляки изысканно вежливы и сдержанны. Белорусы покорны и молчаливы, задумчивы. Евреи – большинство из них в длинных лапсердаках, ермолках, с пейсами, в белых чулках и черных матерчатых туфлях – угодливы, заискивающе-любезны; а русские – исключительно военные – шумливы, и словно бы беспечны, но какой-то особой беспечностью людей, которые себе уже не принадлежат, о них думает кто-то другой, их судьбами , жизнью и смертью распоряжаются тоже другие. Внешне они выглядят совсем особенно: все исхудалые и напряженные, точно туго натянутая струна. В них чувствуется словно бы какая-то отрешенность от обычной жизни и в то же время среди них звучит смех, раздаются шутки и острые словечки. Это в равной мере относится и к солдатам и к офицерам. Странные люди живут в этом большом богатом городе, похожем на какое-то разворошенное гнездо. Так казалось мне тогда. Митюше дней через пять после нашего приезда разрешили выходить из госпиталя. Каждый день, точно в 10 часов утра приходил он к нам в гостиницу, мы завтракали и шли в Бернардинский парк.  Ходил Митюша в одном сапоге, а другая забинтованная нога в тапочке. Ходил с палкой, но не с костылями, а все время говорил, что госпиталь не для него и что, если бы не надежда еще хоть раз увидеть нас, он ни за что не согласился бы на отправку в Вильно. Но вот по городу поползли тревожные слухи, что немцы уже под Варшавой. Стало неспокойно. Вижу и Митя волнуется,  покупает подряд все газеты. Разговоры невеселые – командование фронтом и Ставка растерялись, в войсках ощущается острый недостаток оружия, боеприпасов, патронов. Мама держит себя в руках. Ну а я? – Я полагаюсь на маму и Митю, жду, что скажут они.   Варшава оставлена нашими войсками. Вскоре пал Новогеоргиевск; Ковно. Силы немцев устремились на Вильно. Когда числа 25 июля мы пошли вечером проводить Митюша до госпиталя, увидели почти мертвый жжжж темный город. кучками, группками собираются под стенами домов люди, шепчутся, расходятся, снова сходятся и снова шепчутся. Что это? Странно, одни евреи. В чем дело? Неужели из-за Варшавы?     А на утро из всех магазинов, лавочек, булочных, ларьков исчезло до последнего пятака все серебро. Куда? Никто не ведает. Сдачу с покупок стали давать кнопками, карандашами, спичками и прочей ерундой. А когда спрашивали, где же девалось все серебро и даже мелкая разменная медь – купцы, в основном евреи, только разводили руками, очень беспомощно почмокивали губами, уныло покачивали головами, стыдливо улыбались, почтительно и низко раскланивались:- Проше пани, нехайжжж пани сама посмотрит, ни гроша в кассе серебра.- Исчезло в одну ночь бесследно. Вот это организованность! Утром Митюша пришел хоть и с палкой, но в сапогах. Сильно хромает, но держится бодро, говорит, что нога совсем не болит. Обманывал нас. Хотел показать, что здоров и весел. А вечером признался, - Мамочка, пока я еще здесь, хочу Вас отправить домой. Оставаться здесь уже нельзя. Я в госпитале больше сидеть не могу, без меня Вы отсюда не выберетесь. Все также хромая, с палочкой в руках он со мной ходил и к начальнику гарнизона, и в штаб армии, и к коменданту города, и военному коменданту вокзала, пока не добился билетов и пропуска на выезд нас из города.     31.07.15 вечером, накануне отъезда, мы пошли в полюбившийся нам Бернардинский парк – Пойдем посмотрим эстрадное выступление - . Купили билеты, сели. Ни одного из концертов не помню. Единственное, это зацепилось в памяти – это две пары, в костюмах апашей, с сигаретами в зубах, танцевавшие танго. Это было для меня, в сущности еще девчонки, неожиданное, странное и почти страшное зрелище. Митя взял меня за руки, шепнул что-то маме и мы вышли, - Незачем тебе любоваться этим, - сказал потом Митюша. Мама направилась домой, собрать и уложить вещи, сказав нам, что часика через два зайдет за нами. Мы остались вдвоем, брат и сестра, крепко, крепко привязанные друг к другу и ничего никогда не таившие один от другого. Митюша столько мне рассказал о фронте, о людях, о своих солдатах, без которых заскучал, к которым его бесконечно тянуло, сего я не слышала за все две недели. А он еще и предупредил меня,- Маме ничего не говори, а то она совсем изведется. Ушли мы далеко от эстрады, от людей и тихо, тихо разговаривали. Митюша сидел грустный, почти подавленный и что-то тихонечко запел. А потом взял меня под руку,- Знаешь, Толюшка, как мне хочется хоть на денек, хоть на час домой. Хочется взглянуть еще раз на наш шиповник, посидеть на крылечке. Мне кажется, что я уже больше никогда не увижу дом. – Помолчал, помолчал и чуть-чуть задумчиво добавил, -Ну, а если убьют, ты все равно об этом узнаешь первая. Стало больно, мучительно – тоскливо от этих слов, но я и вида не подала, даже тихонечко засмеялась, что это от того у него такое настроение, что мы уезжаем, что ему просто от этой мысли не по себе, у самой же горько сжалось сердце. На утро он пришел к нам с большой коробкой в руках. В коробке лежала прелестная , дорогая кукла. – Это Нинуле, ведь мы еще с ней не знакомы, надо свести дружбу. Нинуля это Санина дочурка, наша маленькая и довольно вредная племянница, 3-4 лет. Саня в это время с мужем и маленькой Нинусей жила в Гродно – там стоял штаб 10-ой армии, где служил Владимир Семенович. Митюша по дороге из госпиталя на фронт хотел туда заехать повидать их. – Надо мне непременно их увидеть, непременно. Кукла эта и до сих пор жива, хотя нашей маленькой Нинуле уже не 3 года, а 50 лет. - Всех повидал, а Марию нет. Вот неудача.- Грустное было расставание. Митюша твердо решил добиться выписки из госпиталя и скорее вернуться на фронт. – «Не могу больше, пропаду от тоски к своим ребятам.» Через три дня он выписался, хотя нога болела, и он сильно хромал. На вокзале в Вильно творилось что-то невообразимое. Тысячи людей атакуют вагоны, дети кричат, чемоданы летят через головы в окно, чьи-то невидимые руки их снова выбрасывают из вагонов на перрон. Вопли, брань, шум, давка. Митюша попросил двух солдат помочь ему посадить нас, а т.к. багажа у нас почти не было, за исключением одного чемодана, то мы, хоть и с трудом забрались в вагон. Не успели осмотреться, поезд неожиданно тронулся и я только крикнула в окно, - Митюша, - а в ответ услышала, - Мои родные, поцелуйте Марусю.- И все. Поезд набирал скорость, и вокзал скрылся из глаз. Мама плачет. Я сижу молча, только руки мелко, мелко дрожат. Почему-то это бросилось мне тогда в глаза, и я их поспешила спрятать за спину. Навеки мне запомнилась одинокая в толпе фигура Митюши в гимнастерке, в пенсне, с палочкой в руках. Проезжали мы по Виленской губернии чудесными местами, но ничто не радовало. Высокие холмы, жжжж, вековые леса – дубовые и сосновые, изумительные в своей красоте озера, все время сверкавшие на солнце и светлое словно чуть-чуть выцветшее небо. Между лесами и перелесками вдали видны деревушки, которые из окна вагона кажутся не настоящими, игрушечными. Те же, которые расположены ближе к полотну железной дороги, производят на фоне мощной зеленой чащи удручающее впечатление. У нас глаз привык к беленьким чистым хаткам, с желтыми или голубыми оконными наличниками, а тут все серое, все деревянное, вплоть до крыши. Постоит такой домик нарядным и светлым два-три года, а затем потускнеет, становится серым, унылым и грустным, как грустна и уныла была и вся жизнь белорусского крестьянина. Смотрела в окно вагона и этот пейзаж еще больше растравлял тоску, заставлял сердце сжиматься еще сильнее. Домой вернулись третьего или четвертого августа. Софья Михайловна с Володей уже уехала – Володе надо было явиться к 1-ому августа в корпус, начинался новый учебный год и лагери жжжж до 1-го сентября.     МИТЯ СНОВА НА ФРОНТЕ. ИЗВЕЩЕНИЕ.   Рассказали все Марусе. Трудно было это. Через несколько дней уехала в Петроград и Маруся, в доме стало совсем пусто и так тяжело, что места себе не находила. Мама ходит, как потерянная. Ждем писем.   Наконец-то 8 августа 1915 года…. Приехал в полк и вчера уже выступил на позицию. Назначен командиром 12-ой роты… Прошло еще несколько дней - и сразу два письма от Митюши. Оба в его обычных конвертах с синей жжжжж, оба адреса написаны его рукой. Мы так обрадовались, мама сразу схватило одно, а я другое. Разорвали конверт…. в руках у меня не письмо, а одна небольшая бумажка с штампами и печатью. В тот момент я даже не смогла сообразить, что это такое… Смотрю на эту бумажку и вдруг перед глазами точно живые , выпуклые, огромные буквы заговорили….. 20-го сего августа, командир роты … убит. снарядом, во славу русского оружия. Похоронен в лесу «Карий жжжж Брод» … Кто, кто убит? Какой командир роты? Митя? Нет! Нет!... не может быть. Ведь недавно же, совсем недавно мы были с ним. Смотрю на извещение и молчу. А в голове сверлят Митины слова – ты первая узнаешь, если меня убьют.- Все это было одно мгновение, но казалось, что прошли часы, пока мама взглянула в мою сторону. – Что ты?- - Убит- и все. Дальше ничего не помню… Приехала Маруся…. И опять в памяти провал… Приходили знакомые, – а это раздражало. Зачем они идут? Что им надо? – Заболела, пролежала более трех месяцев. Собственно я даже не знаю, что это была за болезнь. Ничего не могла взять в руки, не могла встать на ноги. Казалось, что на руках и на ногах у меня нет ни кожи, ни мышц – одни нестерпимо острые голые кости, до которых ничем твердым невозможно дотрагиваться – страшные, до обмороков, боли вызывало такое прикосновение. С ума сходила от мучительных непрерывных головных болей. Но молодость взяла свое. Встала. И этот период у меня сохранился в памяти, как одна сплошная, ни на миг не прекращающаяся боль – все остальное исчезло. Поднялась после болезни уже глубокой осенью. Дождь, слякоть, ветер веет. Особенно мучительно бывало по вечерам. Сижу и все бывало думаю – как же он лежит в могиле, как там холодно, страшно – и не могу никуда уйти от этой мысли. И становится холодно, холодно самой и так тяжко, словно и на самом деле давит сырая тяжелая глыба земли. Только спустя три-четыре месяца я прочла то письмо Митюши, которое было получено одновременно с извещением о его смерти.     