Необъяснимое явление 4 страница
В городе было тихо и спокойно. Золотые цвета осени отцвели на деревьях. По городу расхаживали пехотные патрули с красными повязками на рукавах и разъезжали верхом солдаты конногорного дивизиона, присланного в Калугу «на всякий случай». В городе было несколько кратковременных перестрелок. Калужская губерния была объявлена Калужской социалистической республикой. Так, тихо и незаметно, мы переселились в новую историческую эру. Вскоре на домах были расклеены распоряжения нового правительства и приказы местной рабоче-крестьянской власти. В дни Октябрьской революции я был в Калуге, у родителей, и мы сами решили свою судьбу на семейном совете: оставаться в России. А это значило: русскому народу не перечить и работать с ним заодно. Конечно, это не делало нас большевиками. Но это не бросало нас в чьи-то иноземные объятия. Мы оставались русскими в лучшем значении этого слова.
Конечно, мы были взволнованы политическими событиями, но ни их глубокого смысла, ни огромного исторического значения не понимали, ибо, надо прямо сказать, политикой не занимались. Но одно мы знали очень твердо: прежний строй не выдержал испытаний, и только власть русского народа может вывести страну из страшной катастрофы морального и военного характера.
Мы понимали также, что произошли великие события и что народ будет всеми силами бороться за свою власть. Ясно было также, что в этом деле исторического значения русскому народу надо помочь и идти с ним вместе. К. Э. Циолковский надеялся еще и на «чудо». Он верил в то, что, недостаточно понятый при царском строе, будет понят при строе социалистическом.
|
|
|
Но на все надо время, большое время. Конечно, ни о каком «чуде», особенно молниеносном, нечего было и думать. Это выяснилось вскоре после октябрьского переворота: советской власти пришлось защищаться от врагов, наседавших на Центральную Россию со всех сторон. В эти дни нередко приходили вооруженные люди за теплыми вещами для фронта, но семья К. Э. Циолковского жила в обрез и, кроме самых незначительных вещей, ничего не могла отдать. Константин Эдуардович был разочарован: он сам ждал помощи. Ему нужны были средства на опыты по гофрировке металла для дирижабля и на издание работ, которые грудами лежали на столе и на полках. К сожалению, из этих пожеланий ничего не выходило, надо было надолго отложить научные дела и мечты и думать только о том, как бы просуществовать. Вся сила мысли в те трудные для молодой республики дни была направлена на добычу муки, крупы и жиров. Это была ставка на жизнь. Никогда еще обнаженные инстинкты самосохранения не властвовали так над людьми, как в те месяцы и годы, когда исторические события торжествовали свою величайшую победу. И в то же время Константин Эдуардович говорил:
|
|
|
– Если большевики несут народу то, о чем я мечтал всю жизнь, это будет одно из величайших деяний человечества! Вот мои требования к народной власти: всеобщее образование, бесплатное лечение, коренное уничтожение эксплуатации человека человеком, равное распределение всех благ земли и фабрик между всеми людьми, всеобщее, прямое и тайное голосование, особая забота о малолетних, стариках, ученых и людях искусства. Даст ли новая власть, власть рабочих и крестьян, то, что я от нее жду? Но это только, одна сторона дела. Во все века человечество совершало одну страшную ошибку: оно заставляло не общественный строй служить человеку, а человека – общественному строю. Это не мои мысли, об этом написано много книг! Человек обречен бороться с социальной системой, которая его беспощадно эксплуатирует, давит его, надругается над ним, как будто человек и создан только для того, чтобы быть рабом этой системы. Большевики обещают освободить человека от рабства. Они обещают каждому – по потребностям и от каждого – по способностям. Вся трудность создания такого общества будет заключаться в том, кто будет судьей и что будет критерием выбора и классификации человеческих способностей. Общество нашего века не обладает ни такими точными аппаратами отбора, ни точными аппаратами классификации. Следовательно, произвол будет царить в таком обществе до создания строжайших законов, пресекающих его. Но это будет не так скоро.
|
|
|
– Не пойму, – сказал мне как-то Константин Эдуардович, – что это за письмо. Вот, прочтите.
Я прочел. Ничего особенного письмо не содержало. Это было самое обыкновенное письмо с приветом и вопросом о металлическом дирижабле.
– Да этого человека я совсем не знаю, а он меня о чем-то просит... Странно!
