Оцифровка книги: Боромир, 2005 г. 22 страница
– Чтобы следующей ночью меня постигла участь предшественника?
– Да нет, ну что вы! Вы же прекрасно знаете, что ваш шеф не знал меры и не боялся Бога, хотя, конечно, о покойниках плохо говорить нельзя.
Голос становился все более паточно-соглашательным, словно шептал из суфлерской будки: «Вопрос с охраной, ну и прочее, все решено...»
Я припомнил свою охрану, когда еще состоял на государственной шутовской службе: одинаковые по форме скулы, плечи, бицепсы, икры неразговорчивых мальчиков – и согласился, точно речь шла не о портфеле одного из главных министров, а всего лишь о партии в преферанс. Безо всяких возвышенных размышлений о звездном часе я сытым голосом обленившегося самца в гареме ответил:
– Хорошо, я согласен.
– Вот и славно, готовьте текст меморандума, – обрадовался голос и вытряхнулся из моей головы, оставив вместо себя лишь частые гудки.
– Будет сделано, – сказал сам себе.
Соединившись по селектору, я вдруг властно крикнул:
– Нелли, подготовьте, пожалуйста, приказы о закрытии всех Этических консультаций и Института Повышения Квалификации Неудачников.
Конечно, ее не могли звать иначе, ведь Нелли – это самое сексуально-пластмассовое имя.
– Хорошо, босс. Текст разъяснений нужен?
– Нет, мотивировки не будет. Я уехал в департамент, а на шестнадцать часов вызовите из наших отделов или лабораторий ответственного по пластическим операциям.
– Хорошо, босс.
|
|
|
Равными порциями глотаю встречный воздух, рвущийся через открытое боковое окно машины. Кресло давно само приспособилось к очертаниям новой должности. Неугомонные огоньки табло бортовой электронно-вычислительной машины сообщают все сведения о поведении моего мощного фракийского автомобиля, а информация о состоянии автострады и движении на ней поступает с космического спутника и в виде красочных картинок отражается прямо на лобовом стекле. Все удобно, как во сне. Включаю византийский лазерный аудио-проигрыватель. Вязкий отбойный ритм точно совпадает с ритмом пульса, и энергичное блаженство разливается по всему новому телу. Жалко, вот только запачкался левый туфель. Это единственное, чем омрачена моя новая судьба.
Поежившись от волнения свежепротезированной душой, я наконец-то оказался в своем старом жилище. Вот оно – логово нового Бога, начавшего восхождение на кручу мифа.
Старинное каменное ядро, привольно катающееся по квартире, логарифмическая бумага вместо обоев – все осталось по-прежнему. Ну, наконец-то обувная щетка попадается на глаза, и я довожу носок левой туфли до первоначального блеска. Уф! Теперь снова можно жить. Вынимаю с полок первый том академического собрания сочинений Генриха фон Клейста на арамейском языке, вырываю его портрет и быстро иду к тому окну, из которого виден гигантский монстр, облепленный зыбкими строительными лесами (...) Это даже не стройка века – это стройка истории. Одним приказом за моей подписью ее не закроешь. Ничего, я сокрушу это строительство изнутри (...) Против всякой идеи есть противоядие, и против вселенского счастья тоже. Между нами больше нет никого, кто бы мог помешать. Мы стоим лицом к лицу: я и Мечта Человечества. Утопия, даже у тебя не хватит воображения, чтобы предположить, что я сделаю с твоим трупом (...)
|
|
|
Из-под визжащих колес выскакивают мелкие торговцы наркотиками, уличные девицы, искупающие недостатки профессионализма краской на лице, пегие голуби и пегие же демонстранты. Я иду сквозь базар с единственной целью – купить огромную корзину цветов.
– Эй, мужчина, бери все! – кричит цыганка, живописно встряхнув плечами и указывая на целые россыпи крупных роз.
– Полную корзину цветов всех возможных расцветок для моей любимой женщины, – говорю, небрежно вынимая хрустящую пачку банкнот, доставшихся моему пиджаку от старого хозяина.
– Сколько я должен?
– Сто, – говорит она, сочась сладко-ядовитым лукавством, и перевязывает корзину красными атласными лентами.
|
|
|
– А это что такое?
