Часть II. Супрематизм как беспредметность 2 страница

Отсюда вижу, что культура движения всех проявлений движется от самой твердой плотности отношений и большого веса материала по кругам колец, или орбитам, распыляя его. Таковое явление обозначаю белым понятием Супрематизма. Тоже и все цветное проходит те же кольца, или пояса, и подвергает окраске формы вещей; таким образом, второй график дает нам закон отношения того, что в какие краски должны окрашиваться вещи как явления. Последние установления открываются в Искусстве живописном дошедших до Супрематизма. В общежитии возможно установить законность окраски. С появлением Новых Искусств удается выйти живописцу на правильный путь системы перехода его вплоть до белой системы Супрематизма.

32. Белый супрематизм не ощущает материалы, как его ощущало-осязало общежитие, ибо таковых не знает, — формы его просто явления, приведенные в порядок новых отношений возбуждения. Сознание в белом Супрематизме не оперирует разновидностями материалов, как только возбуждениями, следовательно, становится в систему природных возбуждений, и потому Супрематическое построение имеет одну последнюю основу измерение, в котором нет ни границ, ни цифры.

Возбуждение — мир, и все проявления человеческие те же в действительности возбуждения, сводящиеся к миру. Ни наука, ни исследование не могут ничего доказать и исследовать, а следовательно, и воспринять иначе или в точности мир как некую вещь. Опыт говорит только о воздействиях неизв<естных> явлений. Только через возбуждаемость я ощущаю нечто, в этом явь и сон. Через возбуждаемость живописец воспринимает явления и доказать пытается явлением новых или тождественных отношений, слагая их в порядок на холсте, утверждая их действительность. Сохранить действительность возможно только в беспредметном, отбросив все выводы и заключения суждений разумных дел. Постижение не в понятии, а в простой силе воздействий, творящих те или иные формы явлений, никакими рамками утилитарной необходимости не связанными (эта связь наступит сама собой), никаких практических целей не устанавливается, так как цель не есть суть главная, тем более, практическая. Здесь одно торжество явления, в возбуждении явления третьего факта от двух воздействий.

Таково торжество космоса, торжество вселенной массовых воздействий. Торжество возбуждений и в Искусстве беспредметном. В этом Искусство, и в этом венец человека.

33. Через возбуждение познает и наука «мир», вскипает разум, поджигаемый возбуждением, волнистая поверхность его вздымается волнами, как море. Море зеркалом всасывает всё, над ним стоящее, в себя, и всё в нем отражает.

Так и мозг человека впитывает в себя всё то, что перед ним, он прямое зеркало от науки. Но, воспринимая явления как возбуждения, <он> воспринимает и отражает ничто, и чтобы воспринять Вселенную, нужно воспринять «ничто» возбуждений.

Воспринимается мир ни вещей, ни их оболочек, <мир воспринимается> только как соединение возбуждений <от> восприятия явлений как всяких категорий и различий, творимых в понятиях. На площади торжества как попе возбуждений мы разместим фигуры явлений, размерим их движение, их темп по закону воздействий, создаваемых их торжеством. Существуют два закона размещения явлений: предметный и беспредметный. Закон предметный размещает вещи по рангу и достоинствам, беспредметный по возбуждению. Восприятие парада остается чистым и верным только в моментах полного возбуждения. Познать же восприятие не представляется возможным, ибо оно возбуждение. Итак, воспринять мир прямым исследованием вещей нельзя, ибо исследования научные анализа раскрыть должны будут причины воздействий и объяснить причины возбуждений, а оно связано со всей Вселенной, которая утверждает бесконечность. Мир не имеет в себе вещи, как только явления, что и называется бытием, а бытие и определяет восприятие или познание, а следовательно, обосновывает новое бытие в существующем бытии, созерцает новый вывод как вид возбуждения.

Но если мир — возбуждение, то какое в нем возможно было бы бытие? Бытие как понятие одна форма сознания, а возбуждение вне этого. Всякая вещь существующая еще не есть бытие, ибо она только признак его. Бытие всегда скрытно и непознаваемо как форма, бытие вне времени и границ, но порождает массу суждений о себе.

