Глава 15. Непонятина у неясности неведомость торгует
Глава 14. Разве можно так со всеми?
Июля 1702 г., Новодвинская крепость
| «К |
омар. Его-то зачем создатель допустил до мира? И так ведь всяких супротивников много. Но со всеми можно либо договориться, либо извести, либо не замечать. А этого?! Мошка мелкая, гнус куда боле вреден, но терпишь. Овода, слепни. Понятны. Справляешься. А комар? Он тебя не укусом изморяет, а нытьём! Ты пей, кровосос. Наслаждайся. Но молчи! Молчи!»
Пётр поймал самого занудливого. К глазу поднёс: где нытелка? Не определив, крылышки отодрал, выпустил: побегай. Безмолвие. Но тотчас в высвободившуюся тишину влетели два, и каждый о своём продолжил вековой стон. «Эти хуже подмётчиков[1]. С теми сладить можно. У них известно, где зуделка. Её и выдрать легко. Отыми бумагу да чернила, они и замолчат».
Он третий день с владыкой Афанасием схлестнулся по зудельщикам этим так непримиримо, что ни вчера, ни сегодня с утра не зашёл к старику, как обычно, и оттого мучился. Затухает свеча владыки Афанасия с каждым днём. Не молодеет с годами.
Комара казнил, но успокоение не пришло. Зато вспомнилось, как владыка,когда силы на ногах стоять кончились, осел на скамью и, взглядом его прожигая, сиплым от одышки голосом вопрошал:
– Что, и у владыки Димитрия перо отымешь?Так и у меня вырви! Истопчи. Оставь только у дьяков, что указы твои строчат. И стой, следи, чтоб меж указов лишней капли на бумагу не уронили. Ты на ночь-то со всего государства перья вели тебе под кровать сносить. Что монахам нельзя перья да чернила в кельях держать, то сам удумал?! А вот кто тебе нашептал указ о том, что писать нельзя, запершись?[2] Себе-то веришь? Может, сам на себя ночью левой рукой пишешь, а утром, трясясь, почерка не узнавая, читаешь и сочинителя сыскать велишь? Всех-то нельзя подозревать! Аль ты такой? Коль никому не доверяешь, значит, ты из своего государства врага себе сотворил! Иль родился врагом государству?!
|
|
|
Вечером сядь, Пётр Алексеевич, в лодочку. Переплыви Двину. Прокрадись к крепости да подслушай, кого у костров мужики на ночь словом, которого и бумага не приемлет, поминают. О чём родимые мечту вымаливают? Аль, думаешь, потюкал топориком у них перед глазами полдня, и им целу жизнь легче под тобой пережить?
Что на меня-то этак глядишь? Эвон зеркало, там твой супротивник!
Владыка отдышался и ответил на неспрошенное:
– Я оттого осмелел, что последнее на земле отживаю. А из-под земли, куда ты уж тысячи уложил, до тебя не докричаться. Да ещё оттого, что коль не ты, я б был на месте твоём, – за Россию столь же, а может, и поболе, к ней же суров.
Давай разойдёмся ноне, а то разругаемся надолго, а у меня этого «долго» не осталось. Подойди, благословлю.
|
|
|
Пётр этот позавчерашний разговор второй день переживал: «Врага сотворил из государства, которому только блага и желаю! Что он понимает-то?! Да и кто, окромя него самого, понимает?!»
Тут Пётр шкоты[3] стравил, паруса опустил, якорь бросил, встал посерёд своих раздумий: «Господи! Сколько ни бьюсь, и никого рядом! Ни одной родной души... Ни одной? А Алёшка? Сын!»
Он приударил по столу и бросил вошедшему Ягужинскому:
– Царевича призови.
Сидел, прислушивался к скорым шагам денщика: «Вот тот походный дворец обегает, из сеней в дальние покои выбегает, наставников царевича через дверцу выстукивает. Те пока его к иконе с апостолом Петром и Троицей[4] подведут, огладят, складочки разведут, во двор выведут, в отхожее место за него сбегают, дело к обеду. Представил, передёрнуло. Гнать всех стародавних воспитателишек от него!»
И тут вспомнил, что днями произошло с наставничками. В присутствии воспитанника разругались, чуть не подрались[5]. Мало этого, так Александр Данилыч ещё гнилую мысль в него вложил: дескать, то всё не просто:
– То западные друзья наши меж собой борьбу за царевича ведут.
