Конкурентные преимущества 11 страница

– Так… Сокращаю зарплату культработников. Заметь, им платят немного. Боюсь, такой меры недостаточно, чтобы конкурировать с немецкими курортами. Смоделирую сегодня на компьютере, но как-то не верится.

В ответ она кивнула с полным безразличием, дескать, «моделируй, хуже не станет». Ее равнодушие удивило даже меня. Правда, мы много за­нимались любовью, а это, как известно, успокаивает: все прочее кажет­ся менее значимым. Зато Жану Иву не терпелось дорваться до своей программы, я даже подумал, что он попросит шофера достать компью­тер из багажника. «Не волнуйся, что-нибудь придумаем», – сказала Вале­ри, похлопывая его по плечу. Это его немного охладило, и он занял свое место в автобусе.

 

Всю последнюю часть пути пассажиры говорили в основном о Баракоа – конечной цели поездки; похоже, они уже знали о городе все. 28 ок­тября 1492 года здесь бросил якорь Христофор Колумб, его поразило, что бухта имеет форму правильного круга. «Один из самых прекрасных видов, какие только можно себе представить», – записал он в судовом журнале. В этой местности жили тогда индейцы племени тайно. В 1511 году Диего Веласкес основал город Баракоа – первый испанский город в Америке. В течение четырех веков город оставался в полной изоля­ции: подобраться к нему можно было только с моря. В 1963 году соору­жение виадука Фарола позволило проложить дорогу на Гуантанамо.

Мы приехали в четвертом часу; город растянулся вдоль бухты, кото­рая и в самом деле имела идеально круглую форму. Наша группа вырази­ла удовлетворение дружными возгласами восторга. В сущности, любите­ли экскурсий жаждут прежде всего увидеть воочию подтверждение того, что вычитали в путеводителях. О таких клиентах можно только меч­тать, и Баракоа, отмеченный в «Мишлене» всего одной скромной звез­дочкой, их не разочаровал. Гостиница «Эль Кастильо» помещалась в ста­ринной испанской крепости высоко над городом. Сверху открывался потрясающий вид; впрочем, не лучше, чем в любом другом городе. Да и вообще, если приглядеться – поганый городишко; убогие серовато-чер­ные дома выглядели до того мрачно, что казались необитаемыми. Я ре­шил остаться возле бассейна, Валери тоже. В гостинице было номеров тридцать, все заняты туристами из Северной Европы, всех их, надо ду­мать, привело сюда одно и то же. Сначала я заметил двух англичанок лет сорока, не худеньких, одна из них носила очки. Их сопровождали два беззаботных метиса не старше двадцати. Юноши чувствовали себя впол­не уверенно, болтали и шутили с толстушками, держали их за руки, об­нимали за талию. Вот уж точно работенка, на которую я не способен; ин­тересно, что они изобретали, о чем или о ком думали, чтобы вызвать у себя эрекцию. Через какое-то время англичанки поднялись к себе в ком­наты, а их кавалеры остались у бассейна; если бы я действительно питал интерес к человеческому роду, я бы мог с ними заговорить, разузнать, что и как. Наверное, достаточно просто правильной мастурбации, на­верное, желание можно вызывать чисто механическим путем; надо бы почитать биографии подобных субъектов, но у меня с собой были толь­ко «Рассуждения о позитивном разуме». Я листал подглавку под названи­ем «Народная социальная политика должна стать в первую очередь нравственной» и в это время увидел немку, которая выходила из своего номера в сопровождении здоровенного негра. Она была типичной нем­кой, какими всегда их воображаешь: длинные светлые волосы, голубые глаза, крепкое тело, большая грудь. Это очень привлекательный тип внешности, беда в том, что он недолговечен, уже лет с тридцати надо го­товиться к восстановительным работам: отсасывание жира, силикон и прочее; но пока все было в порядке, она выглядела возбуждающе, парню повезло. Любопытно, платила ли она столько же, сколько англичанки, и вообще, существует ли единый тариф для мужчин, как для женщин; то­же следовало бы поинтересоваться, людей расспросить. Размышления над столькими сложными проблемами меня утомили; я поднялся к себе в номер, заказал коктейль и потягивал его, сидя на балконе. Валери за­горала и время от времени окуналась в воду; я решил прилечь в комнате и, уходя с балкона, заметил, что она завела разговор с немкой.

