Как попасть в Леденцовый Каньон
Все вы знаете, где находится Леденцовый Каньон. Как раз за Дымной Горой, рядом с ущельем Дырявых Штанов, сразу после Медовой Поляны. В Леденцовом Каньоне течет речка Шипучка, растут на деревьях имбирные пряники, и делать там совсем ничего не надо. Летом течет по реке яблочный сидр, а зимой вишневый сироп. Ну, такие дела.
Вот что. Думал, думал Кривой Початок и говорит:
– Послушай, Чих, а ведь хорошо в Леденцовом Каньоне.
– Что верно, то верно, – говорит Чихни‑Понюхай. Он думать совсем не любил.
– А ведь разве найдется дурак, который туда заглянуть не захочет?
– Да кто его знает, – отвечает Чихни‑Понюхай.
– Ну, ясное дело, таких не найдется, – говорит Кривой Початок.
– Ну, ясное дело, – соглашается Чихни‑Понюхай.
– Так надо же людям помочь, – намекает Кривой Початок.
– Только не задаром, – понимает Чихни‑Понюхай.
Вот оно что! Стали приятели бегать по Черной Розе, всех собирать, кто захочет в Леденцовый Каньон.
– А как же туда добраться? – спрашивают.
– Два доллара за билет, – говорят приятели. – Довезем до самой Шипучки.
Ну кто самый глупый? Смоляной Малыш. Стало быть, он и выложил первый два доллара. Уж больно ему не терпелось попасть в Леденцовый Каньон, где пряники на деревьях растут и сидр под ногами бежит.
За ним девочка Белая Коробочка. А там братец Опоссум вынул свою заначку. Доллар и тридцать два цента. Ничего, взяли у него денежки. Потом, говорят, доплатишь.
|
|
|
А мистер Лис с мистером Кроликом? Неужто в таком деле отстать? Но ведь поумней других будут. Сказали:
– Пока покупать билеты не будем. Заплатим потом, как вернемся. А где этот Леденцовый Каньон?
– Эх ты! – сказал Кривой Початок. – Хоть кукурузы мешок, подкиньте. Неужто задаром везти?
– Ладно, – говорит мистер Кролик, – есть тут у братца Лиса мешок кукурузы. Давай, братец Лис, отдай им мешок кукурузы. Я, как в Леденцовый Каньон сходим, мешок пряников тебе уступлю.
Обрадовался мистер Лис. Мешок пряников куда как слаще мешка кукурузы! Притащил свою кукурузу. Руки потирает.
– Как все‑таки в этот Каньон добраться? – спрашивает.
– Да просто, – говорят приятели. – Видели, какие у Белого Дымка колеса? Передние маленькие, а задние большие. Стало быть, что ты на это скажешь, братец Лис?
– Да что сказать? – отвечает тот. – Прямо не знаю.
– Да ты, видно, скажешь, что большие колеса когда‑нибудь догонят маленькие. Вот что ты скажешь, братец Лис.
– Ей‑богу, верно, – говорит тот.
– А когда большие колеса догонят маленькие и чикнут по ним, тогда и начнется Леденцовый Каньон.
– Скажи как просто! – удивляется мистер Лис. – Как же я сам не догадался? А где ваш Белый Дымок?
|
|
|
– Ну, это еще проще, – отвечают приятели. – Сейчас доставим.
Ох и смекалистые ребята! Помчались к Белому Дымку. Тот в это время перед зеркальцем красуется, песенку поет:
Пых‑пых, хорошая погодка,
Пых‑пых, побегаю в охотку.
– Вот‑вот! – говорят приятели. – Самое дело.
Народу собралось пропасть. Хозяин Тутовый Лоб пригласил всех на варенье. Но чтоб, говорит, первым был Белый Дымок. А за ним, говорит, все остальные. Бочку варенья ставит.
– Батюшки! – Белый Дымок обрадовался. – Ужас как варенье люблю!
– Значит, прямой дорогой к нему, – советуют приятели. – Да не больно беги. Чтоб все за тобой поспевали.
А сами вприпрыжку к мистеру Лису, мистеру Кролику, братцу Опоссуму, Смоляному Малышу и Белой Коробочке.
– Быстрей, значит, – говорят. – Белый Дымок вон уже в пути.
Бежит потихоньку Белый Дымок, красуется. За ним мистер Лис с мистером Кроликом поспевают, а дальше братец Опоссум пыхтит, а дальше Белая Коробочка и Смоляной Малыш семенят.
Кривой Початок да Чихни‑Понюхай – те хлеще всех нажимают. Прямо страсть как мчатся. Первыми прибежали к хозяину Тутовому Лбу. Спрашивают:
– Ты обещал награду за мистера Лиса и мистера Кролика, которые разорили твой огород и курятник?
|
|
|
– Ну, стало быть, я, – отвечает Тутовый Лоб. – Только мне чтоб без болтовни. Мне их живыми подай, тогда и награда будет.
– Ну, ясное дело, – говорят приятели. – Сейчас они к тебе прямым ходом за Белым Дымком прибегут. Давай награду.
Взяли награду приятели, порадовались, убежали. А Белый Дымок – вон он уже во двор въезжает. За ним мистер Лис, мистер Кролик, братец Опоссум да Смоляной Малыш вместе с Белой Коробочкой.
– Неужто это Леденцовый Каньон? – удивляется мистер Лис. – Тогда мне это место знакомо. Я тут хороших курочек брал.
– А я капустку, – говорит мистер Кролик. – Только не нравится мне это местечко, братец.
А тут хозяин Тутовый Лоб как выскочит, да с ружьем двадцать второго калибра.
– Руки вверх! – кричит.
Мистер Лис с мистером Кроликом побледнели и руки подняли. Все поняли, все сообразили.
– Здравствуй, хозяин, – говорят. – Помним, помним, одолжались. Теперь, значит, решили должок вернуть. Получай.
– Чего получать? – спрашивает Тутовый Лоб.
– Работничков привели. Белую Коробочку, Смоляного Малыша, братца Опоссума да и паровозик. Будешь на нем кукурузу возить. Бери их совсем. Они наш долг отработают. А нам так пора. До свидания.
|
|
|
И как дунули! В одно мгновение. Были и нет их.
Схватил хозяин Тутовый Лоб Смоляного Малыша, девочку Белую Коробочку, Белого Дымка и заставил их на себя работать. Как те ни отпирались, ничего не вышло.
А братец Опоссум – тот сумел удрать. Хозяин Тутовый Лоб за хвост его попробовал удержать, но братец Опоссум вырвался, только шерсть в руках хозяина осталась. С тех пор братец Опоссум ходит с голым хвостом.
Вот ведь какая история, милые господа. Непросто попасть в Леденцовый Каньон. Скорей угодишь в сарай к хозяину с ружьем двадцать второго калибра и кожаной плеткой.
Глава 16.
Я и Моррис
После Цветочного бала Моррис впал в спячку. Он завесил окна вагончика мешковиной и спал до полудня, а иногда и дольше. Теперь мы ложились поздно, когда начинало светать.
Моррис отказался от всех рейсов и загнал «Пегаса» на «пеликаний пруд», самое грязное место во всем Гедеоне. Здесь чистили котлы паровозов. Стоящий машинист по крайней мере два раза в месяц отправляет сюда свою машину. На «пеликаньем пруду» все черное и блестящее, как в преисподней. Стоит пройтись по нему разок, как потом неделю не отмоешь башмаки.
Теперь нашлось у нас времечко поговорить. Стояла жара. Только к вечеру горячая Черная Роза начинала дышать прохладой. Звезды сияли в полную летнюю силу. Даже казалось, можно различать их грани.
Моррис сказал:
– Ты ведь не ходишь в церковь?
– Нет, – ответил я.
– А что ты носишь на шее?
Я объяснил, что это память о матери. Простая железная цепочка с таким же простым плоским камешком. Я снял и дал посмотреть Моррису. Верно, с цепочкой я не расстаюсь никогда, даже во время купания.
В такой вечер, когда мы, задумавшись, глядели в небо, Моррис рассказал мне про Старого Кестера.
Старый Кестер работал машинистом на линии Каир–Сентрейлия в нижнем Египте. Египтом называют места на юге Иллинойса, и виной тому темнота местных жителей. Я, правда, не думаю, что хозяева оттуда глупее плантаторов Черной Розы, но ведь клички придумывают северяне, а у них еще руки не дотянулись до Черной Розы.
Старый Кестер взял Морриса подручным, когда тому было всего тринадцать. Ни отца, ни матери Моррис не знал, вырос у какого‑то дальнего родственника, потом и тот помер. Моррис долго скитался по Иллинойсу и вот попал к Старому Кестеру.
Старый Кестер полюбил Морриса да и Моррис его. Кестер научил Морриса всему, что знал о паровозах. За два года Моррис научился водить машину и гонял по линии так лихо, что все диву давались, а кто не видел, просто не верил. Моррис Аллен был машинист, что называется, от бога.
Когда Старый Кестер стал умирать, он вырыл в своем садике железную коробку, доверху набитую золотыми франками. Откуда у него эти франки, Кестер не сказал. Он просто заказал фирме «Кук–Данфорт» небольшой быстроходный локомотив типа «крэмптон» и подарил его Моррису.
Моррис не сработался с компанией линии Каир–Сентрейлия. Иллинойс все‑таки не Дикси‑кантри. Расписание там налажено. Если уж впрягся – работай. Катай туда‑сюда по часам. И только на нашей захудалой линии, где поезд может опоздать на полдня, Моррис нашел то, что нужно.
А что было нужно Моррису? Он сказал:
– Ты раньше слышал про Белый Дымок?
– Нет, – ответил я, – не слышал. Наверное, дядюшка Париж его придумал.
Моррис покачал головой.
– Старый Кестер тоже знал про него.
– Значит, и в Иллинойсе рассказывают такие истории?
– Нет, – сказал Моррис. – Он его видел.
– Белый Дымок?
– Да. Несколько раз, ночью. Белый Дымок обходил Кестера на большой скорости.
– По встречной колее?
– Нет, справа по полотну. Он мчался как по воздуху.
– Чудеса, – сказал я. – Ему показалось.
– Несколько раз, – повторил Моррис. – Кестер не сумасшедший. Он хорошо видел. Он даже заметил пар на манометре Белого Дымка. Там было девяносто футов.
– Белый Дымок простой чайник, – сказал я.
– Нет, нет, – Моррис снова покачал головой.
Что нас свело с Моррисом? Когда в саду «Аркольского дуба» он кинулся ко мне с горящими глазами, я сразу понял, что с этим парнем мы сразу не разойдемся. Потом он назвал меня братом. А почему бы и нет? Ни он ни я не знали своих родителей. Мы оба бродяжничали, долго скитались, обоих нас жизнь колотила, обколачивала. Вот только разницы в годах у нас почти не было. А то, как знать, могло статься, что и родители у нас одни.
Я рассказывал Моррису про созвездия. Летом Большой Квадрат поднимается над горизонтом выше, чем в мае. Вокруг горят звезды Андромеды, Пегаса, Кассиопеи, Цефея, Персея и Кита.