Возбуждение нельзя отнести к форме, ибо форма внешне кажущийся признак явления, что и потрясает человека, вызывая в нем новые представления <,которые доходят> до физической иллюзии, становясь фактом осязания в действительности. Потрясается ничто, потрясение только есть соединение, включение-выключение движущихся возбуждений, что и возможно назвать бытием, лежащим вне места и вне времени.

Весь видимый мир не есть бытие, он только суждение, вторая ступень возбуждения.

34. Искусство тем отличается от жизни рассудительной, что оно через себя проводит возбуждение, но не суждения. Таким образом, в Искусстве никогда нет бытия, которое бы определило сознание или сознание его, хотя бы оно <Искусство> и представляло его <бытие>, ибо в возбуждении нет сознания, а бытие сознание. В нем <в Искусстве> не можем осязать жизни как бытия вещей, <но> только как явлений, а не времени и места формы отношений.

А между тем оно потрясает нас сильнее действительности нами определяемых фактов, вне нас находящихся, хотя действительность должна была быть сильнее как бытие подлинное. Искусство живописца или театральное находятся предтечами того, когда бытие станет Искусством, потеряет границы различий, но для этого Искусству нужно идти к себе, но не быть у бытия, которое направило бы его по пути к себе. Если же оно останется <с> бытием, то тогда оно обречено всегда стоять у бытия, и бытия харчевого, ибо бытие не иначе понимается, как культура, порождаемая возбуждением харчевым.

Выход же один — беспредметный. Беспредметный Супрематизм мыслит таковую культуру как мир возбуждений, реализованный через его систему явлений. Система цветная, черная и белая станет дорогой человека, строго его отделяя от культуры харчевого возбуждения. Творения явлений вне причин утилитарных <, Супрематизм поэтому> и поставит его в простые взаимодействия явлений, ничем никогда не оправдываемых.

35. Искусство не знает своей власти и своего смысла, и носители его тоже находятся в неведении. {Носители} контрастно научной рассудочной техники и харчевой жизни голода, преодолевая его, думают, что все им порождается и что они сами его порождение, конкретных вещей утилитаризации; а между прочим, <как> в театре своего представления живут только бутафорией действительного, так бутафорно и то, чему служат.

Весь мир как воля и представление — бутафорная действительность вне представления; настоящее в возбуждении.

Зритель в театре Искусства видит бутафорию, напоминающую действительность, знает и то, что действующие лица бутафорны между собой — однако это неестественное искусственное отношение играющих потрясает зрителя — потрясает возбужденность, но не действительность.

Итак, на сцене нет действительности, она появляется лишь тогда, когда возбужденность артиста или художника, музыканта превращает бутафорию <в воздействие возбуждений>; <на сцене нет действительности —> только возбужденность, сокрытая в блёстке бутафорного «ничто». Также то, что называется бытием, не мир, <но только> бутафорность представления.

Также и у артиста-живописца нет действительности в холсте — в нем только возбуждение воздействий такого же ничто явления. Каждый артист стремится к действительности и через обман хочет ее показать и показать не может, ибо и вся действительность тоже бутафорный обман его суждений.

Искусство должно избавиться от бутафорных перемещений действительности, натурализма суждений, уйти от неестественного искусственного приспособления своей нервной системы для передачи явления <так> называемых вещей действительности, воодушевляя, настраивая, приспособляя себя <к> натуре явлений, т. е. <стремясь> всю свою бутафорную систему воплотить в действительные факты жизни.

В современном театре, как и живописи, я вижу последнее только как неосознанное действие, которое в сути своей имеет одно стремление — быть действительностью, т. е. быть возбуждением, быть бытием, ибо то, что проходит через бутафорность, — не бытие, а бутафорность. Отсюда все, что предметно в Искусстве, — бутафорно, во что стремится артист и художник воплотить свое возбуждение, тогда когда в действительности предмет был возбуждением или предмет никогда не был предметом, как только возбуждаемой сплоченностью, не известной нашему представлению.