Часов в шесть она зашла меня проведать; я заснул за чтением. Она сняла купальник, приняла душ и вернулась ко мне, обвязав полотенце вокруг талии; волосы ее были чуть влажными.

– Ты скажешь, у меня навязчивая идея, но я спросила у немки, чем негры лучше белых. Поразительно, но факт: белые женщины предпочи­тают спать с африканцами, а белые мужчины – с азиатками. Мне надо знать почему; это важно для нашей работы.

– Некоторым белым мужчинам нравятся негритянки, – заметил я.

– Это реже. Сексуальный туризм распространен в Африке несрав­нимо меньше, чем в Азии. Правда, в Африке вообще меньше туристов.

– И что она тебе ответила?

– Всякие общеизвестные вещи: негры раскрепощены, мужествен­ны, умеют радоваться жизни, веселиться от души, с ними легко.

При всей банальности ответ немки содержал зачатки стройной тео­рии: белые – это вроде как закомплексованные негры, стремящиеся об­рести утраченную сексуальную непосредственность. К сожалению, та­кая логика не объясняла ни мистической притягательности азиатских женщин, ни того, что сексуальные данные белых мужчин, по многочис­ленным свидетельствам, высоко ценятся в Черной Африке. Тогда я стал разрабатывать теорию более сложную и одновременно более сомни­тельную; в двух словах она сводилась к следующему. Белые хотят посмуг­леть и танцевать негритянские танцы, черные хотят иметь светлую ко­жу и прямые волосы. Человечество в целом тяготеет к смешению кровей и, шире, к единообразию и реализует это в первую очередь по­средством такой элементарной вещи, как секс. Только один человек осу­ществил это на практике – Майкл Джексон: он не белый и не черный, не молодой, не старый и даже в некотором смысле не мужчина и не жен­щина. Никто толком не представляет себе его личную жизнь; он вышел за рамки обычных человеческих категорий. Вот почему его можно на­звать выдающимся актером, самым выдающимся актером, единствен­ным в своем роде. Все прочие – Рудольф Валентино, Грета Гарбо, Марлен Дитрих, Мэрилин Монро, Джеймс Дин, Хэмфри Богарт – талантливы, но не более того: они лишь копировали человека, переносили его на эк­ран; Майкл Джексон первый попытался пойти дальше.

Занятная теория, Валери выслушала ее с вниманием; самому же мне она не показалась достаточно убедительной. Если ей следовать, можно ли предположить, что первый киборг, т. е. первый человек, который со­гласится имплантировать в свой мозг элементы искусственного интел­лекта, станет выдающимся? Может, и да; только это не имело прямого отношения к нашей теме. Майкл Джексон хоть и звезда, но на секс-сим­вол никак не тянет; стимулировать массовый приток туристов, который бы сделал рентабельными крупные капиталовложения, надо более при­митивным способом.

 

Вскоре Жан Ив и вся компания вернулись с экскурсии по городу. В мест­ном краеведческом музее основное внимание уделялось тайно – первым здешним жителям. Они вели, насколько известно, мирную жизнь, зани­мались земледелием и рыболовством; с соседними племенами не кон­фликтовали; испанцам не составило труда истребить народ, так мало подготовленный к войне. Сегодня от него не осталось ничего, кроме, может быть, неуловимых черточек в наружности отдельных людей; культура их тоже исчезла бесследно, если только вообще существовала. Христианские проповедники, пытавшиеся – большей частью понапрас­ну – донести до них евангельскую весть, запечатлели их на рисунках: они пашут землю, стряпают на огне, полуобнаженные женщины кормят младенцев грудью. Создается впечатление если не эдема, то, по крайней мере, замедленного течения истории; испанцы своим появлением закрути­ли ее колесо побыстрей. В результате обычного по тем временам кон­фликта между господствующими колониальными державами Куба в 1898 году обрела независимость и тут же перешла под власть американ­цев. В начале 1959 года, после многолетней гражданской войны, по­встанцы под предводительством Фиделя Кастро одержали победу над регулярной армией и вынудили Батисту бежать. Учитывая, что весь мир был разделен тогда на два лагеря, Куба присоединилась к советскому блоку и установила у себя режим марксистского типа. Лишившись мате­риально-технической поддержки после крушения Советского Союза, этот режим угасал. Валери надела коротенькую юбку с разрезом на боку и маленькую черную кружевную кофточку; мы еще успевали выпить пе­ред ужином коктейль.