Есть целая легенда. Жили‑были царица Кассиопея и царь Цефей, правили большой страной. Но слишком похвалялась своей красотой Кассиопея, говорила, что ни одна морская нимфа с ней не сравнится. За это рассердился на нее бог моря Посейдон, послал на страну Кассиопеи страшного Кита. Чтобы спастись от Кита, Цефей и Кассиопея отдали Киту юную дочку Андромеду. Андромеду ждала страшная смерть, но ее спас храбрый воин Персей, а крылатый конь Пегас примчал Андромеду и Пегаса к родителям.
– Значит, и в небе есть Пегас? – сказал Моррис.
– Выходит, так, – ответил я.
– Откуда ты все это знаешь? Я никогда не слышал.
– Почитай календарь Джонсона. Про каждое созвездие есть легенда.
– Крылатый конь… – задумчиво повторил Моррис. – Мой «Пегас» тоже неплох. Если нужно, я выжму семьдесят миль.
– Не дадут повороты, – сказал я.
– За фортом есть «пика» миль в десять, я проходил ее за восемь минут, правда, пустой.
– «Пегас» неплохой коняга, – согласился я.
– Но Белый Дымок быстрее, – сказал Моррис. – Старый Кестер говорил, что он обходил его на скорости в сто миль. Как будто Кестер стоял на месте.
– И ты в это веришь?
– Да! – сказал он с каким‑то ожесточением. – Кестер входил в туннель, а Белый Дымок прошил гору насквозь, как стог соломы! Кестер видел, не стал бы он врать.
– По‑твоему, никто не врет, когда рассказывает басни, – сказал я. – Послушай, что сочиняют девчонки на галерее. И про мертвецов, и про разбойников, про невидимок и призраков.
– А ты думаешь, ничего такого нет? – спросил Моррис.
– Да, может, и есть, – сказал я, – только…
– Что только?
– Я‑то никогда не видал.
– Еще увидишь, – сурово сказал Моррис.
Характер у Морриса нелегкий. Иногда он становится раздражительным, тогда лучше к нему не подходи. Он может сказать что‑то обидное. Правда, на другой день будет ходить с виноватым видом, но и тут извиняться не станет. Если понять Морриса, то не стоит обращать внимания на такую чепуху. Разговаривай, как всегда. За это Моррис всегда старается отблагодарить. Он будет кидать за тебя чурбаки в топку, долбить смоляные наросты на поддувале и все выхватывать из твоих рук.
Про спячку я уже говорил. Оказывается, она всегда наступает у Морриса в конце июня. Ничего с ней поделать нельзя. В эти дни Моррис становится мрачным и одновременно мечтательным. Весь уклад идет на перекосяк. Ночью не спится, а днем так и валит на матрац. Проснувшись, он еще поваляется часок и будет донимать Вика все тем же разговором:
– Ну как, черный брат, есть еще курицы во дворе Денниса?
– Есть, мисти сэр, – оживляется Вик.
– Так надо бы того, взять, что ли, одну.
Вик улыбается до ушей и направляется к двери вагончика.
– Постой, угольное создание, ты что же, хочешь украсть?
– Да, мисти сэр. – Вик недоуменно хлопает очами.
– Так разве красть хорошо?
Вик застывает в нерешительности.
– Сначала ты украл себя, потом украл котенка, а теперь хочешь украсть курицу?
Вик окончательно сбит с толку. А Моррис продолжает как бы в полусне:
– Крадут только на Севере, мистер Сажа, а ты еще туда не доехал. Ты помыл тарелки?
– Помыл, мисти сэр, – пищит Вик.
– Теперь помой себя. Помой, грязное чучелко. Может, сойдет чернота, и ты станешь настоящим гражданином. Сам тощий Линкин, будущий президент, поцелует тебя в нос.
Такую беседу Моррис может вести очень долго. Просто ему не хочется вставать, делать ничего неохота. В такие минуты разговор с нашим добрым Виком самое приятное занятие.
В «голубой гостиной» нашего вагончика висит карта железной дороги от Гедеона до самой Короны. Во всем штате это единственная линия длиной примерно в сто пятьдесят миль. Она распадается на две ветки: Гедеон – форт Клер и форт Клер – Корона.
У той и другой ветки разные хозяева. Даже ширина колеи сначала была разная. Корона строила свою дорогу первой и взяла за образец «стефенсоновку», колею Новой Англии. Конечно, Гедеон не желал плестись в хвосте у Короны, он выбрал «пятифутовку», колею чуть пошире. Но тут Гедеон промахнулся.
Паровозы строили на Севере заводы Брукса, Роджерса, Хинкли‑Дрюри, Кука‑Данфорта. Северяне, конечно, приспосабливали машины к своей «стефенсоновке». Они выпускали паровозы и специально для Юга, но такие стоили дороже, а дешевые старые машины гедеонцам уже не годились.
Вот и пришлось мудрецам из Черной Розы пристраивать к двум рельсам третий. Налево «пятифутовка», направо «стефенсоновка». Путь получился трехногий, ничего смешней я не видел. Наш «Пегас» бегает по правой колее, он может ходить до самой Короны. Из восьми гедеонских паровозов только «Пегас» и «Страшила» рассчитаны на стефенсоновскую колею, остальным дороги дальше форта нет. Да и не нужно: две компании никогда не ладили между собой.
Восемь станций, девятый форт. На обрывке цирковой афиши я набросал контур созвездий Андромеда–Пегас. Восемь главных звезд почти по прямой, девятая в середине. Она также чуть в стороне, как форт.
На месте Гедеона слегка оранжевый огонек. Там, где Аржантейль, красноватый. Кроликтауну соответствует безвестная желтая звезда, а Пинусу голубая.
Форт Клер – тоже голубая, Чилокчо – довольно яркая белая, на месте Атчисона и Желтого Сада две небольших звезды, а Корону заменяет крупный песочного цвета светляк.
Контур дороги настолько совпадал с контуром созвездий, что казалось, на землю упал их отблеск. Только четвертая звезда Большого Квадрата, отпавшая в сторону, никак не находила себе места.
Пегас! Крылатый конь Зевса. Я представлял, как, цокая железным копытом, он мчится по небесному своду, легко перепрыгивая созвездия, туманности. Он скачет по Млечному Пути, дробя серебряный гравий светил, из груди его вырывается пар, а над головой, там, где древние рыцари укрепляли султан, колеблется упругое белое перо, то самое перо, которое при очень большой скорости рвется из клапана нашей маленькой земной машины, нашего паровоза с медной литой табличкой «Пегас».
Глава 17.
Мари и Хетти
Мари сказала:
– Сначала я думала, что это сон. Ночью под моим окном заиграла флейта. Как красиво она играла! Я думала, это сон. Долго лежала и слушала. Как в сказке. Но луна была яркая, и ветер подул, шевельнул занавески, и с моего стола слетел листок бумаги. Тогда я поняла, что это не сон. Но я все лежала и слушала. Я никогда не слышала такой красивой музыки. Когда я встала, чтобы посмотреть в окно, флейта замолкла. В саду никого не было.
– А что же играла эта волшебная флейта? – спросил я.
– Не знаю, – сказала Мари. – Эту музыку я совсем не знаю. Мне кажется, это было чудо. Утром я пошла в гостиную и увидела, что дедушкина флейта лежит на столе, а она всегда висела на стенке. Кто‑то взял дедушкину флейту и играл под моим окном.
– Наверное, это Люк Чартер, – сказал я. – Ночью он влез на галерею, оттуда пробрался в гостиную, взял флейту, снова спустился, при этом порвал штаны, а потом уж с расстройства принялся пиликать на флейте.
Мари презрительно поджала губы.
– Люк Чартер? Ни Чартеры, ни Аллены не умеют дудеть даже в пастуший рожок. Я знаю, кто это был.
– Кто же? – спросил я.
– Я знаю, кто, – ответила она.
– Я тоже знаю, – сказал я. – Это был Люк Чартер. При этом он порвал штаны. Вот увидишь, придет Люк Чартер, а на штанах будет заплатка.
– Фи! – сказала Мари. – Какие слова! Штаны, заплатка… Вы находитесь в приличном обществе, мистер Аллен.
– Извините, мадемуазель, – я поклонился. – Не штаны, а кюлоты. Я хотел сказать, что ваш Чартер порвал свои красные кюлоты.
Самое интересное, что Чартер действительно пришел в зашитых штанах. Прямо на бедре не слишком аккуратно красовалась затянутая красными нитками дыра. Мари подозрительно косилась, потом все‑таки не выдержала:
– Где это вы порвали одежду, мистер Чартер?
– Я? – Чартер растерялся. – Я… Мы проводили учение. Надо было преодолеть высокую стенку, я зацепился за гвоздь.
– Вы проводили учение в лучшем своем мундире? – спросила Мари.
– Да, – мужественно ответил Чартер. – Пожарный всегда аккуратно одет.
Мари прыснула.
Я‑то прекрасно знал, откуда на штанах Чартера дырка. Когда мы вечером уходили от Бланшаров, он слишком заигрался с маршальской тройкой. То ли Мари сказала ему ласковое слово, то ли просто веселье нашло, но Чартер стал носиться как оголтелый. Нею, Груши и Мюрату только того и надо. Они принялись беситься вместе с Чартером и заодно по‑дружески дернули его разок за штанину.
Я слышал, как треснул материал и Чартер страдальчески охнул. При всех долгах папаши этот красный отличный мундир составлял немалую ценность для Чартера.
– А вы не можете поиграть на флейте? – сказала Мари. – Ну хоть бы немного. Для меня.
– Для вас? – Чартер воспрянул духом. – Я учился. Правда…
– Ничего, ничего, – успокаивала Мари. – Хотя бы две ноты. Ах, я так люблю флейту! – Она мечтательно закатила глаза, картинно захлопала серыми ресницами и с нежностью посмотрела на Чартера.
Я думаю, тот согласился бы сейчас играть на чем угодно, даже на органе.
Принесли флейту. Чартер долго примеривался, вытирал мундштук рукавом, перебирал клапаны. Наконец сказал хриплым голосом:
– Упражнение для флейты по системе профессора Рескина.
За сим раздались страшные звуки, от которых встрепенулась вся живность «Аркольского дуба». Лицо Чартера побагровело, он остервенело дудел в деревянную трубку, нажимал сразу по нескольку клавиш и доказывал, что система профессора Рескина годится для оживления покойников.
– Спасибо, мистер Чартер, – сказала Мари ледяным тоном.
Она встала и ушла внутрь дома. Я поспешил за ней. Она стояла у раскрытого окна и смотрела в сад, уже подернутый желтоватой влагой сумерек. Ее лицо, овеянное последним отблеском неба, казалось таинственным и мечтательным.
– Как он играл! – тихо сказала она.
– Чартер играл замечательно, – согласился я.
– Отстаньте с вашим Чартером! – Она резко повернулась ко мне. – Куда вам всем… Это был он. Я знаю…
– Кто же? – спросил я.
– Белый Ламберт. – Она сказала это как бы для себя и тут же отвернулась.
Вот те раз! Белый Ламберт. Герой целой серии дешевых книжонок. Красавец весь в белом, по которому обмирают простушки в богом забытых селеньях. Придет Белый Ламберт, побренчит на гитаре, сыграет на трубе или на флейте – этот парень на все руки мастер, – возьмет простушку за руку и уведет в свой замок, тоже весь белый. Белый Ламберт – принц пустоголовых девчонок. Он побеждает злодеев, помогает бедным, а главное, спасает от скуки мечтательных девиц, которых родители не выпускают за ограду.