И сейчас только понял: «Так и Алексашка за Алексея в битве! Это он что ж, дальше меня глядит? При любом Романове, случись что, останется! Кругом иль подмена, иль хитрость, а если смелость, то предсмертная. Это и есть государство?!»
|
|
|
Тут в дверь чужой рукой постучали, и чужие же руки сына под руки к нему ввели: «Здоровайся с государем».
– Доброе утро, батюшка! – Алёша заранее примирительно со всем, ножки сведя, ручки скрестив, глазки в пол уткнув, мысли ещё ране в комнатке своей оставил.
«Да есть ли у него дельные мысли?» Подозвал:
– Подойди, Алёша. Вот тебе дело на день. Срисуй план крепости Новодвинской в масштабе. И не только что видишь, но и то, что ещё и возводить не начато. Представь за врага, что с моря идёт, и – тут он вспомнил разговор с владыкой Афанасием – за того, что с суши наступать будет. И дочерти нужное. Крепость на тысячу защитников заложена. Должно хватить от всех отбиться.
Мы с тобой, Алёша, вдвоём! От чужих отобьёмся, своих всех в Европу вытащим! Вдвоём-то если!
– И так-то не ходи – он посмотрел на шитый серебром-золотом парадный мундирчик сына. – Простое одень! И с собой никого не бери. Сам всё исполни.
К вечеру, переодетым и неузнаваемым обойдя крепость, измерив, что удалось, наслушавшись от всяких такого, что не то к отцу – в Москву бежать хотелось, царевич забрался на колокольню церкви апостолов Петра и Павла, позавчера архиепископом Афанасием освящённой при народе, добравшимся с Архангельска кто на чём. Отсюда, с самого высокого места, вёрст на восемь кругом да дале видать было. Алёша для себя решил, что сперва дело надо сделать, а потом уж к отцу бежать, услышанным делиться. Бумагу разложил и чертить принялся. Здесь, на самом верху, ни комарика, и крепость на земле прежде него уже Георгом Резе расчерчена. Только на бумагу перенеси.
|
|
|
«Как владыка Афанасий намедни сказал после освящения? „Крепостица сия как медаль на груди государства‟. И вправду. С колокольни, что в центре поставлена, отчётливо видать. И птицам, и Господу, – Алёша, перекрестясь, на запад поворотился, Еленку вспомнил, как командовала ему „зюйд-вест‟. Улыбнулся открыто и светло. Уверенно провёл первую плавную линию, изгиб Двины повторяя. Напротив остров Марков, на котором батюшкин дворец стоит. Дворец... – Алёша хихикнул, – домик маленький, курица кругом быстрее человека обежит. К северу справа островец небольшой, и дальше одна вода. Море».
Ещё поворотился. На востоке и юге – хвойные леса, ивняк да рукава двинские. Вокруг крепостицы вырублено. Чтоб неприятеля углядеть. Вверху листа вывел: „Крепость Новая Двинка на острове Линский Прилук[6]‟:
«Прилук. Что-то улыбчатое. Линский – непонятно. Вот когда в стене, в ходе низеньком, что для вылазок на неприятеля сооружается, сидел, разговор нечаянно подслушал, так там один другого Нечайкой Негодяевым звал. Так тот точно Негодяев, коль про батюшку такое говорил. А Линский?»
Нанёс сперва пристань, а возле, на самом берегу, контуры крепости. Сперва точками, потом обмерил линеечкой, подправил и уж основательно линии вывел. Хотя сложно было: одни углы. Двадцать насчитал. А прямых только восемь. «То, – говорят, – новый манер. Чтоб атакующих с разных стен поражать. Вот бы поиграть! Из пушечек попалить! Матушка сказывала, что батюшка при ней в солдатики игрался. Занятно».
На плане получилось четыре угловых бастиона. Нанёс рвы, фоссебре́и, гласи́сы[7]. Многого, правда, пока не было. Только колья забиты. Но с колокольни всё уже виделось. С северной стороны на плане установил равелин. Шлюз водяной изобразил. «Правда, не очень получилось. Сверху-то как понятно нарисовать? Двое ворот. Западные, на Двину да Полуденные, что на юг – на зюйд то есть, смотрят, – вспомнил опять Еленку, улыбнулся, нарисовал и подписал. Но как изобразить подъемную решётку-герсу не придумал. Ладно, спрошу!»