Все собрались у бассейна и любовались закатом над бухтой. Непода­леку от берега ржавел остов грузового судна. Там-сям застыли на воде су­денышки поменьше; все это оставляло впечатление крайнего запусте­ния. С городских улиц не доносилось ни звука; робко зажглись несколько фонарей. За столом с Жаном Ивом сидели понурый мужчина лет шестидесяти с худым изможденным лицом и другой, значительно моложе первого, лет тридцати, не более; в последнем я узнал управляю­щего гостиницей. Я видел его несколько раз в течение дня, он суетился между столиков, бегал туда-сюда, проверял, всех ли обслужили; его лицо казалось источенным постоянной беспредметной тревогой. Завидев нас, он вскочил, пододвинул два стула, позвал официанта, убедился, что тот пришел, и поспешил на кухню. Старик же печально глядел на бас­сейн, на парочки за столами и, похоже, на мир вообще. «Бедный кубин­ский народ, – произнес он после долгого молчания. – Им больше нечем торговать, кроме своих тел». Жан Ив объяснил нам, что старик – отец управляющего и живет по соседству. Сорок лет назад он участвовал в ре­волюции, батальон, в котором он служил, одним из первых примкнул к восстанию Кастро. После войны работал на никелевом заводе в Моа сна­чала простым рабочим, потом мастером, потом, закончив учебу в уни­верситете, – инженером. Как герой революции, он сумел выхлопотать сыну солидную должность в туристической индустрии.

“Мы потерпели поражение… – сказал он глухим голосом, – и мы са­ми виноваты. Нами руководили очень достойные люди, исключитель­ные люди, идеалисты, ставившие интересы родины выше своих собст­венных. Я помню, как Че Гевара приехал в наш город на открытие завода по переработке какао; помню его мужественное честное лицо. Никто никогда не мог сказать, что комманданте нажился на революции, получил какие-то блага для себя или своей семьи. Также и Камило Сьен-фуэгос, и другие наши вожди, и даже Фидель – Фидель, конечно же, лю­бит власть, хочет сам всем распоряжаться; но он бескорыстен, у него нет роскошных вилл и счетов в швейцарских банках. Так вот, Че при­ехал к нам на завод и произнес речь, призывая кубинцев после воору­женной борьбы за независимость выиграть мирную битву за производ­ство; это было незадолго до его отъезда в Конго. И мы могли выиграть эту битву. Здесь богатейший край, земля плодородна, воды много, все растет в изобилии: кофе, какао, сахарный тростник, экзотические фрук­ты. В недрах – залежи никелевой руды. С помощью русских у нас пост­роили ультрасовременный завод. Через полгода производительность упала вдвое: рабочие таскали шоколад, и лом, и в плитках, уносили до­мой, продавали иностранцам. То же самое происходило на всех заводах по всей стране. Если воровать было нечего, они работали из рук вон плохо, ленились, притворялись больными, прогуливали. Я многие годы пытался их образумить, уговаривал трудиться в интересах родины, но все напрасно”.

