Почему Европа вымирает, а США и Австралия вскоре могут разделить её судьбу

Бомба депопуляции

В то время, когда многие образованные обитатели Западного мира не могут спокойно спать, дрожа от страха из-за угрозы глобального перенаселения, в мире наблюдается экстраординарное, но практически никем не замеченное явление. В период между 1965 и 1985 гг. суммарный коэффициент рождаемости в промышленно развитых демократических странах упал ниже уровня простого воспроизводства. В некоторых из них уже наблюдается уменьшение численности населения из-за превышения смертности на рождаемостью.

В настоящее время успешное замещение поколений в развитых странах обеспечивается, если на одну женщину репродуктивного возраста приходится 2.1 рождения. В 1985 г. СКР был равен: 1.3 в Западной Германии и Дании, 1.5 - в Нидерландах и Италии, 1.7 - в Японии, 1.8 - во Франции и Соединённом Королевстве. В США величина СКР упала с 3.6 в 1955 г. до 2.9 - в 1965 и до 1.7 - в 1976 году. В 1986 г. эта величина была равна примерно 1.8 рождениям на одну женщину репродуктивного возраста.

Б. Ваттенберг в своей книге <Слишком мало рождений> совершенно справедливо утверждает, что это снижение рождаемости имеет значительные геополитические последствия[344]. В 1950 г., как и в 1900 г., население западных стран составляло примерно 30% мирового населения. Благодаря коллапсу рождаемости в этих странах их доля упала до 15%. Даже если предположить, что рождаемость в <марксистских> странах и странах <третьего мира>, а также признаваемую далеко не всеми стабильность рождаемости в странах Запада, их доля в мировом населении в любом случае упадет до 7% в 2025 г. и менее, чем до 4.5% - 50 годами позже.

Будучи малозаметной в американской прессе, депопуляция постепенно становится всё более острым политическим вопросом в Франции, Германии, Швеции. В 1983 г. министр социальных дел Франции П. Береговуа призвал государства-члены ЕЭС к совместным действиям, чтобы обратить вспять падение рождаемости. Историк П. Шону из Сорбонны говорил о том, что <Европа больна раком> и об <отказе от жизни вообще>. А. Сови утверждал, что Запад сам подписал себе смертный приговор.

К настоящему времени споры о рождаемости достигли и США. Журнал <U.S. NewsandWorldReport> писал о социальных последствиях бэби-баста в США и о необходимости усиления политики рождаемости[345]. В конце 1985 г. Американский Институт Предпринимательства профинансировал семинар <Последствия уменьшения численности населения для Западных демократий>. В своём докладе на этом семинаре, позднее включенном в их книгу, Ваттенберг и К. Цинсмастер доказывали, что <современные свободные нации движутся по такому демографическом пути, что, если ничего не изменится, то их, в конечном итоге, ожидает децимация>. По их мнению, относительно большое население, хотя и не гарантирует само по себе власть и влияние в мире, тем не менее является одним из предусловий этого. Рост населения, добавляли они, был первичным стимулом для подъема экономики и инноваций. Большое население облегчило создание современной инфраструктуры, автомагистралей, авиалиний, а также обеспечило формирование налоговой базы для поддержания современной оборонительной системы. Даже в мире культуры и ценностей, по словам Ваттенберга и Цинсмайстера, величина играет большую роль. Уменьшение населения ведет к его быстрому старению, сталкивает систему социального обеспечения лицом к лицу с огромными и даже чрезмерными финансовыми проблемами[346].

Эти аргументы означали, что возобновились старые споры. Между 1900 и 1940 гг. практически во всех западных странах, кроме США, угроза депопуляции была в центре внимания политиков. Этот первый <демографический кризис> создал контекст и для современных дискуссий. При этом важно отметить, что одновременно в центр споров была поставлена и проблема движущих сил демократического капитализма. Я полагаю, что возвращение споров именно к этому пункту, может сделать наши представления о будущем более чёткими.

Корни страха перед депопуляцией следует искать во Франции конца XIX в., ставшей первой страной, в которой рождаемость с доиндустриального уровня в 30-45% упал ниже 20%. В 1800 г. Франция с её 28 миллионами жителей демографически была равна Российской Империи. Однако падение рождаемости вызвало стагнацию численности населения Франции, которая в 1870-1940 гг. оставалась равной 40 миллионам человек. Несколькими годами позже маршал Петэн говорил: <Слишком мало детей, слишком мало оружия и слишком мало союзников - вот причины нашего поражения>.

Желание обратить вспять падение рождаемости вызвало к жизни целый ряд политических акций. Созданный в 1896 г. Национальный Антидепопуляционный Альянс опубликовал специальный доклад, содержавший обзор возможных последствий уменьшения численности населения. Вслед за тем во Франции возникли сотни других пронаталистских и просемейных организаций. Наиболее успешной среди них была Французская Лига Больших Семей, созданная римско-католическими епископами. Она отражала ориентации на высокую рождаемость, свойственные тогда религиозному населению страны.

После 1900 г., когда снижение рождаемости охватило и другие европейские страны, в них также стали возникать пронаталистские организации. В каждом случае предполагалось, что падение рождаемости будет продолжаться, вызывая отрицательные геополитические и экономические последствия. Философы, касавшиеся этого вопроса, связывали падение рождаемости со всеобщим духовным и культурным кризисом Запада[347].

Хотя в те годы политический ответ на кризис рождаемости только формулировался, большинство европейских пронаталистов было едино в том, что необходимо противостоять неомальтузианской пропаганде контроля над рождаемостью, запретить продажу противозачаточных средств и ужесточить запрет абортов. Вместе с тем социал-демократы, придерживавшиеся пронаталистских взглядов, были внутри этого движения своеобразными диссидентами. Они доказывали, что родители, регулирующие деторождение, не могут осуждаться, и что в будущем любое повышение рождаемости, должно базироваться на принципах добровольного родительства. Схожие разногласия возникали и по поводу мер желаемой пронаталистской политики: консерваторы выступали за пособия по случаю рождения ребенка, за ежемесячные детские пособия, за кредиты для новобрачных и платное материнство. Социалисты же отстаивали детские дошкольные учреждения и другие государственные формы социального обслуживания семей. Единодушие среди пронаталистов существовало только в одном пункте: первопричина снижения рождаемости виделась всеми в переходе к индустриальному обществу, или, говоря более конкретно, в структуре экономических мотивов деятельности, созданной классической либеральной рыночной экономикой.

Но даже внутри этого консенсуса имели место разные точки зрения. Католические теоретики, например, В. Фаллон, доказывали, что рыночная система оплаты труда негативно влияет на рождение детей, поскольку игнорирует различия в величине семьи. В конкурентной экономике и бездетный бакалавр, и отец пяти детей при прочих равных условиях получают одинаковый доход. Соответственно семья с детьми отбрасывается вниз по уровню жизни, что служит для других отрицательным стимулом в формировании семьи, побуждает отказываться от рождения нескольких детей[348].

Схожие аргументы выдвигали и социал-демократы. Капиталистическая система оплаты труда, говорили они, не принимает во внимание размер и возможности семьи. В периоды экономических кризисов молодые рабочие с детьми - это первые кандидаты на увольнение. Большие семьи, как правило, живут в худших условиях. Словом, современный капитализм принуждает молодые пары к выбору между относительной нищетой с детьми и высоким жизненным уровнем без них. Растущее большинство родителей принимает в этих условиях решение иметь мало детей или не иметь их вовсе[349].

Дух капитализма проклинали и антимодернисты с профашистскими взглядами. Например, немецкий социолог Р. фон Унгерн-Штернберг утверждал, что свободный рынок вызвал к жизни новую ментальность - <дух соревнования>. Последний делает всех бездушными и поощряет растущий индивидуализм. В стремлении к успеху в конкурентной гонке буржуазный человек убеждается в том, что лучшие шансы на победу в ней имеет тот, у кого мало или совсем нет детей. Схожим образом индустриальное производство устраняет социальные условия, которые прежде гарантировали женщине значимую роль в <домашнем менеджменте>. С вовлечением женщин в конкурентную борьбу не осталось рациональных причин для того, чтобы искусственно создавать препятствия росту их экономического могущества и влияния. Соответственно женщины стали отказываться от своих ролей домашней хозяйки и матери, даже подвергаясь за это насмешкам[350].

В ответ на это защитники рыночного капитализма и либерального индивидуализма доказывали, что никакого кризиса на самом деле нет и что снижение рождаемости всего-навсего является реакцией на снижение младенческой смертности. Равновесие высокой рождаемости и высокой смертности, свойственное доиндустриальной эпохе, должно, по их мнению, смениться новым равновесием на низком, современном уровне.

Тем не менее, в конце 1930-х гг. правительства таких демократических стран, как Франция, Бельгия и Швеция, а также правительства нацистской Германии и фашистской Италии были вынуждены предпринять пронаталистские меры, направленные на поощрение больших семей. Лишь начало Второй мировой войны заставило переключить внимание на совершенно иные проблемы.

После её окончания вопросы депопуляции вновь всплыли на поверхность политической жизни Франции и Великобритании, однако быстро сошли на нет. Рождаемость в западноевропейских странах неожиданно стала повышаться. В большинстве стран Западной и Центральной Европы <бум рождаемости> достиг своего пика в 1949-1950 гг. В последующие полтора десятилетия суммарный коэффициент рождаемости стабилизировался на значении, слегка превышающем уровень простого воспроизводства. В США, Канаде и Австралии этот <бум> продолжался до 1957-1958 гг., причем рождаемость оставалась на высоком уровне вплоть до начала 1960-х годов.

<Бэби-бум> был лишь кратким отклонением от двухвековой тенденции снижения рождаемости. В 1950-е гг., однако, многим казалось, что достигнут важный поворотный пункт. Пронаталисты, такие, как А. Сови, поспешили приветствовать <совершенно новую ситуацию>, символами которой стали рост рождаемости в странах Запада, некоторые документы, принятые после Второй мировой войны (например, Всеобщая декларация прав человека 1948 г., в которой семья была названа <естественным и основным элементом общества и государства>), а также возвращение образованных, профессионально подготовленных женщин к рождению детей[351]. Демографические расчёты также свидетельствовали о том, что либеральные защитники демократического капитализма были правы: повсюду в Европе и Северной Америке естественный баланс [рождений и смертей] установился на уровне простого или слегка расширенного воспроизводства. Например, в Германии исчерпанная рождаемость женских поколений 1890-1930 гг. оказалась удивительно стабильной: примерно 2 ребенка на одну женщину. Аналогичной была ситуация также и во Франции, Швеции и Англии. Циклы снижения и повышения рождаемости после 1900 г. в значительной мере были связаны с изменениями в календаре рождаемости: рождаемость снижалась во время войн и экономических кризисов и повышалась в периоды мира и процветания. Казалось, что наступившая после Второй мировой войны эра процветания гарантирует умеренный рост численности населения в будущем или, по крайней мере, её стабильность.

Обсуждая данный вопрос, демограф Ричард Истерлин из университета штата Пенсильвания выдвинул свою знаменитую теорию колебаний рождаемости, согласно которой в ближайшее столетие будут происходить циклические возвраты <бэби-бума>. Он утверждал, что в новую эру уровень материальных притязаний молодых взрослых был в значительной степени сформирован опытом их жизни в родительских семьях. Их репродуктивное поведение (число детей, которое они будут иметь) будет детерминировано тем, в какой мере их будущий реальный доход совпадет с их ожиданиями, т.е. будет ли он выше, равен или ниже уровня их притязаний. Когда реальный доход мужчины оказывается выше уровня его притязаний, как было в 1940-1950 гг., это стимулирует рост брачности и рождаемости. В противном же случае, когда реальный доход ниже ожидаемого, растёт женская занятость и соответственно падает рождаемость. Истерлин предсказывал, что большие по численности поколения, появившиеся на свет в эпоху процветания и первого <бэби-бума>, вероятнее всего, будут ограничивать рождаемость. Их же дети, уровень притязаний которых окажется более низким, а численность - относительно меньшей, напротив, окажутся в лучших условиях. Соответственно эти молодые люди вызовут второй <бэби-бум>, который, по мнению Истерлина, должен начаться в 1990-е годы[352].