Казематы вычертил, два деревянных цейхгауза, пороховые толстостенные погреба.
Пририсовал на пристани три барки, по указу Семиградской ратуши да дьяка Фёдора Гусева[8] из Орлецов и с Пинеги пришедшие и на разгрузке стоявшие. Две с ломаной лещадью, которая на забутовку да на стен завалку идёт. И одну с тёсаным «стенным» камнем. Да барку с железными скобами и штырями. Да плоты, с верховьев идущие со свайным и строевым лесом, что на Пал-озере мужики рубили. Те особо старательно рисовал. Чуть не до брёвнышка. Торговый иноземный, о трёх мачтах корабль изобразил, что к Архангельску шёл и напротив крепости ход поубавил.
Подале от пристани навесы нарисовал, под которыми бочки мерные с известью и кирпичи добрые заметил. Крышу над навесами причертил и понял: то, что под ней, непонятно. Стрелочку отвёл и приписал: „От вл. Афанасия бочки и кирпичи присланы‟. Рядом мостовой камень, наваленный горками, показал.
Последней нанёс церковь и колокольню, на которой стоял. Пару карандашей[9], подаренных на прощание Нейгебауэром, истёр. Пальцы устали, а всё равно чертил бы да чертил. Пробовал лошадку с телегой у казармы нарисовать. Телега получилась, а вместо лошади – куценький ослик.
«Сколь много часов – да с таким удовольствием протрудился! Всё бы и всех нарисовал бы, тех, кто на земле». Пробовал считать солдат и мужиков. На двести тринадцатом бросил. «Расползаются, кто как хочет. Крикнуть бы, чтоб замерли. Пора спускаться».
Глянул к подножию и отпрянул. Прямо на него снизу глядели те четверо, которых он подслушивал, когда тайным, для вылазок ходом проползал. Один с рыжей, нахохленной бородой – Нечайка Негодяев. Кто-то из них Аксёнка. И двое для него безымянны. Подумалось:
«Чего им меня в этом наряде бояться? Меня в нём и офицеры не признают. Кричать? Так стыдно. Сидеть, прятаться – ещё постыднее. А как они прознали, что слышал-то я? Конечно, за сказанное надо драть их! Антихристом батюшку называли, живодёром, злыднем, душегубцем… А ведь и их жалко. Один вон калечный. Батюшке надо рассказать, как не люб он. Драть их! А спущусь – так они меня бить будут!»
Ладони его вспотели, а правая нога в коленке задрожала. В животе стало нехорошо как в тот день, когда с батенькой ездили к лобному месту, на казнь Желнача, воровского человека, смотреть. Как кровь брызнула из руки отрубленной да на камень полилась, так живот у него и опустило.
Алёша огляделся. Батюшку различил. Тот на карбасе уж к противоположному берегу приставал: «Не поможет... Эти вверх не поднимутся. Побоятся, что в колокол ударю. Так, может, и ударить, призвать? Нет, стыдно!»
С час просидев и под вечер на поднявшемся с реки ветре начав мёрзнуть, спустился. Ни рядом и вообще нигде разбойных мужиков не видать. Через Двинские ворота припустил к пристани, и вскоре в покоях его комнатные стольники уже оправляли на нём парадное. Нашли сундучок малый, вложили туда листы и через двор, на другую сторону дома проводили до родительских палат. По-нонешнему, до двух тесненьких комнатёнок.
Но тут не задалось: «Время позднее. Государь почивает». Воротились.
Алёше не спалось. День был столь неожиданен на события, что не до сна. Вначале сидел перед зеркалом и кончиком ножа давил прыщи. «Да разбери тут, где комара укус, где прыщ, – думал. – Может, воском всё прикапать?» Попробовал на руку. Отдёрнул: «Больно!» Потом разложил план крепости. Полюбовался. Точнее прорисовал Рогаточный бастион. И вдруг осенило: «Нет поперечного профиля!» Взялся чертить по памяти. Без задания: «Вот батюшка порадуется!»
На Севере летом в ночи не понять: ещё вчера или уже утро. С поперечным планом северной стороны со рвом и двумя стенами часа через два завершил. Справа внизу приписал: „Чертил бомбардир Алексей Петрович. Июля, 1 дня, лета 1702‟.