36. Дело Искусства для артиста, художника, живописца — выйти к своей Супрематии, не к Искусству передачи явлений, как только являть явления явлений. Искусство вообще, подобно живописи, должно выйти из Искусства в Искусство Супрематизма, как живопись вышла из живописания в свою сущность или свою Супрематию. Тогда только наступает бытие его, бытие артиста или художника.

37. Дело Искусство было умение воплощать возбуждение в действительность, а воплощать себя оно могло только тогда, когда действительность будет приведена в бутафорию как обстоятельство действия, и потому его <Искусство> никогда не видим в действительности, ибо ему трудно, невозможно проникнуть в нее. И потому как бы природа ни захватывала своей художественностью, живой действительностью, все-таки человек больше будет захвачен той же природой, когда она будет представлена художником в обстоятельстве бутафорного, когда она уже не действительность, а бутафорностью станет Искусство как умение подражаний — это был один гений Искусства. Гений Нового Искусства воплощается в возбуждение, он как возбуждение, как бытие, как действительность вступает в свою Супрематию. Для него нет Искусства как умения, как борьбы, как преодоления необходимости; для него природа исчезает, не существует, как ничто отдельно не существует в его организме иначе, как только связанно, и ничего не остается в покое, когда возбуждение горит в нем. Он видит природу как космос возбуждения — видит ее в себе, сотрясается вместе и движется или не движется, он — явление целого ряда явлений, он действует, но не преодолевает. Исчезновение природы для него было только исчезновением всевозможных преодолений и необходимое той и побед над ней; он больше не преодолевает, не проникает.

В победе преодолена [природа], присущая технике и Искусству старого. Отсюда задача нового гения Искусства — всё то, что называем природой, превратить в беспредметность так же, как она была превращена в предмет, всю бутафорию сделать новой. Таким образом, вся природа станет театром не бутафорным, а действительным, художники и артисты через свое воздействие установят новые явления и порядок их отношений⁶⁰.

Движение Супрематизма направлено к этому — направлено к новой белой беспредметной природе белых возбуждений как высшей точки или покоя, или движения белого сознания, белой чистоты.

По моему предположению, поддерживаемым Супрематическим опытом, а также исследовательским наблюдением о движении цвета и материалов, или сил, предвижу белую природу — белая природа будет только ростом нашего предела возбуждения (черный и белый — точки кольца движения), в белом моменте будет отмечен ее рост или возраст.

Это не будет никакой победой человека над природой, как принято видеть в каждом действии человека действо побеждающее — «мы побеждаем природу». В чем и где эта победа? Все уже побеждено и занято, все заполнено, и все крепнет и изменяется в силу своего роста. Победить природу — равносильно сказать: «Побеждаю свое возрастание», «Я больше не буду расти», «Я победил свой рост». Победить природу — победить самого себя. И я полагаю, что человек не хочет победить природу, хочет только ее нового расцвета, т. е. хочет, чтобы она росла. Ведь в нем помещается Вселенная или он <в ней>; по крайней мере, он потрясает и заявляет об этом, о своей мощи, силе и победах. Знает ли он о себе, знает ли он самого себя, знает ли о том, что он есть, и может ли узнать свое существо? Где те признаки, по которым бы он узнал свое распыленное существо во Вселенной? А это существо <необходимо считать> обязательным для Вселенной, ее всех зарождений и угасаний, но этому существу не вменяется в обязательное быть двуногим, с головой, руками, носом, глазами и всепожирающим желудком.

Через трубы телескопа астроном ищет в планетах признаков человека, ищет его головы и ног, или же ищет того, что им сделано на Земле. Но в этом ли будут признаки и сущности человека? Не будет ли у человека, как и у Вселенной, один и тот же признак — распределение веса, и не будет ли всякое проявление человека на Земле признаком этого распределения. И потому дом, автомобиль, стул, аэроплан — не что иное, как признаки того, что на Земле <составляет> сущность человека, или сущность эта на Земле называется человеком⁶¹.