– Ничего странного в этом письме нет, – ответил я. – Ваш адрес известен из ваших брошюр. Ничего нет удивительного в том, что кто-то пожелал написать по вашему адресу.
Через некоторое время к нам на Ивановскую улицу буквально прибежала Варвара Евграфовна, вся в слезах, и рассказала, что Константина Эдуардовича арестовали и собираются увозить в Москву к «самому главному».
– Ума не приложу, – говорила она, – что такое случилось с Костей? В чем провинился?
Месяца через два уже сам Константин Эдуардович, перенесший за это время немало тревог и огорчений, рассказал о том, что с ним стряслось:
|
|
|
– Ночью пришло пять человек вооруженных людей с ордером ЧК, обыскали весь дом, точно искали бомбу, и к рассвету увели меня. В Калуге в это время брали многих заложников, но какой же я заложник?! Надо без утайки сказать – переживаем мы страшное время. Дождался и я. Никак только не пойму, чем я мог не понравиться большевикам. Яко благ, яко наг. За душой – ни гроша. Кусок хлеба на сутки по карточкам, и это все... Нет-таки, добрались и до моего домика на Коровинской улице. Обыск делали вежливо, извинялись, заставляли всех нас сидеть, не разрешали вставать.
– Сидите, не беспокойтесь, уж это мы сами...
– А в результате забрали меня и крестные календари за десяток лет, и то потому, что там были царские портреты. Перерыли все рукописи. Их главный был хорошо грамотный человек из наборщиков. Он бережно рассматривал рукописи и клал их на место.
– Тут, – сказал он, – нет ничего политического... Нирвана – это буддийское учение, нас не касается.
– Холодная тюрьма, полумрак, одиночка с «глазком», с железной дверью и прикованной к стене кроватью. Окно с решеткой у потолка. Это все. Утром пришел «учитель». Да, да, учитель – так назывался доверенный человек из педагогов, который мог вам написать письмо, если вы были неграмотны, тогда переписка раз решалась и можно было писать кому угодно. Пришел и... узнал меня, а я его. Сел. Разговорились. Чудеса, да и только – в тюрьме знакомый, и какой приветливый.
– Не бойтесь, Константин Эдуардович, вам ничего не будет, посидите с неделю-другую и пойдете домой.
– Никогда я не забуду этого милого человека. Его живое слово вселило в меня надежду, что я не буду сопричислен к заложникам. И в самом деле, какой я буржуа, без копейки в кармане. В тот же день он побывал у Варвары Евграфовны и просил делать передачи – хлеба и молока. Тюремная кормежка была лучше, чем на воле.
Не думайте, что я был свободен от каких-либо необоснованных подозрений! Отнюдь нет. Я был несколько раз подвергнут разрушающим ум и душу допросам. Их было двое, я один. Мне была предложена табуретка. Они сидели на мягких стульях с удобной спинкой. Курили махорку. Дело было зимой, и в холодной комнате носились сизые волны махорочного дыма. Меня мутило, спина начинала ныть.
– Подследственный Циолковский, к какому политическому лагерю вы принадлежите? Вы с бородой, почти все эсеры с бородой... Отвечайте.
– Мои политические убеждения зависят не от моей бороды, а только от моего желания и парикмахера, которому я не разрешаю стричь ее по его усмотрению. Это во-первых, во-вторых, очевидно, не все эсеры носят бороды, и, в-третьих, Ленин тоже носит небольшую бородку, – отвечал я.
– Не отвлекайтесь в сторону. Расскажите о вашей политической платформе.
– Я знаю только то, что существуют железнодорожные платформы, о других платформах я ничего не слыхал...
– Ну, вот необразованный какой! Вы – семинарист?
– Увы, нет, даже не семинарист, я прошел только четыре класса.
– Вы, значит, не сын попа и сами не поп?
– Верно, ни то ни другое.
– А что же вы такое?
– Я – учитель, математик и изобретатель. Я – самоучка.
– То-то и видно, что изобретатель... Что же вы изобретаете?
– Металлические дирижабли на тысячу человек, самолеты на сотни и ракеты для исследования мирового пространства, – выпалил я.
– Ого... го... го... Но сами вы не летаете? Нет. Сидите дома.
– Теперь даже не дома, а в тюрьме,
– Это верно. Все же расскажите о вашем отношении к партии большевиков.