Я не знаю, кто пек эти книжки по пять центов каждая. «Белый Ламберт и Черный Корсар», «Любовь Белого Ламберта», «Белый Ламберт в стране гиббелинов».
В этом была вся Мари. Я проклинал себя. Как может нравиться такая девушка? Шкаф в ее комнате завален книгами, которые годятся только для растопки камина. Думаете, она очень любила Вальтера Скотта? Ну, «Айвенго» еще туда‑сюда. Она могла прочесть душещипательные места, где герой спасает героиню из горящего замка. Но на длинные описания тогдашних нравов ее уже не хватало.
Вот что я видел у нее на столе: «Судьба пирата, или Последний разбойник морей», «Гондериль‑вампир, или Пляска смерти», «Бедная Джесси и хрустальный башмачок», «Страдалица Джейн». И конечно, всеми верховодил Белый Ламберт. Теперь‑то выяснилось, что Мари со дня на день ждала его появления.
Еще одной страстью Мари было аккуратное ведение семейной книги «Бланшар‑ливр». Это здоровенный том с золотым тиснением на обложке. Чего в нем только нет! Мари старается, чтобы каждый день там появлялась новая запись.
Я как‑то от нечего делать полистал «Бланшар‑ливр». Тут и вырезки из газет, и картинки, и описание семейных обедов, и рецепты. «Возьмите засохшие сосновые иголки, корень китайского шиповника, красный корень, корень сассафраса, добавьте сухой лист остролиста, сахарную патоку, дрожжи, подсыпьте кукурузную муку и потом…» Дальше длинное описание, как приготовить необычайно вкусное домашнее пиво.
Каждого человека, побывавшего в доме, заставляют что‑нибудь написать в этой книге. Я отделался скромной пометкой: «Случайно попал в сад и случайно оказался в доме. Майк Аллен. 11 мая 1860 года».
Самой длинной записью разразился Люк Чартер: «Считаю большой честью для пожарной команды города Гедеона оставить память в этом достославном фолианте семьи замечательного героя французской, испанской и мексиканской войн, а также отца впечатляющей леди, а также ныне хозяйки этого достославного дома, в котором хранятся достославные традиции семейственности, уюта, счастья и грома побед, гремевших над покоренной Францией, Испанией и Мексикой. Со всем уважением и любовью Люкас Чартер, лейтенант пожарных войск, в будущем сквайр».
Не говоря уже о малость корявом стиле, Чартер перегнул по военной части. Что это за войны – «французская, испанская и мексиканская»? Впрочем, мексиканская как раз была, но генерал уж никак не мог в ней участвовать. А «покоренная Франция»? Если бы сам месье Бланшар удосужился почитать книгу, он бы надрал Чартеру уши.
Мари не выносит, когда она не в центре внимания. Ей нравится уходить с галереи, чтобы все кричали: «Куда же ты, Мари? Нам без тебя скучно!» Она общий баловень. Если Отис Чепмен слишком увлечется Дейси Мей или Флорой Клейтон, она подзовет подружку к себе. Так или иначе Отису придется разговаривать с обеими. Она, конечно, не сомневалась, что любой помчится к ней по первому зову. Интересно, удалось бы ей расколоть близнецов Смитов?
Но она мне нравилась. Нравилась, и все – вот что обидно. Казалось, в ней спрятано маленькое солнышко. Оно брызжет вокруг горячим светом, а все остальные вроде планет так и вертятся кругом. Стоило ей пробежать мимо в белом платье, белых гольфах, с белой ракеткой в руках, стоило улыбнуться яркими губами и крикнуть: «Майк, догони!», как ничто не могло удержать меня на месте.
Мы бегали по саду, смеялись. Однажды я схватил ее в тени большого, почти склонившегося к земле дуба. Она упала, хохоча, толкалась. Потом вдруг стала серьезной и посмотрела прямо в глаза.
– Разве это хорошо – толкать леди? – спросила она. – Так делают только нехорошие люди.
Я встал поспешно и отряхнулся. Она осталась на траве, только руку под голову положила. Она сказала:
– Нельзя приставать к леди, когда ей это не нравится.
Я снова было кинулся к ней, но она вскочила и умчалась, звонко крича:
– Хетти, Хетти! Он сломал нашу ракетку!
Хетти совсем другая. Может, больная нога тому причиной, но я никогда не видел, чтобы Хетти кокетничала, ну хоть немного. Все‑таки она девочка. Бывают минуты хорошего настроения, и тогда она могла бы как‑то особенно посмотреть, ну хоть просто повести глазами, как это умеет любая девчонка, когда на нее уставится мальчик. Но нет.
Однажды я встретился с Хетти взглядом. Она сидела задумавшись, и вот я посмотрел ей в глаза. Мы не играли в гляделки, но получилось, что мы смотрели глаза в глаза несколько долгих секунд. Потом она быстро, словно спохватившись, отвела взор, и щеки ее слегка порозовели.
Это был грустный взгляд. Ее глаза как два маленьких светлых озерка, но очень глубоких. А на дне их спрятано что‑то. Какая‑то печаль и дума. Может быть, тайна.
Однажды, когда я сидел в саду, ко мне подошел Мюрат. Он положил мне голову на колени и начал смотреть в глаза. Я даже вздрогнул тогда. Никогда еще живое существо не смотрело на меня с такой немой силой. Он что‑то хотел сказать, но ясно было, что сказать не может. Вот какие бывают глаза.
Как‑то я застал Хетти в саду. Она читала книгу. Когда я подошел, Хетти быстро закрыла и спрятала томик. Но я заметил, это был Лонгфелло. Я мог бы прочесть ей наизусть:
Вы, кто любите легенды
И народные баллады,
Этот голос дней минувших,
Голос прошлого, манящий
К молчаливому раздумью,
Говорящий так по‑детски,
Что едва уловит ухо,
Песня это или сказка, –
Вам из диких стран принес я
Эту Песнь о Гайавате!
О, я много знал из «Гайаваты», но я только спросил:
– Что ты читаешь, Хетти?
– Просто стихи, – ответила она.
Я понимал, почему она прячет книгу. Лонгфелло в этих местах совсем не жаловали. Ведь этот человек написал «Стихи о рабстве». Я думаю, если бы мисс Харриет Бичер показалась на улицах Гедеона, ее бы закидали тухлыми яйцами, а может, и забили палками. Никто здесь не читал «Хижины дяди Тома», но все знали, что в этой книге одно вранье. Какая‑то тощая жердь, никогда не бывавшая в штате Кентукки, взялась писать про этот штат и несчастных черных.
А знает она, что ровно месяц назад в Традесканции сорок негров убили своих хозяев, сожгли имение, разбежались кто куда и поймать удалось не всех? Знает она, что Билл Таллаверо, сумасшедший плантатор из Натчеза, дал вольную своим черным и с тех пор по округе все с ног на голову встало?
Неужели Хетти аболиционистка? На прошлой неделе в местной газете появилась заметка:
«Зараза ползет из соседних штатов. Вы слышали, что такое „подземная железная дорога“? Нет, это не чудо из чудес, не думайте. Находятся белые, которые помогают неграм бежать на Север. Они устраивают тайники и передают беглых друг другу, как по цепочке. Уму непостижимо! Нас посетил сэр Аткинс, редактор газеты „Телеграф“ из Джорджии. Он и рассказал про „подземную дорогу“. Неужто такое может существовать и у нас? Да провались они пропадом, эти проклятые аболиционисты! Они еще будут рыть, как кроты, наши поля и пастбища! Вешать их на первом суку!»
Я уже заметил, что Хетти часто бывает в лачугах у негров. Она все время шепчется с дядюшкой Парижем, обменивается улыбочками с поварихой Сорбонной. И даже мрачный Кардинал расплывается, когда видит Хетти. Что и говорить, прислуга очень любила Хетти. Я так думаю, не без ее участия кое‑что перепадало неграм с господского стола. Один раз видел, как целый песочный торт перекочевал в лачуги.
Все это неплохо. Быть доброй девочкой хорошо. Но почему только с черными она оживляется, смеется, как колокольчик, а на галерее забьется в угол и молчит, молчит напролет весь вечер? Я никогда не слышал такого серебряного смеха, который звенит, когда Хетти уходит к черным. Чем мы хуже ее дружков и подружек из лачуг? Я никогда не обижал Хетти, Мари с ней ласкова, а едкий Отис Чепмен старается не задевать Хетти своими шуточками.
Что касается Морриса, тут дело темное. Я до сих пор не пойму, зачем он нес какую‑то чепуху в саду. «Хочется только с тобой. Буду носить на руках». Нет, честное слово, Моррис чудак. С того раза он не перекинулся с Хетти словечком. Может, подумал, что слишком много ей наобещал. Да и Хетти теперь старалась не появляться вечерами на галерее. Она уходила туда, где рядом со своими тростниковыми хижинами негры усаживались в кружок, пели и рассказывали разные истории.
Глава 18.
Арш‑Марион есть Арш‑Марион
Иногда генерал Бланшар подходил к низеньким постройкам, где жили его рабы, втягивал воздух носом и говорил:
– Арш‑Марион есть Арш‑Марион.
Только одному генералу было известно, что он имел в виду. Во всяком случае, участок усадьбы, где жили черные, стали называть Арш‑Марион.
Работы обитателям Арш‑Мариона хватало. В январе упаковывали последние тюки хлопка, в феврале готовили поля под кукурузу, а в марте начинали посев. В апреле работали в саду, в мае начинали сеять хлопок, в июне косили траву, в июле чинили дороги и приводили в порядок усадьбу, а в августе начинался сбор хлопка. До самой зимы крутились «джинны», отсеивая горы «белого золота», а там снова пора готовить поля под кукурузу.
Еще всякая живность, куры, индюки, свиньи. Еще домашние работы. Еще господские праздники. Еще свои заботы. Только поздним вечером в Арш‑Марионе наступал часок‑другой отдыха.
Толстогубые, с блестящими черными лицами, в белых панамах и домотканых штанах на одной помочи, они садились большим кругом и начинали свои разговоры.
Сначала все негры кажутся на одно лицо, потом видишь, что они такие же разные, как белые. Они очень давно у генерала. Дядюшка Париж, например, сорок лет. За долгие годы Арш‑Марион превратился в одну большую семью. Кто‑то женился здесь в молодости, пошли дети и даже внуки. Генерал редко покупает новых рабов и пока никого еще не продал. Рождались в Арш‑Марионе и умирали. Похоже, никто и не думал, что можно жить по‑другому.
Во время полевых работ генерал Бланшар забирался на крышу дома, на «голубятню», как он говорил, и следил за всеми в подзорную трубу. Вечером он отчитывал нерадивых работников и даже наказывал плетьми. Негры сначала верили в чудодейственную силу хозяина. Как из такой дали он может увидеть, кто ленится? Но потом раскусили, в чем дело. Теперь домашний служка Джим с той же «голубятни» поднимал за спиной генерала белую тряпку, если старый вояка хватался за свою трубу.
Когда подросла Мари, плетка надсмотрщика перекочевала в полевой домик. В усадьбе уже никого не наказывали. Генерал считал, что внучка должна видеть только «прекрасное». Выписали много картин и развесили их по комнатам. Привезли ноты и гувернера‑француза. Но тот пробыл в доме недолго: генералу показалось, что он республиканец.