Он смолк; день догорал над Юнке – возвышавшейся над холмами усеченной горой с плоской, как стол, вершиной, удивившей в свое время Колумба. Из ресторана доносилось звяканье посуды. Что может побу­дить людей выполнять скучную и тяжелую работу? Вот, на мой взгляд, единственный осмысленный вопрос в политике. Из рассказа старика напрашивался удручающий и беспощадный вывод: только деньги; во всяком случае, совершенно очевидно, что революция не создала нового человека, способного руководствоваться более альтруистическими моти­вами. Кубинское общество, подобно всем другим, оказалось лишь хитро­умной системой надувательства, придуманной для того, чтобы позво­лить некоторым гражданам этих скучных и тяжелых работ избежать. Но здесь система дала сбой, обман раскрылся, и люди уже не надеялись вос­пользоваться в будущем плодами совместного труда. В результате ничто не функционировало, никто не работал и ничего не производил, а ку­бинское общество не могло прокормить своих граждан.

Все участники нашей экскурсии поднялись и направились в ресто­ран. Мне хотелось как-то приободрить старика, сказать ему что-нибудь обнадеживающее; но нет, что тут скажешь. Он и сам предчувствовал с го­речью, что скоро на Кубе восстановится капитализм и от его революци­онных мечтаний не останется ничего, кроме ощущения поражения, бес­полезно прожитой жизни и стыда. Его пример не станет образцом для других, у него не найдется последователей, хуже того, грядущие поколе­ния будут вспоминать о нем с отвращением. Он сражался и трудился на­прасно.

За ужином я много выпил и под конец надрался; Валери наблюдала за мной с беспокойством. Танцовщицы, одетые в плиссированные юбки и облегающие пестрые лифы, готовились исполнять сальсу. Мы распо­ложились на террасе. Я приблизительно знал, что хочу сказать Жану Иву; подходящее ли для этого время? Он выглядел несколько потерян­ным и расслабленным. Я заказал последний коктейль, закурил и обер­нулся к нему.

– Ты действительно ищешь новую концепцию, которая бы спасла от разорения твои курорты?

– Разумеется, я для этого сюда приехал.

– Создай такие клубы отдыха, где бы люди занимались любовью. Именно этого им и не хватает. Если во время отпуска у них не случилось любовного приключения, они уезжают неудовлетворенные. Они не осмеливаются в этом признаться, может, даже и не осознают, но в следующий раз выбирают другую фирму.

– Так кто им мешает заниматься любовью? Тут все как будто к этому располагает, это принцип клубов отдыха; я не знаю, почему они этого не делают.

Я отмахнулся от его возражения.

– Я тоже не знаю, не в этом суть; доискиваться до причин явления – занятие бесполезное, даже если предположить, что у всякого явления существуют причины. Факт остается фактом: что-то стряслось такое, что мешает людям западной цивилизации совокупляться; может, это связано с нарциссизмом, с развитым сознанием своей индивидуальности, с культом успеха – не важно. Так или иначе, после двадцати пяти – тридцати лет человек крайне редко вступает в новые сексуальные связи; однако он продолжает испытывать в этом потребность, и потребность эта угасает очень медленно. В результате следующие тридцать лет, почти всю свою взрослую жизнь, он пребывает в постоянной неудовлетворенности.

На стадии алкогольного опьянения, предшествующей полной от­ключке, случаются иной раз прозрения. Упадок сексуальности в запад­ном мире – явление безусловно социальное, массовое, и напрасно было бы пытаться объяснить его теми или иными индивидуальными психоло­гическими факторами; между тем, взглянув на Жана Ива, я понял, что он как нельзя лучше иллюстрирует мой тезис, мне даже неловко сдела­лось. Он не только не занимался любовью, у него даже не было времени попробовать, более того, у него пропало желание, и, что самое сквер­ное, он уже чувствовал, как жизнь угасает в его теле, он словно бы ощу­щал запах смерти.

– Ну почему… я слышал, – начал он после долгих колебаний, – что клубы свингеров процветают.

