Лев Успенский. Записки старого петербуржца
Анна Ахматова
Стихи о Петербурге
1
Вновь Исакий в облаченье
Из литого серебра.
Стынет в грозном нетерпенье
Конь Великого Петра.
Ветер душный и суровый
С чёрных труб сметает гарь…
Ах! своей столицей новой
Недоволен государь.
2
Сердце бьётся ровно, мерно.
Что мне долгие года!
Ведь под аркой на Галерной
Наши тени навсегда.
Сквозь опущенные веки
Вижу, вижу, ты со мной,
И в руке твоей навеки
Нераскрытый веер мой.
Оттого, что стали рядом
Мы в блаженный миг чудес,
В миг, когда над Летним садом
Месяц розовый воскрес, —
Мне не надо ожиданий
У постылого окна
И томительных свиданий.
Вся любовь утолена.
Ты свободен, я свободна,
Завтра лучше, чем вчера, —
Над Невою темноводной,
Под улыбкою холодной
Императора Петра. 1913 г.
Петербург всегда притягивал людей своей таинственностью и загадочностью. Неоднократно этот город воспевали в своих произведениях великие поэты и прозаики. Именно творческие личности находили в этом прекрасном городе свое вдохновение, идеи и новые эмоции. Все в нем не такое, как везде. Не зря именно Петербург обрел славу культурной столицы. Не исключением была и Анна Андреевна, которую так же сумел покорить этот таинственный город.
Каждая улица, каждый дом хранит в себе какую-то тайну, которую далеко не первый год пытаются разгадать миллионы людей. Это город со своей историей, памятниками архитектуры и культуры, куда хочется приезжать вновь и вновь. И что бы немного разобраться и приоткрыть завесу таинственности прекрасного Петербурга, необходимо просто углубиться в изучение произведений Ахматовой, которая так много посвятила именно этому городу. В её стихотворениях мы можем познакомиться со старым Петербургом, Петроградом и Ленинградом.
|
|
|
В каждой строчке, где речь идет о Петербурге, чувствуется тепло души поэтессы. Для неё он был не просто местом жительства, а старым добрым товарищем. Именно поэтом он стал одним из главных действующих лиц лирических стихотворений Анны Андреевны. Так случилось не только с ней, а и со многими поэтами, которые жили и творили в этом прекрасном городе. Анна Андреевна сумела рассмотреть этот город изнутри, чем с радостью поделилась со своими читателями. В своем творчестве поэтесса рисует образ Петербурга весьма четко и конкретно.
Возможно, большую роль сыграло то, что Петербург напрямую связан с любовной лирикой поэтессы. Поэтому она и отводит ему столь значимую роль в своем творчестве. Для неё любовь и Петербург идут рука об руку. Это хорошо видно в стихотворении “ Ведь где-то есть простая жизнь и свет”.
Суровые события гражданской войны не смогли сломить любовь Ахматовой к Петербургу. Она по-прежнему относится к нему с теплотой и любовью. “Тот голос, с тишиной великой споря” – произведение, в котором хорошо прослеживаются истинные чувства Анны Андреевны.
|
|
|
Хоть жизнь в Петербурге и становится очень сложной, но Ахматова остается там, принимая данное жизненное испытание. Она не может проститься с ним. Поэтому в её произведениях появляется некая смесь трагичности с невозможной разлукой.
Когда военные действия становятся опасными для города, Анна Андреевна понимает, что город – это живое существо, со своими чувствами и душой. Она вынуждена уехать из города, хотя разлука ей дается очень нелегко. Отпечаток Отечественной войны навсегда изменил Петербург. Об этом поэтесса пишет в своем стихотворении «Причитание».
Поскольку судьба поэтессы плотно переплелась с судьбой города, то все разрушения происходили и внутри Ахматовой. Вся её жизнь шла под откос. Тема города плотно присутствует в произведениях поэтессы, подтверждением чему является «Поэма без героя».
Когда Ахматова начинает описывать город – она не использует символические описания. Она разговаривает с городом, восхищаясь им. Для неё Петербург стал самым лучшим и важным в её жизни. Так уж сложилось, что главной темой поэтессы являлась тема любви, а все остальные лишь проходили сквозь неё. Она всегда считала, что Петербург – это своего рода подарок, который преподнесла ей судьба.
|
|
|
Образ Петербурга встречался у многих авторов, но для них это было лишь место жительства. Для Ахматовой же город стал предметом любви и обожания, которому она посвятила всю свою жизнь и творчество.