– Ну, так бы вы и спросили, это – ясно. Видите ли, я отношусь к большевикам хорошо, а вот почему они меня арестовали, я не знаю и прошу вас разобраться в этом. Я не вор, не жулик, не убийца, не враг большевиков, а их друг.
– Ну, насчет друга – это мы сами разберемся. Нечего рассказывать!
– Не тяните канитель, – сказал, наконец, второй.
– Я надеялся, что с приходом большевиков моя научная деятельность получит поощрение и подкрепление, так как все мои труды я отдаю народу. Я всю жизнь работал не разгибая спины... Как вы думаете, для чего я работал? Для обогащения? Нет, я всегда был бедняком, жил с семьей в голоде и холоде, за мои сочинения и изобретения меня все ругали и ругают, потому что я в своих трудах опередил развитие техники лет на сто, а то и больше. Вы понимаете, что значит: опередить? Это значит, что труд, который я опубликовал, например, в 1903 году, будет понят только в 2003 году, т. е. через столетие. А когда его поймут, тогда и воспользуются моими формулами и построят космический корабль для полета на Луну, Венеру или на Марс. Вы понимаете: мы, люди, не должны считать, что только одна Земля, наша колыбель, хороша, надо пойти поохотиться в недрах Вселенной. Там много света и энергии, которая может сделать человека, человека будущего, счастливым, здоровым, несметно богатым. Каждый человек будет несметно богат – вы, большевики, должны понять это. Не о денежном богатстве я говорю, а об энергетическом. Человек может, по моей теории, завоевать большие участки мирового пространства с таким количеством лучистой энергии и других видов энергии, что за него все будут делать машины, а он будет только управлять ими и блаженствовать. И тогда будет установлен одночасовой рабочий день.
– Это где? На Луне, что ли?
– Сперва такой короткий рабочий день установят на Земле, а потом и на других планетах, где будут людские поселения... Таким образом, я хочу, чтобы вы поняли меня: я работаю на благо рабочего люда, я хочу, чтобы все люди жили в хороших условиях, брали от природы все, что она может дать. А дать она может много, очень много, только бы научиться брать у нее то, что человеку нужно.
– Какому?
– Ну, конечно, русскому.
– Не русскому, а советскому, русского народа теперь нет, есть советская власть и советский народ. Продолжайте!
– Я понимаю ваш интерес к вопросу о моем отношении к большевикам. Это, конечно, вам уяснить надо, однако это не так просто. Я хочу, чтобы вы меня поняли верно. Видите ли, я всю жизнь отдал служению народу – я работал для него, ибо знал, что только народ может меня понять, оценить и применить мои сочинения и изобретения себе на благо. Вы, большевики, являетесь прямыми представителями народа и потому можете считать, что я всю жизнь ждал вас, хотя и не знал вас, даже не догадывался, когда вы придете. Теперь вы пришли, но почему-то не спросили меня: что мне нужно, чтобы мои изобретения принесли пользу народу и сделали бы его непобедимым. Вы совершили большую ошибку, что не пришли ко мне с таким вопросом, а вместо этого вы пришли ко мне с ружьями и показали мне ордер на арест. Право, я не ожидал этого от представителей народа. Понимаете ли вы меня?
– Ну, ясно, понимаем! Продолжайте...
– Я всегда считал и теперь считаю, что моими знаниями и творениями я служил народу, в это я верю и сейчас, несмотря на то что сижу в узилище по какому-то злому навету. Злым и тупым должен быть тот человек, который заподозрил меня в чем-то антигосударственном, антибольшевистском. Я даже не могу себе его представить.
– Оставьте эти разговоры... Продолжайте рассказ об отношении к большевикам.
– Хорошо. Продолжаю. Я хочу, чтобы вы поняли меня верно.
– Один час работы в день – неосуществимые обещания! Нам теперь нужны не обещания, а реальные дела, а вы все фантазируете. Прошу вас прекратить это, и рассказывайте о ваших контрреволюционных делах!
– Да таких дел никогда не было и нет, – ответил я.
Шли дни... Наконец Константина Эдуардовича отпустили с миром домой, на поезд и в Калугу.