Много разных историй слышал я на вечерах в Арш‑Марионе. Узнал про Билла Дорожника. Целый год ловили этого грабителя поездов, но так и не поймали.
Билл Дорожник прыгал на тихом ходу в товарняк, открывал ключами замок вагона и сбрасывал на полотно тюки хлопка, свиные туши, бидоны с маслом, бутыли с вином. Всем этим он делился с черными людьми.
Шериф из Эскамбии поклялся убить Билла Дорожника. Он много раз догонял Билла, но тот превращался то в лисицу, то в черную собаку, и одураченный шериф пробегал мимо. Негры поют:
Спасибо, спасибо, что нас не забыл
Хороший парень Дорожник Билл.
Негры, которых генерал посылал на укладку шпал между Гедеоном и Аржантейлем, показывали целое представление. Они брали длинную жердь на плечи вместо рельса, начинали притоптывать в такт, вопить и улюлюкать. А тот, кто командовал, распевал громко:
Осторожно, братцы,
Дома детки ждут.
Станешь спотыкаться,
Ляжешь в землю тут!
Они укладывали рельс на полотно и пели вместе:
Никого не полюблю,
Если ногу придавлю!
Рельсу к рельсе кладешь,
Не соломинку кладешь,
Дочку замуж отдаешь,
Не корову отдаешь!
Показывали, как забивают в шпалы стальные нагели:
О‑лу‑ла! О‑лу‑ла!
Где ты, милочка с белой монеткой?
О‑лу‑ла! О‑лу‑ла!
Угости меня, босс, сигареткой!
Но больше всего мне нравится смотреть, как дядюшка Париж обучает молодых ухаживанию.
Вы думаете, можно подойти просто так и сказать:
– Эй, Салли, давай‑ка пройдемся!
Ничего подобного. Даже если ты целое лето работал с этой Салли бок о бок на поле, если ты знаешь ее распрекрасно, все‑таки надо выдержать джентльменские правила на арш‑марионский манер.
Например, сидит эта Салли. Сидит в тенечке, ничего не делает, но уже видит, что ты прохаживаешься мимо нее гоголем. А она поджимает губы и отворачивается. Она на тебя и смотреть не хочет. Или, например, скромно опускает глаза.
Когда ты походил туда‑сюда сколько положено, этак около мили, давай останавливайся против Салли и говори с достоинством:
– Любезная миз, быть может, вы не против, чтобы я приблизился к вам и смазал колесо нашей беседы колесной мазью вашего согласия?
Тогда она вздыхает и отвечает:
– Колесная мазь так дорога в наше время! Но находятся леди, которые не пожалеют целой банки на одну втулку.
– О! – говорю я. – В этом чудовищном, страшном мире, где все скрипит и качается от недостатка колесной мази, так приятно встретить человека, который не пожалеет капли, чтобы оросить ею мое заржавевшее сердце!
– Но ржавчина легко удаляется, – успокаивает она. – Поцелуй нежных губ оживляет даже камень.
– Я чувствую, как мое сердце превращается в розу! – вскрикиваю я. – Неужто, прекрасная миз, вы позволите быть вашим спутником и сопровождать вас через тернии этого сада, где не одна оступилась, не одна исчезла впотьмах!
– Но ваша рука как медный поручень локомотива, – говорит она, – я чувствую себя так же крепко, как вагонетка на рельсах.
С этими словами она подает мне руку, и мы прохаживаемся вдоль забора «Аркольского дуба».
Я иногда думал про Африку. Запах морского порта, крепкий аромат пряностей, выгружаемых из трюмов в больших мешках, настой дегтя, манильской пеньки, йодистый дух соленой воды – все это заставляло вообразить Африку. Ее непроходимые джунгли, бескрайние саванны, ее водопады и белый снег Килиманджаро.
Неужели, думал я, все эти люди оттуда? Полуголые, они крались когда‑то среди плетений лиан с копьем в руке, с глазами, прикованными к добыче. Вольные охотники зеленых африканских берегов! Помните ли вы о своей родине? Или другая страна, страна, которая не дала вам ничего, кроме рабства, стала теперь вашей родиной? Я не встречал ни одного свободного негра, который поехал бы на землю своих предков. Почему? Загадка.
Что мне нравится в неграх, так это их терпеливость. Я не про то, что они сносят такую жизнь, хотя, быть может, одно связано с другим. Я хочу сказать, что в разговоре негр никогда не разозлится так, как белый. Если послушать, как беседуют белые братья в пивном салуне, можно подумать, что сошлись кровные враги. Под конец такого разговора в ход идут пивные кружки, бутылки, стулья и все, чем можно доказать собеседнику свою правду.
Негры не дерутся. Можешь назло говорить всякую чепуху, но они только станут улыбаться и терпеливо объяснять, что ты ошибаешься. Есть у них такая игра – «грязные дюжины». В нее начинают играть с малолетства, как бы заранее приучают себя к терпению. Садятся друг против друга два черных мальчишки и начинают ругаться. Нужно придумать самые обидные слова, обозвать маму и папу и все твои недостатки. Нужно добиться, чтобы соперник обиделся или разозлился. Первый, кто выйдет из себя, тот проиграл. «Грязные дюжины» не очень веселая игра. Я думаю, любой белый не выдержал бы и двух ходов, а тут надо сделать двенадцать, да еще улыбаться все время в придачу.
Нет, я не аболиционист. Рано мне еще путаться в такие дела. Пусть все идет своим чередом. А сам по себе я никогда не обижал черных.
Между прочим, в семейной книге Бланшаров я видел такую запись, сделанную рукой Мари:
«Октября 15, года 1859. Сегодня дедушка ездил на плантацию „Как в Ирландии“ и купил там хорошенькую черную всего за шестьсот двадцать долларов. Ей больше двадцати лет. Мы назвали ее Камилла. На плантации у нее остался маленький сын. Дедушка не стал покупать его в придачу, потому что он стоит пятьсот долларов. Нам сейчас нужна посудомойка вместо старой Барбары, а маленький мальчик нам не нужен. Мне жалко Камиллу. Когда я стану большой и у меня будут деньги, я прикуплю ее сына».
Глава 19.
Славься, Черная Роза
«Страшила» взбаламутил всю округу. Вернее, не он, а люди, которые на нем ездили. Теперь только и слышишь: «Отделение, отделение!» Про северян говорят, как про людоедов, которые придут и проглотят детишек южан.
Отделение! Долой власть Севера! Разве вы не знаете, что Южная Каролина послала делегацию в Вирджинию, чтобы созвать конференцию свободного Юга? Вперед, южане! Пальмовая Каролина, сосновая Джорджия, хлопковая Алабама, табачный Кентукки, пеликанья Луизиана! И ты, Миссисипи, страна магнолий, и ты, Виргиния, штат из штатов, сердце Америки!
Сколько можно кормить прожорливых северян, сколько можно терпеть грязь и копоть, ползущие оттуда? Жадность, разврат, бесчестье – вот что такое Север. До выборов нового президента осталось четыре месяца, но ясно, что им станет пронырливый Линкин, этот босяк, везде проклинающий рабство и южные штаты. Демократическая партия раскололась. Эти болтуны не смогли договориться о простых вещах. Победят республиканцы, а значит, Линкин, или Линкольн, как его там, полезет в грязных сапогах по мраморным ступеням Белого дома. Ни растяпа Дуглас, ни темная лошадка Бель, ни Джон Брекенридж, самый достойный из всех человек, не смогут остановить тощего Линкина.
Вы знаете, кто этот человек? Быть может, вы думаете, что он из хорошей семьи? Ничуть не бывало! Родителей у него вовсе не было. Кое‑как вырос, чухался в подмастерьях, в подручных, чернорабочих и всякое такое. Как мог это человек проникнуть в конгресс?
Чего ждать от Линкина? Чего ждать от Севера? Пока «рисовые носы» каролинцы будут договариваться со спесивыми «травоедами» вирджинцами, Север окончательно сядет на шею Югу и будет ездить на нем, как на осле. Нет, ждать нельзя ни одного дня. Пора кому‑то взять на себя смелость и сказать северянам: «Баста! Мы не желаем жить вместе с вами, мы отделяемся навсегда!»
Но кто скажет эти слова? Чахлые «глиноеды» из Аппалачей или «кукурузники» из Джорджии? Быть может, толстые флоридские «крысоловы»? Куда там! Только свободный житель Черной Розы сможет плюнуть в лицо северянам. Черная Роза – красное сердце Юга! Гедеон – сердце Черной Розы! Гедеонец, встань и скажи: «Я отделяюсь!» Созови конвент и заставь его провозгласить: «Мы отделяемся!»
Горячие денечки настали в Гедеоне. Все только и болтали: «Конвент, конвент». Вот так всегда на Юге. Спят, спят, потом вскинутся и начинают колотить себя в грудь, разоряться.
Город наполнили толпы фермеров и плантаторов со всех углов Черной Розы. Стулья из отелей, таверн и салунов перекочевали на улицу. Тут подогретые вином и пивом гомонили с утра до вечера. Гедеонская газета каждый день печатает крикливые призывы и списки людей, достойных войти в правительство Свободной Республики Черная Роза. Президентом – сквайра Стефенса, министром юстиции – судью Хендерсона, министром хозяйства – плантатора Смита, военным министром – генерала Бланшара.
Старый вояка по этому случаю стал надевать свой генеральский мундир и каждый вечер восседать у «дуба славы» с важным лицом.
Приободрился и Чартер. Поговаривали, что гедеонских пожарников превратят в гвардию Черной Розы, а полковник будет командовать всеми войсками.
Мы с Моррисом в это время встали на маневры. Обычно в маневровые идет самый старый и никуда не годный локомотив. У него много смешных названий – «песик», «калоша», «кастрюля». «Страшила» никогда бы не встал на маневры, но Моррис ничем не брезговал. Если бы ему взбрело в голову, он мог бы возить платформы с навозом по всей Черной Розе.
Маневры неуважительная, но трудная работа. К концу дня начинаешь глохнуть от грохота стукающихся вагонов. Все тело болит от постоянных резких толчков. На руках появляются мозоли, потому что крутить тормоз – главное дело на маневрах.
Я несколько раз предлагал Моррису уйти с маневров, но тот пропускал это мимо ушей. Толчея вагонов, запутанная игра рельсов, черепашье ползанье по лабиринтам гедеонских путей доставляли ему странное удовольствие. Так он выходил из спячки, и дело шло к тому, что регулятор «Пегаса» вот‑вот должен был открыться до отказа.
Тут еще была игра в кошки‑мышки с Кузнечиком Джефом. Тот уж совсем возгордился. Увитый зеленью «Страшила» все еще не опомнился от победного «рейса надежды». Казалось, на его черной громадной физиономии написано торжество и самодовольство. Еще бы! Одна из шапок гедеонской газеты гласила: «Мы любим тебя, „Страшила“! Ты возродил в нас чувство достоинства!»
«Пегас» затаился. Толкался в гуще вагонов, прятался скромно на запасных путях, но я не сомневался, что он еще даст «Страшиле» по носу.
Мы стали чаще бывать у Бланшаров. Здесь тоже все крутилось вокруг отделения. Главным проповедником стал Отис Чепмен. У этого белобрысого парня оказались задатки болтуна из конгресса или сената. Он даже предложил создать «Лигу молодых» в защиту южан.