Разделся сам. Разложил на стуле парадное. «Пусть обо мне завтра в очередь доложат. Войду по докладу. Он как удивится! Посмотрит, что умею! Обнимет!» – Алёша впервые за путешествие это заснул с добрыми мыслями о завтрашней встрече с батюшкой.
Пётр вчера, на своей половине, сидя у большого окна на широкой деревянной скамье, под свет белой ночи, открыв наугад весеннюю четверть Миней, под 17 апреля прочёл:
«Святой Акакий был учителем не детей только, но и взрослых, назидая всех, и словом, и примером своей добродетельной жизни, особенно когда достиг священнического сана и обязан был заботиться о спасении, порученных ему, душ человеческих»[10].
Аккуратно закрыл книгу. Лёг и, засыпая, решение принял: «Завтра же замирюсь со стариком. Сам пойду к непокорцу! Он целой армии стоит! Такое придумать, рассчитать и, главное, всё в тайне сдержать!»
Пётр не раз спрашивал себя, что для него было бы сложнее. И если вначале казалось ему, что не просто замыслить этакое-то дело, то после определил: «Куда больше сил надобно всё в сокрытии удержать».
Комар почти без нытья вонзил жало в царскую щёку. Пил без дозволенья государеву кровь. Пётр сморщился, хлопнул ладонью, кровь размазал и на чуток сон отогнал. Чутка того хватило, чтоб сквозь дрёмушку поймать за крылышко иную мысль: «Не хитруй! Тебе не ради старика мириться надо. А ради своей совести. А то с кровью на руках всю жизнь и будешь засыпать».
Комар двинской, болотный, особо-то и неграмотный, напившись царской крови и усовестив самого государя, погиб героем…
Ну да то вчера было. Сегодня, около пяти утра проснувшись, Пётр вспомнил лишь, что с „холмогорской армией‟ замириться пора. Да время ещё раннее. Он достал с самого низу сундучка сочинение архиепископа Афанасия. Взглянул на название. „Описание трёх путей из России в Швецию‟[11]. Открывать не стал: наизусть давно всё выучено. Считай, с первого того приезда владыки в Москву, когда тот ему, как малой кровью земли балтийские вернуть, тайно поведал. Через полгода только владыка Афанасий рассказал, как добывал те сведения и в мысли той сам уверовал. О древних, с Х-XI столетий путях из Приладожья, от Новгорода к Белому морю. О дороге через Неву на Балтику. О том, как через беседы с настоятелями церквушек и монастырей приграничных, через людей верных, немногословных, от торговцев, промысловиков и рыбарей собрал он по камушку и вымостил весь этот путь.
Вначале мыслил по реке Онеге дорогу проложить, но отказался. Обжитые места. Слишком много глаз и языков. А который из них шведскому обучен – поди, выведай.
Пётр к мысли о походе этом долго привыкал. Ведь всё впервой. И корабли протащить, и тысячи солдат провести. Потом соединил первое со вторым. Солдаты и потащат корабли. Вроде как полегче. Владыке Афанасию не сказав, направил в те леса своего человека с малым отрядом. Но тот ещё не вернулся, как от Афанасия весточка:
„Твои люди, государь, от Хиж-озера не той протокой вышли. Плутать будут. А ещё хуже – своим воинским платьем разговоров наделают ненужных. Отозвать бы‟.
В скрытности нет владыке Афанасию равных. Вот и в этот приезд в Холмогорах поведал он, что ещё с прошлой осени отправил в Соловецкий монастырь своего человека – иеромонаха Тихона. Тот вместе с архимандритом Фирсом готовит обитель к царскому посещению. Дескать, государь с большой свитой долго на острове стоять будет. Секрета из того никто не делает. Напротив, всякому от острова в море вышедшему доверительно про то рассказано. Так и пусть. А потому, когда с Архангельска к морю пойдёте, все уж будут знать, куда и с какой богоугодной целью.
«Нет! Надо идти, с другом замиряться!»
Однако до обеда, пользуясь тем, что на освящение церкви к крепости прибыло много нужного народу, царь спешил поговорить с купцами из поставщиков. Медленно всё делают. И сам проверил: не всё лучшее. На сегодня среди прочих вызван купец Кондрат Трухин, что подрядился поставлять для солдат и строителей крепости рожь, ячмень, просо. Жалоб столько! Пётр велел из проса кашу сварить и, как тот придёт, малый котёл к нему в покои занести: «Накормлю негодяя!»