Следовательно, сущность одна для всего весомого мироздания, но названия могут быть разны, разны и их системы распределений. Если астроному удалось найти, что луд нашего веса на Луне весит пятнадцать фунтов, то очевидно, что сущность человеческая там существует и достигла <более> высшей культуры, нежели у нас, а так как ей необязательно иметь ноги, голову и живот, похожими на наш, то мы можем и не найти человека и, следовательно, <решить, что> и культуры <его> нет. Но, может быть, <там их> форма совершенно другая и так же изменяется, как и у нас изменяется всякая машина, когда вес распределяется в иной системе своего безвесия.

Если бы астроном соседней планеты заглянул в первобытный исток Земли нашего начинания, то не нашел бы того человека и той культуры, которые существуют сейчас, — но в действительности они существовали и тогда. Даже мы сами его <человека> не нашли бы, ибо искали <бы> каких-то подобий и наконец доискались, что обезьяна есть праотец его. Почему не слон или муравей?

И я бы сказал, что муравей больше имеет <в себе> сущности человека, нежели обезьяна, муравей — архитектор, вес дерева он сумел распределить в архитектурное сооружение.

Мне кажется, что нужно отыскать прежде всего сущность человека, в чем она выражается, — тогда возможно отыскать человека всюду. Допустим, что астроном соседней планеты усмотрел на нашей планете муравейники. Конечно, <он> принял бы их за сооружения культуры нашей Земли, а муравья посчитал бы за человека как высшую степень культуры, ибо в нем нашел бы подобие со всей высшей культурой, выражающейся в сооружениях. Если бы и наш астроном досмотрел бы признаки, похожие с нашими, решил бы то же <самое>. Следовательно, искать человека — искать сущности по признакам, а сущность, с моей точки зрения, — распределение веса, это и будет признак степени культур.

Итак, человек не есть определенный образ как признак культуры, по которому можно было бы определять культуру, — очертить и нарисовать его нельзя, в нем нет предела, ибо нет границ распыления. Сущность его везде, и везде <она> неодинакова в видах.

Как странно — одна-единая сущность оказывается неодинаковой! Да неодинакова она, когда взята из целого, но когда она в целом — одинакова. Единство ее заключается во вселенном безвесии, в нем и сущность одинакова, т. е. едина. Каждая планета — разрозненное единство в моем критическом суждении, но действительность ее едина и не разрозненна.

Всё в отдельности имеет разный вес, и разница будет культурой. Каждое семя вес свой распределяет разно, и в разности его преимущество над другим. Каждое семя распространяет себя в пространстве по разности или совершенству своей культуры. Иное дерево только и смогло устроить пути для семени рода своего или сущности, как только выпустить из ствола ветви и отодвинуть от центра своего на несколько аршин зерно или семя; так передвигается дерево. Продвижение семени одуванчика достигло большого совершенства — семя заключается в особого рода шар, состоящий из множества пушистых тычинок, и благодаря этому зонтику или шарику оно поднимается в пространство и уносится, подобно аэростату, на далекие пространства.

Таким образом, культура одуванчика равна аэростату, переносящему человека как семя. Вес распределен так же, как в первом и втором случае; так же воля человека зависела от направления воли ветра, как и воля семени одуванчика. Сущность человеческая в одуванчике достигла большего, нежели в дереве. Сущность та, которую мы уже видим в человеке или называем человеком, достигла большей культуры — семя свое он переносит всевозможными способами, волю свою направляет туда, куда нужно. Последнее считается наивысшей культурой, царствующей на нашей планете и полагающей, что выше него <человека> и не существует ничего. Но так же, как скрыто от нас, что творится на соседних планетах, скрыто и на нашей планете то, что <какая-то> сущность в смысле распределения веса и его перемещения по совершенству своему превосходит сущность, называемую человеком на Земле; и, может быть, всякая такая сущность также кричит: «Я космос», «Я побеждаю природу», «Я владею Вселенной»⁶².