Поэтесса, которая родилась в пригороде Петербурга и ходила теми же улицами, которыми когда-то ходил Александр Сергеевич Пушкин, с раннего детства ощущала с ним некую незримую связь. Данное чувство не покидало её на протяжении всей жизни.
Анализ стихотворения Давида Самойлова "Над Невой"
Весь город в плавных разворотах,
И лишь подчёркивает даль
В проспектах, арках и воротах
Классическая вертикаль.
И все дворцы, ограды, зданья,
И эти львы, и этот конь
Видны, как бы для любованья
Поставленные на ладонь.
И плавно прилегают воды
К седым гранитам городским –
Большие замыслы природы
К великим замыслам людским.
Стихотворение написано в июне 1868. Впервые было напечатано лишь в 1903 сыном поэта Федором Федоровичем Тютчевым в его статье «Федор Иванович Тютчев» . Стихотворение посвящено памяти Елены Александровны Денисьевой. Оно входит в «денисьевский цикл» .
|
|
|
Этот цикл стихотворений пронизан не только пылким и всепоглощающим чувством, но и ощущением трагичности, тревожным ожиданием страшных перемен. Многие события в жизни поэта сыграли огромную роль в его творческой судьбе, поэтому выходят за рамки конкретного времени. 15 июля 1850 Тютчев объясняется с Еленой Денисьевой, которая была намного младше его годами (Тютчеву — 47 лет, его возлюбленной —
24 года) . У них было трое детей, и Тютчев не скрывал своих отношений с любимой женщиной, вызывая этим возмущение и осуждение общества. Он также не порывал отношения с законной женой Эрнестиной Федоровной Тютчевой (Пфеффель) . Все эти обстоятельства придавали «последней любви» поэта оттенок трагичности и обреченности. Тютчев считал себя виноватым перед Денисьевой за душевные муки и двусмысленность
ее положения. Она умерла от чахотки 4 августа 1864.После ее смерти Тютчев потерял всякий интерес к жизни: «Не живется, не живется,
не живется» , – писал он в письмах тех лет. Потеря дорогого человека приводит к «духовному обмороку» (как напишет сам поэт в одном из стихотворений) , к крушению надежд на нормальное существование. В стихотворении «Опять стою я над Невой.. . » поэт, оплакивая ушедшую любовь, постоянно подчеркивает призрачность своей жизни: «как бы
живой» , «во сне ль все это снится мне» . Заметим, что образ Невы возникает у Тютчева в значимые, переломные моменты жизни. Река — образ безудержно бегущего времени человеческой жизни. Обращаясь
к великим невским водам, поверяя им душевные тайны, Тютчев как бы ведет разговор со своею судьбой. Вспомним стихотворение «Глядел я, стоя над Невой... » , где поэту открывается величие севера, душа России; и в стихотворении «Опять стою я над Невой... » узнается загадочный северный образ Невы: «дремлющие воды» , «...по задумчивой Неве /Струится лунное сиянье» . Таинственная неподвижность северной природы, дремотная
безжизненность как никогда близка и понятна поэту. Его живая душа теперь также скрыта под покровом безмолвия. В этом стихотворении лирический субъект ощущает свою реальность только в прошлом. Ушедшее погружается в вечность, и человек обращается уже к вечному, духовному опыту, стараясь еще раз пережить и переосмыслить его. Все положительное, по мнению М. Бахтина, путем «исторической инверсии» относится в прошлое. Прошлое призрачно, зато идеально. «Таинственный челн» , «два призрака» , «блаженные две тени» , «тайна скромного челна» создают атмосферу нереальности, лирический субъект как бы стоит между реальным и воображаемым. Примечательно, что здесь нет традиционного для лирики Тютчева образа небесного пространства, нет романтического полета («нет искр в небесной синеве» ) . Лирический субъект не устремляет свой взор к небесному, а скользит по земле в поисках былого. Он видит не луну в небе ночи, а лишь ее отражение в водах реки, как далекое
воспоминание.
Лев Успенский. Записки старого петербуржца
Глава «Фонарики-сударики» (В сокращении)
В детские годы мои мне часто приходилось в ранних зимних сумерках возвращаться домой. Сначала – с сопровождающими, из детского сада или из сада обыкновенного; потом – самостоятельно, из первых классов школы.