Вот оно. 15.08.1915 .. «Пишу Вам, а сам думаю, удастся ли мне еще написать или  нет. Завтра придется остаться со своей ротой в арьергарде - прикрывать отвод главных сил. Сумею ли сделать это? Не знаю. Главное же – смогу ли привести свою роту, куда следует. Ведь на моей совести сотни жизней и, если я их не выведу – покончу с собой… Впереди немцы. В тылу болота и только одна дорога. У меня что-то ужасно мрачное состояние, но здесь все же лучше, чем сидеть в лазарете. Командую сейчас двумя ротами. Вы сами понимаете, я к смерти не стремлюсь, но у меня такое чувство, что мое место со всеми – как моей роте, так и мне… Вчера было совещание по поводу отпусков. Мне – январь. Хорошо, если доживу до тех пор.» - Это последнее письмо…. За то время, пока я болела, приезжал вестовой Митюши, привез его вещи и рассказал подробности о его гибели. Оказывается его с двумя ротами 10-й и 12-й оставили прикрывать отход главных сил, вести арьергардные бои. Во время ураганного артиллерийского обстрела, он пробирался к своим в 10-ю роту, где погибли все офицеры, но до окопа добраться не успел – сильно хромал, мешала больная нога. За 2-3 шага до окопа осколок снаряда настиг его, попал в правый глаз и наш Митя был убит наповал. Так 20.08.1915 года оборвалась одна судьба, одна среди сотен тысяч молодых прекрасных, частных жизней. Оборвалась по злой воле тех, кому война не несла ни скорби, ни горя, а создавала богатство, власть, или приносила силу и могущество. Привез вестовой и топографическую карту, присланную командиром полка, где крестиком было помечено место Митюшиной могилы. Это было за Слонимом, в 5 верстах от местечка Ружана-Гутажжжжж, в лесу «Зеленый бор или Кожжжжж Брод». Мама хотела перевезти его тело домой, но местечко это как было занято через 2-3 дня после его гибели, так не вернулось в состав русского, а затем Советского государства вплоть до 1934 года. Вестовой прожил у нас почти две недели. Мама отдала ему почти все вещи, кроме гимнастерки с вырванным боком, той самой в которой он был впервые ранен, да еще кое какой мелочи, дорогой нам, как память о нашем родном мальчике. В тот момент, когда мы с мамой получили эти два страшных письма, я сидела столовой и дочитывала «Обрыв» Гончарова. Дочитать тогда я его не успела – почтальон принес письма. И странно – вплоть до 1948 года я не могла решиться взять в руки эту книгу. А если он попадалась мне между другими, я с каким-то суеверным страхом отодвигала ее книгами же, не касаясь рукой. Меня охватывал всегда ужас, – а вдруг стану дочитывать и опять случится что-нибудь такое же горькое. И только тогда, когда мне уже было некого терять, не за кого было страшиться, я решилась и то с каким-то отвращением дочитать это произведение. И до сих пор я его ненавижу по настоящему, как злое, кривое существо.   23.08.15 под нажимом общественности был снят с поста верховного главнокомандующего В. К. жжжж Николай Николаевич и переведен на должность командующего Кавказским фронтом. Верховное командование принял на себя Николай II, при начальнике штаба Алексееве. Началась позиционная война. В 1915 году центральные державы добились успеха, т.к. у русских войск катастрофически уменьшались запасы вооружения, боеприпасов и в полуторагодичных боях был выбит основной костяк обученных старослужащих солдат и хорошо подготовленных опытных офицеров. С тяжелыми боями и огромными потерями русские войска оставили Галицию, Польшу, Литву, часть Латвии и Белоруссию. Россия с начала войны потеряла 3,5 миллиона убитыми, ранеными и пленными – повторяю, костяк кадровой армии погиб. Настроение в войсках упало, заговорили о измене высшего командования и двора. Несмотря, однако, на это все-таки Россию вывести из строя не удалось и Германия продолжала вести трагическую для себя войну на два фронта и русский фронт по-прежнему сковывал сотни дивизий противника, по-прежнему имел огромное значение. Ведь только в августе 1915 года на русском фронте действовало более 105 германских и австро-венгерских войск, тогда как на всем западном около 90. И снова русская кровь помогала успехам Англии и Франции. Пользуясь тем, что основные силы противника были брошены в Россию, Англия и Франция успели перестроить свою промышленность и подготовить людские и материальные ресурсы. Россия же в этот же очень трудный и тяжелый период войны ни малейшей помощи от союзников не получила. Примерно в эти же месяцы, когда под Варшавой гибли тысячи русских людей, при дворе плелись интриги. Германия и Австрия, отлично понимая огромное значение русского фронта, стремилась к сепаратному миру, чтобы развязать себе руки в борьбе против Англии и Франции. А последние крепко держали Россию привязанной к себе союзными обязательствами. Фрейлину императрицы Александры, М.А. Васильчикову объявление войны в 1914 году, застало врасплох в ее поместье Глогниц под Веной. Она была задержана и преспокойно оставалась жить там – в стране, воюющей с Россией и пользуясь там всеми правами и преимуществами, которые давали ей ее звания, состояние и положение. Оттуда же из Глогница, она отправила Николаю II и Александре письмо через Копенгаген и Стокгольм с просьбой приехать в Россию. Спустя год Васильчекова получила разрешение австро-венгерского правительства выехать в Россию, в связи со смертью матери, Алтуфьевой. Пока шли все эти переговоры, мать ее давным давно покоилась в земле, но Васильчикова все же приехала «жжжж на ее могиле», а заодно привезла Александре и ее сестре Елизавете, святой монахине, письма от их брата, герцога Гессенского Эрне Людвига о сепаратном мире. Вот так плелись интриги, в то время, когда реки крови заливали поля сражений. Погибшие русские люди, погибшие англичане и французы, негры и индусы никем и никогда не принимались во внимание – шла крупная экономическая и политическая игра, плелись грязные кружева измены и предательства, устраивались колоссальные денежные аферы. А люди отдавали свои жизни и оказывались просто пешками в этой мировой шахматной партии. Так проходил 1915 год. За все то время, что прибыла первая весть от Миши, я получила 4 открытки, а затем прошли ноябрь, декабрь, наступил январь 1916 года – писем нет. Софья Михайловна пишет по - прежнему, но радости от этих писем мало. Тоска и такое безразличие ко всему, что теперь, будучи старым человеком я не могу понять, как я могла жить с таким настроением, даже не делая попыток избавиться от него.  Почему Миша молчит? Умер? Посылки ему не принимают. Только в 1918 году я узнала уже от самого Миши, что почти 7 месяцев он просидел в тюрьме – в одиночке, за решетками и замками на проклятой квашеной брюкве. Посадили его за подкоп. Штральзундский лагерь был расположен на острове Рюген, в Пожжжжж от города Штральзунда его отделял неширокий в том месте пролив. И вот, три человека – Миша и два его однополчанина, решили бежать из плена. Надо было сделать только под землей проход к проливу. Работали он и по ночам и уже надеялись, что через неделю-другую докопаются… Но на этом их и захватили. Рассадили в одиночки, лишили жалкой переписки, лишили права получать посылки, а еду давали один раз в день. Короче говоря, совершенно сознательно доводили до голодной смерти. У меня были фотографии Миши за решеткой – старый заросший бородой, худой и истощенный до предела. Фотографировали пленные Французы. За эти месяцы у Миши развился открытый туберкулезный процесс. Тут бы ему и конец, если бы, как раз в это время, не приехали в Штральзунд та международная комиссия Красного креста, о которой я уже упоминала. Это комиссия и вызволила самых слабых и больных из проклятого лагеря. В начале 1916 года Мишу вместе с другими туберкулезниками перевели в Нейссе. Но все это я узнала, как говорила уже, только в 1918 году, а тогда, уже в 1916-м получила открытку из нового лагеря – из Нейссе. За все годы плена Миша никогда ни словом не обмолвился о том, как ему тяжело, что он голодает, болеет. Никогда ни одной жалобы, всегда только стремление успокоить, поднять настроение, оживить надежду на скорый конец, на близкую встречу.     