Теория Истерлина была доминирующей в интерпретации рождаемости в США после Второй мировой войны. Если же говорить о Западе в целом, то специалисты верили, что рождаемость будет держаться на уровне простого воспроизводства или чуть выше. Сказанное оставалось верным до 1964 г. После чего везде и сразу <случилось страшное>. Рождаемость стала вновь ускоряющимися темпами падать и в Европе, и в Северной Америке, и в Австралии. Это произошло равным образом как в социалистических странах, так и в странах демократического капитализма. Спад рождаемости начался в период беспрецедентного процветания и экономического роста и, через стагфляцию в 1970-е гг., продолжился и в 1980-ых.

Раньше всего политическая реакция на падение рождаемости в странах Запада проявилась во Франции. Поскольку рождаемость во Франции опустилась ниже уровня простого воспроизводства, в стране вновь зазвучали мощные пронаталистские голоса. Бывший премьер-министр М. Дебре в 1975 г. фактически призвал начать войну с целью восстановления прежнего уровня рождаемости. Историк П. Шону охарактеризовал <новые средства контрацепции и арсенал борьбы с рождаемостью> как <опасность, бесконечно б?льшую> для будущего Франции, чем любое атомное оружие. Проблема падения рождаемости очень скоро стёрла все разграничительные линии между партиями. Тогдашний президент Франции голлист Валери Жискар Д'Эстен доказывал в 1978 г., что <общество, не способное обеспечить возобновление поколений, - преступно>, и призвал к проведению политики поощрения трехдетной семьи. Совсем недавно президент Ф. Миттеран говорил, что <снижение рождаемости представляет угрозу для Запада, и мы не можем сидеть, сложа руки>. Опросы общественного мнения показали драматический рост пронаталистских настроений после 1975 г. и даже скачок в величине идеального числа детей в семье. В 1978-1979 гг. французское правительство повысило величину детских пособий, в частности на третьего и последующих детей, а также ввело дополнительные льготы для матерей детей до трёх лет[353].

Коллапс рождаемости особенно сильно ударил по Западной Германии, где число рождении среди коренного населения упало с 1.06 млн. в 1964 г. до 576 тыс. в 1977 г. Число семей с тремя и более детьми за десятилетие после 1966 г. сократилось на две трети. Политическая реакция последовала в 1977 г., когда ХДС внёс в Бундестаг резолюцию, в которой выражалась <растущая общественная озабоченность> экономическими, социальными, оборонными и другими последствиями убыли населения и утверждалась необходимость проведения научных исследований возможностей и перспектив пронаталистской семейной политики. В марте 1980 г. Бундестаг провел дебаты по проблемам депопуляции. На этих дебатах консервативные христианские партии выступали за усиление финансовой поддержки семей, включая увеличение семейных пособий, за введение пакета новых льгот для матерей с детьми до трёхлетнего возраста, в т.ч. включающего и материнскую зарплату. Социал-демократы выступали за расширение детских дошкольных учреждений и расширение сети социального обслуживания. В 1979 г. федеральное правительство повысило размер детских пособий, в частности на третьего ребёнка, а также увеличило до 6 месяцев оплачиваемый материнский отпуск. Многие земли, в частности, Бавария и Баден-Вюртемберг ввели в действие программу кредитования новобрачных, согласно которой вступающие в брак могли получать дешевый кредит в размере до 10 000 марок с условием его постепенного погашения по мере рождении соответствующего числа детей[354].

В те же годы усиливались дискуссии о проблемах населения и в Швеции. В 1976 г. смертность коренного населения страны впервые превысила рождаемость. Годом позже К. Ааберг и А. Норден предупредили страну об опасности депопуляции. Социал-демократы беспокоились о том, обеспечит ли рождаемость ниже уровня простого воспроизводства прочную финансовую базу для государства всеобщего благоденствия. Консерваторы надеялись на восстановление традиционной семьи. Дискуссионными были те же, что во Франции, и в Германии, вопросы о причинах болезни и средствах её лечения: правые призывали снизить уровень женской занятости и признать домашний уход за детьми социально полезным трудом, а левые требовали расширения детских дошкольных учреждений и большего вовлечения мужчин в воспитание детей. В 1979-1981 гг. правительство повысило детские пособия до 3000 крон в год за первого и второго ребёнка, до 3700 крон - за третьего и до 4500 крон - за четвертого. С тех пор они ещё больше выросли, в частности, за третьего и четвертого ребёнка. Были также расширены детские учреждения, а также отпуска по уходу за ребёнком[355].

Такого рода изменения были вызваны тайным страхом, что коренное население будет замещаться пришлым. Возврату к пронаталистской политике во всех случаях или предшествовали, или шли нога в ногу с ним меры по ограничению иммиграции. В 1974 г., вскоре после аналогичных действий французского и шведского правительств, Германия прекратила приём новых <гастарбайтеров>. Причины этого лежат на поверхности. В конце 1965 г. в Германии превышение числа рождений над числом смертей среди коренных немцев составляло 334 тысячи, среди рабочих иммигрантов - 32.3 тысячи. В 1975 г. среди коренных жителей Германии уже число смертей на 235.6 тысяч превышало число рождений, среди рабочих иммигрантов превышение числа рождений над числом смертей достигло 99 тысяч. Точно так же обстояло дело и во Франции, где из общего прироста численности населения в 11 млн. человек за 1950-1975 гг. 7 млн. приходилось на иммигрантов и только четыре - на естественный прирост. В противоположность этому, после 1975 г. прирост численности населения Франции происходил почти исключительно из-за высокой рождаемости, свойственной выходцам из Северной Африки. В обоих случаях реакция на иммиграцию следовала лишь после начала сокращения коренного населения.

Коротко говоря, в современных населениях с положительным естественным приростом иммиграция рассматривается как здоровое дополнение к нормальному росту численности населения. Напротив, в сокращающихся населениях, несмотря на растущие сомнения относительно национальной идентичности, иммигранты воспринимаются как угроза, и либерализм оборачивается ксенофобией и подавлением[356].

В США преобладающей точкой зрения демографического истеблишмента было убеждение, что страхи перед ростом населения сильно раздуты и что, хотя рождаемость и ниже уровня простого воспроизводства, равновесие восстановится. К примеру, Истерлин продолжал настаивать, что коэффициент рождаемости в США в 1990-е гг. повысится как следствие вступления в репродуктивный возраст когорт <малого бэби-баста>, т.е. родившихся в конце 1960-начале 1970 гг.. Используя модель Истерлина, Д. Альбург из Миннесотского университета, рассчитал, что в 1997 г. родится 4.6 миллиона американцев против 3.3 миллиона в 1978 году. Демограф М. Тейтельбаум цитировал лживых пророков депопуляции 1930 гг. и доказывал, что нынешняя тревога также окажется напрасной[357].

Однако не подлежит сомнению, что оптимисты <насвистывают в темноте> и что уже наступила новая эра, где дальнейшее снижение рождаемости - наиболее вероятный сценарий. С теоретической точки зрения, убеждение демографов, будто население в странах Запада стабилизируется на уровне простого воспроизводства или близком к нему, никогда не было чем-то большим, чем несбыточной мечтой: отражением понятных, хотя и реакционных, неомальтузианских поисков стабильности в вечно меняющемся мире. Как справедливо заметила демограф Хильда Уандер, нулевой рост не является чем-то, что обладает внутренней стабильностью, как это имеет место в случаях долговременного роста или снижения[358].

Современная демографическая ситуация на Западе характеризуется некоторыми новыми явлениями. Никогда прежде в долгой истории демографических изменений столь большое число населений в спокойные времена не прекращало своего роста из-за снижающейся рождаемости. В 1970-е гг. Запад начал <второй демографический переход>, вступив на путь совершенно новых, неизведанных демографических изменений, которые порождены тремя структурными изменениями социальной системы Запада.

Новые контрацептивные технологии и легализация абортов. Внутрисемейное ограничение рождаемости в странах Запада стало практиковаться задолго до появления современных средств контрацепции. Снижение рождаемости во Франции, Германии, Англии, Швеции началось в эпоху, когда основным методом контрацепции для большинства населения оставался coitusinterruptus. Со времени появления колпачков и относительно дешёвых презервативов рождаемость в странах Запада пережила двукратное падение по сравнению с доиндустриальной эрой. Тем не менее, внутрисемейное ограничение рождаемости оставалось связанным с весьма высоким риском контрацептивных <осечек>, и число <нежеланных> рождений было относительно большим вплоть до середины 1960-х гг. Однако начало промышленного производства <пилюль> в 1965 г. и легализация абортов во многих странах Запада в период 1968-1980 гг. обусловили резкое снижение доли <нежеланных> рождений.

Рост внебрачной рождаемости. Швеция и США являют собой два блестящих примера обществ, сознательно разорвавших древнюю связь между вступлением в брак и появлением на свет детей. В первой из этих двух стран брак незаметно исчезает как социальное явление. Место брака занимают внебрачные сожительства. В 1960 г. только 1% пар, живших вместе, не состояли в браке. К 1970 г. эта доля увеличилась до 7%. Правительственный отчёт 1978 г. говорил уже о 15%, а самые последние оценки дают цифру в 25%. Это, конечно, верно, что пары, живущие в сожительствах, тоже имеют детей. Но их рождаемость по меньшей мере в два раза ниже, чем у пар, состоящих в официально зарегистрированном браке. Согласно данным переписи населения Швеции 1975 г., замужние женщины в возрасте 30-34 года имели в среднем 2.0 ребенка, а то время как женщины того же возраста, живущие в сожительствах, - только 0.9 ребенка. Подобно росту внебрачных сожительств, в Швеции стремительной ракетой взлетает в небо и внебрачная рождаемость. Если в 1960 г. только одно из каждых 10 рождений было внебрачным, то к 1978 г. эта доля подскочила до 36%, а к 1985 г. - уже до 50%[359]. Так же верно и то, что в США брак пока ещё остаётся сравнительно популярным. Тем не менее, в этой стране также происходят значительные изменения. Специальный коэффициент брачности для женского населения (число браков на 1000 незамужних женщин в возрасте 15-49 лет) снизился со 148 в 1960 г. до 102 в 1982 г. Более того, драматически выросла доля никогда не состоявших в браке молодых взрослых. К примеру, среди женщин в возрасте 25-29 лет - это число удвоилось с 11 до 25%. Даже коэффициент повторных браков для женщин в возрасте 14-44 года резко упал после 1965 г. Число сожительств, будучи относительно меньшим, чем в Швеции, тем не менее за 1970-1984 гг. выросло. Доля внебрачных рождений выросла в США с 1957 г. практически в 4 раза. Элис Росси в своём президентском послании членам Американской Социологической Ассоциации 1983 г. отмечала, что хотя добровольная бездетность в США в текущем десятилетии росла медленно, внебрачные рождения получали всё большее распространение. Она высказала идею, что, возможно, мы переживаем в настоящее время период, когда родительство отделяется от брака, как раньше от него отделился секс[360].

Появление новых антинаталистских экономических факторов, связанных с переходом от однодоходной к двухдоходной семье. Все авторы, говоря о современном снижении рождаемости, отмечают, значительное влияние массового прихода женщин на рынок труда. Однако исчерпывающие объяснения воздействия этого нового явления на рождаемость практически отсутствуют. Наиболее откровенные интерпретации данного процесса вышли из под пера теоретиков феминизма, которые акцентировали внимание на революционных изменениях социальных ролей мужчин и женщин, произошедших в последние два десятилетия.