И на самом деле, в чем превосходство человека, что он такое изобрел, чтобы возвысить себя в культуре над всем остальным? Ничто не имеет таких библиотек, как у него, ничто не имеет <таких> машин, как у него, ничто не имеет такой науки, как у него! Всё это хорошо, если бы это было действительно его, а то ведь оно награбленное. Все книги, вся наука и вся культура человека и составлена из того, что удачно подобраны ключи и вытащены необходимые вещи — законы других культур. Наука не принадлежит человеку, она взята в других культурах природы. Любая книга взята из библиотек чужих культур, и я, человек, состою из того, что, вскрывши шкапы других культур природы, взял то, что нужно мне, обставил себя. Пусть только возвращу все то, что забрал, — и меня не станет. Совершенство человека в том, что он ограбил всё, и все его орудия являются средствами для ограбления.

Всякий вор культурен и совершенен тем, что обладает большой связкой ключей и отмычек, и в этом преимущество каждого Государства перед другим. Совершенство вора увеличивается тем, что перед нами выступает новая вещь, для которой у него не находится ключей, — эта новая вещь и заставит его придумать ключи.

Также человек придумывает во множестве случаев ключи, в ключах и большая часть его совершенства, или культуры. Если человек будет владыкой Вселенной — значит, он обладает совершенными отмычками. Но это не будет значить, что он победил природу. Возможно ли иметь столько отмычек, чтобы раскрыть все в природе? О нет, их бы столько набралось, что поднять их был бы бессилен человек! И в том, что он стремится к этому, его безумие, и безумие какое-то особое, другое, нежели Вселенной. Она безумна и не имеет⁶³ ни отмычек, ни ключей, ей нечего открыть в своем безумии, в ней нет вещей, она не может себя ни ограбить, ни пожрать.

Безумие человека другое — самопоглощение, самоизбиение, самоограбление. В безумии своей культуры самоизбиения ему не удается найти ключа от этого «само» в «само» и есть его безумие, отличающее его от безумия вселенных⁶⁴. И если бы он узнал это «само», стал бы подобен космосу. Космос ни самопоедает себя, ни ограбляет, ни истощает, — в вечности бежит в бытии своего безумия, пространством ему служит ничто. Может быть, «само» и есть ключ от сердца возбуждения Вселенной, или космоса, которого человек ищет в каждом распыленном шаге его безумного бытия.

Трудно и невозможно понять человеку природу, пока у него есть понятие о ней, — язык ее безумный, а человек хочет ее познать умным языком. И в этом его второе безумие, ибо человек, говорящий с безумным, равен ему. Если человек стремится победить природу <, то он> стремится победить безумие или хочет войти в безумие — стать, быть поглощенным безумием. И если ему удалось бы понять безумного, то в той части, которую он понял, сам стал <бы> безумным. И от того, может быть, и не понимает <один> человек друг<ого>, что в безумном не равны: один постигает безумие и становится сам безумным по отношению к другому, не постигшему или не вошедшему в безумие.

И в действительности человек всегда стремится проникнуть в то, что ему непонятно, в то, что еще для него безумие, и в это безумие стремится вовлечь и всех, еще стоящих в уме. Но ведь тот ум, в котором стоят остальные, — предыдущее безумие, и так без конца.

Следовательно, то, что называем умом, — безумие, ибо первый его <человека> шаг движения был направлен в непонятное-безумное. И став перед ним, <человек> равен был ему. И если <человек> постигает, то постигает только безумное. Следовательно, всё познанное — всё безумное. Поэтому нам кажется, что всё и мудро в природе, что всё безумно, но не всё <нами> различалось, последнее и различить не<возможно>, ибо природа неразличима с безумием, а в умном не существует вовсе⁶⁵.

Человек построил два понятия, безумное и умное. Но умное не может быть без безумного, ум только потому ум, что в нем познанное безумие; безумное же не нуждается в уме.

Итак, ум сам по себе не существует. Но человек стремится во что бы то ни стало все знать через Разум, то есть через раз-умие разумнить непонятное безумное, а так как Вселенная — безумное безумие, то человек стремится ее поглотить в ум или Разум. Но само заключение ума-разума не есть что-либо такое, что пришло к безумию, а разум у человека и произошел от того, что <он> обнаружил его во Вселенной.