ЯНВАРЬ – АВГУСТ 1916 ГОДА   Январь 1916 года. В нашем доме появились новые люди. В городе полно военных, два кавалерийских полка, один пехотный. На квартиру к нам жжжжж Борис Борисович Каматин – невзрачный, тихий, очень застенчивый и скромный мальчик, двадцати одного года, человек такой же шалой судьбы, как моя собственная, как судьба многих, многих простых людей, с какими меня свела жизнь. И, однако, жизнь его оказалась такой запутанной, такой мучительно-безвыходной, что мне даже трудно говорить о нем, не испытывая жалости, хотя он ее никогда не просил, да, наверное, и не принял бы. Девять месяцев он прожил в Острогожске и за это время так привязался к нашей семье, что чувствовал себя почти своим. Спустя почти полвека он писал – это были самые счастливые, самые светлые и радостные дни за всю мою жизнь. В силу ли того, что он был очень скромен и застенчив, или потому, что полюбил меня и я это чувствовала, или же в силу того, что мое тревожное тяжелое душевное состояние заставило меня ближе присмотреться к нему, но мы часто бывали вместе и это оказалось спасительной жжжжж. Его необычайное смирение, покорность мне пришлись по душе; с ним было просто, спокойно и почти весело – ведь я могла им командовать, как хотела. Пожалуй, приятно было чувствовать его чистую, мальчишескую влюбленность. А какой же девушке в 18 лет от этого не становится радостно? В чем и как проявилось это чувство, каковы были его сила и глубина, я уже теперь не помню и сама – ведь это был просто милый, чистый и светлый эпизод. Но спустя 42 года, уже в 1954 году, я узнала совершенно неожиданно для себя всю историю этой необычной немножко смешной, нелегкой и трогательной любви, как узнала и всю его нелегкую судьбу. А в 1916 году я только пользовалась его характером, чтобы ожить самой. Гадко? – Пожалуй. Но тогда я об этом не задумывалась да и попросту не предполагала, что все это серьезно, а мне с ним было легко и проще, чем с другими людьми – можно разговаривать, а можно и помолчать – и это не стесняло. Появился позже и еще один поручик – Петр Дмитриевич Крамаренко. Веселый, остроумный, весь так и сверкающий глазами и белозубой улыбкой и чудесным украинским юморком, он пришелся нам, как говорится, ко двору. Бедняга Борис Борисович отошел в тень, также тихо, покорно и молча, а я уже не заметила этого. Крамаренко стал бывать у нас ежедневно. И, если Борис Борисович никогда ни словом не обмолвился о своем отношении ко мне, зная, что я невеста другого, то для Петра Дмитриевича, это, видимо, не являлось непреодолимым препятствием. До чего же разные люди, разные характеры и разные судьбы! Крамаренко нимало не смущаясь показывал мне свое исключительное внимание, приносил чуть ли не ежедневно цветы, устраивал катанье на лодках, сумел как-то легко и быстро объединить всю нашу молодую компанию, которая с августа 1915 года, после гибели Митюши, совсем развалилась. Жизнь звала к себе, молодость предъявляла свои права. И, если по-прежнему я о Митюше не могла говорить и думать спокойно, если я по – прежнему и даже больше прежнего тосковала и переживала о Мише, то все же мне, хотя бы днем, вечером бывало иной раз и легко, мелькала даже какая-то радость. Тревога и боль на людях уходила до ночи, до того момента, когда я оставалась в своей комнате одна. Мне нравился Петр Дмитриевич своей живостью, близкой моему характеру, импонировало его внимание, было, пожалуй, даже весело в его присутствии. - Он заражал всех своей жизнерадостностью, весельем. Да теперь без улыбки вспомнить невозможно его выходки. Но все это было до поры, до времени. С его отношением ко мне связано много забавных эпизодов и не потому, что он сам был смешон, а как-то все так забавно складывалось, что без приключений не обходилось. Командиром полка у него был полковник Федоров, человек сухой, черствый, злой, всегда чем-то раздраженный и неразумно требовательный и с солдатами и с офицерами. Зато он был абсолютно беспомощным перед собственной женой.  Она же, женщина лет 42-43 , была очень красива, прекрасно одевалась, но … через ее руки проходила вся молодежь полка – никого не пропускала. Увлеклась она и Петром Дмитриевичем, требовала, чтобы он постоянно проходил к ней, а он бегал от нее, как черт от ладана, ведь ему было всего 23 года. Обо всем этом я, разумеется, знала – ведь слухом земля полнится. Она же однажды дошла до того, не постеснялась прислать к нам денщика за Петром Дмитриевичем. Пришел этот посланец, и должна сказать очень смущенно, видимо не одобряя и сам того, что должен сказать, спросил, - Их благородие поручик Крамаренко здесь? Их высокоблагородие полковница Федорова требует их к себе. – Ох, тут уж мой характер не выдержал, мне до слез показалось смешно такое соперничество, но я даже не улыбнулась, - Пожалуйста, передайте полковнице Федоровой, что поручик Крамаренко здесь не живет, имеет свою квартиру и приходить за ним следует .. (по такому-то адресу). Вижу у солдата даже губы дрогнули, видно, ответ пришелся по вкусу. Петр Дмитриевич в этот момент сидел в шиповнике, слышал весь этот разговор, обеими руками схватил себя за лицо и от смеха только раскачивается. Вестовой ушел. А Крамаренко вылетел пулей из шиповника и в голос завыл, - Ой, бидна моя голова, ой жжж жжж с плеч их высокоблагородие, ой сгиб парубок!- Хохотали мы все, как сумасшедшие, представляя себе злость этой любвеобильной дамы. С тех пор она же меня просто возненавидела и как-то в августе, когда я пошла купить себе перчатки, готовясь к отъезду в Петроград, злая судьба столкнула нас в магазине.  Стою я, выбираю перчатки, в помещении больше покупателей нет. Слышу открывается дверь, кто-то входит, останавливается рядом со мной. Слышу вопрос, заданный полным голосом, - Скажите, это та самая малютка, из-за которой кое-кто из нашей молодежи голову потерял? – Я скосила глаз и вижу – Федорова в упор разглядывает меня в лорнет. Ответа ее спутника я не слышала, он едва слышно пробормотал что-то. Но меня уже, как говорится, занесло, разозлилась и, пожалуй, даже не отдавала себе отчета, что делаю. Повернулась лицом к ней, низко присела в реверансе, как и положено перед почтенной дамой, и очень скромно, едва слышным, почти робким тоном, но очень отчетливо и ясно произнесла, - Да, та самая, только право же она в этом не виновата. – - А кто же виноват?- и снисходительная улыбка по отношению к глупой, робкой девчонке мелькнула у нее на лице. - Очевидно, старшие, потому что уже не могут удержать при себе молодость! - Молчание и красные пятна на лбу и щеках. А я также почтительно «присела»  на прощание и еле-еле удерживая себя, тихо, не убыстряя шаг, выплыла из магазина. Но, честное слово, я физически ощущала на своей спине ее злые глаза. Едва захлопнулась за мной дверь магазина, я словно ураган помчалась домой. Мне было весело, смешно, смех словно сам рвался из груди. Прибежала домой, свалилась обессилив от смеха, на сундук в передней…. и вдруг на пороге мама. -Что опять натворила? Говори! И я, смеясь и плача, одновременно, захлебываясь, спеша, вытирая выступившие слезы, рассказала в лицах всю происшедшую только что сцену. Ну и попало же мне – по первое число. И дерзкая-то я, и невоспитанная, и не умею разговаривать со старшими и что меня давно пора в руки взять. Мама насчитала еще десятка два моих прегрешений против вежливости и девичьего поведения. - Ведь ты подумай, Федорова больше чем вдвое старше тебя, а ты так разговаривала!- - Мамочка, да ведь не я же невоспитанная, а она сама. Ведь вот она вдвое старше, а первая начала! Разве бы я стала с ней задираться? На что она мне нужна?- И вот тут - то я от мамы услышала то, что запомнила на всю жизнь. - Что ты людям без конца головы кружишь? Когда этому будет конец? - Мамочка, да я же не виновата, что они у них от рождения закруженные. Я их только в обратную сторону раскручиваю! – Сама смеюсь, но вижу, что мама хмурится, глаза строгие.- - Ну, смотри у меня. Ты уже достаточно взрослая. Миша в плену, болен, а ты все шутишь. В последний раз говорю – довольно над людьми потешаться! Невеста! – - Ах, ты господи! Вот влетело, так влетело! А что я сделала? – Вела я себя всегда очень скромно. Никто никогда лишнего слова не позволил со мной. Что же было дурного в том, что мы все жили дружно и, пожалуй, беспечно? И, как на грех, после такого строгого внушения Петр Дмитриевич заговорил со мной о своей любви, просил отказаться от слова, данного Мише. Господи! Этого только не доставало! Когда я с недоумением посмотрела на него, а потом, рассердившись, что-то резко сказала, он разрыдался, схватил пучок веток шиповника и в кровь изодрал себе руки о шипы. Я до того растерялась, расстроилась, что не найдя ничего лучшего, молча ушла из шиповника. Не хочу скрывать – мне нравилась его влюбленность, нравился и он сам своим жизнерадостным характером, но ведь я никогда даже и не помышляла, что это серьезно, что я могу отказаться от Миши. Для меня это было не только невозможно, но и просто ненужно, как совершенно не нужен был и сам Петр Дмитриевич. Часа через два он явился к маме с тем же самым. В чем была сущность их разговора не припомню. Только Петр Дмитриевич, хотя и продолжал бывать у нас ежедневно, но стал каким-то вялым, словно подменили его – куда девались и его живость и смех и остроумные шутки. 28 августа я уехала в Петербург, где уже была принята по конкурсу аттестатов на Высшие Бестужевские курсы. Крамаренко же, вызвавшись вне очереди за какого-то из семейных офицеров, подал рапорт об отправке на фронт и в сентябре уже выехал на юго-запад. 1916 ГОД АВГУСТ - ЯНВАРЬ 1917года. ПЕТРОГРАД     28 августа сели в вагон. Мама попросила Митрошу Баженова, тогда студента путейского института, а теперь очень солидного, седого генерала – путейца, ехать вместе. Все-таки не решилась отправить меня одну в дальний путь. И вот мы едем. Немножко волнуюсь, начинается новый этап жизни, новые задачи стоят передо мной. Как-то буду учиться, в какую среду попаду? Митроша ужасно смешил меня – без конца все что-то жевал: кончил есть курицу, принимался за сосиски; прикончит сосиски, берется за котлеты. Губы жирные, щеки толстые, надутые, глазки светятся полным довольством. Ох, много ли человеку надо! Не выдержала и расхохоталась: - - Ирка, милая, да что же с Вами будет, что Вы делаете? – Почему-то мы все его звали Ирочка. Должно быть потому, что он ужасно походил на упитанную, добродушную поповну. Мы, бывало, потешались, обещая его выдать замуж и в приданное сшить милый салоп и шелковый розовый капот. Но он никогда на нас не обижался за наши выходки. Так вот задала я ему вопрос и жду ответа. Он помолчал, прожевал не спеша то, что было во рту и невозмутимо заявил, - да я же чуточку только подкрепился. А уж пообедаю более основательно. – Ну, и Ирка! Всем Иркам Ирка! Так он питался двое суток, пока доехали до Петрограда. Подозреваю, что он и ночью подкреплялся, видно, боялся бедняга обессилить за дорогу. Смотрю, не отрываясь в окно – люблю смотреть на проплывающие мимо поля, перелески, реки, дороги, по которым едут телеги, идут люди; люблю наши деревни и села, люблю видеть, как вдали пасется скот, люблю интересную, милую моему сердцу равнину, где