В статье, опубликованной в журнале "FeministStudies" Нэнси Фолбр дает развернутую феминистскую теорию снижения рождаемости. Она доказывает, что <патриархальная семья> (т.е., для нефеминистов, семья традиционная), основанная на <господстве> мужчины и <эксплуатации> женского и детского труда, исторически была на Западе преобладающей формой семьи. Эта форма, говорит Н. Фолбр, позволяла обоим родителям извлекать экономическую выгоду из их детей, всё равно, маленьких или взрослых. Она, эта форма, также позволяла мужчинам переносить на матерей значительную часть реальных издержек на детей (в терминах затрат времени или уменьшения дохода). Капитализм, по мнению Фолбр, переворачивает эту семейную систему, поскольку распространение современных промышленных технологий ведет к растущему отделению дома от работы. Более того, в условиях конкурентной рыночной экономики возможности для женщин получать самостоятельный доход увеличивают <потенциальные издержки> на детей: доход или продукция должны быть получены прежде, чем они пойдут на содержание детей.

Фолбр признаёт, что К. Маркс и Ф. Энгельс использовали по существу те же самые аргументы. Она добавляет даже, что основоположники коммунизма <ясно отрицали саму возможность того, что патриархальные интересы могут как-то отражаться в политике работодателей, профсоюзов и государства, которые могут устанавливать условия участия женщин в рабочей силе>. Социокультурные нормы женского труда, деление занятий на <мужские> и <женские>, специальное законодательство и открыто признаваемая разница в доходах между мужчинами и женщинами - вот механизмы и институты, благодаря которым традиционная семья защищала себя от логики конкурентной системы заработной платы. Фолбр отмечает, что гендерные различия в доходе создавали, в частности, мощные экономические стимулы для женщин заниматься уходом за детьми, <просто потому, что они (женщины) не могли компенсировать потерю дохода, которая имела бы место, если бы отцы не работали>. Такая система продержалась вплоть до конца 1950-х гг..

Однако, продолжает Фолбр, свободные от этого <принудительного пронатализма> другие экономические изменения размывают материальный базис семейного единства. Как только детский труд становится незаконным, а размеры семьи сокращаются до предписываемой социальными нормами двухдетности и как только экспансия производства предметов потребления в растущей мере замещает блага и услуги, произведённые в самой семье, общественное признание и ценность домашней работы женщин сразу падают. Даже мужья начинают задумываться о преимуществах работы их жён вне дома, говорит Фолбр. Как только женщина с меньшим, чем прежде, числом детей начинает больше время проводить на рынке и меньше - дома, она приобретает больше опыта и квалификации. Тем самым отпадают экономические (но не социальные) основания для сохранения разницы в доходах между мужчинами и женщинами. Наконец, многие женщины - и некоторые их мужья - начинают требовать принятия законов о равной оплате труда, начинают действовать соответствующим образом и добиваются переоценки <мужских> и <женских> занятий на основе их <сравнительной ценности> для общества. Начиная с этой критической точки, в социальных связях, которые защищали семью от раковой опухоли радикального индивидуализма, пробивается брешь. Тем более, что защитников старых порядков практически не было.

Этот коллапс ориентированной на семью экономики, доказывает Фолбр. и есть именно то, что случилось в Европе и в Соединённых Штатах в период 1960-1980-х гг. Рождение детей стало делом, которым занимаются, скорее, вопреки, чем благодаря личному экономическому интересу. Сегодня решение обзавестись детьми <налагает на родителей феноменальные издержки>, не принося никакой выгоды. Все существующие экономические факторы, делает вывод Фолбр, лишь ускоряют снижение рождаемости[361].

Схожие аргументы приводит в своей статье <Опустится ли рождаемость в США до нуля> Джоан Хьюбер из университета штата Иллинойс. На вопрос, сформулированный в заголовке своей статьи, она отвечает утвердительно. <Наиболее вероятной долговременной тенденцией рождаемости является её снижение, причем не до уровня простого воспроизводства, а до нуля>. Хьюбер доказывает, что рост спроса на женскую рабочую силу в процветающие 1950 гг. был именно тем фактором, который подорвал социокультурные установки относительно обязанности женщин ухаживать за детьми. В течение этого десятилетия быстрый рост бизнеса и правительственной бюрократии вызвал увеличение потребности в конторских служащих низшего и среднего звена, которыми традиционно были женщины. Аналогичное влияние оказал и бэби-бум, вызвавший спрос на учителей и воспитателей детских садов, которыми традиционно также были женщины. Сократившееся число молодых незамужних женщин, родившихся в период низкой рождаемости 1930 гг., а также снизившийся после 1945 г. брачный возраст также расширили возможности для замужних женщин. В эпоху слабеющих социокультурных институтов отдельные случаи приёма на работу замужних женщин и редкие решения женщин или брачных пар посылать жену/мать на работу вне дома слились в революционное социальное изменение. Так начался массовый приток замужних женщин на рынок труда - движение, которое было политизировано после 1960 г. и которое продолжается и по сей день.

Хьюбер признаёт, что эта тенденция породила <отсутствие нормативной поддержки семейного единства>. Мощный вызов был брошен делению занятий на мужские и женские, а также половым различиям в доходах, когда женщины, занятые полный рабочий день, получали только три пятых того, что зарабатывали мужчины. Эти изменения, говорит Хьюбер, <не только вызвали к жизни новые женские движения, но и стали предпосылкой для дальнейшего снижения рождаемости>. Феминистская идеология <сделала США абсолютно антинаталистскими>.

Хьюбер не видит ничего хорошего и в будущем. Целый набор факторов действует против возрождения пронатализма. Продолжают увеличиваться прямые издержки на воспитание детей, возрастают и психологические издержки на детей, поскольку родители сталкиваются с ужасными вызовами со стороны ближайшего окружения, профессиональной среды и финансируемых правительством исследований. Многие исследования изображают домашних хозяек с детьми дошкольного возраста как наиболее несчастную группу населения. Наконец, мужья превращаются в первых адвокатов женской занятости, уразумев (как это ранее поняли мужья в Советском Союзе), что дополнительный доход, который приносят в дом женщины, не связан для них (мужей) ни с какими дополнительными издержками в смысле увеличения их участия в домашней работе. К тому же драматический рост разводимости после 1965 г. подействовал негативно на желание иметь детей, увеличив риск для женщин остаться в одиночестве с детьми на руках.

Вывод, к которому в итоге пришла Хьюбер, заключается в том, что главное последствие роста женской занятости заключается в <росте убеждения, что брачные пары с детьми находятся в менее выгодном положении по сравнению с бездетными парами>. Нынешняя <перебранка с нулевой суммой> по поводу работы и доходов происходит не между мужчинами и женщинами, а между родителями и бездетными. В этих драматических переменах, говорит Хьюбер, дети просто и незаметно исчезнут[362].

Эта пессимистическая точка зрения получила поддержку со стороны эконометриков, представителей <школы новой домашней экономики>. Сторонники этой школы доказывают, что определяющим фактором снижения рождаемости после 1950 г. был рост возможностей для женщин получать доход, который вместе с другими изменениями вызвал увеличение занятости среди молодых замужних женщин. Дети - это долговременное благо, спрос на которое эластичен, и потому любое изменение, вызывающее рост <потенциальных издержек>, уменьшает потребность в них.

С этой точки зрения, ключевым изменением, произошедшим за последние четыре десятилетия и оказавшим воздействие на рождаемость, был переход от общества, в котором преобладали однодоходные семьи, к обществу, в котором большинство семей - двухдоходные. В традиционной однодоходной семье, где жена специализируется на уходе за детьми и ведении домашнего хозяйства, возрастание дохода мужа непосредственно увеличивает цену времени, затрачиваемого ею на исполнение этих функций (за счёт увеличения стоимости времени, которое её муж потенциально тратит на уход за детьми), тем самым уменьшая вероятность её выхода на рынок труда. В этих условиях рост реального дохода семьи способствует рождению дополнительных детей. В противоположность этому, доказывают сторонники новой домашней экономики, система, при которой оба супруга заняты, ведёт к снижению рождаемости благодаря повышению ценности отдыха и рабочих часов. Эти изменения увеличивают цену свободного времени и издержки на детей, причем быстрее, чем растут позитивные стимулы к их рождению, создаваемые экономическим ростом. В самом деле, в двухдоходной нормативной среде и в условиях более быстрого экономического роста создаются условия, при которых семьи приходят к выводу, что дети - слишком большая роскошь. В итоге, связь между реальным доходом и рождаемостью становится отрицательной. Следовательно, в странах Запада наступила новая эра, в которой экономический рост подавляет рождаемость.

Школа новой домашней экономики пытается объяснить и другие новые явления в репродуктивном поведении. Рост среднего возраста вступления в брак после 1960 г. и огромное сокращение репродуктивного периода из-за более позднего начала семейной жизни и более раннего окончания деторождения - вполне рациональные явления в обществе, в котором увеличились <потенциальные издержки>> для женщин, покидающих рынок труда, и выросло среднее время пребывания женщин в составе рабочей силы.

Снижающаяся брачность, высокий уровень разводимости, быстрое распространение внебрачных сожительств также вытекают из этой модели. Брак приносит б?льшую экономическую выгоду парам, тратящим супружеское время комплементарно: муж занят на оплачиваемой работе вне дома, а жена посвящает свое время семье. В этом случае, супруг с большими возможностями получать доход тратит больше времени на оплачиваемую работу вне дома и меньше - на домашний труд. В итоге брачная пара выигрывает по сравнению с ситуацией, когда каждый из супругов действует сугубо индивидуально, поскольку время, затрачиваемое в домашнем хозяйстве, ценится дешевле (в терминах потенциального дохода), если домашними делами занимается супруг с меньшими возможностями получать доход, и, наоборот, время, затрачиваемое на оплачиваемую работу вне дома, ценится дороже, если этой работой занимается супруг с б?льшим доходом. Эти материальные выгоды брака возрастают вместе с ростом диспаритета в потенциальных доходах супругов. Однако, если потенциальные доходы среднего мужчины и средней женщины выравниваются, материальные выгоды брака уменьшаются, соответственно ослабляется мотивация как к вступлению в брак, так и к его сохранению. Аналогичным образом, когда происходит уменьшение материальных выгод брака, старающиеся избежать риска индивиды вполне рационально стремятся получить перед вступлением в брак как можно больше информации о будущих супругах, что, в свою очередь, усиливает склонность к сожительству[363].

Школа новой домашней экономики показывает, что в условиях, когда различия в доходах между мужчинами и женщинами сокращаются, следует ожидать роста числа двухдоходных домохозяйств, снижения брачности, роста разводимости и сожительств, а также падения рождаемости. В самом деле, стоит нормативной системе получить хотя бы слабый начальный толчок, как изменения будут происходить по нарастающей. По словам Г. Беккера, <рост занятости женщин и снижение рождаемости в конечном итоге ускоряются, даже если потенциальные доходы женщин не увеличиваются. Более того, эти два фактора ускоряют рост разводимости, поскольку материальная выгодность брака также уменьшается в ускоряющемся темпе>[364].