– Какая-то железка от самолета, – отвечает она с классическим женским пренебрежением к технике.
Я недоуменно верчу в руках компактный процессорный блок управления полетными параметрами новейшего сверхзвукового нумидийского истребителя-бомбардировщика.
– А это сколько стоит?
– Тебе, красавчик, тоже за сто отдам, – молвит она, подбоченясь, окутывая всеми пестрыми цыганскими выкрутасами, и, кажется, считает деньги прямо в моих глазах.
– Несчастная Нумидия, – рокочу я, улыбаюсь и пугаю прочих торговок грубым голосом. Не смотря по сторонам, еду на бывшую Безбожную улицу. Мне все равно, как она теперь называется. Четвертый этаж старого угрюмого здания, где даже воздух покрыт фигурной плесенью. Квартира Ж 28. Давлю электрический звонок. Едва уловимый скрип тех же пружин и спиц сквозь бездну бесцветного времени. Та же огромная кукла без лица и ног на инвалидной коляске с изумительной вежливостью спрашивает:
– Вы к кому?
– Николай Акинфиев?
– Да...
– Вам привет от Фомы Фомича Рокотова, – ощущаю еще непривычные мускулы.
– Спасибо, так вы прохо...
– Нет, благодарю вас, у меня совершенно нет времени. Дело в том, что мне поручено известить вас о следующем. По инициативе одного благотворительного фонда вам будет сделана пластическая операция с полным возвращением прежнего вида. Настоящие глаза, волосы, ноги – все это будет пересажено максимально приближенно к вашему прежнему внешнему виду и полноценности. Фома Фомич рассказывал мне вашу трагическую историю.
|
|
|
– Кто вы? – спрашивает дрожащими губами молодой человек, ища меня пустыми глазницами, подернутыми одинаковыми шрамами.
– Фо... эк-хе. Владимир Григорьевич Балябин, его близкий друг, – говорю, стараясь не смотреть на уродство Акинфиева новыми глазами, ибо запомнил его навеки с помощью старых.
– А где сам Фома? – вкрадчиво спрашивает Николай, точно стараясь меня не поранить.
– Он уехал в длительную командировку по заданию фонда. Еще раз прошу меня простить, я очень тороплюсь. Постарайтесь привыкнуть к мысли, что через некоторое время вы вернетесь к людям. Это не злая шутка, поверьте.
– Верю, – еле слышно вымолвил он.
– До свидания, до встречи в миру, – не дожидаясь благодарностей, я устремился вверх по лестнице к следующей цифре «28», теперь уже на шестом этаже. И только уткнувшись в бледно-рыжую обивку двери, вспомнил, что впопыхах перепутал местами имя и отчество, отчего безумно рассердился на человека, еще до вчерашнего вечера сидевшего в моем теперешнем теле, а теперь стертого подчистую, будто невыразительная мелодия на магнитофонной ленте. Остается только гадать, что вытворил бы со мною этот человек, стань он министром и не пустись я в беспрецедентную аферу с перезаписью душ. Возможно, дискетка с матрицей души Фомы Неверующего продавалась бы в каждом провинциальном универмаге для всех, желающих впервые опробовать компьютер. Не хочу думать, что было бы. Вероятнее всего, меня просто незаметно убрали бы после окончания экспериментальной части социальной программы. Воистину всегда есть куда бежать. Даже если третьего не дано, его нужно придумать, схватить и использовать (...)
Гиперсексуальное наваждение во плоти открыло дверь, безо всякого смущения разглядывая меня, а пуще всего – внушительную корзину с цветами. Моим глазам открылось причудливое нагромождение лоскутьев материи с едва уловимыми для глаза демоническими орнаментами, масса оккультных побрякушек, позвякивающих всякий раз при плавных движениях тела, а также совсем не по-бесовски отлично уложенные светлые волосы, хрестоматийно обрамляющие значительное треугольное лицо, больше сходное с ликом какой-нибудь эрцгерцогини, а не ведьмы. Как только увидел идеальную форму ее груди, недавние тактильные воспоминания укусили меня изнутри со всей прытью нового тела. Но едва сановная похоть не порвала цепь благоразумия, как в этом густом пересечении сладостных линий я вспомнил пленительный образ, который был существенно моложе и обладание которым было сопряжено для меня со всеми атрибутами успеха. В результате я вновь ощутил себя министром с тугим кошельком, гладким лбом и крутыми плечами. Осмысленно утяжелив паузу всей массой тела, я еле заметно поклонился одними бровями и, мысленно поправив галстук, спросил:
– Если не ошибаюсь, вас, сударыня, величать Варварою?