Невольно взор К. Э. Циолковского обращался к Анатолию Васильевичу Луначарскому, и в этом я был с ним солидарен. Владимир Ильич Ленин был так занят, что обращаться к нему с каким-либо вопросом было неудобно. А наркома по просвещению А. В. Луначарского можно было слегка побеспокоить. Эта миссия была возложена на меня, да и то не сразу. Мне предстояло еще самому кое-что сделать, чтобы иметь необходимый вес. Конечно, в те годы о каком-либо «весе» и помыслов не было, а была молодость и вера в свои силы. Надо было осуществить давно задуманные и разработанные научные планы. [ Луначарский Анатолий Васильевич (1875-1933) – советский государственный и партийный деятель, теоретик литературы и искусства, писатель и драматург, талантливый публицист. 12 лет возглавлял Народный комиссариат просвещения, с сентября 1929 г. - председатель Ученого комитета при ЦИК СССР. С 1927 г. - на дипломатической работе, принимал участие в работе конференций по разоружению в качестве заместителя главы советской делегации.]
Шли первые годы Великой Октябрьской революции. Угол Ивановской и Васильевской улиц. Дом № 10, двухэтажный, каменный, с толстыми кирпичными стенами, с большим мезонином, балконом, выходящим в садик во всю длину второго этажа. Дом был построен во второй половине прошлого века графом Толстым для собственного жительства и затем продан купцу Баскакову. Верхний этаж и мезонин занимала наша семья, состоящая из трех человек – моего отца, Леонида Васильевича, его сестры, Ольги Васильевны, и меня. Одну из комнат занимала военно-историческая библиотека отца, другую, в мезонине – моя электрохимическая лаборатория, существовавшая с 1913 года, когда я был еще в последнем классе реального училища. Дореволюционная Калуга – город помещиков и купцов, рыбы и мяса, яблок и «калужского теста» – темно-крричневой сладкой массы. О нравах ее можно было бы написать целый том.
Октябрьская революция изменила облик города. Кое-где еще были открыты лавки частников, но большинство уже закрыто. По улицам бродили «бывшие люди», ожидая: что-то будет? Что принесет им конец гражданской войны? Ожесточенные споры, холодные квартиры с плохо греющими «буржуйками», голодный паек. Зато базар в необычайном оживлении: кто и что там только не продавал! Сюда несли дорогую домашнюю утварь, картины в рамах, фарфор, носильные вещи, меняя это на муку, крупу и масло.
В нашем доме тоже холодновато и несытно. Несколько реквизиций заметно опустошили дом. Не коснулись реквизиции книг, лаборатории и форменной одежды. Местные власти оказались на высоте положения: книги и научные приборы – орудия труда – не подлежали реквизиции. Настроение в доме было бодрое. Мой отец Леонид Васильевич, 57 лет, изобретатель артиллерийского угломера для стрельбы с закрытых целей, человек сильной воли и необычайного спокойствия, говорил: «История человечества есть процесс «необратимый». Надо работать, господа, работать, чтобы создавать культурные ценности. Если вы проникнетесь этим убеждением, работа вам покажется легкой и приятной, как бы тяжела она ни была, и вы пойдете рука об руку с новой эпохой. Я – русский и России в ее тяжелые годины не оставлю». [ Чижевский Леонид Васильевич (1861–1929) – русский ученый-артиллерист, генерал-майор (1916). Окончил Александровское военное училище (1881). Во время первой мировой войны командовал артиллерийским дивизионом и бригадой на Юго-Западном фронте. В 1885 г. изобрел и испытал командирский угломер, позволяющий стрелять с закрытых позиций и вести параллельный (веерный) огонь по непосредственно невидимой цели; это знаменовало революцию в артиллерийской практике. С 1918 г. в Красной Армии.]
И вот в один прекрасный весенний день пришло письмо из Москвы, в котором отцу предложили приехать в Москву для обсуждения в Реввоенсовете вопроса о формировании революционной артиллерии. После ряда совещаний в Москве отец возвратился с поручением организовать в Калуге Курсы красных командиров. До конца гражданской войны он пробыл в должности начальника этих курсов. После окончания гражданской войны вышел в отставку и затем получил почетное звание Героя Труда РККА «за многолетнюю и полезную деятельность по строительству вооруженных сил страны», как об этом значилось в постановлении ЦИК СССР.