так далек и необъятен горизонт. Читать, спать и болтать в пути и до старости не научилась. Подмосковье чарует лесами – сосна и дуб, береза и ель покоряют одни силой и мощью, другие красотой и нежностью. Приехали в Петроград. Встретила меня Маруся, уехавшая туда раньше. Обрадовались друг другу. В Петрограде я уже прожила в 1915 году почти два месяца, но тогда я просто ничего не замечала, поглощенная оперой, музеями, а теперь меня захватил в плен весь облик этого чуда севера. Отсидев положенное число часов на лекциях, послушав между делом болтовню сокурсниц, я бродила до темна по улицам и площадям, заходила в парки, где зелень все лето не видит пыли, где она свежа и ярка от ранней весны до поздней осени, где так прекрасны цветники и статуи. Жили мы с Марусей на Васильевском острове на 18-ой линии. Дом был хороший, светлый, квартира на 2-ом этаже. Эту квартиру снимали две латышки: Анна Карловна и Христина Карловна – сестры. Сами они помещались в маленькой комнате за кухней, а 4 комнаты по коридору сдавали от себя. Первую комнату занимала семья учителя рисования. Карл Иванович примечателен был тем, что дома ходил всегда в халате, шлепанцах и на губе у него постоянно висела прилипшая папироса. Было ему лет шестьдесят. В уборную он всегда ходил с палкой и прежде, если расположиться там основательно и со всеми удобствами, стучал своим посохом, гоняя крыс. Жена его, милая и совсем молодая женщина, лет 30 – учительствовала тоже. Дома целый день проводила одна их маленькая дочка лет 5-6-ти. Вторую комнату занимали двое рабочих с фабрики Лаферм, как выяснилось много позже – большевики. Третью – мы с Марусей и четвертую какой-то молодой человек, стеклодув, крохотного росточка с неимоверно большой и крупной головой, украшенной пышной шевелюрой. Заикался он отчаянно и, видимо, этот недостаток его стеснял и смущал до крайности. Обычно, когда звонил телефон и вызывали Марусю или меня, он стучал очень деликатно в нашу дверь, приоткрывая ее и, грациозно поводя ручкой, показывал, что зовут нас. При этом он никогда не произносил ни слова. Мы же так привыкли к этому жесту, что понимали все без объяснений. Помню, сидела я однажды вечером дома одна. Занималась. В квартире тишина и только на каждый звонок к входной двери стремительно пробегал этот юноша, спеша открыть. Было ясно, что он кого-то с нетерпением ожидает. Наконец, часов около восьми вечера раздался резкий, нетерпеливый звонок. Он, бедняга, сорвался с места, что-то с грохотом и звоном полетело на пол, разбилось, и он стрелой влетел в переднюю, открыл дверь и уже вместе с кем- то, кого он ожидал, вошел к себе в комнату. Снова тишина, приглушенный говор и неожиданно громкое, горестное восклицание, - А-а-а-х! Ккккаккк жаль, что вы не бббарышня! Это до того было забавно, что я так и упала на кушетку от смеха, зажимая себе рот руками. Пришла Мария – я изобразила встречу и диалог за стенкой и мы долго с ней смеялись и шутили. Утром вошла к нам Христина Карловна, что-то заговорила об этом молодом человеке и с самым искренним возмущением закончила, - Нет, Ци подумайт, такой маленький толовек, такой болшой голова имейт, так плохо говорит и так барышня любит! Фуй! – Нас это еще больше рассмешило, а ведь ему-то, бедному, было , наверное, не до смеха. Анна Карловна и Христина Карловна по-русски говорили плохо, а Анна Карловна даже не все понимала, но наша Мария иногда с ней очень любила «побеседовать», что привело однажды к самым непредвиденным результатам, но об этом позже. Занятия у меня не отнимали много времени – с 9 до 1-2 часов дня. Помнится, меня поразила, прямо-таки ошеломила огромная, великолепная в своей мощности фигура профессора Туган-Барановского, его такая же великолепная дремучая борода и пышная шевелюра. И вдруг эта махина начала читать лекцию тоненьким, звонким тенорком. Это было до того нелепо и забавно, что я при своей смешливости с трудом удерживалась от смеха. Посмотрела по сторонам – везде улыбки. Но читал он. надо отдать справедливость, превосходно. Уж на что такой предмет, как политическая экономика сух и скучен для 18-19 летних девчонок, но я его положительно заслушивалась. В своих лекциях он приводил массу интереснейших примеров, иллюстрировал их живыми и красочными эпизодами. Слушать его было просто наслаждение. Совсем иной был профессор Лазаревский, читавший историю русского права. Сухощавый, небольшого роста, подтянутый, выхоленный и изящный, он импонировал своей необъятной блестящей эрудицией. Бывало иногда трудновато следить за его мыслью, но было интересно. Он умел заставить думать, думать и думать. В те годы преподавал там и молодой доцент Греков – ныне академик, читавший историю Киевской Руси. Историю запада читал знаменитый жжжжжж Тарле. Слушать их я готова была целыми днями, но сама, как и в гимназии делала очень мало. В 1916 году в Петрограде жила Софья Михайловна, мать Миши. Жила она в доме Армии и Флота. Здесь же довелось мне познакомиться и с многими его родными. Все это были люди одной среды, одинакового общественного положения, одного воспитания, - но до чего же они все были разные по своим взглядам, моральному облику, настроениям и стремлениям. Дом Армии и Флота - громадное роскошное здание, прекрасно оборудованное и обставленное внутри,  в то время, т е в 1916 году было заполнено военными старшего и высшего комсостава и их семьями, эвакуированными из многих фронтовых городов. Важные, толстые генералы, сухощавые седые полковники, подтянутые, моложавые подполковники и дамы не моложе сорока лет – одни немножко надменные, другие немножко легкомысленные, но холеные, изящно одетые, не думающие ни о ком и ни о чем, кроме себя и своих близких, а иногда не думающие и о них. Изредка по коридорам пробегали молодые поручики и веселые адъютанты позвякивая шпорами.  И вот в эту-то среду пришлось силой судьбы попасть и мне.  Утром и днем лекции – веселая студенческая обстановка, смех, шутки и милые простые отношения; вечером стала «вращаться», как все мы потешались над моими посещениями Софьи Михайловны. Обычно в три-четыре часа дня раздавались телефонные звонки и, - Толюся, скорее приезжай, жду тебя. Ах, как иногда не хотелось ехать, не очень-то прельщали меня эти визиты, но отказаться было просто невозможно. И я ехала. Она меня заманивала то концертом в зале Дома Армии и Флота, то театром, то балетом там же. Была она ко мне на редкость ласкова, внимательна и нежна, но мое сердце почему-то не отзывалось на эту нежность. Жила Софья Михайловна на третьем этаже. Как только я приходила, мы спускались вниз в ресторан обедать. Но еще в комнате перед выходом на лестнице происходила ежедневно одна и та же сцена. Софья Михайловна доставала английскую булавку и закалывала ворот на моем платье чуть ли не до самого подбородка. – Не дай бог кто-нибудь взглянет случайно на мою открытую шею. Я молча принимала эту «заботу», по лестнице потихоньку откалывала булавку и выбрасывала ее вон. Так было до тех пор, пока Софья Михайловна не сказала мне однажды, что она дала Мише слово «сберечь меня для него». Ну, тут уже я света божьего не взвидела, разозлилась до предела и довольно резко выразила, что я не военный мундир, который надо сберечь от моли, а человек. способный сам отвечать за свои поступки, что мама нам предоставляла всегда большую свободу, зная, что лишнего мы себе никогда и ни при каких обстоятельствах не позволим. Она, конечно, в истерику, но булавки из нашего обихода исчезли бесследно. Странная женщина, как она не понимала, что я же отлично знала, что Миша никогда не брал с нее такого обещания, да в силу своего отношения ко мне и не мог этого сделать. Да, и кроме того, когда бы она ему могла дать подобное обещание? – Ведь она его не видела с того самого времени, как он был у нас в Острогожске, т. е. с 1914 года, а на фронт он отправился даже не зайдя домой и не простившись с нею – не было у него такой возможности. Первое знакомство мне пришлось свести с братом Софьи Михайловны – Николаем Михайловичем Тереховым – упитанным, выхоленным полковником. Это был типичный  жжжжжж дамский угодник и жуир, думавший только о своих личных удобствах, удовольствиях и развлечениях. Война его не коснулась. Он был военным комендантом царско-сельского дворца и о фронте, разумеется, не помышлял. Жены ушли от него. Жила с ним взрослая дочь Таня, которая в 1916 году тоже оставила его. Вообще в семье Тереховых, и тем более семье Сидоровичей, «дядя Коля» был вроде бы и ни к чему   - никто его не любил, никто с ним не был близок и ни у кого – ни у старших, ни у молодых – никаких добрых чувств не вызывал. Видеть мне его пришлось всего 2-3 раза и, хотя он был очень приветлив и любезен, мне он совсем не пришелся по вкусу. Чужой! Второй брат Софьи Михайловны был почти таков же по своим склонностям, но он воевал, был все время на фронте и как-то в нем меньше чувствовалась эта жажда благополучия и исполнения карьеристских устремлений. Высокий, лысый, плотный, с красноватым обвешенным лицом, он походил на громадную чугунную тумбу. Был он грубоват и резок со всеми, остро насмешлив и зол на язык, не пропускал никого и ничего. Командовал он автомотополком. Каковы были отношения у него в полку судить не могу, не знаю, но дома это было простое злое животное, думающее только о себе и своих делах и удобствах. Была у него прекрасная квартира в Петрограде из пяти комнат, но три его сына жили на кухне – мальчики от 10 до 13 лет, нигде не учились. Ни малейшего внимания он на них не обращал, ни в какой мере не интересовался их воспитанием, даже не знал чем они сыты и как одеты. Жена его умерла лет за пять до войны, он сошелся с нянькой своих детей и она в доме была полной хозяйкой. Вечно он всех своих родственников подозревал, что они хотят с него что-нибудь «сорвать», вечно