День начинался своим чередом. Мысль о владыке Афанасии Двина унесла куда-то к морю. Голову заполнили мелкие реки и ручейки.
Алёша, одетый во всё новое, с чертежами на руках сидел в очереди к государю. Окружение подыгрывало. В глаза наследника не признавали: пусть наиграется. В сенях и денщицкой комнатке на два окошечка набилось человек шестнадцать. Да во дворе ещё. Справа на скамье примостились два купчины. Маленький, серенький со впалыми щеками и дородный с красной шеей. Маленький рассказывал о постигшей беде: «Жена уж полгода не встаёт. Болезнь желудочная. В ней души не чаю. С детства мы… Дела забросил. Всё с ней да с деточками. Бумаги передал приказчику. Тот из мезенцев. Попался, вроде честный. Всё время в разъездах. Докладывает, что с подрядами крепостными суеты много, но он ничего, Божьей милостью, успевает. И вроде все довольны. Вот только навару маловато. Да и ладно. Полюшка бы выздоровела. Да детишки подросли. А там сам возьмусь и дело подыму».
Выкрикнули Кондратия Трухина. Серенький со впалыми щёчками вскочил, перекрестился и – к двери. Ягужинский перемигнулся с Макаровым, и следом за купчишкой двое внесли котёл с кашей да навешенным на край черпачком. Многие в комнатке носы воротили. Пахло чем-то горклым.
Ожидая, сидели переговариваясь, переминались, в окна поглядывали.
Вдруг из за двери донеслось Петрово, гневное:
– Навару мало?! Я те, подлецу, навару навалю! Кондратом кличут? Вот, кондрашка тебя и хватит! Раззявай ему рот!
В комнатке все замолкли и будто сделались ростом меньше. Ещё человек пять вошло бы. Да и ожидающие враз выйти захотели.
Из-за двери, ещё больше вжимая очередников в скамьи, вырывались крики и дикие звуки неравной борьбы. Что-то падало. Кричал как будто кто- то укушенный.
В это время входные двери отворились, и медленно вошёл архиепископ Афанасий. Все развернулись к нему. Суровый вид того напугал всех ещё боле.
Тут дверь из государевой палаты распахнулась, ударив по лицу не успевшего прикрыться комнатного стряпчего. У того носом сразу, будто только этой минуты и ожидала, пошла багровая, невинная юшка[12]. Он склонился вперёд и, зажав нос, оставляя за собой кровавое многоточие – бегом на двор.
Владыка Афанасий шёл, не останавливаясь. На след кровавый стараясь не наступать, шёл прямо в открытые к царю двери. Оттуда навстречь ему, под руки, брезгливо, стараясь не запачкаться, выволокли задыхающегося, с носом и ртом забитым дурно пахнувшей кашей тщедушного человечка. Лицо его было красным, обожжённым чем-то горячим. Он всхлипывал, хватал ртом воздух. Жидкая каша подтёками стекала по кафтану, выбивалась из оттопыренных карманов, отляпками падала на пол.
Архиепископ Холмогорский Афанасий шёл прямо, губы сжав, будто не замечая ничего. Неминуемо шёл, решительно. Купчишку обволокли вокруг владыки и по кровавому следу – к реке, к бочке.
Алёшинька сидел с полуоткрытым ртом, прижимая к себе и сминая листы.
За владыкой Афанасием притворили дверь. Всех вывели во двор. Комнатёнку прибирали, мыли. Прибрежному ветерку приходилось труднее. Выдуть из голов липкое да многоточное – тут шторм хороший нужен.
Владыка Афанасий пробыл недолго. Уже сходил со ступенек. Отправился, поддерживаемый, к пристани. По лицу понять, что там, во дворце делается, невозможно.
Вошли. Первым призвали господина бомбардира. Все остающиеся выдохнули. Алёша голову вскинул. Ноздри раздуваются. Праздничного настроения, предчувствия радости не было. За дверь шагнул обречённо.
Пётр стоял посреди комнатки в одной рубахе. Руки за спиной. Будто сам себя удерживает. На полу подсыхающие разводы. Кровать не прибрана. Парик на полу под стулом. Окно открыто. Комары ноют, как на болоте. Сам дышит, словно только из кузни. От предыдущего отойти не может: «Смешалось всё. Купчишка этот. Вид его глупый и безвольный. Жена желудочная. Просо отсыревшее, гнилое, с плесенью. Прелое. У солдат поносы. Владыка Афанасий опередил. Пришёл прощения просить. Так замирились, что стыдно за глупость свою невыносимо. За утро всё стыдно! За жизнь!»