– Не очень, то-то и оно. Их открывается много, но вскоре они закрываются за отсутствием клиентов. Реально в Париже пользуются успехом только два клуба: «Крис и Ману» и «2+2», да и те заполнены только в субботу вечером; для десятимиллионного города это мало, в начале девяностых все выглядело совсем иначе. Идея обмена партнерами привлекательна, но она постепенно выходит из моды, потому что люди уже не хотят обмениваться ничем, это не соответствует современному менталитету. На мой взгляд, клубы для пар имеют сегодня столько же шансов выжить, сколько автостоп семидесятых. Единственное, что отвечает духу времени, – это садомазохизм…

Валери вытаращила на меня глаза, полные ужаса, и пихнула ногой. Я взглянул на нее с изумлением и не сразу понял, в чем дело: ну разумеет­ся, я не собирался говорить об Одри; я понимающе кивнул ей. Жан Ив не заметил паузы.

– Итак, – продолжал я, – с одной стороны – сотни миллионов жителей развитых стран; у них есть все, чего ни пожелают, за исключением одного: сексуального удовлетворения; они его ищут, ищут, не находят и оттого несчастны донельзя. С другой стороны – миллиарды людей, у которых нет ничего; они голодают, умирают молодыми, живут в антисанитарных условиях, им нечего продать, кроме своего тела и своей неиспорченной сексуальности. Чего же тут непонятного, это ясно как день: идеальные условия для обмена. Деньги на этом можно делать немыслимые: что там информатика, биотехнологии, средства массовой информации – тут ни один сектор экономики не идет в сравнение.

Жан Ив не отвечал; в эту минуту грянула музыка. Красивые танцов­щицы улыбались, плиссированные юбки колыхались, обнажая смуглые ляжки; великолепная иллюстрация к моей речи. Я думал, он так ничего и не скажет, будет сидеть переваривать мою мысль. Однако минут через пять он ответил:

– Твоя теория плохо применима к мусульманским странам…

– Ну и ладно, у них оставишь «Эльдорадор – Новые открытия». Можешь даже добавить что-нибудь покруче, вроде горного туризма, экологических экспериментов, выживания в экстремальных условиях, назовешь это «Эльдорадор – Приключение» – будет отлично продаваться во Франции и Англии. А клубы сексуального направления лучше пойдут в странах Средиземноморья и в Германии.

На этот раз он засмеялся.

– Тебе надо было делать карьеру в бизнесе, – сказал он полушутя, – у тебя масса идей.

– Ну, идеи…

У меня кружилась голова, расплывались перед глазами танцовщицы; я залпом допил коктейль.

– Идеи у меня, может, и есть, но я не в состоянии погрузиться в практические расчеты, составить предварительный бюджет. Так что остаются только идеи…

 

Дальнейшее помню смутно, должно быть, я заснул. Проснулся в своей постели; Валери лежала рядом со мной голая и ровно дышала. Я потя­нулся за пачкой сигарет и разбудил ее.

– Ты крепко надрался за ужином…

– Да, но то, что я говорил Жану Иву, это серьезно.

– Мне кажется, он серьезно и воспринял… – Она провела пальцами по моему животу. – Кроме того, я думаю, ты прав. На Западе сексуальной свободы больше нет.

– Ты знаешь почему?

– Нет… – Она задумалась. – Нет, пожалуй, не знаю.

Я закурил, устроился поудобнее на подушках и сказал:

– Возьми в рот.

Она на меня удивленно покосилась, но, обхватив мою дудочку рукой, потянулась к ней губами.

– Вот! – вскричал я торжествующе.

Она подняла голову и уставилась на меня с изумлением.

– Видишь, я тебе говорю: «Возьми в рот», и ты берешь, хотя, может, совсем и не хотела.

– Ну да, я об этом не думала, но мне приятно.