Многие данные подтверждают это объяснение снижения рождаемости. Корреляция между снижением рождаемости и увеличением относительного дохода женщин чрезвычайно высока в Западной Германии, Англии и в США. Ориентированные на карьеру женщины имеют ожидаемое число детей, по крайней мере на 1 ребёнка меньше. Более высокий уровень образования женщин определяет их более высокую занятость во время и сразу после беременности. Современная западная экономика, базирующаяся на нормах двухдоходной семьи, действует против рождения детей[365]. США вскоре придется смириться с многими фактами: численность нашего населения будет сокращаться, сперва медленно, а затем всё быстрее и быстрее; наше общество будет быстро стареть, хотя, вероятно, у нации ещё хватит ресурсов, чтобы наш путь к могиле был более комфортабельным. Но мы ведь не отделены от остального мира. В долгосрочной перспективе наша способность поддерживать индустриальную мощь на уровне, достаточном для обеспечения национальной безопасности, зависит от относительно большой численности населения. Мы сталкиваемся с совершенно новой ситуацией в области иммиграции. Во время первой волны небританской иммиграции в США (1840-1924) большинство прибывало из отдалённых земель из-за океана и устраивалось в стране, коренное население которой росло благодаря своему быстрому естественному приросту, связанному с высокой рождаемостью. Новая иммиграция (с 1965 г. по настоящее время) имеет совершенно иные черты: (1) большая часть иммигрантов (легальных и нелегальных) прибывает из соседней Мексики или стран Центральной Америки, в которых сохраняется экстремально высокий уровень рождаемости; и (2) они селятся на территориях, где коренное население длительное время (с 1973 г.) сокращается. Если обе эти тенденции сохранятся на протяжении нескольких ближайших десятилетий, то было бы безумием не учитывать их политических и культурных последствий.

Возможно, реакция на эти тенденции снижения рождаемости и внешней иммиграции окажется популистской и ксенофобной. Нативизм - не редкая тема в американской истории, и уже созрели условия для новой весьма эмоциональной и, возможно, уродливой реакции. Будущее США как плюралистической демократии может оказаться зависящим от того, сможем ли мы справиться с проблемами рождаемости.

2. Сквозь десятилетия: тревожный путь семьи

В последнее время в кругу социологов развернулась <горячая> дискуссия по поводу изменений в институте семьи. Одни утверждают, что эти изменения - неизбежная эволюционная адаптация социального института к новым условиям. Другие рассматривают наблюдаемую ситуацию не как <перемену>, а как <упадок> и общую деградацию семьи как института. Наиболее четко и убедительно эта точка зрения представлена социологом Рутгерского Университета Дэвидом Попеное[366]. Я разделяю концепцию упадка семьи и придерживаюсь социологической традиции фамилизма, представленной именами Фредерика Ле Пле, Питирима Сорокина, Карла Циммермана и Роберта Нисбета. Достижения антропологов, обобщённые К. Оуэном Лавджоем в статье 1981 г. в журнале Science, убедили меня в том, что семья существовала на протяжении многих тысяч лет человеческой истории и что постоянная парная связь между мужчиной и женщиной была необходимым шагом в эволюции нашего вида. На меня произвели впечатление свидетельства таких известных антропологов, как Дж. Мёрдок и Б. Малиновский, о том, что брак и семья являются универсальными институтами во всех известных науке доиндустриальных обществах, с вариациями между <моногамией> (один муж и одна жена) и <полигамией> (один муж и несколько жен или одна жена и несколько мужей).

В свете всего вышесказанного я бы определил понятие <семья> как союз мужчины и женщины, связанных друг с другом социально-одобряемым соглашением для обеспечения взаимной заботы и защиты, для создания домохозяйства в целях совместного производства и потребления ради рождения, воспитания и содержания детей, для осуществления преемственности поколений.

Какова была судьба этой свойственной человеку естественной системы семьи в Америке? Отвечая на этот вопрос, я, опираясь на данные статистики, показываю, что в американской истории происходило и происходит нарастающее ослабление семейного образа жизни.

Американцы привыкли рассматривать свою историю сквозь увеличительное стекло, называемое Десятилетием (или Декадой).Это, вероятно, началось тогда, когда популярные историки чеканили фразы типа Блестящие Девяностые или Бурные Двадцатые,пытаясь ухватить доминантное настроение, или дух, времени. Анализ по десятилетиям оказывается полезным, если применить его к истории американской семьи за последние полвека. В частности, если определить Пятидесятые более широко как период с 1945 по 1962 г., Шестидесятые - 1963 - 1976 гг., а Восьмидесятые -1977 - 1989 гг. и <Девяностые> - как период до конца XXв., то исследователь может прийти к пониманию главных сдвигов в семейной жизни американцев и того, чтонас ожидает впереди.

Упадок американской семьи как института начался в 1830-1840 гг.. Причинами этого были подъем промышленной экономики и государства с их ориентацией на индивидуальную зарплату и индивидуализм, а также подрыв экономической системы семьи, укорененной на фермах, небольших торговых предприятиях и лавках, где соединение работы и домашнего образа жизни с их традиционным разделением семейно-трудовых ролей дополнялось экономическими функциями детей. За столетие 1840-1940 гг. промышленность <перехватила> большинство производственных обязанностей семьи и отделила дом от работы. Правительство, неуклонно поглощая и другие семейные функции, увеличивало расходы на государственные и общественные институты (публичные школы, попечительские организации по защите детей, социальное страхование). Благодаря эти переменам семья в качестве института обнаружила все признаки дезорганизации и упадка.

Но в период 1945-1962 гг. наблюдался значительный сдвиг по всем показателям, когда вековые тенденции ослабления семьи неожиданно изменились. Неожиданные, даже поражающие воображение изменения в социальной жизни Америки, свидетелями которых мы стали в Пятидесятые, можно понять только в контексте общих тенденций первых 45 лет ХХ века. Это был период медленного распада семейной жизни, когда все показатели её прочности и стабильности показывали умеренно негативные тенденции.

Это была эпоха, когда социологи, подобно У.О. Огборну и Э. Гроувсу, доминировавшие в изучении американской семьи, подчеркивали ослабление домашних уз, изменения в семейной структуре и непрерывное <ослабление институциональных функций семьи>. Они описывали, как экономические, рекреационные иобразовательные функции выпадали изсемейного кругаи переходили к правительственным институтам[367]. В своей широко известной <Социальной истории американской семьи> (1917) А. Кэлхаун доказывал, что <американская история довела до логического завершения размывание культуры широкого фамилизма и изживание ценностей родительства (parentalism)>. Соответственно дети перешли из-под контроля родителей в ведение <коммунальных экспертов>, которые якобы способны лучше реализовывать <сложнейшие функции> жизни[368].

За этими интерпретациями скрываются важнейшие изменения в социальной среде и философских взглядах, доминировавших в начале ХХ столетия. Если в 1900 г. свыше половины всех американцев были фермерами, то к 1930 г. эта доля упала до 25%, символизируя стремительную урбанизацию. В этот же период набирало силу женское движение. Хотя его главной целью было получение избирательных прав для женщин, многие феминистки целились в то, что они называли <патриархальной тиранией семьи>. Маргарет Санджер в 1922 г. основала Американскую федерацию контроля над рождаемостью (BCFA). BCFA организационно оформила неомальтузианскую кампанию против рождаемости в США. Одновременно правительственная политика продолжала разрушать экономические функции семьи. Закон об обязательном школьном обучении и другие новые законы, регулирующие труд подростков, означали массированную (effective) социализацию американских детей, передачу многих ключевых решений об их судьбе из рук родителей государству. Подобно этому Акты о социальном обеспечении 1935 и 1939 гг. социализировали функцию содержания пожилых, нанося тем самым удар по основам многопоколенной семьи.

Однако, начиная с 1940-х гг. в жизни американской семьи стали происходить удивительные изменения. Поначалу наблюдатели сочли эти сдвиги эфемерными, обязанными своим возникновением исключительно второй мировой войне. Но в начале 1950-х гг., когда эти изменения ускорились, стало ясно, что в жизнь вошло нечто совершенно новое и неожиданное. В самом деле, к 1960 г. все - и выдающиеся деятели, и простые американцы - в происходившем вокруг них увидели возврат к нормальной ситуации, своего рода реставрацию традиционной семьи.

Социологи-фамилисты с энтузиазмом приветствовали эти изменения. Э. Гартли Джако и Ивен Белкнап из Университета штата Техас провозгласили, что возникла <новая форма семьи>, в частности, в быстро растущих пригородах. По их словам, её характеристиками являются рост размера семьи, высокая брачность, низкий возраст вступления в первый брак и укрепление социальных функций семьи. Социальная история, уверяли они, вернулась на круги своя[369]. Наиболее влиятельным из этих гимнопевцев возрождающейся семьи был Толкотт Парсонс из Гарвардского университета, который доказывал, что в США впервые возник <замечательно однородный базисный тип семьи> - семья нуклеарная, в основе которой - тщательно слаженный комплекс половых семейных ролей и растущее внимание к функции взаимного личностного приспособления[370].

Чем можно объяснить эти потрясающие изменения? Поиск ответа на этот вопрос породил множество различных и конкурирующих друг с другом интерпретаций. И все они, вероятно, содержат в себе тот или иной элемент истины. Какие же причины, с фамилистической точки зрения, вызвали это временное усиление семьи?

Милитаризация общества. Не Вторая мировая война, а именно постоянная военная мобилизация в годы холодной войны изменила американское общество. Вместо ожидавшейся в 1946 г. демобилизации, как это происходило после всех войн, которые вели США, вооруженные силы поддерживались в мобилизационном состоянии на протяжении 1950-1960-х гг.. для большинства американских мужчин двух поколений военная служба с её опытом подчинения и послушания сказалась на гражданской жизни, включая и семейную.

Возрождение религии и увеличение доли семей с 4 и более детьми. К 1958 г. эта доля у протестантов оставалась в пределах 9%, тогда как у католиков она выросла в 2.5 раза до 22%. Вопреки социологическому закону обратной связи рождаемость повысилась в высокообразованных слоях общества, а также среди женщин-католичек с учеными степенями, благодаря усилению набожности, так что <бэби-бум> было бы справедливо считать чисто <католическим феноменом>.

Укрепление системы <семейного дохода>. С 1840 г. профсоюзы и реформаторы создавали экономику <семейного дохода>, или семейной зарплаты мужей и отцов, что сопровождалось дискриминацией женщин при назначении на должности и в оплате труда. Перемены военных лет, начиная с 1942 г., положили конец дискриминации женщин в оплате труда, но в последующие 25 лет феномен <деления должностей по полу> более чем компенсировал отсутствие неравенства в зарплатах. Женщины принимались на <женские должности>, которые оплачивались неизменно ниже <мужских>. Как следствие разрыв в оплате труда мужчин и женщин действительно увеличивался. Если в 1939 г. средняя заработная плата женщин составляла 60% от мужской, то к 1966 г. она снизилась до 53%. Именно это снижение, по мнению Г. Беккера, обусловило рост числа браков и рождений.

Политика экономической и социальной поддержки. А) Налоговая реформа 1944-1948 гг. перенесла бремя уплаты налогов на одиноких и бездетные пары. При этом рост налога в случае разделения семейного дохода при разводе подталкивал к браку и делал развод невыгодным. Б) Повышение жилищных субсидий и налоговых льгот для семей и браных пар. В) Общественная поддержка материнства, семьи и домашнего хозяйства в сравнении с профессиональной занятостью женщин.

Научное обоснование значимости семьи и материнства. А) Толкотт Парсонс обнаружил улучшение системы семьи Пятидесятых, которую он назвал <семьёй взаимопонимания>: потеряв большинство из своих функций, такая семья сняла эмоциональную напряженность и стала воплощением <личного комфорта>. Б) Психолог Джон Боули показал важность повседневного ухода матери за детьми, особенно за младенцами, а книга Ф. Лундберга и Марины Фарнхем <Современная женщина>, ставшая в 1947 г. бестселлером, развенчал феминизм, оцененный ими как своего рода душевная болезнь. В) Представители новой домашней экономики, прежде всего будущий Нобелевский лауреат Г. Беккер, находясь на пике своего влияния, повысили значение семейного домохозяйства и ответственности за него.

Поддержка семейного образа жизни в СМИ. Модель семьи Пятидесятых - мужчина, глава семьи, кормилец и организатор, состоящий в <браке взаимопонимания>, сфокусированном на <личном комфорте>, с <ответственной за детей и домохозяйство> женщиной. Это была уникальная попытка возродить семейную жизнь в современном промышленном мире, основанная на столь же уникальном сочетании политики и идеологии, сложившемся под влиянием временных и, как показало время, слабых сил, чье влияние практически исчезло в 1960 годы.