Таким образом, и все умное и разумное принадлежит природе, как и он сам. Но, с другой стороны, если у природы существовал бы разум, то в этом было бы и несовершенство, ибо разум то, чем познаются совершенства, а так как Вселенная — бесконечность, то она ничего не может познать более совершенного перед собой⁶⁶. Она не есть целое, ибо бесконечна, а раз нет целого, то и раз-умнить ничего нельзя. Следовательно, раз-ум — изобретение человека, с чем он и бросается на приступ вселенской крепости, которая не имеет ни начала, ни конца, ни фундамента, ни крыши, не имеет единого целого. Другими словами сказать, он идет на приступ туда, где нет цели, нет крыши, которую можно было бы сорвать, нет фундамента, который возможно было бы разрушить, нет стен, в которых возможно сделать брешь.

Итак, что бы человек ни взял для своего исследования и для своего опыта, всё будет попыткой безумия, ибо тот объект, который подвергается исследованию, не имеет ни начала, ни конца. Исследовать значит найти конечность, границу, а так как мы в лице себя, природы и всякой вещи представляем бесконечность, то исследовать ничего не можем, нет вещи, которую возможно обнять, — следовательно, не имеем вещей. И потому человек никогда не может победить природы и вещей, ибо их нет.

Человек, собирающийся знать, просто наивный, — стремится к знанию движения наивности. Всякое просвещение как знание — обман, знание — черепаший шаг, знание — преграда жизни в буре возбуждения. Никакое знание не сможет поднять сердце в его динамических ударах <так,> как возбуждение; ничто не сможет органически слить, перенести нас так высоко, как возбуждение.

Возбуждение является единством моим с вселенной бесконечностью.

38. Супрематизм как белая природа, как новое восхождение — возбуждение вне культуры. К этому выводу меня приводят многие факты, называемые действительностью⁶⁷ и главной действительностью — Супрематическими опытами сведения всего Супрематизма к белому внекультурному действию, ключом которого является белый квадрат⁶⁸.

Белый квадрат — ключ начал новой классической формы. Классический дух, прошедший двадцать три или четыре века через хаос изломанных форм и цветных бомбоньерок человеческой культуры, вышел в новое динамическое состояние возбуждения, реализовавшегося в Супрематических формах. Супрематический классицизм беспредметный, и в этом его отличие от классиков прошлой культуры. Прошлый классицизм есть классицизм Религиозного и Государственного духа, духа предметного.

В предметном духе жил человек, это была культура тысячелетий, которой суждено сегодня дойти до своего предела в Социалистических учениях. В Социализме крайнем лежит вершина экономических харчевых материальных совершенств, в нем будет завершена человеческая техника как предмет, она станет перед новым человеком, мышление которого будет направлено в беспредметное. Последнее и будет его Супрематией как первенствующее движение. Движение будет совершаться через динамизм возбуждений или покой, реализация которого произойти должна через Супрематическую систему как новый белый реализм.

Человечество в сути своей стремится к классическому решению вопросов всей творческой деятельности как высшему пределу своей культуры. Последние достижения связаны с материальной, или харчевой, экономической высотой, что ему и нужно скорее преодолеть. Но если бы он не был жаден, то всех благ для удовлетворения голода достиг бы при самой примитивной культуре хозяйства. Это доказывает то, что величайшие достижения человеческой культуры или разрешения вопросов всегда совершались людьми, у которых харчевой стол был в весьма ограниченных порциях, <что> им не помешало работать над открытиями, а многим пришлось погибнуть, оставляя все изобретение тем, которые их удушили.