дрожал, что кто-нибудь что-либо у него попросит. Тоже человек не из приятных – и невольно мелькает мысль,- Ну, а следующий дядя каков? Таков же, как дядя Коля иди дядя Жорж? Наконец уже в ноябре 1916 года довелось мне познакомиться и с третьим братом Софьи Михайловны – Владимиром Михайловичем. Придя как-то к Софье Михайловне, я застала у нее комнату дам и офицеров. Сидела какая-то мужеподобная генеральша, говорившая трубным голосом; ее супруг, получивший две недели отпуска после ранения и еще один полковник – седой, высокий, очень худой и сумрачный. Рядом с ним сидела милая холодновато-приветливая, очень элегантная женщина, с чудесными пепельными волосами. Не ожидая посторонних, я в первый момент растерялась, что было вообще мне не свойственно, когда я оказалась в кругу незнакомых людей. Происходило это не столько в силу моего характера, сколько потому, что я была очень близорука и всегда боялась, что сразу не увижу хозяйку дома. Софья Михайловна вскочила с места, обняла меня и перезнакомила со всеми присутствующими. Оказывается, худой сумрачный полковник и был третий дядя – дядя Владимир, а приметная элегантная женщина его жена Вера Францевна, финка по национальности. Интересно, что Николая Михайловича и Георгия Михайловича племянники называли дядя Коля, дядя Жорж, а Владимира Михайловича – всегда только дядя Владимир – и в глаза и за глаза. Иначе называть его было почему-то совершенно невозможно. Только Софья Михайловна назвала меня, как он подошел, улыбнулся одними глазами, поцеловал мне руку, поцеловал и… А потом немножко отстранил, еще раз посмотрел и улыбнулся уже по - настоящему – всем лицом. Не очень-то приятно бывает, когда тебя так откровенно рассматривают, но тут я даже не смутилась и тоже улыбнулась в ответ. – Вон какая у Адама дочка, Верочка, а? – И обернулся к жене. Вера Францевна пожала мне руку и усадила рядом с собой для «разговора». Ох, держись Толя! – Это ведь не Софья Михайловна! И Владимир Михайлович и Вера Францевна произвели на меня просто неотразимое впечатление, несмотря на их сдержанность и, я бы сказала, какую-то едва заметную холодность в обращении с людьми. Владимир Михайлович командовал тогда полком где-то в Финляндии, неподалеку от Петрограда, Вера Францевна преподавала английский язык в Политехническом институте и в Академии генерального штаба. Не скажу, чтобы она была как-то особенно красива, нет, и обаяние было в другом. Высокая, чуть-чуть полноватая, с вьющимися волосами, какого-то своеобразного серебристо-пепельного цвета, синими, как льдинки глазами и крупными красивыми руками, она была очень женственна, держалась с большим достоинством и уверенностью и в то же время была мягка и приветлива без поцелуев и излишних ненужных улыбок. Под стать ей был и Владимир Михайлович. Оказывается, он совсем не был сумрачным человеком, как показалось мне в начале знакомства. Просто он всегда был сдержан, серьезен и молчалив, особенно с людьми, к которым он почему-либо не испытывал симпатии. Красивые, милые и очень близкие друг другу люди. Чувствовалась в них большая внутренняя культура, привитая не только воспитанием и образованием. Их мне приходилось видеть очень часто, т.к. Вера Францевна обычно приезжала два раза в неделю на лекции, а В. М. частенько приезжал в эти дни за нею. Она, приходя к Софье Михайловне, всегда оглядывала комнату и, как бы мимоходом,задавала вопрос, - А Владимир еще не показывался? – А Владимир Михайлович входя, первым делом нетерпеливо узнавал, - От Адама и Миши есть что-нибудь?- Между Адамом Адамовичем и Владимиром Михайловичем была большая долголетняя мужская дружба и постоянная переписка. Да и сами они чем-то неуловимо показались мне похожими, когда я узнала Адама Адамовича. Ни с дядей Колей, ни с дядей Жоржем ничего подобного не было. Адам Адамович этих двух братьев своей жены не только недолюбливал, а просто был далек от них и далек неприязненно, несмотря на свой мягкий характер, свою доброту и даже присущую ему снисходительность к чужим недостаткам. А тут он даже не скрывал своей неприязни, никогда не бывал ни у Николая Михайловича, ни у Георгия Михайловича, несмотря на упреки Софьи Михайловны. Когда Софья Михайловна было вздумала вместо Дома Армии и Флота поселиться в огромной квартире Николая Миха йловича, он категорически воспротивился этому и в каждом письме настаивал, чтобы она переменила квартиру, - « Пойми, Сонечка, я ничем и никогда не хочу быть ему обязанным.» И Софья Михайловна вынуждена была уступить. Познакомилась с двумя двоюродными братьями Миши – Сергеем и Николаем Кобловыми. Сергей, артиллерист, служил в госпитале, а Николай заканчивал военное училище. Николай производил крайне неприятное впечатление своей хлыщеватостью. Это были сыновья сестры Софьи Михайловны, Надежды Михайловны Кобловой. Отец их генерал-лейтенант медицинской службы, доктор медицины, все время был на фронте.  Служил он начальником управления какого-то из корпусов северо-западного фронта. Это был суровый, требовательный  человек, опытный врач и «грозный» муж. Говорят, он даже поколачивал Надежду Михайловну и она его панически боялась. Но дети его очень любили. Проходили дни и настроение в Петрограде на глазах, даже для меня, далекой от политики девчонки, менялось. Чувствовалась какая-то напряженность, тревога, беспокойство и озлобление – и не только в рабочей среде, где все гудело и клокотало. Еще в апреле 1916 года депутаты Государственной Думы – Милюков, Протопопов и другие выехали в Англию и Францию по приглашению их правительств. Поездка была организованна послом Англии в России Джорджем Бьюкененом и цель этой поездки была разрекламирована в газетах пышно и в то же время откровенно и тенденциозно. -«Наши уважаемые депутаты выехали на западный фронт, чтобы рассказать русским людям о доблести и геройстве войск маршалов Жоффра и Фроша, Фрэнга и Хэза». Почему же «уважаемые депутаты» не ставили хотя бы рядом с указанной выше целью, и другую – рассказать на Западе о героической борьбе, подвигах, больжжж крови русских людей, спасающих не только свою страну, но и Францию и Англию? Больно и горько было тогда читать также высказывания в газетах. И поневоле сказанная мысль уже не уходила ни из головы, ни из сердца. В среде интеллигенции – крупных специалистов, адвокатов, профессоров наибольшее влиянием тогда пользовалась партия кадетов – конституционных демократов, как его тогда называли – «мозг народа». Наиболее известным из ее идеологов был профессор Павел Николаевич Милюков. Внешне он производил даже приятное впечатление. Серебряные прекрасные волосы, румяный, нежным стариковским румянцем, с холеными седыми усами, он умел и любил говорить. Но в конце 1916 года кадеты оказались в тупике. Среди них было немало таких, кого революция пугала, как возможное повторение пугачевщины, как анархия. Им, как они «вещали» было страшно за русское государство, за судьбы «отравленной ужасами войны русской души». И постоянно создавалось в кадетской среде такое настроение – надо избежать суда народа над преступным правительством, надо избежать хаоса, народных восстаний, надо не устраняться от народного движения, а занять в нем руководящую роль, идти не против него, а наоборот повести его за собой. И, видимо, кадеты считали необходимым «поднять дух» народа. А положение в стране заставляло задумываться всех; рабочих, интеллигенцию, промышленников, дворянство и уж, конечно же солдат и многих офицеров, которым своей жизнью приходилось расплачиваться за ошибки и преступления правящей верхушки. Оружий не хватало, боеприпасов и патронов тоже. Солдаты были плохо одеты и обуты. Продовольствия мало. И тяжесть такого положения усугублялась еще казнокрадством, взяточничеством, интендантским неприкрытым воровством и жульническими махинациями. А одиозная, отвратительная фигура Григория Распутина, позорящая династию в глазах всех русских людей, даже заядлых монархистов, словно тяжелая мрачная тень нависла над страной. Это не описка, именно над страной, т.к. полное подчинение его воле истерички – императрицы, царя и всех их прихлебателей, приводило к тому, что в государстве творилось только то, чего хотел и требовал этот конокрад и прохвост, а он требовал того, за что больше платили. Кто? – Все равно. Лишь бы платили. Если народ в целом ненавидел его, как конкретное зло, тянувшее в пропасть страну, то такие люди, как великие князья, родственники царя и царицы, ненавидели Распутина и тот позор, от стыд, который им поневоле приходилось испытывать  за императорский двор. Да, и кроме того, это же грозило гибелью династии, царскому правительству, монархии. А правительство, точно окончательно потеряло разум, совершало одну ошибку за другой, одно преступление за другим, точно само неудержимо стремилось к неизбежной гибели. В городе становилось голодно, за хлебом появились громадные очереди, становившиеся еще вчера; подвоз продовольствия стал нерегулярным и трудным, транспорт расшатался и железные дороги работали с перебоями. Помнится в начале декабря или конце ноября 1916 года у нас на Бестужевских курсах выступал с докладом о своей поездке на запад, о которой я говорила выше, Милюков. Ведь учащуюся молодежь надо было привлечь на свою сторону и заставить ее смотреть на все происходящее глазами кадетской партии. Он много рассказывал о жертвах и тяготах, которые несет французский солдат, но ни единым словом не обмолвился о жертвах, которые несет на всех фронтах русская армия, сражающаяся не только в своей родной стране, но и во Франции и в Румынии, куда были посланы наши экспедиционные корпуса. Лейтмотивом всего доклада были слова – надо помочь союзникам, надо напрячь все силы русского народа, надо, надо, надо…. И невольно у каждого слушающего являлась мысль: русскому народу надо отдавать все, даже жизнь, а что же делает правительство, чем оно помогает фронту, народу, Русскому народу, стоящему над пропастью? И вот по всему Петрограду, уже в самых широких кругах, пошли разговоры о никчемности правительства, о шпионаже самой императрицы в пользу немцев, родных ей по крови, о гибельной власти Распутина. И разговоры эти велись даже среди людей, раньше никогда и не помышлявшими о политике. С этого времени в народе императрица Александра стала Алисой, иного имени ей не было.                                                    