– Именно, – был мне ответ, состоящий из движения губ и черных витых металлических клипсов.
– Ваш старинный приятель Фома просил кланяться вам и передать вот эти цветы, а также компактный процессорный блок управления полетными параметрами для вашей ступы. Он очень беспокоится за вас.
Два бенгальских огня бросились на меня из голубых омутов глаз, а также меня окатил струнно-дробящийся смех скатывающегося на спину лица.
– Проходите, – сказала Варвара, вдосталь насмеявшись и колыхнувшись в сторону всеми лоскутами диких расцветок, колдовскими ароматами, переливающимися из одного в другое движениями и звоном ажурных безделушек. Но едва проход для меня высвободился, как я обнаружил, что все его пространство было занято фиолетовым контуром спящего Лизиного тела, и мне опять было не пройти. Непонятная эта вещь – людское вожделение.
– Нет, нет, благодарю вас, очень тронут, но, право же, мне и на самом деле некогда. Вот, возьмите, пожалуйста, цветы и процессорный блок. Вот эту шину данных включите в интерфейс системы управления вашей ступой и все. Приятного полета.
– Спасибо, – рассмеялась она снова. – Не беспокойтесь, я прекрасно разбираюсь в вычислительной технике. Кстати, а где сам Фома?
– Он? Как бы это выразиться? Видите ли, он стал Богом, – ответил я, опять заинтересовавшись носком туфли.
– Потрясающе! А как ему это удалось? – спросила обаятельная ведьма, искрясь истовым женским любопытством и острым профессиональным интересом.
– Вот бы знать, уважаемая! Ну да ладно, до свидания, приятных вам полетов в наше смутное время, – сказал я и поставил корзину с цветами как раз на то место, где мне мерещилось голографическое Лизино присутствие, отдал процессорный блок и удалился прочь, продолжая сквозь заплесневелый сумрак подъезда и притертые друг к другу лица уличной толпы видеть спящее лицо моей Лизы и чувствовать вкус Варвариной кожи (...)
Память моя – смертная врагиня, уйди (...)
Без двух минут четыре часа пополудни секретарша сообщила по селектору, что вызванный мною сотрудник министерства ожидает в приемной.
– Пусть войдет, – буркнул я, отодвигая черновые наброски нового кодекса общегосударственных законов.
В меру холеный клерк в сером костюме с квадратным лицом и желтыми от курения зубами поздоровался со мною и в ответ на предложение сесть долго не мог остановить выбор на одном из стульев, которыми был плотно обставлен второй стол в кабинете, специально предназначенный для приемов и совещаний. Наконец, изрядно повертев туловищем, чтобы по возможности уменьшить количество складок на одежде, молодой человек уселся и, не дожидаясь вопросов, принялся, как заведенный, рапортовать обо всех исходных служебных данных. Однако же, и выдрессировал тут всех прежний владелец моего тела!
– Так, так, – ободряюще, подытожил я, подсчитав количество складок на собственной одежде, затем вынул из черного пресс-атташе оборванную с края фотографию с портретом Генриха фон Клейста и, написав на листке бумаги адрес Николая Акинфиева, протянул и то и другое моему дисциплинированному посетителю:
– Задание заключается в следующем: человек, проживающий по этому адресу, в результате участия в военных действиях на иностранной территории лишился обеих ног, глаз, волос на голове и вообще практически не имеет лица. Посему необходимо, комбинируя ваши донорские запасы, придать ему внешность человека, изображенного на данной фотографии. Это должен быть полноценный во всех отношениях мужчина. Подчеркиваю, задание будет осуществляться в рамках общеминистерской программы и является абсолютно секретным. О ходе выполнения будете докладывать лично мне. Приказ о вашей персональной ответственности и особых полномочиях будет готов сегодня к концу дня. Вы свободны.