Стремление к классическому в настоящее время двадцатого века доказывает уже потребность достижения предела, за которым необходимо построить Новый Мир. Но, не видя форм, сознание одной части людей устремляется к прошлому, хотят <его> возродить, но не создать заново все нормы отношений; другая часть людей идет к новому классицизму. Сознание первых наполнено идеологией Государственного или Религиозного порядка, а так как в прошлом все классическое было Государственного или Религиозного порядка, то формы <классического> во многом соответствуют всякому Государству и даже Религии. Храм Софии был приспособлен <для> магометанск<ого> храм<а>, и многие храмы языческие были приспособлены к христианской Религии. Почему бы какой-либо храм Венеры не может быть приспособлен под аудиторию любого Государства? Так и рассуждается обо всем, и все приспособляется.

Таким образом, прошлые формы могут переходить в разные экономические сдвиги Государственной жизни, ибо оно одно, Государство и Религия, какие бы ни были у них разницы между их предками. В таком же отношении стоит и все Искусство. Зависимость его от Религии и Государства одна — Государству и Религии нужны художники, ибо всегда у них есть Боги, которых нужно и писать, и <высекать> в камне. А у Богов есть свое учение, которое необходимо иллюстрировать и показать преимущество Бога одного Государства перед другим.

С двух точек зрения Госуд<арство> и Религия смотрели на Искусство, но точки зрения на них Искусства не было, беспред<метный> Супрематизм устанавливает ее.

39. Исторический путь Искусства мне доказал, что сущность Искусства была порабощена последними и что только в двадцатом веке сущности его удалось выйти к беспредметному и таким образом освободиться от последних.

В данный момент на этой точке нового реализма Искусства стоит Супрематизм как самоидея истинной формы человечества в достижении им действительного и истинного пути, который не приведет его ни к каким благам, как только сущности беспредметного действия, — оно будет бытием. Разделится тогда человек на две культуры производства, на практическую-целеполезную, утилитарную — и беспредметную. Сознание его будет переходить к практическому как необходимости своей вечной нужды, меняя форму через беспредметность. Практическим харчевым будет себя бичевать и изнурять во имя свободы. Производство как беспредметность не может быть таким, ибо оно беспредметно, в нем истинное бытие, нет ни нужды, ни пользы, смысл цели пользы истины в нем. Ничего из человеческой культуры не достигло, может быть, этой странной культуры, но Искусство достигло, и в этом, что оно достигло полной беспредметности — классично его достижение (теперь оно первое место с точки зрения его <слв. нрзбр.> установки). Все другие технические и Религиозные движения — та же нужда и необходимость своего обеспечения. Но последние обеспечения должны сгореть в Супрематическом реализме белого мира⁶⁹.

40. Вся техническая харчевая культура нужды и необходимости подчинила каждого человека, <заставила его> участвовать в труде и через труд удовлетворить нужду. Хочет побороть эту необходимость человек, <но> вынужден трудиться и добывать себе пищу. В этом случае он равен животному, все животные заняты тем же.

Но не все люди занимаются Искусством, тоже и животные <так!>. Исключения заняты последним; часть исключений увлекает общество, в другом случае сами <исключения> находятся в услужении последнего.

Ни общество, ни Государство, ни Религия не занимаются Искусством. Наоборот, они поработили его для своих нужд и необходимости, чем и сделали Искусство как бы производным своей идеи. Сделали его чисто животным, ибо идея последних — животное совершенство как техника харчевых удобств. Когда же самоидея Искусства станет сознанием каждого, тогда каждый выйдет за пределы животного. Признак такого Искусства — беспредметность, которая вышла в Супрематическую систему.

Белый Супрематический мир мыслит в себе чистого человека, или все человечество занято строительством этой системы Супрематического Искусства. Каждый таковой человек будет называться белым как чистый смысл. Супрематизм как система не будет средством, выявляющим идею и идеологию ни Государства, ни Религии, но их духовного, ибо она будет первенствующей идеей белого человечества.

Сознание белого человечества беспредметно, ему уже не нужно будет говорить обещания, быть его проводником в какие-то Идеалистические или предметные блага; не будет перед ним никаких делений, ни эстетичного, ни мистичного, ни разных физических или нефизических различий. В нем будет единство ощущения, единство реального, оно будет классично в своем ощущении мира как возбуждения.

---

Дата добавления: 2016-01-05; просмотров: 17; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!