РАСПУТИН   Высокий, широкоплечий, коренастый, с темной бородой и мягкими длинными волосами, он всегда ходил в голубой или малиновой шелковой рубахе, с золотой застежкой на воротнике. На застежке выгравировано «Н-II». Плисовые широкие штаны и мягкие жжж сапоги дополняли наряд. Цыган – не цыган, конюх – не конюх, но на него с обожанием и верой смотрела царица, говорившая – «пока наш друг, отец с нами, все будет хорошо.» Что это – истерия? Психоз? Неграмотный хитрый мужик и доктор философии? Жулик, проходимец и императрица? Да что же это? Чем можно объяснить это нелепое сопоставление? Комедия? Шарж? Фарс? Нет! В том то и дело, что нет. Это была трагедия. И ведь так было, было! Было и еще хуже, отвратительнее и грязнее. Пьяница, развратник, похабное животное держал в своих цепких, жжжжж, похотливых руках тех, кто обязан был управлять страной. Распутин был всегда окружен придворными дамами во главе с Вырубовой, ближайшей подругой, наперсницей и самым доверенным человеком царицы. Вторым кругом был круг шпиков и охранников, следивших за всеми , кто так или иначе соприкасался с Распутиным. К нему были приставлены филеры, охранные автомашины, секретари - всего официально 24 человека. Его охраняли министерство внутренних дел, и полиция, и охранка, точно самую большую драгоценность монаршей короны, страны и правительства. А лукавый мужик, учитывая все настроение, дурачил бар, как хотел и помыкал ими, как последними лакеями, никогда не зная препон и отказа в своих прихотях, требованиях и похоти. Ближайшие к нему лица все сплошь темные дельцы, аферисты, если не сказать больше. Тут и Симанович, личный секретарь неграмотного Григория, тут и Иван Федорович Манусевич-Мануйлов, тут в дальнейшем и Протопов, тут и знаменитый Митька Рубинштейн. Кто же были эти люди? – Симонович – владелец крупнейшего ювелирного магазина на Владимирской улице, еврей, пронырливый, хитрый, «ставивший» на Распутина, как на верную скаковую лошадь-фаворитку. Через него проходили все «записочки» и просьбы Распутина к Николаю II и Александре, к членам правительства и наиболее влиятельным лицам в стране. Записочки эти Распутин раздавал направо и налево, смещая и назначая министров, крупнейших администраторов и даже командующих на фронтах. Так, например, был свален министр внутренних дел Хвостов. Сегодня он министр, а на завтра записочка и нет Хвостова. Симанович же на своей «лошадке» неизменно выигрывал. Записочки же были очень своеобразны: -«милый, дарагой, сделай»… Кому? Что? –Carte blanche - Эти записочки десятками хранились у Манусевича-Мануйлова, а одно время у Симоновича и онтими торговал, как хотел, но неизменно «с прибылью» - ведь записочки-то без адреса – кому хочешь, тому и продашь. Манусевич-Мануйлов был некоторое время секретарем премьера Штюрнера . Об этом секретаре можно было услышать самые противоречивые отзывы. Одни говорили, что это милейший и услужливейший, очень полезный человек, другие заверяли, что российский Рокамболь, аферист м шпион. Рубинштейн – заведомый шпион и негодяй. Он всегда умел узнать о положении на фронте. О предполагаемых военных действиях у того же Распутина, от которого ни у царя, ни у царицы тайн не было. А затем, полученные сведения Рубинштейн за подходящую цену продавал врагу. Протопопов – министр внутренних дел – глупое, не в меру истеричное существо, дергунчик в руках Распутина, совершенно беспринципный человек. В Думе он числился во фракции октябристов, но даже Николай II говорил о нем, - Ну, пожалуйте, какой-же он октябрист? Он самый настоящий правый!- Вообще же, надо сказать, что ни в окружении Распутина, ни при дворе никто никому не верил, все интриговали, взятки рвали друг у друга из рук, шантажировали, шпионили. Порочный, темный, мрачный круг был полон страха, полон ненависти ко всему окружающему, панически дрожал перед народом и в силу этого, еще больше его ненавидел и понимал – в будущем мрак.  Офицеры в армии, особенно младший и средний состав называли Распутина «педалью для немецкого шпионажа». Самые невероятные слухи о дворцовых и правительственных верхах переставали казаться невероятными. В эти же дни сложилась небезизвестная офицерская частушка: «А штабы, как мухами,                                                     Все набиты слухами                                                      Ай люли, ай люли – все набиты слухами » И, наконец, настал день, когда и в Государственной Думе заговорили открыто о непригодности царского правительства, о злоупотреблениях в верхах, о преступлениях правящих слоев. Общеизвестно, каково было отношение, положение и поведение фракции большевиков в Думе. Об этом уже пионеры знают сейчас отлично. Не менее хорошо известно и невыносимо трудное, тяжелое положение, что было в армии. Известно «бедственное положение народа в целом». Даже депутаты буржуазных партий уже не осмеливались молчать, посмели, наконец, заговорить о той катастрофе, что ожидало государство уже в ближайшем будущем. В конце ноября 1916 года Милюков выступил в Думе с речью, которая на следующее же утро появилась в газетах, но в каком виде? – с огромными белыми пятнами в тех местах, где поработали ножницы цензоров. В университете, у нас, бестужевок, в других высших учебных заведениях зашумела, забурлила молодежь. Речь Милюкова начали распространять в рукописных списках полностью, без цензурных изъятий. Что же в этой речи так напугало цензоров? И что заставило всех так ею заинтересоваться? – Всего я, разумеется не могу точно вспомнить, но отдельные части его выступления помню буквально дословно. Там были например такие слова – В 1915 году, не обращаясь к уму и знаниям власти, мы обращались к ее патриотизму и добросовестности. Можем ли мы сделать это теперь? – и дальше Милюков очень доказательно раскрыл шпионскую «деятельность» Макасевича-Мануйлова, состоявшего в 1915 году секретарем Штюрмера. Рассказал, что и сам Штюрмер получал плату… от немцев. И дальше Милюков говорил, - А назначение Протопопова?- В нем сыграла роль та же передняя, через которую прошли к власти многие. – Это был прямой выпад против Распутина. И снова, - А положение теперь? Это победа придворной партии, которая группируется вокруг молодой царицы… Когда в решительную минуту у Вас не оказывается ни войск, ни снаряжения, чтобы нанести решительный удар по врагу – что это? Глупость или измена? И так Милюков ставил вопрос за вопросом, заканчивая каждый жжжжж этими словами, - что это глупость или измена? – Вот эти-то вопросы и заставили искромсать в газетах речь Милюкова, оставив в ней больше белых пятен, чем текста. Выступление это безусловно не было выступлением революционно настроенного человека. Скорее это кричал «Караул» человек смертельно напуганный надвигающимся неукротимо, как гроза, гневом народа.  Но так или иначе - слова эти были сазаны, и сказаны с думской трибуны, и в народе, в армии слова «измена»стояло отныне не всегда со словом царица. Даже верноподданный Шульгин призывал в Думе бороться с властью, говоря, что это «можно и надо сделать потому, что только эта борьба смлжет предотвратить революцию в стране» Сейчас я хочу закончить рассказ о конце 1916 года, заберусь несколько вперед, а потом уже вернусь к рассказу о своей личной жизни. Как я уже говорила, Распутин вызывал ненависть не только в народе, но и у многих, многих дворян, промышленников и даже великих князей. Это 2-я категория людей люто ненавидела грязного проходимца по совершенно понятным причинам - он позорил династию, монархию, двор. И, чтобы сохранить монархи, спасти династию, над было уничтожить эту фигуру, отвратительную и трагическую в своем влиянии на Николая и Александру… Возник заговор среди офицерства… Была к Николаю направлена депутация от дворянства с тем, чтобы потребовать от царя удаления Григория от двора. Но царь отказал депутации в приеме. Он в это время находился в Могилеве, в Главной Ставке -  ведь он уже числился Верховным Главнокомандующим всех вооруженных сил России. И просто диву даешься, как мог этот «Верховный»в тяжелые дни войны заниматься тем, чем он занимался в Ставке. Обычно день проходил в игре в домино, раскладыванием замысловатых пасьянсов, которых царь знал великое множество, в фотографировании всего, что попадалось на глаза, да в аккуратном ежедневном писании писем жене. От нее тоже ежедневно поступали письма. Много лет спустя мне пришлось ознакомиться с этой перепиской и я до сих пор не могу забыть того удручающего впечатления, которое она на меня произвела. Это два увесистых тома – в основном о своих личных, семейных делах, а о том, что гибнут сотни тысяч, миллионы русских людей, что государство стоит над пропастью – ни одной строчки, ни слова. «Пока наш друг и отец нами – все будет хорошо.» Министры сменялись чуть ли не ежедневно, как горничные у вечно недовольной, сварливой барыни. 