Человек поежился, аккуратно взял листок с адресом, фотографию и, тихо попрощавшись, удалился.
Стеснительные люди и извиняются, и смущаются с наименьшими охотой и тщанием, как бы походя и неискренне. Темперамент властвует всюду (...)
Я работаю на миф о себе, миф работает, на меня. Сколько поколений людей уже отреклись от старого мира. Теперь я, наконец, отрекаюсь от нового, который будто дождь, хотят вызвать шаманы-утописты. Утопия – это, прежде всего, безраздельное владычество над людскими настроениями. А у меня всегда отличное настроение, и зависит оно только от меня. Итак, сживание со свету Утопии, сочетаемое с подкопом под нравственные устои человечества, продолжается (...)
Я вызвал на завтра на десять утра начальника реставрационной мастерской Максима Романовича Пиута, протянув секретарше его визитную карточку, сделал несколько распоряжений относительно внутреннего распорядка и велел подготовить ключи от нового министерского кабинета. Что же делать с этим самым Пиутом? Пожалуй, лучше всего, завалю его работой, и он будет «починять весь мир», как хотел. Я подписал приказ о назначении того молодого клерка ответственным лицом за выполнение пластической операции, с трудом вымучив подпись руки Балябина, и сделал несколько роскошных комплиментов секретарше Нелли, чем вызвал ее неподдельное оживление, состоящее из одних амарантовых придыханий. Кажется, у меня начинает развиваться комплекс дарителя (...)
На сегодня хватит, я еду к моей трофейной Богине. К моей восхитительной и ни о чем не подозревающей Лизе.
Я новый человек, потому что добровольно отказался от причитающихся мне страданий. Страдания никого не совершенствуют, и мировая история – лучшее тому доказательство. Я миновал это общеисторическое заблуждение о целительной чистоте страдания и упиваюсь настигнувшим меня счастьем, не щадя ни времени, ни ощущений.
Вся современная историография – это обыкновенная станция переливания пролитой крови. Переливания из одних домыслов в другие, из вины одних в вину других. А мое Неверие – это бунт против кровососущих иллюзий человечества.
Я накупил целый ворох самых разных цветов, запутавшись в их запахах, названиях, и с неугомонным атомным реактором в груди поехал в свои новые владения, распорядившись по радиотелефону еще из машины, чтобы Марк готовил ужин на две персоны.
Я так торопился, что на пути нарушил какое-то правило, но какое именно, не помню.
«Дать современному человеку НОВЫЙ ВЗГЛЯД, из которого сама собою с неизбежностью возникает новая картина, вот что важно. Жизнь не имеет «цели». Человечество не имеет «цели». Существование мира, в котором мы на нашей маленькой планете составляем небольшой эпизод, есть нечто слишком величественное, чтобы такие жалкие вещи, как «счастье наибольшего количества людей», могли быть целью. В бесцельности заключается величие драмы. Но наполнить эту жизнь, которая дарована нам, эту действительность вокруг нас, в которую мы поставлены судьбою, возможно большим содержанием, жить так, чтобы мы вправе были сами собою гордиться, действовать так, чтобы от нас осталось что-нибудь в этой завершающей себя действительности – вот задача. Мы не «люди в себе». Это принадлежит прошедшей идеологии. Гражданство мира – это жалкая фраза. Мы люди определенного столетия, нации, круга, типа. Это необходимые условия, при которых мы можем придать смысл и глубину нашему существованию, можем быть деятелями, также посредством слова. Чем более мы заполняем эти данные границы, тем далее простирается наша действительность.
Фраза, что идея делает мировую историю, в том виде, в каком ее надлежит понимать, является заинтересованной болтовней литераторов. Идеи не выговариваются. Художник созерцает, мыслитель чувствует, государственный деятель и солдат осуществляют их. Идеи постигаются только кровью, инстинктом, а не абстрактным размышлением. Они свидетельствуют о своем существовании стилем народов, типом людей, символикой деяний и творений, и знают ли эти люди вообще о них, говорят ли они или пишут, верно или неверно, это маловажно. ЖИЗНЬ – это первое и последнее, и жизнь не имеет ни системы, ни программы, ни разума; она есть сама для себя и сама собою, и глубокий порядок, в котором она осуществляется, доступен только созерцанию и чувствованию – и затем, быть может, описанию, но не разложению на доброе и злое, верное и неверное, полезное и желательное». [Освальд Шпенглер.]