Мне в 1918 году минул 21 год, но я был уже в какой-то мере известен в академических кругах как историк и археолог. Об этом я, может быть, расскажу впоследствии. Теперь же не могу умолчать о том, какое внимание и отзывчивость были проявлены по отношению ко мне со стороны профессоров А.И.Успенского, М.К.Любавского и М.А.Мензбира. [ Успенский Александр Иванович (1873-?) – доктор теории и истории искусств, а также доктор церковной истории, профессор, ректор Московского археологического института.] [ Любавский Матвей Кузьмич (1860-1936) – известный русский историк, академик, ученик и последователь В.О.Ключевского, автор более двухсот работ по истории Литвы, славян, исторической географии и др. Многие из них были написаны с позиций юридической школы и благодаря богатству и разнообразию источников не утратили значения до настоящего времени. Профессор Московского университета с 1901 г., в 1911-1917 гг. – ректор университета.] [ Мензбир Михаил Александрович (1855-1935) – русский зоолог, ученик Н.А.Северцова (1827-1885), выдающегося зоолога и географа, пионера экологических исследований в России, горячего пропагандиста учения Ч.Дарвина. Окончил в 1878 г. Московский университет, специализировался на орнитологии, был профессором того же университета, а в 1917-1919 гг. – его ректором. С 1929 г. – действительный член Академии наук СССР.]
Еще в конце октября 1915 года и в начале мая 1917 года перед историками и археологами я прочел острые доклады, которые вызвали ожесточенные споры и сразу поставили меня в разряд лиц, подающих надежды, по мнению одних, и совершенно заблуждающихся – по мнению других. Особенно решительно я поставил вопрос о необходимости «преобразования» исторического материала после защиты своей диссертации 9 мая 1917 года. К группе моих доброжелателей относились знаменитые ученые, присутствовавшие на докладе, противниками были менее знаменитые специалисты. Борьба точек зрения принесла мне первую известность. Но громы революции заглушили этот говор. Ученый народ прятался по углам и выходил на улицу лишь для того, чтобы купить провизии или получить паек. Разруха, голод, недостатки и гражданская война временно приостановили работу научной мысли. Но не все умы склонились к растительному существованию без борьбы за научные идеи. Мне же стало ясно одно: надо заново перестроить весь ход моих исследований и основательно заняться физикой, химией и биологией, что не представляло для меня особого труда, так как эти предметы я с 1915 года слушал в Московском коммерческом институте и в Московском государственном университете. Несмотря ни на что, в нашей семье жила и процветала мысль.
Мой отец, вернувшись с работы домой и пообедав, садился за перевод объемистого французского труда по баллистике, изданного в Париже до первой мировой войны, я настойчиво проводил биофизические и биохимические опыты, изучал литературу по вопросам физиологии дыхания и окисления. В моей лаборатории часто трещала индукционная катушка, фосфоресцировал выпрямитель, благо в Калуге электрическая сеть работала сравнительно хорошо. В кладовой и в дровяном сарае стояли клетки-мышеловки, которые поставляли мне мышей, а лягушек мне приносил в старой металлической кастрюле долговязый человек по имени Анисим за небольшую плату в виде сахара или соли. Иногда я срывался с места и уезжал в Москву по учебным и научным делам. К осени 1918 года я пришел к одному важному решению. Однажды вечером, придя к отцу в кабинет, я сказал:
– Я должен обсудить с вами вопрос очень большого научного значения. Решение этого вопроса либо не даст ничего, либо принесет человечеству большое благодеяние. Можем ли мы с вами принести науке и людям жертву труда, времени и даже достояния? Без вашей помощи я не могу осуществить своих планов.
– Я не знаю, – ответил мне отец, – о чем идет речь. Расскажи мне о твоих замыслах во всех подробностях. И мы все обсудим. Если дело, как ты говоришь, касается всего человечества и ты отдаешь себе отчет в громких словах, то никакие жертвы не страшны, если только мы можем их принести. Момент серьезный – зови маму! Объединимся в трио и обсудим все совместно, мой дружок.
Мама – Ольга Васильевна, родная сестра Леонида Васильевича, – моя крестная мать, человек добрейшей души. Вот уже двадцать лет жила она в семье брата. Личная жизнь ее не удалась. Как раз в год смерти моей матери Надежды Александровны, в 1898 году, Ольга Васильевна развелась с мужем и, недолго думая, переехала к брату, чтобы, заменив мне мать, всю свою жизнь посвятить моему воспитанию. Ольга Васильевна много пережила в жизни. Она потеряла двух детей, мальчика и девочку, погибших от дифтерии в 8- 9-летнем возрасте, потеряла мужа и все свое материнское чувство любви отдала мне. В то же время к отцу переехала и его мать Елизавета Семеновна, которой было тогда jo лет. Она покинула свое небольшое имение Засолье в Бельском уезде Смоленской губернии, чтобы поддержать сына в его горе. Елизавета Семеновна и Ольга Васильевна стали моими воспитательницами и наставницами.