Шестидесятые как особая историческая эпоха начались, вероятно, в 1963 г. В этот год статистические данные о семье обнаружили внушающие беспокойство изменения, которые говорили о том, что в Америке начали укореняться новые образцы поведения.

Что же произошло? Внешне всё выглядит как результат усиления идеологических атак на семейную жизнь 1950-х гг. Антисемейные идеологии, включая неомарксистских новых левых, обрушили демагогическую критику на буржуазную семью пригородов. Вышедшая в 1963 г. книга Бетти Фридан <Загадка женственности>[371] ознаменовала начало восхождения к власти и могуществу американского феминизма, который атаковал <мужской шовинизм>, <реакционное домашнее хозяйство> и большую семью как угнетателей женщин. Неомальтузианские голоса, уверявшие, что США перенаселены, вошли в моду именно в 1960-е гг. Со времени выхода в 1969 г. книги Пола Эрлиха <Бомба населения> неомальтузианский тезис о грозящей Америке опасности <быть затопленной людьми> стал официальной точкой зрения правительства. Вашингтон открыл кампанию против рождаемости.

Под поверхностью явлений, однако, скрывалось фатальное ослабление просемейного консенсуса Пятидесятых. Прежде всего, новые пригороды на поверку оказались пустыми, лишенными основных социально-психологических признаков подлинной общины (community). Они неспособны осуществлять такой же нормативный контроль, как те маленькие городки и этнические или соседские общины, на смену которым они пришли. Поиск нового конформизма делал, в частности, затруднительной трансляцию чувства лояльности по отношению к <новым городам>, по крайней мере на первых порах. Кроме того, хотя многие из феминистских нападок на американскую семью были лживыми, в них всё же заключалось некое рациональное зерно: американские женщины, вырванные из потока традиционной жизни, нашли в пригородном доме, ориентированном исключительно на потребление, неадекватный образ жизни. Унитаз "белее белого" и кофемолка вряд ли способны долго удерживать внимание женщины, особенно женщины с высшим образованием. Если же говорить о религиозной сфере, то необходимо отметить, что в 1961 г., т.е. в год, когда Национальный Совет Церквей провел свою конференцию, протестантизм пошел на значительные принципиальные уступки в своих <Основах христианской семейной политики>. Теологи и сексологи пришли на этой конференции к согласию относительно того, что брак был <идолом устаревшего морализма>[372]. Уверенность же американских католиков стала колебаться вследствие дебатов, проходивших в связи со Вторым Вселенским собором. <Католическая рождаемость> в США, испытавшая буквально коллапс в конце 1960-х гг., стала очевидной жертвой теологических диспутов о контроле над рождаемостью и об абортах. Эспектации (ожидания) и поведение стремительно разошлись. В 1967 г. 28% <благочестивых католиков>, согласно данным одного исследования, проведенного на Северо-востоке США, планировали иметь 5 и более детей. Реально же, по данным 1971 г., имели такую семью только 7%[373].

Что было уделом семьи в Восьмидесятые? Избрание в 1976 г.президентом США Джимми Картера как <просемейного кандидата> могло стать символом семейных перемен в настроениях общества[374] (даже если на практике он не сделал абсолютно ничего в этом отношении). После Революции Кампусов, Вьетнама, Уотергейта и очевидной сексуальной анархии предшествующих 15 лет большинство американцев страстно желали вернуться к стабильности и к дому.

В Восьмидесятые жизнь в семье стала менее типичной для взрослых молодых людей. Ещё в 1970 г. 82.2% населения в возрасте 25-34 года входили в состав семейных домохозяйств. К 1980 г. эта доля упала до 72.3%, а к 1987 - до 66.6%. Вместо семейной жизни некоторые молодые люди стали предпочитать внебрачное сожительство: число <внебрачных пар> увеличилось с 523 тыс. в 1970 г. до 1 589 тыс. в 1980 и до 2 334 тыс. в 1987 г. Многие вообще предпочитают холостяцкую жизнь: число лиц в возрасте 25-44 года, проживающих отдельно, возросло с 2.74 млн. в 1975 г. (19.7% всего населения этого возраста) до 6.5 млн., или 30.8%), что способно само по себе поразить воображение. Домохозяйства с брачной парой, составлявшие в 1975 г. 68.2% всех <белых> домохозяйств, снизили свой удельный вес до 60.1% в 1987 г. (для <черных> домохозяйств эта доля упала в ещё большей степени: с 53.3 до ничтожных 37.7%). В Восьмидесятые продолжалось быстрое уменьшение числа больших семей. Если в 1980 г. в США насчитывалось 1.72 млн. семей с 7 и более членами, то всего лишь за пять последующих лет их число упало до 1.18 млн. По мере того как всё больше американцев вовлекалось в это массовое бегство от брака, постоянно росла доля новых матерей в составе рабочей силы (50.8% в 1987 г, против 30.9% в 1976 г.). На фоне снижения числа рождений в браке с 2 696 тыс. в 1975 г. до 2 682 тыс. в 1986 г. число внебрачных рождений за эти годы почти удвоилось (с 448 до 878 тыс.). В 1986 г. 61.2% всех рождений среди негритянского населения были внебрачными. Для белого населения эта доля составляла 15.7%, что в два с лишним раза больше, чем в 1975 г. (7.3%)[375].

В целом вышеприведенные данные рисуют весьма неоднородную картину Америки в Восьмидесятые: они говорят скорее не о возрождающейся стабильности, а о продолжающейся <порче> семейной жизни, о предпочтении одиночно-холостяцкой жизни перед жизнью в семье и о растущей ориентации на внебрачные рождения. Почему? Отвечая на этот вопрос, можно выделить следующие факторы.

Деструктивная социальная политика. В конце 1980-х гг. лишь весьма немногие говорили о наличии в социальной политике федеральных властей извращенных стимулов, благодаря которым рождение детей вне брака стало рациональным экономическим поведением. Если в социальной политике вообще существуют какие-либо законы, то уж два закона должны быть обязательно: вы должны получать больше там, где вас субсидируют, и платить меньше налогов. В 1980-е гг. родившие детей вне брака наслаждались субсидиями, в то время как <нормальные> семьи изнывали под налоговым гнетом. Даже те меры социальной политики, которые когда-то принимались с целью помочь семье, в 1980-е гг. обернулись своей до поры скрытой разрушительной стороной. Например, когда в Пятидесятые получили широкое распространение федеральные субсидии на покупку дома, эта мера имела вполне очевидный просемейный и пронаталистский эффект. VA- и FHA-программы * , вводившие пониженные ставки процента по кредитам, делали покупку дома и формирование семьи относительно нетрудным делом. Однако в 1980-е гг. такого рода антирыночные по сути меры стали приносить антисемейные результаты: субсидируемая процентная ставка сделала относительно легким создание двух домохозяйств из одного, помогая тем самым оплачивать развод.

Разрушение семейной экономики. К Восьмидесятым семья оказалась беззащитной. Важнейшие стороны американского государства всеобщего благоденствия представляли из себя социализацию семейных функций: Акт об обязательном школьном обучении, правительственное регулирование труда детей и подростков, пенсионное обеспечение в старости и т.д. Обусловленная рыночными отношениями <семейная зарплата>, которая прежде выплачивалась мужчине как главе семейного домохозяйства, была средством сохранения семейной автономии. Однако, когда идея <семейной зарплаты> исчезла в бурном потоке Шестидесятых, семья оказалась в худшем из миров. Правительство преуспело в своем стремлении лишить детей и брак их экономической ценности. И не стоит удивляться тому, что растущее число людей отказывается и от того, и от другого.

Рост индивидуализма. Как показала история, Шестидесятые оказались для американского общества разрушительными. Изменились главные, базисные, ценности и убеждения, включая сюда и падение ценности семейной жизни и детей для личности. Эту ценность не удалось возродить, несмотря на всю риторику Восьмидесятых о <традиционных ценностях>. В конце 1950-х гг. данные опросов свидетельствовали о том, что 80% населения оценивали людей, сознательно отказывавшихся от идеи брака, как <невротиков> и <аморальных>. К концу 1970-х гг. такой оценки придерживались уже только 25% опрошенных. В 1967 г. 85% американцев, имеющих детей <колледжного возраста>, осуждали добрачные сексуальные связи как морально неприемлемые. В 1979 г. - уже только 37%. В том же 1979 г. 75% опрошенных считали допустимым рождение детей вне брака: почти прямая противоположность установкам Пятидесятых, когда считалось скандальным иметь добрачную беременность. Что касается детей, то в 1980 г. 75% американцев были согласны с тем, что <родители должны иметь возможность жить своей собственной жизнью, даже если это означает сокращение времени, проводимого с детьми>[376]. Общественное возрождение было, вероятно, уже невозможным из-за этого разложения моральных норм.

Пустые общины. К Восьмидесятым пригороды были уже не социальным экспериментом, только что проведенным, а доминантной формой поселения в США. Тем не менее, даже будучи нормативной, в социологическом смысле слова, формой местожительства, пригороды были лишь видимостью общины. В самом деле, растущее смешение гендерных ролей взрослых и увеличивающаяся изоляция детей и подростков (даже от родителей) подрывали то, что могло бы быть основой позитивной поддержки семьи со стороны субурбии.

Девяностыетакже не были дружественным по отношению к традиционной семье. Религиозное возрождение Восьмидесятых оказалось исчезающе кратким. Евангелизм был опорочен разного рода скандалами. Американские католики, как представляется, всё больше и больше разрывались между конкурирующими друг с другом консервативными и либеральными иерархами, а большинство мирян с растущим презрением отвергали сексуальную и семейную доктрины католической церкви. Главные протестантские церкви практически не подавали признаков жизни, иудеи же с тревогой размышляли о падающей рождаемости еврейского населения. Религиозный ренессанс, способный выдержать испытания, все ещё ждет своих новых духовных лидеров. А до их прихода доминировать, вероятно, будут силы семейного распада.

Об этом говорит и динамика демографических показателей, ярко отражающих процессы семейного кризиса и надвигающейся депопуляции. Неблагоприятные тенденции изменения важнейших демографических процессов - рождаемости, брачности и разводимости продолжились и в Девяностые. Прежде всего усилился процесс <бегства от брака>. Доля лиц в возрасте 15 лет и старше, состоящих в браке, за 1990 по 2000 гг. снизилась с 60.7% до 57.9% среди мужчин и с 56.9% до 54.7% среди женщин. При этом среди белого населения США эти показатели соответственно равны 62.8% и 60.0% для мужчин и 59.2% и 57.4% для женщин; среди негритянского - 45.1% и 42.8% для мужчин и 40.2% и 36.2% для женщин[377]. Доля разведенных к 2000 г. выросла в 4-5 раз по сравнению с началом Пятидесятых. Медианный возраст вступления в первый брак с 1990 по 2000 гг. вырос с 23.9 лет до 25.1 года для женщин и с 26.1 до 26.8 года для мужчин, далеко уйдя от тех значений, которые этот показатель имел в Пятидесятые[378]. Общий коэффициент рождаемости в США снизился за 1990 - 1999 гг. с 16.6 до 13.1%, причем, согласно прогнозам OOH (пересмотр 2000 г., низкий вариант), он будет продолжать снижаться, достигнув в 2015-2020 гг. 11.0% (по высокому варианту - 15%, по среднему - 12.8%. Число детей, рожденных женщиной за всю жизнь - весьма информативный показатель рождаемости, - с 1990 г. снизилось к 2000 г. с 2 045 на 1 000 женщин в возрасте 40-44 года до 1 913. При этом для женщин, когда-либо состоявших в браке, данный показатель уменьшился с 2 167 до 2 050. За те же гг. доля тех женщин, которые не имели на протяжении всей жизни ни одного рождения, выросла с 16.0% до 19.0% для всех женщин, и с 11.3% до 13.4% - для тех, кто когда-либо состоял в браке. Среди женщин в возрасте 40-44 года, никогда не состоявших в браке, доля не имевших ни одного рождения снизилась с 70.0% в 1990 г. до 59.6% в 2000 г. Среднее число рожденных детей у этих женщин соответственно выросло с 644 до 920 на 1 000 человек, причем этот рост был практически чисто <белым> явлением (увеличение со 170 до 306, у <черных> женщин - снижение с 929 до 899)[379].