§ 27
Через некоторое время, после утверждения меня в новой должности министра я пригласил многих сослуживцев к себе домой, где и закатил неслыханное по экзотической вычурности веселье, лишь потихоньку выпуская джина Неверия из матрицы, чтобы он не посрамил честь нового мундира. Кто-то из охмелевших гостей, дивясь обилию новейшей техники в доме, источая слюнявую лесть и мякинно развалившись, спросил:
– Григорий Владимирович, давно хотел узнать, какие у вас любимые, ну как бы это сказать, чувства или ощущения? В общем, что вы больше всего любите?
– Только вам по секрету, так и быть, признаюсь. Больше всего на свете люблю религиозные чувства и оргазм, потому что я биверт.
Льстец испуганно икнул, зарылся в лацканы пиджака и скрылся в закусках.
По моему большому дому катался цветной колотун музыки, витал и чертился смех, одетый протяжным звоном бокалов. Я разбил фужер с шампанским, долго вспоминая, как за несколько часов перед этим Лиза буквально обескровила мое воображение, заставив присутствовать на примерке своих бесчисленных нарядов.
– Одевай, что хочешь, только покрой ногти моим любимым черно-синим лаком, и ты будешь лучшей госпожой министершей в мире. Клянусь! – сказал я тогда ей и отправился к Марку, уже буквально стесавшемуся о столовые принадлежности.
А сейчас я с наслаждением развалился в кресле, изучая всем существом качество съеденного и выпитого, и, посмотрев на загрустивший профиль моей чудной Лизы, принялся было подливать ей шампанское, как вдруг она искристо оживилась и остановила меня, возложив красивую руку мне на запястье, и проникла в мои глаза царственно-заговорщицким взглядом.
– Мне теперь нельзя много пить, – тихо сказала она так, чтобы привычные к сплетням уши людей остались не у дел. С хрестоматийной тупостью уставился я в тарелку, не понимая, что на ней лежит и что имела в виду Лиза. Завидя мою общую озадаченность, она уже еле слышно произнесла, прильнув щекой к моему плечу:
– Милый, я беременна.
– Что, как и давно?
– Месяца полтора, я все не решалась тебе говорить раньше, но...
– Подожди, тихо, тихо... – потеряв всякую официальность и нижнюю часть тела, я устремился глазами к календарю на электронных часах, и простая операция вычитания вернула мне пантеистическое спокойствие, наполнив какой-то недоработанной торжественностью. Она не хотела говорить мне раньше, а я не хочу говорить ей теперь, кто я на самом деле.
О, Боги, благодарю вас, ведь она беременна моим НЕВЕРИЕМ! Я уже был новым человеком тогда.
Все отглаженные смокинги и блестящие лица дельцов, все меха, брильянты и глянцевые холеные спины их спутниц провалились в меня, точно в горловину черной дыры. Не стало ни музыки, ни яств, ни веселья, ни парада торжественных чувств. Я вышел в парк, чтобы переварить случившееся в моей новой жизни (...)
Бесцеремонно уселся на каменные ступени своего нового жилища новым телом, посмотрел на безмятежный ночной сад и с эвристическим удовольствием утвердился взглядом на молодом дубе, по листьям которого было видно, что он прижился на новом месте. Деревце тихо щекотало маленькими листьями пролетающий теплый ветер.
Мое священное языческое дерево, расти назло всем Утопиям и моноидеям!
Я вспомнил облик и жизнь того, кто лежал сейчас под корнями молодого дуба, и мне совершенно не захотелось плакать. Ничего, подобного горькой утрате, не испытывал я своим новым Неверующим наполнением. Одно только потаенное восхищение посетителя ночного капища владело мною.
Дата добавления: 2022-11-11; просмотров: 121; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!