Итак, трио собралось в кабинете отца. В этой комнате по стенам стояли высокие шведские шкафы. Они содержали не менее пятнадцати тысяч книг на русском, французском, итальянском, немецком и английском языках по математике, военному искусству, артиллерии, баллистике, тактике и стратегии, истории войн и истории вооружения. Тут были и военные энциклопедии, словари, сочинения русских и иностранных классиков, стихи.
На стенах кабинета висели портреты наших предков и родственников, сражавшихся под знаменами великих русских полководцев, героев Чёртова моста, Бородина и Севастополя, большинство из которых были георгиевскими кавалерами. Тут висел портрет прославленного адмирала П. С. Нахимова (моего двоюродного деда), генерала Р. Н. Чижевского и майора В. Н. Чижевского, отец которых – мой прадед Никита Васильевич Чижевский – участвовал в знаменитых походах А. В. Суворова и М. И. Кутузова, был более чем в двадцати сражениях, десятки раз ходил в атаки, имел свыше сорока ранений, произвел 14 детей и умер в возрасте 111 лет (1760-1871).
Когда Ольга Васильевна села в кресло, отец сказал:
– Оля, мы услышим чрезвычайно важное сообщение, имеющее отношение к научным изысканиям нашего ученого. Он просит совета. Мы должны его выслушать. Итак, изложи нам свои замыслы, а потом обсудим, имеют ли эти замыслы отношение к нашим скромным возможностям.
– Я должен ввести вас в курс всех моих соображений и выводов, чтобы вы знали, что именно я предполагаю найти в опытах, которые я могу поставить только при вашей непосредственной помощи. Это обязывает меня к самому подробному ознакомлению вас с этим вопросом, чтобы все мы дружно работали не вслепую, а вполне сознательно. Это обстоятельство будет гарантировать нам ту максимальную точность в работе, которой должны отличаться наши исследования.
Оказывается, произнести речь перед лицом таких взыскательных слушателей было не так просто. Я говорил об искусственных ионах воздуха положительного или отрицательного знака и об их влиянии на организм.
– Итак, – закончил я свою речь, – для того, чтобы убедиться в том, что я стою на верной точке зрения, надо организовать длительные опыты. Я уже продумал их методику, но для этого вы должны принести много жертв. Во-первых, для осуществления первой серии опытов понадобится приобрести животных – белых крыс. Во-вторых, систематически покупать для них корма, готовить пищу и ежедневно утром и вечером тщательно взвешивать ее в определенные часы. В-третьих, для содержания белых крыс необходимы клетки. В-четвертых, нужно периодически взвешивать самих животных. В-пятых, отдать нашу залу под лабораторию и отапливать ее в зимнее время. Я съезжу в Москву и добьюсь от Анатолия Васильевича Луначарского охранной грамоты на нашу лабораторию. Я подсчитал наши ресурсы. Аппаратура есть, помещение есть, а вот животные, клетки и корма стоят дорого, и для этого мы должны продать часть своих вещей. Я вношу первый вклад – два студенческих сюртука, мундир и новый костюм.
– Ну что ж, – сказал отец, – как раз я читаю роман «Боги жаждут», в котором Франс сказал сакраментальную фразу: «Ветром Революции в каждом доме загасило плиту». Точно так же это происходит и у нас: голодное существование вошло в свои права. Ты почитал бы Франса, да и у злого Ипполита Тэна быт революции описан верно. Вот его томики. Однако дело не в этом. Если надо, мобилизуем все силы. Это придаст нам уверенность в значимости своей жизни, которая так катастрофически утрачена у людей нашего круга. Да нечего думать. Я вношу свое военное обмундирование и в придачу два английских седла.
– А я, – поторопилась сказать Ольга Васильевна, – вношу часть своего гардероба и все свободное время отдаю уходу за животными, приготовлению и взвешиванию корма.
Мы расцеловались. Все готовы были помочь осуществлению моих планов: решить задачу о воздухе и тем самым дать человечеству мощное оружие для борьбы за жизнь.
Кроме всего прочего – и это было очень важным обстоятельством в решении вопроса – накануне я рассказал Константину Эдуардовичу о моих планах и получил от него полное и даже восторженное одобрение. Это тоже было доложено мною и возымело свое действие.