В Девяностые ускорилась балканизация американского общества.Несмотря на всю политическую риторику, в современной Америке отсутствует общественный консенсус по отношению к семейным ценностям. Разложение семейной жизни, происходившее всю последнюю четверть в., в реальности означает, что сохраняющиеся пока ещё традиционные семьи превратились в меньшинство со своей особой субкультурой и системой ценностей. Традиционная семья больше не является результатом следования социальным нормам всего общества или конформизма. Она - следствие выбора и волеизъявления. Весьма вероятно, что те, кто предпочитает узы брака и детей, всё больше и больше будут становиться и осознавать себя меньшинством, выбирать модели поведения, свойственные меньшинствам, каковым они и являются.

Именно среди этих семей в Девяностые выросла распространенность домашнего образования, создания потребительских кооперативов и даже организации небольших поселений для совместного проживания вполусельских колониях, т.е. такихжизненных стратегий, к которым в Восьмидесятые обратились многие интенционально традиционные семьи, стремящиеся сохранить своё своеобразие и индивидуальность в условиях, когда культура большинства нивелируется во всеобщий постсемейный порядок.

В Девяностые в центр просемейной политики во всё возрастающей степени перемещалось требование сужения границ и возможностей вмешательства государства в жизнь семьи. Восьмидесятые показали, что возрождение общества невозможно навязать сверху и что оно может быть лишь результатом широкого движения, идущего снизу. На повестку дня культурных преобразований встали восстановление роли церкви как духовного, а не политического лидера и моральное воспитание в рамках добровольных общин. Традиционные семьи Девяностых всё больше и больше отказываются от помощи и поддержки со стороны правительства. Они всё настойчивее добиваются свободы, автономии и способности самим удовлетворять собственные потребности. Они хотят быть избавленными от попыток правительства насильно навязывать им ценности большинства. Их просемейная политика меняет свой вектор: от попыток обновить общество (что свойственно, например, Моральному большинству) она обращается к более скромной цели уменьшения отрицательных последствий плохих законов и к защите очагов традиций и добродетели от амбиций постсемейного государства.

3. Естественная семья и новый миропорядок: демографический аспект

На протяжении полувека мир подвергался пропагандистской кампании, прямо преследующей цель радикального снижения рождаемости. Инициирована она была главным образом влиятельной группой американцев под знаменем <кризиса перенаселения>, и результаты превзошли даже самые смелые их ожидания[380]. Тем не менее, рождаемость снижается не под влиянием этой кампании за контрацептивное регулирование, а из-за упадка семьи. Причем снижение происходит столь быстро, что даже отдел ООН по населению вынужден постоянно пересматривать свои прогнозы численности населения мира[381]. На самом деле, демографические данные свидетельствуют, что истинная опасность - в сокращении мирового населения в целом. Наиболее низкие цифры относятся к Европе. Французский демограф Жан-Клод Чесне описывает <демографический закат Запада>, где суммарный коэффициент рождаемости (СКР) значительно меньше 2,1. В Германии эта цифра составляет 1,3; в Италии - 1,25; в <католической> Испании - 1,23; в Европейском Союзе - 1,5[382].

Убыль населения началась во многих странах: в Германии, например, ожидается сокращение численности с 85 до всего лишь 58 млн. к 2050 г., причем, значительная часть этого остатка - население пенсионного возраста[383]. Следует отметить, что сильно вырастет доля мигрантов неевропейского происхождения. В Германии сегодня на эту категорию населения, составляющую 6% населения, приходится 15% всех рождений. В соседнем Люксембурге аналогичная цифра достигла 43%[384]. На карту поставлено больше, чем просто население, - изменяется вся социальная структура: сам факт низкой и продолжающей снижаться рождаемости приводит народы к радикальным трансформациям. Британский демограф Дэвид Колеман суммирует картину нового социального порядка следующим образом: <уровень рождаемости непрерывно снижается, что ведет к убыли населения, когда количество пожилых равно или даже выше количества детей, когда распадаются семьи, уменьшается размер домохозяйств и увеличивается доля некоренного населения>. И добавляет: <Такое положение дел не имеет прецедента в истории>[385].

Однако, упадок семьи и вызванный им отрицательный прирост не являются только лишь западноевропейской проблемой. В Японии СКР равен 1,5; в Южной Корее СКР также 1,5 (в 1960-х составлял 6,0), причем число абортов превышает рождения[386]. Россия также вступила в период резкого демографического спада: выросла разводимость, снижается брачность, остается высокой общая и младенческая смертность, СКР упал до 1,2 и, по мнению специалистов, в ближайшие годы опустится ниже 1,0. Новые данные по Восточной Европе позволяют предположить, что депопуляция может стать долгой и неотвратимой для населения мира в целом во второй половине XXI в.[387].

Не только идентичность наций, но и само их существование на грани риска. В странах с постарением населения стремятся усовершенствовать системы социальной защиты, ориентированные на солидарность поколений и умеренный рост населения, что вызывает огромные финансовые проблемы. Похоже на то, что застой в экономической сфере грозит большей части мира. В вымышленном прогнозе на XXI в., когда мир становится абсолютно бесплодным, П.Д. Джеймс в фантастическом романе <Дети людей> рисует жуткую психологию человечества, потерявшего способность к зачатию и рождению детей: <Без детей мы остались один на один сами с собой и с тающим на наших глазах временем: днями, часами и минутами последних остатков людей... Без всякой надежды на продление во времени наших потомков, на преемственность жизни, без веры в то, что мы еще как бы живем сейчас... Все наши нынешние наслаждения иногда кажутся мне подделкой под страсть - уж слишком мы стараемся забыть о руинах вокруг нас>[388].

Сегодня, когда все новые и новые регионы мира вступают в фазу депопуляции с ее страшными последствиями, Фонд содействия ООН, Европейское Сообщество и Правительство США без устали твердят о необходимости еще больших усилий по ограничению рождаемости. Как сумасшедшие, они настаивают на изоляции стран с высокой рождаемостью, вместо того, чтобы самим попытаться спастись. Чем можно объяснить это <когнитивное разобщение>? Почему, когда депопуляция давно уже стала главной тревогой демографов, лидеры международного сообщества продолжают, увы, воевать против уцелевших островков полноценности семейной жизни?

Ситуация прояснится, если удастся понять причины снижения рождаемости. Демографы, социологи и экономисты ожесточенно обсуждали это вопрос, и теперь появились свежие объяснения. Обдумывая их, важно отличать опыт индустриального Запада от опыта стран развивающегося мира. К тому же, надо уметь распознавать два разных <демографических перехода>, одновременно происходящих в современном мире. Такой анализ позволит объяснить недавние конфликты на конференциях ООН, связанные с различием в понимании природы семьи, и даже формирование особой международной коалиции в защиту естественной семьи.

<Первый переход> в рождаемости начался в Западной Европе, Северной Америке, в Австралии и Новой Зеландии во второй половине XX в. и завершился в 1930-х гг., когда СКР упал с 7,0 детей до 2,0. Стандартное объяснение этой перемены было таким: родители следовали идеалам некой <рациональной современности>. В условиях индустриального общества они стремились помочь своим детям подняться выше по социальной лестнице, выбиться в люди, и думали, что уменьшение размера семьи содействует этой цели. Ребенок как бы ставился в положение <принца>, но родители чувствовали, что <много принцев> семье не выдержать и потому, дескать, надо ограничивать рождаемость[389].

С начала 1960-х гг. на передний план выдвинулось более сложное экономическое объяснение репродуктивного поведения. Г. Беккер из Чикагского университета нашел причину снижения рождаемости в балансе экономических издержек и выгод, связанных с рождением ребенка, полагая, что всем семьям во все времена были известны контрацептивные методы, применявшиеся на практике, если это отвечало семейным интересам. В доиндустриальные времена натурального производства и высокой общей и детской смертности выбор семьи в пользу многодетности представляется рациональным. Но, когда начался первый демографический переход, и вслед за смертностью рождаемость стала также понижаться, душевой доход увеличился. Беккер отнес это на счет увеличения <цены (стоимости) ребенка>, определяемой стоимостью времени, затраченного родителями, обычно матерями, на заботу о детях. Поскольку младенческая смертность снизилась, родители изменили свою стратегию с количества детей на их качество. При уменьшении числа детей удается инвестировать в каждого ребенка больше человеческого капитала. Другими словами, это повысило уровень альтруизма, выпадавшего на душу каждого ребенка. Беккер подчеркнул, что первый демографический переход был не просто результатом модернизации - рост населения помог становлению современной экономики за счет большего инвестирования в человеческий капитал[390]. Но при другом ракурсе рассмотрения выясняется, однако, что рыночная экономика сопровождается спадом рождаемости.

 

Модель <экономически рациональных> родителей не объясняет реальных исторических перемен. Чарльз Тилли показал отсутствие исторических свидетельств взаимосвязи между снижением уровня младенческой смертности и упадком рождаемости в Европе[391]. Пример Германии и Англии в период с 1550 до 1850 гг. доказывает, что контроль рождаемости не был вызван изменением <стоимости детей>. На самом деле, многодетность семьи отражала <отсутствие преднамеренного контроля рождаемости>[392]. Более того, недавние широкомасштабные демографические исследования Принстонского университета и Всемирный опрос рождаемости указывают на неполноценность объяснений Чикагской школы, поскольку контрацепция использовалась лишь немногочисленными элитами, а брачная рождаемость на Западе была <постоянной> и близкой к <естественному> уровню, несмотря на тот факт, что дети для родителей часто были экономически убыточны[393].

Австралийский демограф Джон Колдуэлл относился к тем исследователям, которые начали догадываться, что идеи, ценности, в большей степени, чем экономические стимулы, определяли падение рождаемости. Колдуэлл согласен с представителями Чикагской школы в том, что произошел решающий поворот от семейной экономики крестьянских ферм, где дети в перспективе воспринимаются как экономические блага, к капиталистической форме производства, где дети становятся экономической обузой. В <семейной экономике> нет смысла ограничивать рождаемость: старики живут на заработки молодежи, которая обеспечивает себе статус и благополучие в будущем посредством многодетности. Даже после взлета индустриального капитализма семейная пирамида связей, чтимая во все века и с готовностью освящаемая религией, продолжает существовать. <Система семейной морали>, согласно Колдуэллу, фактически служит <тормозом> для экономических побуждений к социальным изменениям. В самом деле, <эта мораль (и сопутствующая ей высокая рождаемость) могут долго существовать в рамках разросшегося капиталистического рынка труда, благодаря поддержке религии и личных установок>. Западный мир обладал такой <семейной моралью> до 1900 г., что и позволяло семейной и рыночной экономике находится в равновесии.

Колдуэлл описывает эту систему смешанных способов производства как основанную на четком разделении труда между мужем, работающим вне дома за плату, и женой с детьми, занятых домашним трудом. Этот <двойной способ производства>, который можно назвать буржуазным и викторианским одновременно, поддерживал умеренно высокую рождаемость долго после того, как, по Беккеру, она должна была исчезнуть. И все-таки, в конце концов, эта система рухнула. Колдуэлл приписывал это падение <захватывающему капиталистическому росту>, подавившему остатки домашнего производства, и частично - европейскому эгалитаризму - продукту Французской революции, открывшей путь к гендерному конструированию. Однако, главным виновником явилось всеобщее государственное образование, настроившее новые поколения против семейной морали.