Откуда бы я ни шел, я шел сначала по , мимо низких желтых строений академического городка, мимо ворот, с конскими головами на ключевых камнях арок, мимо пятиэтажного дома Крестина, где на весь первый этаж разлеглась очень занимавшая меня своей бесконечной длиной вывеска: "Типо-лито-цинко-графия"
Потом я сворачивал на свою Нюстадтскую.
Должно быть, довольно часто дело поворачивалось так, что на некрутом углу двух этих улиц я оказывался как раз в момент зажигания вечерних фонарей.
Сначала – и я об этом помню уже совсем смутно – тут, на окраинной Нюстадтской, редко, на больших расстояниях друг от друга, стояли прямые, некрасивые, по-моему даже еще не металлические, а деревянные, столбы, увенчанные наверху простодушными, вовсе архаического и провинциального вида, стеклянными домиками, в виде поставленных на меньшее основание четырехгранных усеченных пирамид, сверху прикрытых такими же четырехгранными железными крышами.
В каждом таком "скворечнике" была неприглядная керосиновая лампочка с узким стеклом-фонарем; точно такие же лампы продавались в керосиновых и посудных лавках на общую обывательскую потребу. Они горели на окнах, в мелких лавочках. Идя по улице, можно было видеть в окнах первого этажа тут сапожника, там столяра, занимающегося своей работой в зимней преждевременной серой полутьме, в свете – а точнее в рыжем смутном мерцании – точно такой же лампы, тут – трехлинейной, там – от великой роскоши – пятилинейной.
Пониже стеклянного "скворечника" на столбе была перекладина. В сумеречные часы позднего ноября или снежного декабря всюду на окраинах можно было видеть пропахших керосином фонарщиков. С коротенькой легкой лесенкой на плече, с сумкой, где был уложен кое-какой аварийный запас – несколько стекол, моток фитиля – фонарщик стремглав несся вдоль уличных сугробов, неустанно перебегая наискось от фонаря на четной к фонарю на нечетной стороне: расставлены фонари были в шахматном порядке.
Вот он у очередного столба. Лесенка брошена крючьями на перекладину, человек взлетает на ее ступеньки. Хрупкая дверка откинута, стекло привычным жестом снято… Спичка… Ветер – спичка гаснет, но это бывает редко. Каждый жест на счету, на счету и коробки со спичками. Огонь загорелся, стекло надето, дверца захлопнута… Две, три ступеньки. Лестница на плече, и – по хрустящему, размолотому тяжкими полозьями ломовых извозчиков, перемешанному с конским навозом снегу, по диагонали – к следующему столбу…
Каждый раз, когда я сворачивал на Нюстадтскую, я там, за переулком, видел ее продолжение, убегающее куда-то в безмерную даль, за Нейшлотский, за переулки. Там, по моим тогдашним представлениям, был как бы предел жилого мира. Там, по всему этому неоглядному протяжению, несся фонарщик, оставляя за собой цепочку слабых, боязливых, робко борющихся с ветром, дождем и тьмою огоньков. Но я останавливался.
Передо мной разворачивалась страница из задачника: "Фонарщик, перебегая зигзагом через улицу от фонаря к фонарю, зажигает их. За сколько времени успеет он осветить всю улицу, если длина улицы пятьсот семьдесят сажен, ширина двадцать сажен, расстояние между фонарными столбами сорок сажен, а на пробег от фонаря до фонаря…"
Я смотрел, и, мне казалось, что такие задачи явно не разрешимы. Как можно их решать, не зная, весел этот фонарщик или печален (я знал одного, который даже пел и с лестницей на плече, и там, на верху столба, вычиркивая спички); есть ли у него дети или нет; где он живет и зачем ему каждый день надо бегать по таким вот нескончаемым, уходящим в черную даль улицам?..
Впрочем, вполне возможно, что эти мои впечатления относятся уже не к тем фонарям, какие я описал, а к другим, их великолепным наследникам.
На исходе первого десятилетия XX века, летом, когда меня не было в городе, старые простенькие столбы вырыли, металлические "скворечники" свезли в переплавку или на свалку, и на моей Нюстадтской осенью меня встретили незнакомцы.