Близнецы Смиты, не очень разбираясь, сразу вступили в эту лигу. Люк Чартер обещал подумать. Он выжидал, кому предложат место председателя лиги. Если на него рассчитывает сам Чепмен, то Чартер, конечно, останется в стороне. Как‑никак он старше Отиса, да еще лейтенант, да еще будущей гвардии. Зачем ему подчиняться Чепмену? Чартер вступит в лигу только в том случае, если председателем станет он.
Мари, Флора Клейтон и Пруси Хендерсон тоже записались в лигу. Отис Чепмен показывал список, где было уже три десятка имен. «Лига молодых» быстро преуспевала.
Только нас с Моррисом никак не удавалось заманить Чепмену, а Хетти даже слышать не хотела ни о какой лиге.
– Я знаю, почему она так поступает, – сказал обиженный Отис.
– Почему? – спросила Мари.
– Потому что она не патриотка!
Это было сильно сказано. Слово «патриот» сейчас очень ценилось в Гедеоне. Тот патриот, а этот не патриот. Это патриотический поступок, а это не патриотический. Нас с Моррисом Чепмен побаивался назвать «не патриотами». Как‑никак мы не слабые девчонки и можем постоять за себя.
– Почему вы с Моррисом не вступаете в лигу? – спросила Мари.
– Какую лигу? – сказал я.
– Ну, «Лигу молодых», которую придумал Отис.
– Какой Отис? – спросил я.
– Что ты придуряешься? – сказала она. – Думаешь, вы с Моррисом такие необыкновенные?
– Конечно, необыкновенные, – сказал я.
– Быть может, когда Черная Роза отделится, вы удерете в другой штат?
– Может, и удерем.
– Может, прямо на Север? – Мари прищурилась.
– Может, и на Север, – сказал я.
– Значит, правду говорил мне Люк Чартер.
– А что он тебе говорил?
– Он сказал, что вы шпионы с Севера. Он сказал, что ты его уговаривал бежать на Север и там поступить в колледж.
– Уговаривал? – Я удивился. – Он сам собирался подать на Север и там поступить учиться.
– Мистер Чартер настоящий южанин! Он никогда никуда отсюда не поедет!
– А ты настоящая южанка?
– Конечно.
– Почему же ты мечтаешь о Париже?
– Париж – это другое дело. Там родился дедушка. У нас есть родовое поместье в Мезон‑Лафите, там живет дедушкина сестра, и скоро мы поедем ее навестить.
– Вот какая ты патриотка! – насмешливо сказал я.
– Я патриотка! – Щеки ее заалели. – Я за отделение!
– Ну да, Черная Роза отделится, а ты уедешь в Париж.
– Дедушку назначат военным министром. Пока мы никуда не поедем. Дедушка очень хороший генерал. Он выиграл много битв.
– И много проиграл, – сказал я.
– Как ты смеешь так говорить!
– Разве его не победили при Ватерлоо?
– Это победили не его, а Наполеона!
– А разве его там не было?
– Дедушка получил при Ватерлоо две раны!
– Значит, его и победили.
– Ты что, издеваешься?
Потом я разговаривал с Чартером. Я сказал:
– Мистер Чартер, у вас в пожарной команде много воды?
– Достаточно, – сказал он высокомерно.
– Значит, вы много заливаете?
– Что заливаем? – не понял Чартер.
– Ну, всякое. Пожар, например. Или про шпионов с Севера.
– Я вас не понимаю, мистер Аллен,–сказал Чартер.– Вы еще молоды, чтобы говорить со старшими такими загадками.
Я заметил, что Хетти старается нас избегать. Как только мы на галерею, она выбирается из кресла, берет свою палку и хром‑хром в гостиную или свою комнату. Моррису это не нравилось. Он стал нервничать. Хетти уходит, он провожает ее взглядом, потом начинает расхаживать по галерее туда‑сюда, заглядывает во все двери.
– Что вам не сидится, мистер Аллен? – спрашивает Мари.
– Насиделся в паровозе, – бурчит Моррис.
– Разве вы там сидите? – удивляется Мари.
– Конечно.
– У вас есть стульчик?
– Нет, я сижу прямо на топке.
– Но это, должно быть, очень горячо.
– Конечно, – ляпает Моррис. – Когда прожжешь штаны, совсем не хочется сидеть.
Вот что может сморозить Моррис на галерее.
– Вообще‑то я не понимаю, – сказал мне как‑то Отис Чепмен, – какие у тебя убеждения?
– Самые убежденные, – заверил я.
– Ну в чем ты убежден?
– Я убежден в том, что завтра в пять утра мне разогревать «Пегаса».
– Это не убеждение, – сказал Чепмен. – Простая необходимость. Ты за Юг или за Север?
– Смотря что ты понимаешь под Югом, смотря что под Севером.
– У меня точное разделение, – сказал Чепмен. – Мой отец подсчитал: если температура года, то есть средняя его температура, выше шестидесяти по Фаренгейту, – это Юг, а если ниже пятидесяти – это Север.
– А что находится между пятьюдесятью и шестьюдесятью? – спросил я.
– Пятьюдесятью и шестьюдесятью? М‑м… – Чепмен замялся.
– Между пятьюдесятью и шестьюдесятью по Фаренгейту и зарыты мои убеждения, – сказал я.
– Значит, не нашим и не вашим? – спросил Чепмен.
– А может, и нашим и вашим, – сказал я.
– Такие, как ты, очень опасные люди, – сказал Чепмен.
– А по‑моему, такие, как ты.
– Наверное, ты аболиционист.
– А что это такое?
– Сам знаешь прекрасно.
– Ты станешь сенатором, Отис, – сказал я.
Это его несколько смягчило.
– Почему вы с Моррисом не вступаете в лигу? – спросил он.
– У нас другие планы. Мы образуем свой союз.
– Какой союз?
– Это пока секрет. В твоей лиге, Отис, только девчонки. А у нас будут взрослые. У нас будут паровозы, знамена и ордена.
Эти слова только подстегнули Чепмена. Целые дни он носился по городу и уговаривал даже сопливых мальчишек записаться в его лигу. Он уже побаивался какого‑то неизвестного союза и готовился с ним бороться. Я говорил, что Отис Чепмен станет сенатором или конгрессменом.
Тем временем в городе открылся конвент Черной Розы. Конвент – это сборище самых шумливых людей. Просто удивительно, как быстро удалось забить колонный зал Капитолия разгоряченными сынами Черной Розы. Я уж не знаю, чем они там занимались, но вываливали краснощекие, с блестящими глазами, размахивали голубыми флажками и пели:
Славься, Черная Роза!
Пусть сбудутся наши грезы!
Какие вообще‑то у них грезы? Ну, отделиться от Севера. Ну, собрать побольше тюков хлопка. Ну, выпороть негра. А еще что? Я как‑то слышал разговор. У забора в пыли сидели два гедеонца.
– Эй, Ред, а что хочет сделать с нами этот паршивый Север?
– Не знаю, Ник. Должно быть, что‑то нехорошее.
– Вырубить кукурузу?
– Думаю, нет. Они же сами лопают.
– Хлопок пожечь?
– Так штаны им из чего‑то надо шить.
– А, тогда плевать.
Генерал Бланшар строевым шагом выходит из дома, садится в коляску и едет в конвент. Он смотрит вокруг орлиным взглядом и чувствует себя полководцем в большом сражении.
Во всей этой суете мы с Моррисом как белые вороны. Южный патриотизм нас не очень зажигает. Ведь мы люди ниоткуда – ни с Юга, ни с Севера. Я, например, пришел с Запада, а Моррис, как я уже говорил, родом из Иллинойса. Об этом не знал никто, кроме меня. Ведь Иллинойс проклятый штат. Именно он выдвинул сейчас в президенты Эйба Линкольна. Но все, конечно, чуяли, что Моррис не из южан. Больно он чудной, а к тому же бледный. Загар не берет его кожу, южанину не может это понравиться.
– Надо драпать отсюда, – сказал Моррис.
– Почему? – спросил я.
– Скоро начнется заваруха. Север не потерпит, чтобы Черная Роза отделилась. Возьму Хетти и уеду.
Он так и сказал: «Возьму Хетти и уеду».
– Почему Хетти? – спросил я. – Может, Мари.
– Мари не отпустят.
– А Хетти отпустят?
– Генерал ее не любит. Она ему не нужна.
– Значит, ты выбираешь ту, которая не нужна генералу?
Моррис насупился.
– Я бы вылечил ей ногу. На Севере есть хорошие врачи. Ее никто не лечит. Она скоро перестанет ходить.
– Тебе‑то что? – сказал я.
Внезапно он сел и заплакал, как тогда, в саду у Бланшаров. Я испугался.
– Что ты, что ты, Моррис?
Он рукавом вытер слезы и жалостливо хлюпнул носом.
– Я в нее, это… Как там говорят? Наверное, влюбился…
– В Хетти?
– Угу.
– Знаю, как ты в нее влюбился, – сказал я. – Как влюбился, так и разлюбился. Давно ты в нее влюбился?
– Еще до того, как встретил тебя.
– Смотри‑ка! – я удивился. – Никогда бы не подумал! А почему же ты ее мучаешь?
– Не мучаю, – буркнул он.
– А то я не вижу. На балу не подошел ни разу. Да и потом…
– Я сам не знаю, почему так выходит.
– Зачем ты ушлепывал за Мари? Хетти назло?
– Да нет… Говорю тебе, не знаю. Мне очень ее жалко.
– Кого, Хетти?
– Да, Хетти.
– Так это не любовь. Это просто жалость.
– Ты думаешь? – С мокрыми щеками он уставился в небо, как будто искал там ангела. – Хорошо бы, это была не любовь.
– Вот те раз! А про нее ты подумал? Может, она тоже в тебя влюбилась? Ты заметил, что она перестала ходить на галерею?
– Заметил.
– А почему?
– Не знаю.
– Послушай, Моррис, ты говоришь так, как будто влюбиться в Хетти несчастье.
– А то счастье, что ли?
– Да почему, не пойму?
– А что мне с ней делать? У нее ведь нога…
Я был поражен. Значит, он стеснялся ее недуга? Я прочел ему целую лекцию о возвышенной любви. Я упомянул о Ромео и Джульетте.
– Причем здесь Джульетта? – сказал он уныло. – У нее были обе ноги.
– Но Хетти может вылечиться!
– Вот я и хочу ее вылечить.
– А так бы на ней не женился?
– Не знаю, – сказал он. – Сначала возьму ее с собой, а там посмотрю.
– Послушай, ведь Хетти не чемодан. Она, может, с тобой и не поедет.
– Она мне сказала, что хочет быть моей сестрой. Вот я и предложу…
– Брось ты эти игрушки, Моррис. Слышал я басни про сестриц. Мне кажется, ты должен поговорить с Хетти.
– О чем?
– Объясни ей, что хорошо к ней относишься. А то она сама не своя.
– Ты думаешь, это просто? – сказал он уныло.
– А что тут такого? Подойди и скажи: так и так, Хетти, прости меня, дурака, и так далее…
– Не получится у меня. За что я должен просить прощения?
– Но ты же сам знаешь, что она… Ну как бы это… Страдает.
– Думаешь, страдает? – он оживился. Вот чудной человек.