Вгляделся в вошедшего: «Сын. Видел, наверное, всё. Позорно. Чему научу?» Стало ещё обиднее. Выдохнул:
– Чего тебе?
Алёше бы уйти, сказать что-нибудь пустяшное, да к себе. Но не обучен. Нарышкин. Прост, как маминька.
Листы свои мятые протягивает:
– Вот, что просили.
Ему бы речь заученную начать. Да настроения вчерашнего. Утолить бы отцовы неудачи восторгом своим. А он – как тот купчишка. Вошёл потерянным и что да к чему приложить – не знает.
Пётр листы взял, не понимая, забыв просьбу свою и то, что отец он сейчас, не государь. Бумагу ту на столе разложил. А там с вечера лежал план крепости, инженером Георгом Резе идеально вычерченный. Он сыновние труды, старательные, но неумелые поверх и разложил.
Алёша вроде собрался. На план глядит, только пояснения указывать приготовился, в глазах от желания поделиться заблестело, как Пётр, едва сдерживаясь, чтоб сразу на крик не перейти:
– Где нашёл эту глупость?! Какой болван флаг заместо Флажного на Могильный бастион выставил? Эти-то, – он линейкой ткнул в равелин – расстояния не сведены? Компас где? Не вижу! Что за дурак здесь заместо офицерского дома амбар подписал?!
Тут он увидел внизу листа с сыновним отчеством своё имя. Романовскую подпись. Признаваться в одно утро, что опять не прав, сил не было. А здесь бы признания-то малого и надо было. Малого. И на всю бы жизнь хватило! И Алёша бы принял. И второй лист с профилем бы доверчиво выложил. Порадовались бы вдвоём мальчишечьему первооткрытию. И пусть не чета резенскому расчерчено – да зато по-родному бы всё. Как отец с сыном, а после уж как государь с наследником. По-семейному.
Алёша план со стола потянул. Стыдливо стороной, на которой чертеж, к себе прижал – и за дверь: «Да ведь верно мужики про батюшку говорили! Разве можно так со всеми? С мастеровыми этими несчастными, с Афанасием-другом, со мной?! С купцом, у которого жена хворая. А он и не знает, поди, что такое жена-то? Свою-то – маминьку мою – в монастырь! И что ж? Так со всеми? Так и меня отправь!»
Вбежал на свою половину и – к углу. Спиной к стене прижался, рот зажал и замер: «Батенька!..»
Пётр на себя в гневе. Да уж сделано всё. Кулаки сжал, кругом по комнате прошагал. Против хода стрелки часовой, против солнца хода. За пуговку на рубахе пальцами было зацепился, да крутанул так, что с мясом вырвал. Оторвал. Куда теперь? В углу себя от себя укрыл. Спиной к стене прижался, рот зажал и замер: «Сын!..»
Оба стояли, через стену спиной к друг другу прижавшись, спину друг дружке защищая. Каждый о другом моля. На одной стороне, у одного переруба, да только с разных сторон. Отец и сын, государь и наследник, разделённые глухой стеной непонимания.
Месяцем ранее
Глава 15. Непонятина у неясности неведомость торгует
Июнь 1702 г., Архангельск
| -А |
ты, Васька, губёнку-то не раскатывай, в обратну сторону кати. Иж чего удумал! Мечтатель! В осень с моря живым вернулся? С зимы до весны хлеба да снега хватило? По весне в море есть на чём выйти? А летом и дурак прокормится. Вишь, год прожил, то тебе и радость! Мечтатель!
День на Двине чудный! Поболе бы в жизни таких. Солнцем залитой, но с малыми белыми облачками, чтоб совсем-то северяне в блаженство не впали. И вся эта радость небесная в реке отражается, удваивается. Ветерок с водой заигрывает. Щекотит. Обоим удовольствие. На реке рябь. Мурашки. Вся эта природна игра на берегу шелестом бледно-зелёной листвы, травки молодой июньской подхватывается. Людям в глаза лучистостью перекидывается. И думает человек, что весь этот мир для него одного. Что он один красоту его и понимает. Что не родись он, так и серо всё кругом было б. А то дак и вовсе ничего бы не было! А того не понимает, что Господь и создал его, человека, чтоб он творением его восторгался. Творцу без зрителя боле пяти дней, ну ладно, боле недели, не прожить!