– Это меня в тебе и удивляет: ты любишь доставлять удовольствие. Отдавать свое тело, бескорыстно доставлять радость – вот что у нас разучились делать. Люди разучились дарить. И потому, сколько бы они ни старались, они уже не могут воспринимать секс как нечто естественное. Они стыдятся своего тела, поскольку оно не соответствует порностандартам, и по этой же причине не испытывают влечения к телу другого. Невозможно заниматься любовью, не умаляя своего "я", не признавая себя, хотя бы на время, зависимым и слабым. Любовная экзальтация и сексуальное влечение имеют одинаковые корни, и то и другое происходит из самоотречения; и там и там, не потеряв себя, ничего не обретешь. Мы стали холодными, рациональными, мы ставим превыше всего свою индивидуальность и свои права: мы стремимся в первую очередь быть ничем не связанными и независимыми; кроме того, мы озабочены здоровьем и гигиеной – тоже не лучшая посылка для секса. В такой ситуации профессионализация секса на Западе неизбежна. Есть еще садомазо. Это царство рассудка; здесь все подчинено четким правилам, все их заранее принимают. Мазохистов интересуют только собственные ощущения, им любопытно знать, какую боль они способны вынести, – это напоминает экстремальный спорт. Садисты – иное дело, у них страсть к разрушению, и они готовы идти до конца: если бы они могли калечить и убивать, они бы это делали.

– Даже вспоминать не хочется. – Ее передернуло. – Тошнит.

– Потому что ты осталась сексуальной по-животному. То есть нормальной, и этим не похожа на других. Организованный садомазохизм со всеми его правилами может привлекать только людей из культурной среды, интеллектуалов, утративших всякий интерес к сексу. Прочим остается одно: порнопродукция с профессиональными исполнителями; а если кому хочется реального секса – то страны третьего мира.

– Понятно… – сказала она и улыбнулась. – Могу я наконец продолжить?

Я откинулся на подушки. Я смутно сознавал, что стою у истоков ве­ликого открытия; экономические перспективы не вызывали сомнений: потенциальную клиентуру я оценивал в 80 процентов взрослого населе­ния западных стран; смущало другое: я знал, люди с большим трудом вос­принимают простые идеи.

 

 

Мы завтракали на террасе около бассейна. Когда я допивал кофе, Жан Ив вышел из своего номера с девицей, и я узнал в ней одну из вчераш­них танцовщиц. Это была высокая негритянка с длинными тонкими но­гами, не старше двадцати. Он сначала смутился, потом подошел к наше­му столику и, улыбнувшись краешком губ, представил нам Анхелину.

– Я обдумал твою идею, – заявил он сразу. – Меня немного пугает реакция феминисток.

– Среди наших клиентов будут и женщины, – возразила Валери.

– Ты думаешь?

– О да, уверена… – с горечью сказала она. – Ты погляди вокруг.

Он обвел взглядом столики у бассейна: в самом деле, тут сидело не­мало одиноких туристок с кубинцами; почти столько же, сколько муж­чин-туристов с кубинками. Он что-то спросил у Анхелины по-испански и перевел нам ее ответ:

– Она «хинетера», работает здесь уже три года, клиенты у нее все больше итальянцы и испанцы. Она думает, это потому, что она черная: немцев, англичан и американцев вполне удовлетворяет латиноамериканский тип, для них это уже экзотика. У многих ее друзей-"хинетерос" клиентки в основном англичанки и американки, иногда немки.

Он отпил глоток кофе, задумался, потом спросил:

– Как мы назовем новые клубы? Нужно, чтоб по названию человек их сразу отличил от «Открытий» и «Приключений», чтоб оно отражало суть, но не слишком явно.

– Я думала, может, «Эльдорадор – Афродита»? – сказала Валери.

– «Афродита»… – повторил он задумчиво, – неплохо. Не так пошло, как «Венера», эротично, культурно, экзотично – мне нравится.

 

Мы уезжали через час. В нескольких метрах от нашего автобуса Жан Ив попрощался с Анхелиной; он выглядел чуточку грустным. Когда он сел в автобус, я обратил внимание, что студенты неодобрительно на него по­косились; виноторговец же не отреагировал никак.