– Да, да. Мне кажется, она тебя любит.
– Ты так думаешь?
– Хочешь, спрошу? Вообще‑то я уже спрашивал. Она сказала, что ты парень ничего.
– Так и сказала?
– Ну вроде того.
– А давно это было?
– Два дня назад, – соврал я.
Моррис совсем приободрился.
– Ладно, – сказал он, – что‑нибудь придумаю. Главное, ей подлечиться. Она у меня забегает. Я дам доктору тысячу долларов!
– Откуда они у тебя?
– Заработаю. Если в Новой Англии встать на линию, тысячу долларов заработать – раз плюнуть.
Я хорошо помнил этот вечер. Последний спокойный вечер в нашей гедеонской жизни. Закат был яркий и жгучий. На небе горел пожар, и никакой Люк Чартер, даже с паровым брандспойтом, не смог бы затушить его уголка. Казалось, насквозь прогорели оцинкованные крыши пакгаузов, докрасна накалились стекла домов. Сам воздух был розовый от тепла. Потом закат угасал. Он сделался вишневым, как брус железа, выброшенный из горна. Небо темнело, и только края стреловидных облаков, перекрещенных, как несколько ножей, горели золотым лезвием.
Мы сидели с Моррисом у вагончика и любовались. Вдали на перрон станции высыпала большая толпа со знаменем.
Она дудела в трубы и распевала:
Славься, Черная Роза!
Пусть сбудутся наши грезы!
Видно, кто‑то приезжал на вечернем «щегольке» из форта. Быть может, новый министр или еще какой герой отделения.
Я хорошо помнил этот вечер. Последний спокойный вечер гедеонской жизни. После него колесо событий завертелось со страшной скоростью, как у «Пегаса» на полном ходу. Всего несколько дней оставалось мне провести в этих краях, и эти дни я запомнил навсегда.
Глава 20.
Самая смешная история
Садитесь в кружок, милые дети. Дядюшка расскажет смешную историю. Ну, было это давно, а смешней ничего не было.
Каждый из вас знает, что Кривой Початок влюбился в Белую Коробочку. А как звали Кривого Початка? Ну, может быть, Моррис. А как звали Белую Коробочку? Ну, может быть, Хетти. Но какое кому до того дело?
Так вот он влюбился, пострел. Так вот он пошел и кинул в нее кукурузным огрызком. А она, потому что девочка, она заплакала. Дурак. Зачем он кинул огрызком? Она сказала:
– Дурак. Зачем ты кинул огрызком?
А он, потому что мальчик, он ответил:
– Кинул, и все.
А мистер Филин, который сидел на дереве, мистер Филин, потому что он Филин, сказал:
– Да он влюбился.
– Но тогда не бросают огрызком, – сказала девочка.
– А что тогда делают? – спросил Кривой Початок.
А мистер Филин, потому что он умный, мистер Филин сказал:
– Делают что‑то хорошее.
– Всякое я могу, – говорит Кривой Початок. – Могу и хорошее. Только какое?
– А вот какое, – говорит Белая Коробочка. – Ты знаешь Смоляного Малыша?
– Да как же, – отвечает Кривой Початок, – знаю его, неумытого. Только как звать его, позабыл. Может быть, Вик?
– А знаешь, что он ищет свою маму? – говорит Белая Коробочка.
– Вот тебе раз. Зачем ему мама?
– Он свою маму ищет. А мама его со мной рядом живет.
– Вот тебе раз, – говорит Кривой Початок. – Так и живет? Почем же ты знаешь, что это она?
– Какой же ты глупый, – говорит Белая Коробочка. – Раз маму зовут Камилла, а малыша Вик, разве она не его мама?
А Кривой Початок, пострел, он почесал свой кукурузный затылок.
– Раз так, – говорит, – может, ты и права. Если Камилла и Вик, значит, мама и сын, ну их совсем. Мне‑то мамаша совсем ни к чему.
– Но хозяин Тутовый Лоб совсем Смоляного Малыша замучил. Никуда не пускает. Вот и пойми, к чему я веду.
– Да кто ж тебя знает? – говорит Кривой Початок. – Я‑то как догадаюсь, к чему ты ведешь?
А мистер Филин, который на ветке сидел, мистер Филин сказал:
– Покумекай немного, парень. А покумекаешь – сделаешь доброе дело. Сыночка приведешь к маме. Сыночка приведешь к маме, обрадуешь Белую Коробочку. Обрадуешь Белую Коробочку – она тебя и полюбит.
– А как же я его приведу, если хозяин Малыша держит?
– А это дело хозяйское.
– Ладно, – говорит Кривой Початок.
Пошел, все затылок чешет. У Тутового Лба ружье двадцать второго калибра. Как же украсть Смоляного Малыша? Как порадовать Белую Коробочку?
А тут, глянь, сам Смоляной Малыш навстречу бежит.
– Ух ты, – говорит Кривой Початок, – здравствуй, чумазый. Куда направляешься?
Уф‑уф! Совсем запыхался Смоляной Малыш.
– Бегу от хозяина, – говорит. – Маму ищу. Ну, ясное дело, Кривой Початок его за ручку – и к Белой Коробочке прямым ходом.
Как звали Белую Коробочку? Может быть, Хетти? А Кривого Початка? Может быть, Моррис? А маму и Смоляного Малыша? Вик и Камилла? Но какое кому до этого дело! И мистер Филин, который сидел на дереве, мистер Филин так и сказал:
– Нет никому никакого дела.
Но что тут вышло, милые дети? Смешная вышла история. Смешнее такой и не было. Хозяин Тутовый Лоб, он давно собирался к девочке в гости. Купить у нее сидра, да хлопка два тюка, да кизилового варенья.
Пришел, значит, к Белой Коробочке Тутовый Лоб и видит: в обнимку сидят Смоляной Малыш и мама. А Белая Коробочка с Кривым Початком тоже почти в обнимку. Вот, стало быть, какие дела.
Ну, Тутовый Лоб, понятно, за Малышом.
– Вот он ты где, негодник! Все кругом обыскал! Держи, хватай работничка!
А Смоляной Малыш, понятно, стрекача. Сердечко в груди прыгает. Только нашел маму, а тут, значит, опять в неволю?
– Стой! – Тутовый Лоб кричит. – Стой, понимаешь!
А Смоляной Малыш, он бежит.
А Тутовый Лоб за свою двустволку. Вскинул ее да как хлопнет из двадцать второго калибра – бах‑бабарах! Из первого ствола кастрюлю на заборе пробил, из второго ствола красную розочку Малышу приделал.
Черный был Смоляной Малыш, ох, какой черный. Блестящий и черный, вот какие дела. А красного на нем отродясь ничего не бывало.
И упал Смоляной Малыш на землю, потрепыхалось его сердечко немного да и совсем затихло. Маму повидал, и ладно. Какие еще дела? Прожил на свете шесть лет, ну, это куда как много. Другие и вовсе тут не появлялись.
А мистер Филин, который на дереве сидел, мистер Филин сказал:
– Отродясь ничего смешней не видел. Один в девчонку влюбился, другая добро захотела сделать, а третий и вовсе за сидром шел.
Давно это, милые дети, было, давно. Я сам тем Филином был, на ветке сидел и очень смеялся. А вы, милые дети, не плачьте. Возьмите кусочек глины, слепите из нее куколку, облейте горячей смолой, вот и получится новый Смоляной Малыш.
А про того забудьте, я уже про него забыл.
Глава 21.
Наш Вик
Мы похоронили нашего маленького Вика за кизиловой рощей. Мать его, посудомойку Камиллу, два негра отнесли домой, потому что она упала и тоже почти умерла. Лицо ее было цвета сухой земли.
И двух часов она не провела со своим сынишкой. Как мы могли поступить так беспечно! Когда привели Вика в усадьбу, когда посмотрели на радость матери и всего Арш‑Мариона, оставили их без присмотра, пошли на свою галерею.
Кто знал, что нагрянет в усадьбу Бешеный Шеп, всего‑то для купли‑продажи то ли свиней, то ли навоза. Кто знал, что пройдет он по саду и лицом к лицу столкнется с Камиллой и Виком.
И все могло обойтись. И может быть, Шеп не узнал бы своего маленького раба. Но Вик бросился бежать. А Шеп только что выпил с генералом бурбонского виски. Он крикнул Вику, чтобы тот остановился. Но, я думаю, наш Смоляной Малыш раньше бы умер, чем остановился.
Он и умер раньше. Не очень‑то метил Шеп, но сразу попал. А Хетти выбежала из дома, припадая на ногу, и била его палкой, и кричала исступленно, а Шеп только отмахивался ружьем и бормотал: «Уймите свою девицу, генерал».
Потом у Хетти был обморок, и она лежала до вечера бледная. Шеп уехал. Генерал простился с ним холодно. Ему не было дела до того, как О’Тул обращается со своими рабами, но он не любил пальбы в своей усадьбе.
Получилось, что все мы, Хетти, Моррис и я повинны в гибели Вика. По той записи в книге Бланшаров я сразу понял, что негритянка Камилла, купленная Бланшаром у Шепа О’Тула, и есть мама нашего Вика.
Мы не собирались ничего особенного делать. Но когда Моррис сказал о Камилле Хетти, та очень обрадовалась и решила поговорить с генералом. Зря она это сделала.
– Мсье, – сказала она, – вы всегда были очень добры ко мне.
– Я тебя слушаю, моя девочка, – важно сказал генерал.
– Я знаю, что мое воспитание обходится вам в большую сумму.
– Пустяки, – сказал генерал.
– Вы отложили мне деньги на приданое.
– Ты уже нашла жениха?
– О, нет. Просто я бы хотела попросить вас, мсье. Быть может, вы разрешите мне истратить часть этих денег?
– Для какой цели? Невеста не вправе тратить свое приданое. Им будет распоряжаться жених. Когда мы подпишем брачный договор и ты найдешь общий язык со своим суженым, быть может, тогда тебе что‑то и удастся истратить. Но, впрочем, сколько тебе нужно?
– Шестьсот долларов, мсье.
– Ты хочешь приобрести бриллиант?
– О, нет, мсье. Просто я уже сейчас хотела бы иметь собственную служанку.
– Но разве у тебя ее нет? Ты можешь выбрать любую девушку Арш‑Мариона.
– Мне бы хотелось, чтобы она принадлежала мне.
– Иными словами, тебе хочется выкупить у меня служанку в счет своего приданого?
– Вы меня правильно поняли, мсье.
– Я тебя понял правильно. Но ты все неправильно понимаешь, Хетти. Повторяю, приданое тебе не принадлежит. Им будет распоряжаться жених. Кроме того, меня удивляет это странное желание иметь отдельную собственность в доме, где все общее. Разве я в чем‑нибудь тебе отказывал?
– Нет, мсье.
– Ты знаешь, мы с Мари собирались в Париж, и она настояла на том, чтобы взять и тебя. Я не имею ничего против, ты поедешь с нами в Париж, как только позволят мои дела. Ты ведь знаешь, что я буду военным министром, и только это отодвигает нашу поездку.
– Но я могу и не ехать в Париж, – прошептала Хетти.– Наверное, это вам дорого обойдется.
– Конечно, не дешево. Но о чем ты говоришь?