Эти фонари были вдвое выше тех. На верху деревянного столба, выше него, поднимался у них длинный, изогнутый плавным завитком кронштейн с блоком. Через блок был перекинут стальной трос, и, крутя рукоятку особого ключа, входящего в паз коробки, подвешенной на столбе внизу, фонарщик теперь спускал оттуда с высоты необыкновенное чудо техники – новый фонарь, керосинокалильный.
Это было сложное сооружение. Оцинкованный цилиндр больше метра в высоту увенчивался полой металлической баранкой – резервуаром для керосина. По трубкам горючее поступало в горелку в низу цилиндра, внутри откидывающегося в сторону стеклянного литого полушария. Над
горелкой, на специальном крючке, подвешивался легкий, как из инея сотканный, кисейный, но пропитанный каким-то несгораемым составом белый колпачок, похожий на большой марлевый напалечник. Зажженная горелка раскаляла постепенно этот колпачок – он начинал желтеть, потом голубеть и вдруг вспыхивал ослепительно белым накалом…
Тогда, со скрипом, фонарщик поднимал махину фонаря – здоровенную дылду, почти в мой тогдашний рост, – наверх, бросал на панель бурые остатки колпачка, сгоревшего вчерашней ночью, и картонную трубочку от нового и после этого пускался, как и раньше, рысцой, наискось через булыжную мостовую, к следующему светильнику.
Теперь улица была освещена несравненно ярче. Висящие на своих кронштейнах груши этих фонарей раскачивал ветер; длинные тени метались по стенам квашнинского, крестинского, подобедовского шестиэтажных домов, и нам, жившим тогда в этих домах, уже казалось, что наступил век совершенного торжества осветительной техники. Что же дальше? Чего же еще желать для Выборгской стороны? И даже "конец мира" как-то удалился от в этом керосинокалильном свете. Мир расширился.
Цепь белых ламп виднелась теперь далеко за Нейшлотским, пожалуй, чуть ли не до самого Флюгова переулка… Но если вы вообразите себе этот наш тогдашний свет, он покажется вам современной уличной тьмой. Электрического-то освещения тогда на Выборгской еще не было; не только окна нижних квартир, но даже "витрины" – а точнее, такие же окна – редких лавок сквозь морозные узоры на стеклах бросали на тротуар мутно-желтый свет, и только кое-где – ну скажем, в трактире Ивана Мартыныча Тупицына в деревянном доме на углу , да в его же "мясной, зеленной и курятной" лавке напротив – в серединах плотно замороженных окон, сквозь протаянные их жарким дыханием круги, освещали улицу такие же керосинокалильные лампы или новомодные многолинейные лампы "молния".
Впрочем, то, что я только что сказал, относилось к улицам если и не совсем уж захолустным, то даже и для окраин второразрядным (на самых глухих до семнадцатого года нераздельно властвовал простой керосиновый фонаришко).
На улицах средней руки – ну скажем, на набережных Невы – уже тогда светили совсем иной силы и устройства светильники, никому из нас теперь неизвестные, – газовые фонари. Внешний вид их был почти точно скопирован с самых старых фонарей города. Столб, правда, был теперь не деревянный, а ребристый чугунный, с незатейливыми украшениями. Но на нем был укреплен почти такой же, как бывало, состоящий из двух стеклянных пирамид, домик. Нижняя пирамида, усеченная, была меньшим основанием обращена вниз. Верхняя, глухая, накрывала ее острой крышкой.
Издали его было проще простого принять за старого знакомца, но то была уже новая техника – газ.
Газовый свет в городе был разный. В помещениях вы просто поворачивали кранчик, как на газовой плитке наших дней, поднеся спичку к горелке. Над ней вспыхивало широкое, плоское, фестончатое пламя, похожее на засушенный между страницами книги тюльпан. Оно горело и освещало. В театрах, в цирках из множества таких тюльпанчиков собирали даже целые люстры; правда они давали куда больше тепла, чем света, но вспомним, как восхищался ими Золя в своих романах или Гончаров при описании Лондона.
Уличные газовые фонари были в мое время уже газокалильными. В них зеленовато-белым (белым с празеленью) светом сияли такие же, как в керосинокалильных лампах, "ауэровские колпачки". И их своеобразный свет, отражавшийся в черных водах осенней или весенней Невы, в ее полыньях, в лужах талой воды на поверхности неоглядных ледяных полей, не спутал бы ни с каким другим светом ни один мой ровесник. Только где увидишь их теперь?