– Константин Эдуардович одобряет, – значит, хорошо и нужно. В противном случае предостерег бы от ложного шага: он обладает тонкой интуицией исследователя, – сказал отец.
Мнение Константина Эдуардовича было веским доводом в мою пользу. Если и были кое-какие сомнения у моего отца (я допускаю это, хотя он об этом мне ни разу не говорил), то авторитетное заключение К. Э. Циолковского отклонило их.
Членов моей семьи надо охарактеризовать каждого отдельно. Оба они невидимо для мира, скромно и тихо, но с полным сознанием моральной ответственности вели огромную по своему значению работу, не ожидая ни похвал, ни наград и руководимые только одним добрым намерением – помочь страждущим людям. Так и вышло: никто из них не получил того, чего заслуживал, но они приняли немало неприятностей. До последнего дня своей жизни они верили в значение того дела, которое они делали.
Скажу несколько слов о себе. Я по своей внешности ничем не походил на людей науки, о которых принято говорить, что они рассеянны, небрежны по отношению к своей внешности, задумчивы, неразговорчивы. Я был в меру разговорчив, восторжен, увлекался поэзией, играл на рояле и скрипке и был страстным коллекционером. В детстве я собирал марки, затем занимался нумизматикой и, наконец, перешел к собиранию книг и научных фактов. Последнее сделалось моей страстью. В то время моя собственная библиотека насчитывала не менее десяти тысяч книг (среди них было несколько чудесных инкунабул) по вопросам всеобщей истории, археологии, биологии, медицины, истории наук, математики, физики, химии, живописи, музыки и т. д. На внутренней стороне переплета книг я приклеивал свой экслибрис, нарисованный мною еще в 1915 году. На фоне сверкающего лучами солнечного диска был схематично изображен мозг человека, а поверх него – знак интеграла от минус бесконечности до плюс бесконечности. Такова была схема моего научного кредо того времени. Изменилось ли оно за сорок семь лет? Не знаю. Пожалуй, нет. Можно было сказать, что весь наш дом был битком набит книгами. Действительно, во всех комнатах дома стояли шкафы и книжные полки занимали целые стены.
Уже с восемнадцатилетнего возраста во мне проявлялись некоторые положительные черты: это способность к обобщению и еще другая, странная с первого взгляда способность, или качество ума, – это отрицание того, что казалось незыблемым, твердым, нерушимым. Я считал также, что математика равноценна поэзии, живописи и музыке. Я считал, что плюс и минус – величайшие знаки природы. Природа оперирует с этими знаками, как хирург скальпелем. Впрочем, зачем сейчас говорить о моей юношеской философии?
Я многого не принимал на веру и уподоблялся апостолу Фоме, желавшему лично убедиться в правильности того или иного высказывания или утверждения, которое по каким-либо причинам я брал под сомнение. Все опыты я всегда ставил сам и всегда в таком масштабе и количестве, от которых все приходили в ужас. Я, смеясь, говорил: «Верю лишь одному закону – закону больших цифр».
Этот склад ума накладывал печать и на мой характер: я был несколько жестким, упрямым и эгоистичным. Но я не был холодно-рассудительным. Наоборот, следует сказать, что я был весьма темпераментным. Если я что-либо задумал и решил, то я так и действовал, и притом быстро. Откладывать своих решений я не любил и тотчас же старался привести их в исполнение. Если же мне в этот день не удавалось найти искомое, я мучился, не спал всю ночь напролет. Но все равно с таким же рвением искал, пока не находил. Феноменальная трудоспособность была моей отличительной чертой.
В общий хозяйственный баланс помимо служебного пайка я вносил свой пай. Он заключался в том, что я писал маслом по грубому полотну пейзажи, и затем они при усердии комиссионера обменивались на базаре на съестные припасы. Картины я писал по памяти, большие, по полтора-два метра в длину, яркие, иногда даже удачные, но почти всегда с дорогим моей душе легким оттенком импрессионизма. Вместо толстого бронзового багета, который скоро исчез из нашего дома, подрамник сверху обивался тонкими планками, которые покрывали золотистым порошком для елочных картонажей. Возможно, что некоторые из моих картин до сих пор висят в колхозных домах где-нибудь вблизи города Калуги. В общей сложности на калужском базаре, что около Ивановской церкви, за 1918-1922 годы было обменено на съестные припасы около ста картин «моей кисти».
Дата добавления: 2015-12-20; просмотров: 41; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!