– Быть может, если я не поеду в Париж… Быть может, на эти деньги, мсье…
– Ты опять за свое? Я ничего не понимаю! Впрочем, все ясно. Я знаю твою навязчивую мысль отпустить кого‑то на волю. Я не ошибся? Ты хочешь кого‑то купить и отпустить на волю?
– Да, – прошептала Хетти.
– Кого же?
– Камиллу.
– Но я только что ее купил! В чем дело?
– У мистера О’Тула остался ее маленький сын.
– Ну и что? Ты выпустишь Камиллу, но Шеп О’Тул не выпустит ее сына. Они все равно будут врозь. Раньше ты просила меня прикупить того негритенка, теперь ты собираешься выкупить Камиллу. Девочка моя, все это пустые затеи. Одной покупкой не исправишь положения. По всей Черной Розе матери и сыновья, братья и сестры живут врозь. Таков удел черных. Господь все видит и все знает. У меня тоже нелегкая судьба. Меня разлучили с моим императором, едва не убили, заставили покинуть родную страну и жить в этом захолустье. Почему ты думаешь, что белым легче, чем черным? В Мезон‑Лафите у меня осталась любимая сестра, я не видел ее уже сорок лет. Моя дочь погибла со своим мужем почти на моих глазах, и я разлучен с ней навсегда. Всегда кто‑то с кем‑то разлучен. Ты думаешь о Камилле и ее сыне, а я думаю о Франции. Почему тебя никогда не заботило, что я разлучен со своей родиной?
– Но ведь вы можете туда вернуться.
– Вернуться? Легко сказано! Добиться славы и почета в одном месте и все потерять. Потом строить жизнь в другом, все бросить и возвращаться обратно. А что там тебя ждет? Опять улюлюканье толпы?
– Но ведь во Франции снова империя, мсье.
– Империя! Разве можно сравнить жалкого Луи Бонапарта с моим императором! Дитя мое, если б ты видела его! Он был как солнце!
На этой торжественной ноте генерал и закончил разговор с Хетти. Что для него жизнь какого‑то черного человечка! Когда он увидел Вика, повисшего на изгороди «Аркольского дуба» с красным пятном на спине, он только поморщился. Вот если бы Вик был флейтист или барабанщик полка зуавов и погиб, созывая солдат под знамя, тогда другое дело. Тогда генерал Бланшар мог произнести что‑нибудь вроде: «Voila une belle mort!» – «Вот прекрасная смерть!», слова, сказанные Наполеоном на поле боя.
Зря Хетти затеяла разговор с генералом. Да и мы не подумали. Зачем повели Вика в усадьбу? Ведь ясно, что нельзя ему было жить с матерью. Разве что только бежать и Камилле? Но это целое дело.
Конечно, слыхали мы с Моррисом про «подземку». Может, в других штатах и находились белые, которые прятали беглых негров. Передавали их друг другу – и так до самой линии Мейсона. Но в Черной Розе провернуть такое дело трудновато.
Здесь толком об этом никто ничего не знал. Негры – так те просто верили, что есть настоящая линия под землей. Бегают по ней паровозы, тайком перевозят рабов в свободные штаты.
Конечно, мы не аболиционисты. Но для Вика могли бы попробовать. Знать бы хоть один тайный пункт. Довезти туда Вика с Камиллой, а там прощайте, черная мама и черный сынок!
Но где ты, где ты «подземная железная дорога»? Где твои белые, пошедшие против белых? Где эти люди в надвинутых фетровых шляпах и черных шейных платках? Люди с кольтом за поясом, сидящие на передках фургонов, заполненных сеном. А в сене пугливо сжавшийся негр, мать с дочкой, братик с сестрицей. Где вы, такие люди? Нет вас на земле Черной Розы.
Пока мы просто решили сводить Вика к маме. А о последствиях никто из нас не подумал. Даже если бы Шеп О’Тул, мистер Шептун, как звал его Вик, не заглянул в усадьбу. Что тогда? Привести к маме сынишку, а потом увести обратно? Да и куда увести? На станции Вику всегда грозила опасность. Она надвигалась, мы это чувствовали. Вот‑вот разговоры о Вике докатятся до тридцатой мили и Шеп их услышит. Ведь этого не миновать. Но все случилось раньше.
Что ж, мы натворили дел. Нельзя было оставлять Камиллу и Вика одних. В счастливом угаре они забыли обо всем. Разгуливать прямо по саду! Да еще натолкнуться на Шепа!
Струйка крови текла у Вика и изо рта. Точь‑в‑точь как в тот день, когда он объелся красной смородиной. Такая же тонкая и светлая. Моррис тогда сказал ему:
– Где ты набрал смородины, черный брат? Вик мотнул головой в сторону пустыря.
– Надеюсь, не в саду у Кузнечика?
Вик помотал головой.
– Там, за этим… там его много.
– Кого его, темнокожая бестия? – вопросил Моррис:
– Ягодов.
– Ты нам оставил этих ягодов?
Вик в изумлении застыл и бросил жевать.
– Ведь надо же поделиться со старшими. Разве не стыдно?
Ясно было, что Вик не подумал. Растерянно он покрутил головой, потом вытащил изо рта непрожеванный красный комок и с сожалением протянул его Моррису.
– Тьфу! – сказал Моррис и поморщился. – Стыдно, стыдно не угощать старших.
Вик так и остался стоять с протянутой рукой. Вид у него был виноватый. На подбородок стекала красная струйка смородинового сока.
Был Вик, и нет его. Что ж, много ли стоит смоляной человечек на этой земле? Возьмите несколько фунтов хорошей сосновой смолы да пинту Каролинского скипидара, смешайте. Слепите теперь малыша и дайте ему имя. Вот и получится Вик.
Глава 22.
Я смотрю на звезды
Я все смотрю и смотрю в ту сторону горизонта, где среди серебряной звездной мошкары угадываются стрекозиные крылья Андромеды и Пегаса. Они чуть загнуты вверх и накренены в сторону яркого Альтаира. Кажется, стрекоза целится на посадку в огромный ночной бутон Черной Розы.
В одной книге написано: «Если потерял дорогу, смотри на звезды. Если потерял друга, смотри на звезды».
Нет, я пока не терял друзей. Почтальон, которому прострелили голову в колорадском каньоне, не был моим другом. Погибшие на Континентальной дороге переселенцы тоже не были моими друзьями, а перебитые белыми индейцы друзьями стать не успели.
А что маленький Вик? И его не приходилось считать закадычным другом. Так что я мог бы не смотреть на звезды. В книге написано: «Если потерял себя, тоже смотри на звезды. Они всегда одинаковые. Цепляйся за них глазами, как за последнюю соломинку. Места вокруг разные, люди разные, все разное, а звезды одни».
И еще: «Учитесь понимать язык созвездий. В одних призыв, в других утешение, в третьих разгадка тайн. Созвездия – это небесные письмена, которые можно научиться читать».
Я смотрел на Андромеду и Пегас. Что ж, они похожи на тайные знаки. Многое тут можно вообразить. Можно представить, что это линия железной дороги. Во всяком случае, столько же звезд, сколько станций. Можно представить, что это все мы, рассевшиеся на галерее Бланшаров. Во всяком случае, звезд девять и завсегдатаев галереи девять.
Моррис, Хетти, Мари, Дейси Мей, Картер, Отис Чепмен, близнецы Смиты и Флора Клейтон. Девять человек, а в созвездиях девять крупных звезд. Десятая чуть в стороне, отвалилась, как обломок. Видно, это моя звезда. Вот так же, немного в стороне, чувствую себя и я. Иногда мне кажется, что я лишний человек на галерее.
Что за ребусы эти звезды! Древние люди смотрели на них и придумывали легенды. Неужто эти ночные фонарики подвешены в небо просто так?
Моррис тоже любит разглядывать небо. Я показал ему некоторые созвездия и кое‑что рассказал. Звездный календарь Джонсона когда‑то был моей любимой книгой. Жалко только, не довелось мне еще взглянуть на небо с другой половины земли, из‑за экватора. Там есть огромный Южный Крест и много незнакомых звезд.
Эх, Вик, бедняга. Должно быть, и твоя звездочка где‑то порхает. Сколько этой серебряной мошкары на небе! В пространстве Большого Квадрата Моррис отыскал крохотную зеленоватую звезду и приписал ее Вику. Я же стоял за звезду рядом. Она еще меньше, но, так сказать, смуглее. Оттенок у нее шафранный. По‑моему, она больше подходила Вику.
Что ж, был паренек, и нет его. Да и так сказать, много ли стоит жизнь на этой земле? За свои пятнадцать лет не однажды я видел, как людей ни за что ни про что отправляли на тот свет.
О, звезды, звезды! С того вечера, как убили Вика, что‑то беспокойное появилось в вашем блеске. Как будто напряглись стрекозиные крылья созвездий. Словно приготовились сорваться с места. Словно Пегас, бриллиантовый конь неба, нетерпеливо стучит копытом по черному куполу небосвода: «Проснись, проснись, Черная Роза! Уже таится в твоих лепестках беда, она приготовила жало. Вставайте, южане, отдайте чудовищу Андромеду. А я, гордый конь, уже под седлом Персея. И мы спасем юную деву».
Глава 23.
Малый конвент
– Мы открываем малый конвент! – возвестил Отис Чепмен. – Друзья, об этом событии еще напишут историки!
Близнецы Смиты грянули на рояле марсельезу. В гостиной Бланшаров набилось не меньше пятидесяти юных граждан Черной Розы.
Я уже говорил, что Чепмен проявил большие способности. Пока в городе шел большой конвент Черной Розы, Чепмен собирал малый. Что он хотел, этот вертлявый белобрысый остряк? «Помочь нашим отцам!» – вот что кричал Чепмен. От «Лиги молодых» его мысль устремилась к «Южному легиону». Он задумал создать боевой отряд из пятнадцати‑шестнадцатилетних ребят, чтобы в случае чего показать северянам, на что они способны.
Начальником «Южного легиона» назначили Люка Чартера, и это примирило его с тем, что Отис Чепмен все‑таки зацапал место председателя «Лиги молодых».
– Друзья! – говорил Отис Чепмен. – Самое главное – придумать форму для легиона. Нужны также гимн и знамя. Я предлагаю назначить комиссию. Кто у нас хорошо рисует?
– Чак Боуен! Бенни Роджерс! Агата Эндрю!
– Где Хетти Бланшар? Она хорошо рисует.
– Смиты сочинят гимн!
– Я предлагаю черное знамя, как у пиратов!
– Нет, мы республиканцы.
– Но ведь капитан Морган тоже был республиканцем!
– Постой, причем тут Морган? Уж лучше Стед Боннет.
– Я знаю двух девушек‑пираток, Мэри Ред и Энн Бонни!
– Господа, господа! – кричал Отис Чепмен. – Зачем нам пираты? Мы не пираты. «Южный легион» будет биться с северянами.
– Я только предлагал черное знамя. Мы можем купить корабль, выйти в море и напасть на побережье Новой Англии.
– Правильно! На складе у Лавальера есть старый фальконет!
– Господа, господа! – надрывался Чепмен. – Наша цель благороднее! Мы оградим наши земли от посягательств янки!
– А если они не нападут? Будем сидеть сложа руки?
– Найдутся дела, – неопределенно сказал Чепмен.
– Какие?