В стихах и пьесах Блока горят и качаются питерские фонари всех рангов. Там, где "ночь, улица, фонарь, аптека", – там, конечно, окруженный радужным ореолом, светит сквозь приморский густой туман покосившийся провинциальный фонарь самого начала девятисотых годов, почти ничем не отличающийся от того городского масляного фонаря, который "умирал в одной из дальних линий Васильевского острова" почти столетием раньше, в одном из незаконченных набросков Гоголя.
Но у того же Блока пылают злым светом и центральные улицы города, где взвихренные толпы людей двигаются в каком-то сумасшедшем хороводе "в кабаках, в переулках, в извивах, в электрическом сне наяву". Блоковский мягкий петербургский снег, крупными хлопьями таинственно
ложащийся на женские вуалетки, то лиловатый, то голубой, падал, конечно, в лучах газовых или электрических фонарей, гудящих вольтовыми дугами, по-пчелиному жужжащих на тогдашнем Невском, на , над проносящимися санками с медвежьими полостями, над треуголками лицеистов и пажей, над накрашенными лицами куртизанок…
Уже тогда, в раннем моем детстве, в десятых годах века, был в городе и электрический свет. Эти фонари были очень разными: вокруг Таврического сада, вдоль Потемкинской, вдоль Таврической, вдоль Тверской свет давали невысокие простые светильники на столбах из гнутых железных труб: над яблоками их ламп были укреплены плоские белые тарелки отражателей.
Тут же рядом, на Малой Итальянской, на Греческом, высились высоченные фонари-столбы, напоминавшие Эйфелеву башню в миниатюре. Они несли на себе огромные призматические стеклянные коробки, и какое именно устройство пылало в этих коробках – не могу уж сейчас сказать точно. В ранней юности кто-то уверял меня, что эти мощные решетчатые конструкции остались тут от тех времен, когда они поддерживали на своих вершинах еще первые свечи Яблочкова, как в Париже. Так это или не так, судить не берусь, но эти "башни", с сильными источниками электрического света наверху, доторжествовали в тех улицах чуть ли не до самой Революции.
А главные улицы связываются в воспоминании с совершенно другими фонарями. У них были очень высокие столбы, такие же, как у нынешних наших: стройные, сваренные из труб разного поперечника. Только наши оканчиваются прямым перекрестьем, поддерживающим тройчатку светящихся шаров, а те заканчивались улиткообразно закрученным подвесом, с которого спускалось большое сияющее яйцо молочного стекла, охваченное тонкой проволочной сеткой. Внутри столба заключалось подъемное устройство. Каждое утро фонарщик (он был еще жив, курилка!) опускал маленькой внутренней лебедкой это яйцо почти до земли, вынимал из зажимов внутри него и бросал тут же на тротуар обгоревшие (один – конусом, другой – воронкой, кратером, как в учебниках физики) угли, в виде крепко спрессованных палочек толщиной в палец взрослого мужчины, и вставлял новые. И каждый раз вокруг него толпились мальчишки, кидаясь, как коршуны, на эти огарыши. Зачем они были им нужны, не скажу даже по догадке, хотя ведь и сам постоянно и подолгу носил, как Том Сойер, в карманах, хранил в углах парты матово-глянцевые, похожие на металл, угольные цилиндрики…
Вечером эти фонари загорались уже без фонарщика, все сразу по всему Невскому и по Большой Морской; сначала в них что-то начинало потрескивать, слегка посверкивать. Потом молочно-белые яйца становились слегка лиловатыми, и сверху на головы проходящих начинало литься вместе с чуть-чуть сиреневым, трепещущим светом задумчивое, на что-то намекающее пчелиное жужжание.
В этом жужжании, в этом полупризрачном свете и являлись поэтам того времени их Незнакомки и Прекрасные Дамы, лукавые, неверные, двусмысленные фантомы предсмертных годов того мира! В этом жужжанье и падал тихо на панели, на мостовые, на медвежьи полости, на собольи палантины, на синие сетки лихачей, на крыши неуклюжих тогдашних "моторов" – автомобилей – мягкий, пушистый, убаюкивающий снег.
Ах, фонарики, фонарики Петербурга!
Домашнее задание.
Прочитать перечисленные произведения и написать, как показан Петербург в произведении поэта (любого).
Дата добавления: 2022-01-22; просмотров: 66; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!