18 декабря жжж жжж приходу на утреннюю смену на работу ( я тогда училась и работала). Только подошла к своему столу, как входная дверь распахнулась и в комнату порывисто вбежала молоденькая жена одного моряка – она работала там же. Схватила меня за руки и буквально закричала – Убит! Убит! Гришка убит ! и тут же всем присутствующим рассказала все, что узнала от своего брата, работника военной прокуратуры. Ранним утром Протопопов, бывший тогда министром внутренних дел, сообщил в прокуратуру Петроградского окружного суда, Мандельштаму, что Распутин убит. Убийство произошло во дворце князя Юсупова-Сумарокова-Эльстон, женатого на Ирине Павловне, великой княгине. Дворец этот находился у Поцелуева моста. Городовой Власюк, услышав два выстрела, пошел на звук этих выстрелов, постовой, стоявший на посту поблизости, сказал, что стреляли в доме Юсупова. Подошедший к решетке дворца Власюк увидел во дворе свет фонаря и тени людей – князя Юсупова и дворецкого. Юсупов властно погнал городового, говоря, что тут ему делать нечего, что великий князь Дмитрий Павлович (брат жены Юсупова) якобы пристрелил собаку. Подошедший Пуришкевич добавил,- Знай Распутина не стало. Если любишь царя и родину, молчи обо всем.- Она все это рассказала со слов брата. А через день-два стали известны подробности. Распутин был убит 17 декабря ночью, а уже утром 18 началось расследование. Был тщательно осмотрен сад у Юсуповского дворца. На снегу нашли кровь и нежившую убитую собаку. При исследовании кровь оказалась человеческой. Труп Распутина был найден подо льдом Невы, у Петровского острова. На мосту между Петровским и Крестовским островами были свежие следы крови на снегу. Следы эти привели к полынье, у края которой была найдена высокая калоша. Подо льдом ясно было видно темное пятно. Когда вытащили труп – оказался Распутин, в шубе, в одной калоше, в голубой шелковой рубашке, на руке браслет из золота и платины, на одной стороне застежки двуглавый орел, на другой буква Н. Как произошло убийство, всем хорошо теперь известно, скажу об этом коротко. Распутин все время стремился сойтись с Ириной Павловной, женой Юсупова и сестрой князя Дмитрия Павловича. И вот Юсупов пригласил его к себе, говоря, что и жена сегодня будет дома и рада будет Вас видеть, Григорий Ефимович. Приманка сработала. Вечером Распутин приехал. Внизу, рядом с кабинетом Юсупова, расположена маленькая столовая, где и был накрыт чайный стол. План был таков: на блюде5 были положены пирожные, часть которых была отравлена цианистым калием. Яд был доставлен членом Государственной Думы Маклаковым. За столом сидели Юсупов, Дмитрий Павлович и Григорий, который нетерпеливо поглядывал на дверь и все допытывался, когда же выйдет «Аринушка». Попивая чай, ждали Аринушку. Григорий съел отравленное пирожное, но не умер, только свалился на пол с сильными болями в желудке. Когда к нему наклонился Дмитрий Павлович, он открыл глаза и схватил его за горло и за руку. Дмитрий Павлович выстрелил, но только ранил Григория. В этот момент из соседней комнаты выбежал Пуришкевич и докончил начатое. Распутина одели в шубу, напялили на него шапку, обули в боты, посадили в его же машину и повезли к Неве, где и сбросили под лед. Но… по дороге потеряли один ботинок и не заметили, что проложили кровавый след. Царица была просто убита. Но как судить великого князя, племянника царя? Как судить Юсупова – мужа племянницы царя? – И вот их отправили на фронт. Тем дело для них и окончилось, а тень Григория еще нависала над дворцом и жжжжж царицы. Общественность , мне кажется, не только не рассматривала это убийство, как уголовное преступление, но отнеслась к этому акту, как к закономерности. Ну, а двору и правительству судить участников убийства, как уголовников, было просто немыслимо – слишком рискованный был бы прецедент для династии и для трона и так расшатанного за последние годы.  Так заканчивался 1916 год в Петрограде. В моей личной жизни ничего не менялось. Все таким же тяжелым и смутным оставалось ожидание писем от Миши. А их все не было и не было. Примерно в это же время вернулся в Россию из Англии Борис Сидорович, брат Миши. Туда он был направлен, как член военно-артиллерийской комиссии. Знакомство состоялось совершенно неожиданно для меня. Как обычно в четыре часа телефонный звонок. Как обычно ласковый голос, - Толюська, жду, приезжай сейчас же, непременно. – Ехать почему-то очень не хотелось и я даже спросила, - А в чем дело?- -Сюрприз!... Меня словно что-то кольнуло и вдруг обожгла мысль – А вдруг там Миша? – И я даже не поев, помчалась в Дом Армии и Флота, полная ожидания и каких-то смутных надежд. Но… на пороге Софья Михайловна, а за ней… кто? – Снова сумасшедшая мысль – Миша – Нет. Не. Совсем, совсем не то. Стоит и улыбается Борис. Ну что же, он так он. Не все ли равно кто, если это не Миша? Познакомились. Поздоровались, даже расцеловались по настоянию Софьи Михайловны, хотя ни у того, ни у другого, очевидно, не было ни малейшего желания на подобные вещи. Серые добрые глаза, милая улыбка делали Бориса чем-то похожим на Мишу, но нет, нет, все это было не то. Пробыл Борис в Петрограде недели две, пока закончил все дела по заграничной командировке. Мы с Марусей даже смеялись, что он-таки доведет меня до порока сердца. Уже с утра, пока не уходила на лекции, трезвонил телефон и Борис, даже не договариваясь, сразу приступал к делу, - куда сегодня пойдем? Был он очень внимателен, весел и приветлив, немножко больше, чем к сестре, немножко меньше, чем к посторонней девушке, которая нравится. Насмешил он меня однажды своей немножко, пожалуй, бесцеремонной, но довольно безобидной выходкой. Собирались мы в театр. Софья Михайловна открыла шифоньер, так, что в зеркале его дверцы была целиком видна моя особа, восседавшая в ожидании на кресле. Достала из него что-то и уже хотела захлопнуть дверцу, но Борис ухватил ее за руку, - Нет, мама, пусть мама не закрывает. - Почему, ведь мы же сейчас уходим! - Не, нет. Пусть мама минуточку подождет. Ведь не могу же я Толюшу в упор рассматривать, а в зеркале она, как на ладони. И на нее не смотрю, а вижу. Надо же мне как следует рассмотреть свою будущую сестричку.- Мы все засмеялись. Софья Михайловна дала ему подзатыльника и мы вышли из комнаты. Но все это было так добродушно и весело сказано, что обидеться за бесцеремонность было просто невежливо. Борис, бывало, все поддразнивал меня за мою «верность» Мише. – Эх, Толечка, придется Вам с Мишей венчаться лет в пятьдесят, в семьдесят. Вы будете в чепчике, с седыми буклями, а он с палочкой. – Или, когда мы жжжжж проводили по Невскому, он вздохнул с утрированным и огорчением и завистью и словно про себя, забормотал, - Вот счастливец Мишка, ведь жена-то у него такая близорукая, что ни на одну витрину не засмотрится. – Бывала я с ним в театрах, и однажды даже ужинала вдвоем в фишенебельном ресторане. Все было хорошо и только в конце, когда мы ехали в легких санях домой, он уткнулся носом в мой меховой воротник, поцеловал руку и тихонько шепнул, - да, счастье досталось моему скромнейшему братцу. Но он этого стоит – и больше ничего и никогда. У нас с Марусей он был раза три-четыре и один  с Софьей Михайловной. Борис много, живо и остроумно рассказывал об Англии, ее людях, о том обществе, где ему по положению приходилось бывать, и, потешаясь сам над собой, изображал в лицах, как он танцевал только что введенные в Англии новые танцы – жжжж и жжжж (в инете не нашла). И при этом очень серьезно уверял, что против деревянных англичан он просто великолепный непревзойденный танцор. Слушая его, мы хохотали до слез, т. к. Борис был коренастый, большой и неуклюжий и, глядя на него, мне всегда казалось, что ногам его дамы в танцах неизбежно грозит смертельная опасность – раздавит и даже не заметит. Однажды он «исполнил» у нас танец «умирающего лебедя» имитируя Павлову. От смеха в комнате стон стоял. – Хм, просто не понимаю, почему Вы все смеетесь. Исполнение классическое! А, кому не нравится, пусть не смотрит. – А сам даже не улыбнется, а в перевалочку прошел к дивану и усердно стал вытирать платком взмокший от напряжения лоб. Но еще больше, чем об англичанах Борис говорил о фронте – только уже не с нами, а с дядей Владимиром. Волновался, мрачнел, бранил «верхи», рассказывал с горечью и болью о недостатке снарядов, боеприпасов, о гибели, зачастую совсем неоправданной, тысяч солдат и офицеров и обычно заканчивал словами, - А, что мы можем сделать? Скажите, что? Две недели промелькнули для Бориса, должно быть, как один день – и опять фронт. С тех пор я его больше не видела никогда. Большой умница он был, энергичный, великолепный специалист – артиллерист. В 1916 году, т. е. в 23 года он был уже подполковником. А в те времена это не так-то легко было заслужить, даже на фронте. В конце декабря 1916 года он был отправлен с экспедиционным корпусом на французский фронт и больше в Россию не вернулся. Странный и обидный для его ума поступок. Вся семья с первого дня встала на сторону революции, а он остался на другой, враждебной стороне. До сих пор не могу понять, почему так случилось – ведь воспитание было у всех одно и у Миши с Володей и у него, а вышли люди совершенно разные. Земля и небо. Не хочется думать, что он поступил бесчестно. Но тогда что это? Неприятие революции? Так откуда оно взялось у такого умницы? Да еще воспитанного таким отцом, как Адам Адамович? – Не знаю, не знаю. Еще одна малая, но нелепая и горькая судьба. Наконец, в декабре того же года я увидела впервые очень, очень дорогого для меня, хотя еще пока мне неизвестного человека. Это был Адам Адамович, отец Миши. После тяжелого ранения и контузии он попал в Петроградский госпиталь и, как это ни странно, первой встречи с ним я совершенно не помню. Помню только, то первое впечатление, которое он во мне вызвал. Правда, оно до известной степени было подготовлено рассказами Миши, но живой человек меня просто поразил. Внешне это был Миша в старости – ему было уже пятьдесят лет. Такой же высокий, статный, такой же обаятельно добрый, деликатный и воспитанный, всегда подтянутый, чуть-чуть как - будто бы строгий и в то же время почти добродушный. Мне даже и сейчас кажется каким-то чудом, что такой серьезный, вдумчивый, такой требовательный к себе человек так сразу и безоговорочно привязал меня к себе. Всегда думалось – Миша будет такой же. А какой? – А вот именно такой как отец – чистый, честный, абсолютно не способный устраивать свои личные дела и делишки ( это в отношении карьеры) да, кажется, немного думавший об этом, в противовес жене. В один из декабрьских вечеров собрались вместе Владимир Михайлович, Вера Францевна, Софья Михайловна, Адам Адамович и я. Разговор, как всегда, пошел о войне, о положении на фронте. Адам Адамович, медленно помешивая ложечкой чай в стакане, говорил, что об общем положение пока говорить трудно, но про любого фронтовика, находящегося в боях, надо прямо сказать – это все страдающие и герои.