Встал тот увалень, который уже отличился на галерее Бланшаров, и брякнул:
– Надо передушить тех черных, которые много о себе думают!
– Кого именно?
– На Дровяном полустанке есть два джима, они говорят, что ничем не отличаются от белых.
– Возмутительно!
– Если придут янки, они им помогут. Надо повесить тех черных, пока не пришли янки.
– По‑вашему, всех надо вешать? – спросила Мари. – В нашем саду уже застрелили одного маленького негра. А он ни в чем не был виноват!
– Как это не был виноват? – спросил увалень. – Он убежал от хозяина. Если бы у меня кто‑то бежал…
– Мистер Чепмен! – сказала Мари. – Вы записали в лигу этого человека?
– Записал, – сказал Чепмен.
– Тогда вычеркните меня!
– Но почему, Мари?
– Этот человек грубит в моем доме. В нашей лиге должны быть одни джентльмены.
– В самом деле, приятель, – сказал Чепмен. – Видите, тут девушки. Да еще хозяйка…
– А что я такого сказал? – растерялся увалень.
– Ты бы хоть извинился.
– Ладно, это… Я извиняюсь. Только чего я такого…
– Так кто же у нас будет рисовать знамя? Где Хетти? Хетти хорошо рисует. Хетти, Хетти!..
Мы с Моррисом пришли на малый конвент послушать и посмотреть. На большой ведь никто не пустит. Но я не думаю, чтобы они сильно отличались один от другого. Здесь малые дети, там большие. Здесь Отис Чепмен, там Даглас Стефенс. Здесь лейтенант Чартер, там генерал Бланшар.
Каждое утро хозяин дома тщательно напомаживался, садился в свою коляску и отправлялся в Капитолий. Там до вечера кипели страсти. Наутро местная газета выплескивала их в своем желтоватом листке:
«ОТДЕЛЯЕМСЯ ИЛИ НЕ ОТДЕЛЯЕМСЯ? Сколько можно тянуть кота за хвост? Уже принято решение об организации Черной гвардии, уже набросан примерный бюджет будущего государства, уже есть кандидатуры на все посты в правительстве, а малахольные и неверующие еще боятся сказать „да!“. Этак, глядишь, нас обгонят другие. В Южной Каролине уже собралась конференция по отделению, Джорджия и Миссисипи рвутся из цепей и вот‑вот их порвут. А мы? Неужто опять в хвосте? Да здравствует президент Даглас Стефенс, да здравствуют члены правительства! Да здравствует наша свободная страна! Пропади пропадом этот Север! Вперед, ребята! Решайте скорей!»
Я поискал глазами Морриса и не нашел его. Хетти, понятно, и вовсе не появлялась в гостиной. Она, пожалуй, одна так открыто ни в грош не ставила Чепмена с его лигами и легионами.
Шум и крики мне надоели. Я вышел прогуляться по саду. И почти на том же месте, где ночью слышал разговор Хетти и Морриса, снова наткнулся на них. Хотел уйти, но Моррис кинулся ко мне и схватил за руку.
– Вот! – сказал он. Лицо его было возбужденным. Хетти сидела на садовой скамейке совсем бледная.
– Вот! – Моррис подтащил меня к Хетти. – Он скажет!
– Что? – спросил я. – Как дела, Хетти?
– Скажи ей, – повторил Моррис. – Говорил я тебе или нет?
– О чем?
– Если скажу, о чем, то Хетти подумает, что подсказываю. Вспомни, что я тебе говорил.
– Когда?
– Черт возьми! Да откуда я помню! – Лицо его страдальчески искривилось. – Ты только скажи, говорил я тебе или нет.
– Говорил, – сказал я неуверенно.
– Вот! Пусть она не думает, что я подсказываю. Помнишь, говорил тебе ночью?
– Про Хетти? – спросил я.
– Ну да! Про кого же еще?
Я толком не знал, что нужно Моррису, поэтому старался говорить расплывчато.
– Он говорил, Хетти, – подтвердил я.
– Вот видишь! Я целую ночь ему про это говорил.
– Говорил, говорил, – снова сказал я.
Хетти молчала, только комкала в руках платок.
– Вот, – снова сказал Моррис, – а ты не веришь. – Вид у него был бесшабашный.
– Зачем ты все это, Моррис? – сказала Хетти. – Зачем?
– Что зачем? – Моррис хлопнул себя по бокам. – Нет, она не верит! Майк, ну разве я не говорил тебе, что люблю Хетти?
– Еще как говорил! – Вот, значит, о чем у них беседа.
– А мне‑то это зачем? – внезапно спросила Хетти.
– Как зачем? – Моррис опешил.
– Я тут ни при чем, Моррис. – Хетти встала, взяла свою палку и медленно пошла по саду.
– Как это ни при чем? – крикнул вдогонку Моррис. Но она уходила, и только ее желтенькое платьице колыхалось в зелени, как большая орхидея.
– Вот и поговорили, – растерянно сказал Моррис и уселся на скамейку. – Ладно. Ей же хотел лучше. Не хочет – не надо.
Сначала он храбрился, а потом стал мрачнее тучи. Лицо его сделалось даже каким‑то жалким.
– И чего из себя строит? Я ей по‑хорошему, так и так, говорю, люблю тебя, Хетти. Все, как ты советовал. А она слушать не хочет. Не верю, говорит, и все. А потом ушла.
– Это я сам видел, – сказал я. – Только, по‑моему, неправильно ты все делал.
– Почему неправильно?
– Наверное, объяснялся, как милостыню подавал.
– Ничего не милостыню!
– Чудак, Хетти ведь гордая. Думал, сразу бросится к тебе на шею?
– Не хочет – не надо, – пробормотал он. – Силой никто не тянет. Пусть идет к своим Чартерам. Пусть с ними со всеми…
– Ладно тебе, Моррис, – сказал я.
– Я, может… – Он весь дрожал. – Я, может, из‑за нее… А она… Ладно…
– Ты думал, сразу на шею бросится? – повторял я. – Чудак.
– Все они, – говорил он. – Все!
– Что все?
– Ох и противно мне, Майк, как подумаю. Зачем полез объясняться? Вовсе ей это не надо.
– Надо, Моррис, надо. Только девчонки такие, знаешь…
– Нет! – Голос его стал рассудительно монотонным. – Плевать ей на меня. Давно заметил. Она с близнецами Смитами дружит. Ну и пускай. Я не навязываюсь. Хотел ей ногу вылечить, только и всего. А так мне не нужно. Зачем она мне нужна? Так и пойду ей скажу, вовсе ты мне не нужна, Хетти. Просто я пошутил. Думаешь, не скажу?
– Дурак будешь, вот и все.
– Откуда ты, Майк, такой умный? Советы даешь, а Мари сам ничего сказать не можешь.
– А что я ей должен говорить?
– Думаешь, не вижу, как ты по ней сохнешь?
– Вранье! Нужна она мне!..
– Нет, Майк. Ты по ней сохнешь. Пойди и скажи, как я Хетти. А то советы даешь. У самого‑то жила тонка.
– Это у меня тонка?
– Конечно, тонка. Втрескался в Мари, а сказать ничего не можешь. Слабо тебе, Майк.
Я крепился, как мог. Но Моррис зудел и зудел. Он вымещал на мне свою обиду и навымещался до того, что я встал и помчался в гостиную.
Тут во всю бурлил малый конвент. Раскрасневшаяся Мари кричала о том, что у черной розы на форме обязательно должен быть желтый ободок. Я улучил момент и позвал ее в коридор.
– Ну как, Мария Стюарт, – начал я самым язвительным тоном, – приходил к вам этот напомаженный хлыщ Белый Ламберт?
Она просто опешила от такого тона.
– Что ты хочешь сказать? Почему Мария Стюарт?
– Но ведь ты королева.
– Это та, которой отрубили голову?
– Нет, ей только чуточку порвали воротник, – заверил я.
– Зачем ты меня позвал?
– Я хотел узнать, умолкла ли флейта?
– Нет, еще два раза играли. Так здорово! – Она все еще не понимала, что я был в очень воинственном настроении.
– Да, конечно, Чартер играет здорово.
– Но ведь это не Чартер.
– Белый Ламберт?
– Послушай, что тебе надо?
– Я только удивляюсь, как это можно сидеть ночью под твоим окном и играть.
– Как видишь, можно.
– Было бы кому.
– Что‑о? Что вы хотите этим сказать, мистер Аллен?
– Я хочу вам сказать, мадемуазель Бланшар, что очень вам сочувствую. Ведь вам придется шить новые форменные штаны и Чартеру, и близнецам Смитам.
– Я вижу, вы очень расстроены, что вас не приняли в «Лигу молодых», мистер Аллен.
– Нет, я расстроен другим, мадемуазель Бланшар.
– Чем же?
– Тем, что вы распускаете про меня слухи.
– Какие слухи?
– Будто я в вас влюблен.
Она прищурилась.
– По‑вашему, влюбиться в меня недостойно?
– Нет, отчего же. Но слухи…
– А я, мистер Аллен, – она говорила звонко и отчетливо, – никогда не распускаю никаких слухов. И очень сожалею, мистер Аллен, что чья‑то сплетня ранила ваше сердце. Если бы до вас дошли слухи, что какая‑то девушка полюбила вас, мистер Аллен, то, уверяю, эта девушка не стала бы так беспокоиться о своей поруганной чести.
– Вы хотите сказать… – Сердце у меня ёкнуло.
– Я ничего не хочу сказать, мистер Аллен. Прошу отныне не отнимать у меня время такими глупостями. – И она гордо удалилась.
Черт возьми, глупо как получилось! Зачем я накинулся на Мари? А все Моррис. И ведь как она загадочно сказала: «Если бы какая‑то девушка полюбила вас…» Неужели я все испортил?
Остаток вечера я слонялся по дому Бланшаров и даже отказался от чаепития, которым закончился малый конвент.
Тем временем с большого конвента прибыл генерал, и с этого прибытия началась карусель в доме Бланшаров.
Генерал прошел через гостиную, заполненную членами «Лиги молодых», как полк тяжелой кавалерии на полном галопе проходит через рассеянную пехоту. Прямым шагом, сверлящим взором он разметал восторженных юнцов, и только у самой двери его догнал почтительный вопрос Отиса Чепмена:
– Так мы отделились, мсье генерал?
Генерал Бланшар повернулся на каблуках и выкрикнул тонким фальцетом:
– А мне решительно нет никакого дела до этого, милостивые государи! Решительно никакого дела!
Он снова крутанулся и скрылся за дверью. Все остолбенели. Мари кинулась вслед за генералом, а через несколько минут появилась, сжимая лицо ладонями.
– Какой ужас, какой ужас! – бормотала она.
– Что случилось? – спросил кто‑то.
– Дедушку не назначили военным министром! – сказала Мари.
– А кем же его назначили? – спросил Отис Чепмен после недолгого молчания.
– Не знаю, – пролепетала Мари. – Кажется, никем.
Это историческое событие могло показаться смешным, но на самом деле оно стало роковым. Оно повлекло за собой неожиданные последствия. Мы с Моррисом, конечно, не слишком опечалились за генерала. Кто‑то проигрывает на большом конвенте, кто‑то на малом. Одному не везет в карты, другому в любви. Но кто мог знать, что случится всего через три дня?
Глава 24.
Дата добавления: 2018-02-15; просмотров: 353; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!