Государственные школы, появившиеся в конце XIX в., не только оторвали ребенка от работы по дому, но и увеличили расходы, например, на одежду и обувь. Но важнее всего, что изменился фокус лояльности - с семьи он переместился на школу: <Школы стали готовить граждан из тех детей, чей горизонт был изначально очерчен семьей, но которым преподали урок безнравственности, показав, что теперь не семья стоит на первом месте>.Школы также <разрушили корпоративную идентичность семьи>, подрывая родительский авторитет, и снижая ценность детей для работающих вне дома отцов и матерей. Что было верно для Европы, в скором времени стало правильным для всего мира. Тем не менее, Колдуэллу кажется невероятным, что высокая рождаемость продолжала поддерживаться даже после двух поколений прошедших государственное обучение[394].

Акцент на <государственном образовании> как <спусковом крючке> спада рождаемости в дальнейшем был подтвержден рядом данных. В США наблюдалась тесная корреляция между распространением школьного образования и падением рождаемости в XIX-XX вв. Даже в сельских школах каждый дополнительный месяц годового школьного обучения в среднем оборачивался снижением рождаемости на 0,23 ребенка: государственные школы буквально <пожирали> детей[395]. Демографы Джон Клеленд и Кристофер Уилсон убедительно доказали, что эти корреляции отражают скорее перемены в <мировоззрении, идеях и притязаниях>, нежели в микроэкономике семьи. Самые последние из демографических исследований свидетельствуют о том, что религия является главным и, возможно, самым главным фактором упадка рождаемости, особенно если в религии прямо выражены предпочтения контролю рождаемости[396]. Отсюда, экономический сдвиг (а именно, поворот от семейного к промышленному производству) - всего лишь мощный, но дополнительный стимул к снижению рождаемости. Но это обстоятельство не является ни достаточным, ни необходимым для объяснения первого демографического перехода[397]. Влияние религии на убеждения людей в отношении рождаемости признается решающей, необходимой и достаточной переменной: только изменение в этой сфере может привести к упадку рождаемости.

Резюмируя все выше сказанное, бельгийский демограф Рон Лестейг говорит, что <секуляризация или уменьшение приверженности к религии> является <наиболее значимым фактором, определяющим начало падения рождаемости>[398]. Если бы не произошло секуляризации, решения, связанные с рождаемостью, остались бы <неприкосновенными>, независимо от экономической ситуации. Это предполагает, что до 1850 г. рождаемость в Европе была <естественной> и высокой потому, что практически все европейцы были активными христианами; они отказывались использовать методы ограничения рождаемости не по невежеству и не в расчете на возможные экономические выгоды, а из послушания христианскому учению.

Французская революция положила начало всестороннему противодействию христианской системе семьи, провозгласив индивидуализм, материализм и радикальный эгалитаризм. Спустя сто лет протестанты вступили на путь секуляризации, оставив контроль рождаемости на усмотрение индивида. И лишь католическая церковь ожесточенно сопротивлялась секуляризации XIX-XX вв.

По всем признакам <первый демографический переход> в Европе от высокой рождаемости и многодетности к умеренной и низкой рождаемости был связан с поражением религии. Светские идеи индивидуализма, рационального расчета, экономической выгоды и материализма в большинстве случаев одержали верх над христианским послушанием библейской заповеди <плодитесь и размножайтесь>. Новые ценности также вытеснили определенное уважение к представлению о роли Бога в сотворении новой человеческой жизни. Другими словами, неопровержимые доказательства позволяют придти к выводу, что падение рождаемости в пределах <первого демографического перехода> стало итогом отступления от религии в масштабах всего общества.

А как быть со <вторым демографическим переходом>, название которому демографы дали, наблюдая новую волну снижения рождаемости, повлекшую за собой отрицательный прирост населения практически во всех западных обществах? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, в нашем распоряжении имеется еще больше сведений. Этот <второй переход> стал большим сюрпризом для тех, кто думал, будто достигнута новая демографическая стабильность. После Второй мировой войны, когда коэффициенты рождаемости подросли, возраст заключения брака понизился, а доля состоящих в браке достигла рекордно высокой отметки[399].

Затем наступил период, который одним писателем был назван <замечательным стечением обстоятельств> и все показатели семейного благополучия резко изменились за короткий период 1963-1965 гг. Рождаемость продолжила свое сокращение, упав гораздо ниже уровня простого воспроизводства; началось массовое отступление от брака. Голландский демограф Дирк Ван де Каа включает во <второй переход> следующее:

1) Поворот от <золотого века законного брака> к сожительству и многообразию сексуальных и партнерских структур;

2) Переход от эры, когда центром семьи были дети, к временам, когда этим центром становится супружеская пара, которая чаще всего делает выбор в пользу рождения только одного ребенка;

3) Переход от превентивной контрацепции к той, что превращается из средства в самоцель;

4) Наконец, переход от единой семейной системы, включающей супружескую пару с детьми, к плюрализму семей и домохозяйств, включая стремительный рост семей с одним родителем[400].

Как демографы объясняют эти перемены? Все они сходятся на том, что неправильно объяснялось улучшение ситуации в период 1945-1965 гг. Колдуэлл справедливо считает, что <бэби-бумы>, имевшие место в Европе, Северной Америке и Австралии, были <ненастоящими>. Вернее, они оказались <сложным итогом ранних и почти всеобщих браков в период несовершенства контрацепции> и реализацией рождений, отложенных во время экономической депрессии в 30-е гг. и войной в 40-е годы[401]. Ван де Каа согласен, что это было вызвано ранними браками и более быстрым появлением первых и вторых рождений. Не сразу стало ясно, что третьи и четвертые рождения продолжали снижаться в большинстве стран[402].

Теоретики Чикагской школы подчеркивали влияние доходов женщин на эти тенденции. Утверждая, что <почти в любом возрасте и при любом порядке рождений, чем выше почасовая оплата женского труда, тем меньше вероятность рождения>. К тому же законы равной оплаты, принятые в конце 1960-х и в начале 1970-х гг., подорвали систему, в которой более высокие доходы мужчин стимулировали рождаемость[403]. В Японии увязали спад рождаемости с ростом доли работающих женщин, состоявших в браке, с 13% в 1943 г. до 42% в 1991 г., что оказалось самым быстрым ростом среди экономически развитых наций[404]. Данные по Швеции начала 80-х гг. показали, что более высокая зарплата женщин существенно сокращает третьи рождения, тогда как более высокие доходы мужчин увеличивают этот процент. С изменением соотношения доходов в пользу женщин число третьих рождений резко упало[405].

Чикагская школа объясняет, каким образом государственное обеспечение может подорвать естественную экономику семьи. У состоящих в браке матерей, сразу после рождения ребенка выходящих на работу, вероятность развода в два раза выше, чем среди матерей, остающихся дома после рождения ребенка[406]. Меньшее число детей и позднее их рождение предполагает снижение ожидаемых от брака выгод. Следовательно, падение рождаемости способствует увеличению разводимости и сокращению брачности.

Однако, некоторые аналитики считают, что занятость женщин скорее не причина, а последствие <второго демографического перехода>. Чикагская школа сводит падение рождаемости к <отдаленным детерминантам>, не показывая, как действительно они работают. Факт всеохватности <второго перехода> может подсказать лучшие объяснения. Колеман замечает, что последние островки высокой рождаемости в Европе (например, в сельских районах Швеции и Швейцарии) исчезли после 1965 года[407]. Ван де Каа показывает, что 97% датских женщин в возрасте 21 года заявляют об опыте добрачного секса, что означает полный крах прежней сексуальной этики. Лестейг и Майкерс отмечают, что только 20% жителей европейского сообщества старше 18 лет посещают церковь[408]. Рональд Инглехарт констатирует резкое уменьшение количества голосующих за политические партии религиозного толка в Европе после 1963 г., в чем проявляется <молчаливая революция> в европейских ценностях[409].

По мнению Колемана, идеи и ценности могут быть <гораздо важнее, чем казалось> при объяснении <второго демографического перехода>[410]. Лестейг более резок. Нынешние изменения в структуре семьи и брачной рождаемости вовсе не новы. Это всего лишь продолжение <длительного поворота западной идеационной системы от ценностей христианского учения (особенно это касается ответственности, жертвенности, альтруизма и святости долгосрочных обязательств) в сторону воинственного <светского индивидуализма>, заботящегося только о своих собственных интересах[411]. Таким образом, секуляризация или отход от религиозных принципов вновь оказывается ключевой переменной, но теперь уже в понимании <второго демографического перехода>.

Следует подчеркнуть, что ценности нового светского порядка, несмотря на поднимаемый вокруг них шум, на деле не являются средоточием <свободы> и <выбора>. Скорее всего, эта фразеология призвана замаскировать новое и достаточно негативное отношение к детям. Бельгийские исследователи указывают на признаки того, что <европейской молодежи свойственно увеличивающееся разнообразие мнений по отношению к абортам, разводам и т.д., а также родительству>, и большинство соглашается с утверждениями типа <ребенку достаточно одного родителя> и <дети больше не являются средством личностной самореализации>. Даже те, кто уже стали родителями, сделали это, не задумываясь о религиозных обязательствах, присущих социально-компетентной личности. Толерантность по отношению к альтернативным формам жизни временами доходит до исключения родительства из возможных альтернатив выбора[412].

Ван де Каа обращает внимание на следующий парадокс: появление <совершенной> контрацепции вместо желания иметь в браке детей привело к увеличению желающих жить вне брака, <не опасаясь возникновения беременности, вынуждающей заключение брака> и рождения ребенка[413]. Историк Филипп Арьес, отказавшийся перед смертью от своей концепции <детоцентризма>, пришел к выводу, что европейская цивилизация, создавшая в XIV-XIX вв. культ ребенка, в условиях распространения добрачного секса, контрацепции и легальных абортов, и рекордно низкой рождаемости радикально изменила свое отношение к детству и теперь, на наших глазах, социальная роль ребенка исчезает[414].

Некоторые эксперты оптимистически настроены в отношении будущего, приводя в пример Швецию, которая вроде бы нашла способ избежать демографической катастрофы. В условиях полной занятости женщин на рынке труда удалось наладить щедрое социальное обеспечение семьи с общественным уходом за детьми в дневное время, оплачиваемыми отпусками для родителей, правом родителей на неполный рабочий день, детскими пособиями и т.д. Рост СКР в 80-е гг. (до 2.09) позволил предположить, что, возможно, <это ждет в дальнейшем и другие нации>[415].

Однако, оптимизму пришел конец, когда СКР вернулся к отметке 1,6 в 90-е гг. Политические шаги и новые средства повлияли только на тайминг рождений, который косвенным образом и временно повысил СКР, но до уровня, недостаточного для простого воспроизводства. Ценности <индивидуализма и плюрализма> новой шведской социальности фактически разрушали идеал межпоколенной солидарности, на котором в определенной степени основывалась система государственного обеспечения[416]. Нет реальных доказательств того, что детские пособия и т.п. меры сказались позитивно на рождаемости перед лицом набирающего силу секулярного индивидуализма[417].

Даже освобождение работающих матерей от ухода за детьми в дневное время с помощью детских учреждений оказалось непродуктивным, т.к. тем самым увеличивалась занятость женщин, что в свою очередь вело к росту <стоимости> детей и сокращению рождаемости[418]. По злой иронии судьбы <благоволящая женщинам> политика государства в таких ее формах как дневной уход за детьми была призвана в Европе повысить, а в Третьем мире - понизить рождаемость[419].

Итак, действительная проблема, стоящая как за <вторым>, так и за <первым> демографическим <переходом> была религиозной: она сводилась к соперничеству животворящей веры, которая приветствовала детей, и светским секуляризмом, который их не хотел. Это объясняет, почему <кампания популяционного контроля> до сих пор продолжается, хотя давно добилась своей исходной цели - нулевого прироста. По-видимому, для тех, кто отстаивает новый социальный строй жизни даже в мире со стабильным населением - слишком много детей.