– Модельку-то[13] куда припрятал? Ну-ка, покажь напоследок. Давай[14], – Лука Леонтьевич руку протянул. С места не встал: «Нехай племянничек побегает, молодой ишо. Отчитал его зазря, конечно. Мечтателю мечталку и мечтать. Когда и о лучшем смекать, как не в его годы? В самой силе. Двадцать да один годок».
[1] Подмётчики – те, кто писал анонимные – подмётные письма с доносами, либо с изобличением в царе «антихриста». В 1701 г. царским указом было запрещено монахам иметь в кельях бумагу и чернила. Был казнён типографщик Талицкий, уличённый в печатании подмётных писем. В январе 1715 г. указом «О нечинении доносов, о подметных письмах и о сожигании оных при свидетелях на месте» Пётр I приказал жечь подмётные письма, не распечатывая. Исключение составляли доносы об умысле персоны Его Величества, об измене, бунте и похищении казны.
[2] Указ Петра I о запрете – под угрозой смертной казни – писать запершись, действительно был, только позже: в августе 1718 г. Недоносителю полагалась смертная казнь. Таким образом пытались бороться с подмётными письмами.
[3] Шкот (с голландского schoot) – снасть для управления парусом; снасть бегучего такелажа для растягивания нижних углов парусов по рею (с голландского ra – подвижной поперечный брус, подвешенный за середину к мачте, служит для привязывания паруса) или гику (с голландского giek – палка; устройство для растягивания нижней части косых парусов на яхте).
[4] «Мерная» (в рост младенца) икона с изображением св. Троицы и апостола Петра была заказана царём Алексеем Михайловичем иконописцу Симону Ушакову, когда Пётр появился на свет. С этой иконой Пётр не расставался.
[5] Имеется в виду ссора между Н.К. Вяземским, К.А. Нарышкиным и М. Нейгебауэром. Первый обозвал последнего собакой, а тот, бросив столовые приборы о стол и взявшись за шпагу, называл своих противников варварами, после чего пожаловался в челобитной Ф.А. Головину на «досады и гонения», требовал дать ему звание гофмейстера и оставить его одного вести воспитание царевича. Начался розыск, Нейгенбауэр был посажен под арест, ему было отказано от службы.
[6] Линский Прилук – остров площадью около 18 кв.км. в дельте Северной Двины в шестнадцати верстах от Архангельска. Северо-западная оконечность острова представляет собой излучину, изогнутую линию, отсюда и название. Малая или Новая Двинка – ныне Корабельный рукав Северной Двины – до 30-х гг. XVIII в. кратчайший путь от Белого моря к пристаням Архангельска и Соломбальскому адмиралтейству.
[7] Фоссебрея (с французского fausse-braie – ложная насыпь) – тип фортификационного сооружения, дополнительный пониженный вал, находящийся между рвом и главным крепостным валом. Гласис (с французского glacis – скат, откос) – пологая земляная насыпь впереди наружного рва крепости, долговременного сооружения или полевого укрепления; возводится для улучшения обстрела местности, маскировки и защиты укрепления.
[8] Для управления строительными работами 3 апреля 1701 г. указом Петра I была создана Семиградская ратуша, во главе которой был поставлен сведущий в строительстве дьяк Фёдор Гусев. Материальной частью строительства и надзором за производством работ ведал стольник Сильвестр Петрович Иевлев.
[9] С XVI в. в Европе для ведения записей стали использовать графит, вставленный в дерево или обёрнутый в бумагу. В Германии графитные карандаши стали изготавливать, смешивая графитный порошок с серой и клеем, получая стержень невысокого качества, но по низкой цене. Первый документ, в котором упоминается графитный карандаш, датирован 1683 годом.
[10] Из «Жития во святых отца нашего Акакия, епископа Мелитинского», память 17 апреля.
[11] В 1701 г. архиепископ Афанасий написал труд «Описание трех путей из державы царского величества, и с поморских стран, в Щвецкую землю и до столицы из», в котором были обобщены знания мореходов, купцов, иностранных путешественников.
[12] Юшка – кровь.
[13] Модель – слово, заимствованное в н. XVIII в. из французского языка; здесь – образец, малая копия корабля.
[14] Здесь «давай» (словарь поморских слов) – изволь.
Дата добавления: 2022-11-11; просмотров: 13; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!