Оставшееся время в Гуардалаваке прошло довольно тускло. Были, понятно, купание, караоке, стрельба из лука; мускулы напрягаются, по­том расслабляются, засыпаешь быстро. Я не сохранил никаких воспоми­наний ни о последних днях нашего пребывания на Кубе, ни о завершаю­щей экскурсии, кроме того что хваленый лангуст оказался жестким, как резина, а кладбище повергло всех в уныние. Между тем там находилась могила Хосе Марти – национального героя, поэта, политического дея­теля, публициста, мыслителя. Мы видели на барельефе его усатое лицо. Гроб, украшенный цветами, покоился в центре круглого углубления ямы, по стенам которого были высечены самые знаменитые изречения великого мужа о национальной независимости, борьбе с тиранией, справедливости. Но ощущения, что дух его витает над этим местом, не создавалось; похоже было, что бедняга помер окончательно. Покойник, заметим, антипатии не вызывал; я был бы не прочь с ним потолковать, поиронизировать немного над его ограниченной гуманистической се­рьезностью; но увы, никаких перспектив: он безвозвратно остался в прошлом. Разве мыслимо, чтоб он поднялся, зажег сердца и повел народ к новым свершениям человеческого духа? Нет, такого представить себе невозможно. Короче, та же печальная картина поражения, что и на мо­гилах всех борцов за народное дело. Мне было весьма неприятно кон­статировать, что, кроме католиков, никто не сумел приемлемым обра­зом обставить завершение жизни. Правда, чтобы сделать смерть прекрасной и трогательной, им пришлось попросту сказать, что ее нет. Вот вам и все аргументы. Ну а тут, за отсутствием воскресшего Христа, надо было явить нам каких-нибудь нимф или пастушек, в общем, немно­го женского тела. Иначе трудно вообразить, как бедолага Хосе резвится на загробных лугах; скорее думалось, что он покрылся пеплом вечной скуки.

 

По возвращении в Париж мы на другой же день, еще не отоспавшись по­сле перелета, встретились в кабинете Жана Ива. От этого дня у меня ос­талось ощущение праздничной феерии, хотя оно и плохо сочеталось с видом огромного пустого здания. В будни здесь работали три тысячи че­ловек, но в ту субботу нас было только трое, не считая охранников. Как раз в это время совсем рядом, у торгового центра в Эври, учинили побо­ище две бандитские группировки, в ход шли ножи, бейсбольные биты, баллончики с серной кислотой; к вечеру стало известно, что в драке по­гибли семь человек, из них двое случайных прохожих и один жандарм. Это событие будет широко обсуждаться по радио и телевидению, но тог­да мы еще ничего не знали. В лихорадочном возбуждении мы вырабаты­вали платформу будущей программы по разделу мира. Мои идеи могли повлечь за собой миллионные капиталовложения, создание сотен рабо­чих мест; для меня все это было внове, голова шла кругом. Я бредил вслух, а Жан Ив слушал меня внимательно и говорил потом Валери, что, раскрепостившись, я способен на прозрения. Короче, я вносил творче­ское начало, а он принимал решения; так ему представлялось.

Быстрее всего разобрались с арабскими странами. Учитывая неразум­ность их религии, любые проекты, связанные с сексом, там исключались. Туристам, выбирающим эти страны, придется довольствоваться сомни­тельными радостями «приключения». Безнадежно убыточные Агадир, Монастир и Джербу Жан Ив в любом случае решил продать. Два оставшиеся направления логично укладывались в рубрику «Приключение», Так, отды­хающих в Марракеше ожидала езда на верблюдах. А в Шарм эль-Шейхе ку­рортники могли посмотреть на красных рыб и совершить экскурсию на Синай к месту Неопалимой Купины, где Моисей «наломал дров», по образ­ному выражению одного египтянина, которого я повстречал года три на­зад во время путешествия на фелуках к Долине Царей. «О да! – говорил он с пафосом. – Это нагромождение камней впечатляет. Но выводить из него существование единого Бога!..» Этот здравомыслящий и остроумный чело­век проникся ко мне симпатией, как видно потому, что я был единствен­ным французом в группе, а он, по неизвестным мне причинам культурного или, может, эмоционального свойства, питал страсть – скорее, правда, платоническую – ко всему французскому. Выбрав меня в собеседники, он скрасил мой отпуск. Ему было лет пятьдесят, очень смуглый, с усиками, одет всегда безупречно. Биохимик по образованию, он сразу по окончании учебы эмигрировал в Англию и там сделал блестящую карьеру в области генной инженерии. Теперь он приехал повидать родные края, любовь к ко­торым не угасла в его сердце, а вот ислам он клеймил безжалостно. Во-пер­вых, твердил он мне, не следует путать древних египтян с арабами.