Возвращаясь к Третьему миру, мы видим те же <два демографических перехода>, навязанных коренному населению самопровозглашенными <вестернизаторами>. Основываясь на исследованиях в Африке, Колдуэлл показывает, какими болезненными последствиями сопровождалось внедрение там системы западного образования, и, следовательно, создание школ западного типа. Практически все сводилось к <разрушению традиционного общества>. Коренным жителям, пополнявшим ряды, внушалось, что ради создания нации и будущего ее процветания, следует отбросить <деревенскую жизнь с ее традициями> и <семейную мораль>[420]. Более того, атака на семейную мораль началась и шла параллельно с атакой на теологию, которая поддерживала и оправдывала эту мораль>. Этот факт <очевиден и хорошо прочувствован мусульманскими обществами>[421].

С чем не могли согласиться христиане 1899 года, то вошло в плоть и кровь трезво мыслящих и маргинализованных христиан 1999 года. Политические лидеры западной цивилизации отбросили оставшуюся видимость христианства несколько десятилетий назад. Новая глобальная цивилизация сегодняшнего дня, зародившаяся на западе, - воинственно светская, сильно анти-традиционалистская, изначально враждебная автономной семье и многодетности, таящая угрозу каждому вновь зачатому ребенку, в т.ч. зачатому христианами.

Конечно, трудно принять такую правду... Ведь еще не так давно <христианская семья>, со свойственными ей <экономической жизнеспособностью и культурной преемственностью>, объявлялась краеугольным камнем западной цивилизации>[422]. Увы, сегодня она больше не существует. Популярная на Западе культура за малым исключением относится к <новому порядку>, творящему <постдетский> и <постсемейный> мир. Разумеется, остатки полноценных семей еще можно обнаружить у отдельных народов Латинской Америки с явно христианскими лидерами, в сепаратистских аграрных сообществах, подобных амишам, у мормонов американского Запада, в среде ортодоксальных христиан и евреев-хасидов - словом, там, где ещё отчаянно держатся за семейные ценности[423].

Вот почему можно понять недавнее формирование коалиции (на конференциях ООН в Каире, Пекине и Стамбуле) <осколков> старого христианского мира с исламскими и африканскими странами - нового альянса в защиту детей и семей от выпадов нового мирового порядка. Глубокие различия в теологии и вере отступили, по меньшей мере, на время и освободили путь для сосредоточенности на главном - на том, что определило их сходство во мнениях и что они опасались больше всего потерять.

Защитники <секулярного индивидуализма> и <пост-семейного порядка> хорошо осведомлены о данных, публикуемых здесь. Они тоже читают демографические журналы. Они изыскивают все новые рычаги, которые приведут к упадку и краху рождаемости, выражающемуся в отказе даже от единственного ребенка. Они также хорошо понимают, что ценности, стоящие за вторым демографическим переходом, наталкиваются на противодействие только одного оппонента: животворящей религиозной веры. Они знают, что, если религия будет побеждена, изолирована или <перейдет> на их сторону, они одержат окончательную победу. И, как свидетельствуют цифры самых последних прогнозов убыли населения, их победа близка. Это не истерика, а объективное наблюдение, дающее право предположить, что у поборников той <семейной морали>, которая до сих пор чтит брак и приветствует детей, осталось совсем мало времени, возможно, лет десять, перед тем, как опасный секулярный индивидуализм нового, так называемого <западного> порядка, доведет свое дело до конца.

Итак, что же остается делать семьям, ведомым религией? Уроки, извлеченные из прошлого, учат, что делать: защищать вероучения, не допуская никаких компромиссов с секулярной современностью; создавать свои <культурно-параллельные структуры>, дабы свести к минимуму контакты с новым <вестернизирующим> порядком; отстаивать позиции справедливого и активного противостояния апологетам бессемейного уклада мира; и, наконец, уметь объединяться с другими системами <семейной морали>. Этой последней рекомендации старались содействовать два Всемирных конгресса семей, состоявшиеся в Праге и Женеве, и будет способствовать предстоящий третий конгресс, откладывающийся с 2001 г. Мы надеемся объединить представителей подлинной <семейной морали> повсюду в мире в единодушном признании естественной семьи. Надеясь защитить семью, мы можем извлечь пользу из метафорического предупреждения, сделанного американцем Бенджамином Франклином в начале Американской революции: <Друзья мои>, - сказал он, - <мы должны поддерживать друг друга, ибо иначе мы все по отдельности будем повешены>.

Почему Европа вымирает, а США и Австралия вскоре могут разделить её судьбу

Народы Европы вымирают в буквальном смысле этого слова. В Германии и Италии, например, ежегодно количество умерших превышает количество родившихся: население сокращается и становится из-за низкой рождаемости всё старше. Даже по самым оптимистичным оценкам, население Италии неминуемо сократится с 57 до 41 млн. человек к 2050 г., приблизительно в той же пропорции уменьшится и население Германии.

Впрочем, рассмотрим проблему с другой стороны. Косовский кризис 1999 г. можно понять, если принять во внимание демографическую ситуацию в регионе. Православные христиане-сербы, жившие в Косово, редко заводили больше одного ребенка, тогда как в семьях албано-язычных мусульман было в среднем 6 детей. Ещё до начала этнических чисток, сербские социологические журналы писали об угрожающем росте мусульманского населения, и за месяц до начала косовского конфликта напечатали обращение в Отдел населения ООН с целью инициировать программу по <планированию семьи> среди косоваров-мусульман.

В ООН, на протяжении длительного времени спекулирующей на <проблеме перенаселенности>, был опубликован доклад, озаглавленный <Замещающая миграция: не есть ли это решение проблемы убыли и старения населения?>. Документ показывает, что все европейские страны и Япония столкнутся с сокращением численности населения в следующие 50 лет. Поэтому рекомендуется поощрять иммиграцию из разных уголков земли - Африки, Ближнего Востока и Азии, - чтобы компенсировать людской дефицит, заполнить рабочие места, необходимые для поддержания европейской экономики и промышленного производства. Из этого следует, что будущие <европейцы> будут отличаться от сегодняшних.

Население США увеличивается в среднем на один процент в год. Рост этот обусловлен двумя причинами: высоким уровнем иммиграции (приблизительно 800 000 легальных и порядка 300 000 нелегальных иммигрантов в год), и большим количеством внебрачных рождений, достигшим в 1996 г. 1 260 000, что составляет приблизительно одну треть всех рождений. Если же посмотреть на уровень брачной рождаемости, то тут очевидно сокращение почти наполовину, а по сравнению с 1960 г., число рождений в браке уменьшилось на 45%. Что же Австралия? Хотя здесь ситуация лучше, чем во многих частях Европы, но всё же суммарный коэффициент рождаемости (1,7) составляет лишь 80% от необходимого для простого воспроизводства населения.

Везде в мире рождаемость резко сокращается, но пока ещё численность человечества растет благодаря снижению смертности и увеличению продолжительности жизни, т.е. в связи с <революцией здравоохранения> в развивающихся странах. Однако, к середине XXI в. численность мирового населения начнет сокращаться, сначала за счет развитых стран, а затем за счет всех остальных. <Депопуляция>, а не мифическое <перенаселение> - вот проблема, с которой столкнулся мир.

Одна из политических причин убыли населения - успешно воплощенный <заговор> против рождаемости. Прекрасная книга Дональда Критчлоу <Запланированные последствия> (1999 г.), вышедшая в издательстве Оксфордского университета, показывает, как небольшой группой энтузиастов была организована настоящая революция в американской политике в области рождаемости, вызвавшая резонанс по всему свету. Эта группа состоятельных американцев полагала, что войны и бедность являются прямым следствием <неограниченного роста> населения. <Группа заговорщиков> состояла из главы компании <Проктор и Гэмбл>, Ф. Пилсбери, финансирующей Международную федерацию по планируемому родительству, Хью Мура, основателя фонда его имени и Джона Рокфеллера III, возглавлявшего комитет кризиса перенаселения, чья <счастливая встреча в туалете> Рокфеллеровского центра в Нью-Йорке с банкиром Льюисом Страссом привела к созданию в 1952 г. влиятельного Совета по Народонаселению.

Критчлоу удалось раскрыть механизм влияния этих людей на общественное мнение, которое превратило многодетные семьи из <благословенных> в <опасные>. Эти богачи финансировали исследования по разработке противозачаточных таблеток и инициировали национальные программы по контролю рождаемости и легализации абортов. Денежные вливания Мура, Рокфеллера и Фонда Форда активизировали движения феминисток в 1960-х гг. и кампании по защите прав гомосексуалистов 1970-х гг. Все это делалось с целью сокращения рождаемости.

В заключение хотелось бы напомнить структурные причины сложившейся ситуации. Это тенденция к снижению ценности брака и обзаведения детьми, отказ от легитимного брака, рост сожительств и разводов. Важно также учитывать влияние на снижение рождаемости и на рост разводов массового выхода женщин на рынок труда, переход от однодоходной семьи к двухзарплатной. Вот что в связи с этим говорит Джоан Хубер из университета Иллинойса: <Наиболее вероятной и долгосрочной тенденцией является дальнейшее снижение уровня рождаемости вплоть до нулевой отметки>. Расширение бюрократического аппарата правительственных и бизнес-структур увеличивает спрос на офисных служащих, коими обычно оказываются женщины. Массовое вовлечение замужних женщин в наемный труд стимулировалось отчасти, по мнению Хубер, послевоенным <демографическим взрывом>, усилившим потребность в медсестрах, воспитателях и учителях - в традиционно женских профессиях. И, наконец, главная причина упадка рождаемости и депопуляции - это революция в системе ценностей, произошедшая в конце 1960-х гг. в связи с отказом от религиозных убеждений. По словам бельгийского демографа Рона Лестейга негативные изменения в структуре семьи и уровне рождаемости отражают переход западной идеологической системы от христианских ценностей (ответственность, готовность к самопожертвованию, альтруизм) к воинствующему <атеистическому индивидуализму>. Голландский демограф Ван де Каа отмечает парадокс, возникший в связи с появлением противозачаточных таблеток, которые вместо рождения <желанных> детей в браке спровоцировали рост сожительств, когда можно жить вне брака, <не опасаясь нежелательной беременности и брака по принуждению>. Великий французский историк Филипп Ариес обратил внимание на фальшь <детоцентризма>, т.к. в новую эпоху ребенку отводится всё меньше места, и снижается ценность детей вообще.

Можно ли бороться с депопуляцией? Точного ответа не существует, так как ситуации, подобной нынешней, никогда не возникало в истории человечества. Но сегодня ясно, что государственные ежемесячные пособия на детей, практиковавшиеся длительное время в Европе, совершенно неуместны - они не увеличивают числа детей в семье, а лишь изменяют график рождений, ускоряя появление ребенка, который должен был бы родиться позже. В связи с этим, американская система налоговых льгот и предоставления кредитов в зависимости от числа детей в семье может оказаться более эффективной. Однако, самое мощное средство увеличения числа детей в семье и прекращения депопуляции находится в сфере религиозных верований. Ещё один способ подъема рождаемости - активизировать полифункциональную природу семьи через проект домашнего обучения. Дом в качестве центра активной деятельности (а не потребительской ячейки) в большей степени открыт навстречу детям. В США и Канаде семьи, практикующие <школу на дому>, по числу детей почти в 2 раза превышают среднестатистический уровень.

Могли бы подобные меры быть эффективными в Европе? Теоретически, да. Практически же богатые государства Европы имеют иммунитет к налоговым реформам вышеописанного типа; распространение домашних школ встречает сопротивление и преследуется, а в умах господствует пресыщенный атеизм. Перспективы представляются несколько более ободряющими в Америке: она более отзывчива по отношению к просемейной налоговой политике; приблизительно 2 млн. американских детей учатся в домашних школах, и их число увеличивается

---

Дата добавления: 2022-12-03; просмотров: 17; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!