- «И ведь что важно – сердце и разум каждого из них живет сразу в трех-четырех местах, отдельных одно от другого сотнями и даже тысячами верст. И так не день, не два, а уже месяцы и годы. Каждый думает и об общем положении, и о родине, и о роте, и о семье и душа болит за все – и за воюющих, за погибших, и за семью, и за страну и за себя в том числе. Ну, Владимир, к примеру, возьми хоть меня, - спать не могу, думаю о своем батальоне, как он, где, что с ними, с людьми? И здесь насмотрелся всяких дел. А Миша? – В плену, болен, вернется нет ли  - неизвестно, а Толюся ждет его. Борис отправлен во Францию – вестей никаких, Володя на очереди, три брата убиты. А что будет дальше? О фронте же я просто не могу говорить. Не знаю, не знаю, что будет дальше.» Ко мне Адам Адамович относился с такой бережной лаской, с такой нежностью, что я даже теряюсь, за  что? Почему? Мне думается потому, что в семье у них никогда не было дочерей, а тут сразу дочка, да еще взрослая, невеста старшего любимого сына, который где-то страдает. А невеста верно ждет его. Видимо, тут соединилось все вместе – с чем-то похожим на благодарность ко мне за мое отношение к Мише. Я заболела. Лежу одна. Маруся в университете. Грустно и тоскливо. Часов в 12 слышу звонок. Христина Карловна стремительно промчалась по коридору. Открыла дверь, - пожалисти, пожалисти, это здесь. Стук в мою дверь. На мой отклик – да, да –дверь открывается и в ее проеме Адам Адамович, в своей бекеше и серой каракулевой папахе. Раздевается, входит. Я была смущена до предела, а он так ласково присел около кровати, погладил меня по голове, поцеловал и озабоченно стал расспрашивать о здоровье. Притащил курицу, что в те дни в Петрограде было прямо-таки неслыханной сказочной роскошью.. Прошла еще пара дней, я почти поправилась, но еще не выходила. Приехал снова Адам Адамович и привез какой-то большой запакованный ящик..- Толюсенька, крошка, привез вот тебе, да не знаю – понравится ли. Выбирал на свой стариковский вкус. Ну, давай распакуем.- Раскрыли – а там изумительный по красоте туалетный гарнитур в жжжжжжжжжж ореховой шкатулке, обитой внутри нежным зеленоватым шелком. Всего в своих гнездышках лежало шестнадцать предметов: большое овальное зеркало в фарфоровой голубовато-зеленой раме, такие же фарфоровые кувшинчики для духов, два подсвечника и целая серия шкатулочек для пудры, шпилек, гребня и пр. Фарфор нежный, хрупкий. На светло зеленом, почти голубоватом фоне ручная живопись в стиле Ватто – маркизы, пастухи, пастушки, деревья и речка. Жжжжжжж. Я-то, вообще, всегда была довольна равнодушна ко всякого рода безделушкам и цацкам, но тут просто обомлела – так это было красиво, изящно, и, главное, чувствовалось, что выбрано с большим искренним желанием доставить радость. И он понял, что подарок понравился. Интересно, что когда Адам Адамович меня с кем-либо знакомил – обычно говорил, - а это моя самая маленькая и самая любимая дочка. – Милый мой Адам Адамович, до чего же он всегда был добр, внимателен и заботлив. Каковы были у него отношения с женой? Трудно сказать. Он ее любил, прощал ей все слабости, был всегда снисходителен, но мне всегда казалось, что между ними существует какая-то  невидимая перегородочка. В душу к нему доступа она не имела – слишком они разные были люди, и слишком он был требователен к себе, был человеком дела, а она «со всячинкой». Думается мне, она его просто не понимала и очень мало ценила – это подтвердилось и несколько лет спустя. Вот наступают и наши студенческие рождественские каникулы. Мы с Марусей взяли на десять дней отпуск в военной цензуре, где обе работали в посылочном отделении и решили поехать в Минск, где тогда стоял штаб 10-ой армии, там начальником артиллерийского снабжения работал Владимир Семенович, муж сестры Сани. Выезжали мы вечером, через царско-сельский вокзал. Проводить нас приехал Адам Адамович с Софьей Михайловной и Марусин верный поклонник Федор Федорович Поспелов. С ним и приключилось на вокзале забавное происшествие. Было ему в то время 28-29. Он уже окончил Петровско - Разумовскую академию (ныне Тимирязевка ). Его мобилизовали и направили для «прохождения военных наук» в Николаевское кавалерийское училище. Роста он был бесподобного, не меньше двух метров, косая сажень в плечах, в разлет лихие черные усы. Мы с Марусей его прозвали «кум пожарный». Вид чрезвычайно внушительный, так-то солдаты, особенно пониже ростом, ему почтительно козыряли – ведь юнкерских пагонов при таком росте не рассмотреть, не видно, а впечатление от фигуры угрожающее. Вышли мы в помещение царско-сельского вокзала. Адам Адамович прошел вперед, заняли столик в ресторане. Федор Федорович почему-то подошел позже. Увидел нас, направился к столику. Вытянулся, просит у Адам Адамовича разрешения остаться в ресторане (юнкерам это было не положено) Адам Адамович как-то забавно ухмыльнулся, глядя на этого «дядю» и полушепотом проговорил, - здесь старший в чине.-     28-Й ПЕХОТНЫЙ ПОЛОЦКИЙ ПОЛК   Воскресенье, 15 Марта 2009 г. 07:17 + в цитатник Список приводится по книге «Памятная книжка Петроковской губернии на 1903 год» (В гор. Петрокове). Командир полка, полковник Константин Порфирьевич Андреев. Командиры батальонов: полковник Владимир Инокентьевич Поварнин. и подполковники: Николай Захарович Нестеров и Алексей Николаевич Толбузин. Заведывающий хозяйством, подполковник Георгий Петрович Александров. Командиры рот: капитаны: Константин Миронович Иванов, Павел Яковлевич Королев, Николай Дмитриевич Лукинский, Иван Семенович Вовк, Василий Самойлович Коробков, Иван Адамович Сидорович 1-й, Дмитрий Данилович Попов, Иван Кириллович Сирбу, Николай Иванович Яковлев, Дмитрий Васильевич Саранча, Андрей Кациерович Глазек, Андрей Войцехович Розмей, Викентий Онуфриевич Секержицкий, Александр Владиславович Шепетовский, штабс-капитаны: Эспер Викторович Скорняков, Григорий Архиппович Крат, Максимилиан – Мариян Альфонсович Вэлькэ. Полковой адъютант, штабс-капитан Иван Никифорович Соловцов. Батальонные адъютанты: штабс-капитаны: Владимир Фролович Танасович, Евгений Владимирович Кандаки, поручики: Октавиан Адольфович Шарский, Андрей Петрович Арцюк. Начальник учебной команды, штабс-капитан Сергей Александрович Крайзе. Делопроизводитель полкового суда, штабс-капитан Василий Матвеевич Кузнецов. Заведывающий оружием, поручик Михаил Александрович Антропов. Полковой казначей, поручик Борис Ипполитович Кочановский. Заведывающий лазаретом, поручик Сергей Иванович Марин. Заведывающий охотничей командой, штабс-капитан Марк Ерофеевич Мазуренко. Делопроизводитель офицерского заемного капитала, штабс-капитан Ян Алойзиевич Дзенциоловский. Полковой квартермистр, штабс-капитан Виктор Иванович Бохенский. Заведывающий офицерской столовой, поручик Лев Игнатьевич Завистовский. Заведывающий полковой швальней, поручик Сергей Федорович Богданов. Старший врач, коллежский советник Сергей Семенович Грацинский. Лекаря: Константин – Николай Константинович Гейнрихсен и Николай Николаевич Марков. Делопроизводитель по хозяйственной части, титулярный советник Михаил Лаврентьевич Рымашевский. Священник и благочинный 7 пехотной дивизии, Михаил Косьмич Букасов. Вольнонаемный капельмейстер, Давид Моисеевич Корогодский. Младшие офицеры: штабс-капитаны: Эммануил Адамович Сидорович 2-й, Иван Николаевич Щукин, Александр Николаевич Чаплиц, Петр Алексеевич Науменко, Николай Алексеевич Троицкий, Петр Маркеллович Астафьев, Александр Иванович Константинов, Николай Яковлевич Робаковский, Владимир Иванович Дрейер 1-й, Николай Павлович Никандров, Николай Михайлович Журавлев, Федор Иванович Мельников; поручики: Дмитрий Иванович Дрейер 2-й, Петр Никитич Буров, Аркадий Михайлович Поляков, Александр Андреевич Вершинский, Николай Евдокимович Яременко, Николай Иванович Тарусов, Евгений Афанасьевич Гуртьев, Михаил Варфоломеевич Юнович, Илья Николаевич Белецкий, Трофим Прокофьевич Бойко, Николай Алексеевич Комонов, Владимир Иванович Макар; подпоручики: Николай Зиновьевич Кравченко, Ипполит Владиславович Шепетовский, Николай Павлович Полетаев, Николай Андреевич Михайлов, Владимир Алексеевич Поздеев, Стефан Устинович Матусевич, Феоктист Львович Орловский, Виктор Михайлович Арефьев, Иосиф Титович Горский, Александр Иванович Калачев, Петр Антонович Шистовский и Александр Иванович Секержицкий.  

Книга Памяти. Сидорович Михаил Адамович

Узнал.Орг·Книга Памяти·С·Сидор - Сизый·Сидорович·Сидорович Михаил Адамович
Сидорович Михаил Адамович: 1891 года рождения Место рождения: Польша, г. Кельц; пом. бухгалтера отдела кадров 303-го военно-строительного участка; место проживания: г. Ростов-на-Дону Обв. 58-6 10-1 Расстрел 72, 76 - А/с и противоколхозная агитация, распространял слухи о скорой войне. Источник: Книга памяти Липецкой обл.

 

 

РОССИЙСКОЕ ДВОРЯНСТВО.

"Бархатная книга".

Список дворянских родов внесённых в "Бархатную книгу".

---

Дата добавления: 2018-02-28; просмотров: 262; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!