– Подумать только, в этой стране изобрели всё! – восклицал он, ши­роким жестом руки охватывая долину Нила. – Архитектуру, астроно­мию, математику, земледелие, медицину… – Он немного преувеличивал, но, как восточный человек, жаждал убедить меня немедленно. – С при­ходом ислама все кончилось. Полная интеллектуальная пустота. Мы ста­ли нищими. Нищая вшивая страна. А ну пошли отсюда!.. – Он погрозил мальчишкам, набежавшим клянчить деньги. – Вспомните, месье, – Он свободно изъяснялся на пяти иностранных языках: французском, не­мецком, английском, испанском и русском, – что ислам пришел из пус­тыни, где живут лишь скорпионы, верблюды да хищники. Знаете, как я называю мусульман? Гнусы сахарские. Лучшего они не заслуживают. Раз­ве мог бы ислам возникнуть в этом прекрасном краю? – И он снова с вос­хищением указал на долину Нила. – Нет, месье. Ислам мог зародиться лишь в бессмысленной пустыне у чумазых бедуинов, которые только и умели, что, извините меня, верблюдов трахать. Обратите внимание, ме­сье: чем ближе религия к монотеизму, тем она бесчеловечней, а из всех религий именно ислам навязывает самый радикальный монотеизм. Не успев появиться на свет, он заявляет о себе чередой захватнических войн и кровавых побоищ; и пока он существует, в мире не будет согла­сия. На мусульманской земле никогда не будет места уму и таланту; да, среди арабов были некогда математики, поэты, ученые, но это те, кто ут­ратил веру. Уже первые строчки Корана поражают убогой тавтологией: «Нет Бога, кроме Бога единого» и так далее. Согласитесь, на этом дале­ко не уедешь. Переход к монотеизму есть не взлет на новую ступень аб­стракции, как утверждают некоторые, а падение, возвращение к скот­скому состоянию. Заметьте, что католицизм – религия утонченная, уважаемая мною – очень быстро отошел от изначального монотеизма, ибо знал, что человеческой натуре потребно иное. Через Троицу, культ Девы и святых, через признание роли адских сил и сил небесных (анге­лы – это же восхитительная находка!) он постепенно восстановил под­линный политеизм и только поэтому смог украсить землю бесчисленны­ми шедеврами. Единобожие! Какой абсурд! Бесчеловечный, убийственный!.. Этот бог бесчувствен, кровав, ревнив, ему не следовало высовываться за пределы Синая. Насколько наша египетская религия была, если вдуматься, глубже, человечнее, мудрее… А наши женщины? Как они были прекрасны! Вспомните Клеопатру, пленившую великого Цезаря. Посмотрите, что с ними стало… – он показал на двух проходив­ших мимо особ женского пола с закрытыми лицами, они едва волочили ноги, сгибаясь под тяжестью тюков с товарами. – Мешки какие-то. Бес­форменные кули жира, замотанные в тряпье. Как только они выходят замуж, ни о чем, кроме еды, уже не думают. Жрут, жрут и жрут! – И он раздул щеки в комедийной манере де Фюнеса. – Уж поверьте мне, месье, в пустыне родятся только психи и кретины. Назовите мне, кого в вашей благородной западной культуре, которой я восхищаюсь, которую я уважаю, – кого влекло в пустыню? Педерастов, авантюристов и негодяев. Полковник Лоуренс [18]? Но это же смешно: декадент, гомосексуалист, по­зер. Или этот ваш омерзительный Анри де Монфред [19], жулик бессовест­ный, аферист. Но не людей благородных, великодушных, здоровых, не тех, кто радел о прогрессе и возвышении человечества.

---

Дата добавления: 2015-12-21; просмотров: 16; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!