Глава I. ГРЕЧЕСКИЙ ПОЛИС И ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЖИЗНЬ В НЕМ 12 страница
[130]
ромная прозорливость, предвидение человека, опередившего свое время[263]. Каким-то образом Солон понимал, что за ремеслом будущее. А Афины в то время именно в этой сфере если не отставали от общего уровня развития Балканской Греции, то, во всяком случае, и не шли теми темпами, какими можно было бы. Солон, по словам Плутарха (Sol. 22), "внушил уважение к ремеслам" своим согражданам. Он, в частности, обязал афинян обучать своих сыновей какому-либо ремеслу. Сын, не получивший такого обучения, даже освобождался от обязанности содержать отца в старости. Эта мера, между прочим, идет вразрез с нормами традиционного греческого благочестия (почтение к родителям независимо от каких бы то ни было обстоятельств являлось одним из устоев общепринятой системы ценностей) и показывает новаторский подход Солона. Еще более необычно другое его установление из того же комплекса экономических мер. Законодатель предоставил права гражданства тем выходцам из иных полисов, кто "переселился в Афины со всем своим домом для занятия ремеслом" (Plut. Sol. 24). Чтобы по достоинству оценить всю беспрецедентную смелость этой меры, надлежит помнить (см. выше, гл. I), насколько скупо и неохотно гражданские коллективы греческих полисов включали в свой состав разного рода пришельцев. А здесь речь шла не об отдельных индивидах, а о целой категории лиц. Не удивительно, что акция Солона так и осталась единичной в истории Древней Греции; в этом отношении он не нашел последователей ни в иных полисах, ни у себя на родине. В Афинах и впоследствии жили в большом количестве ремесленники, прибывшие из других городов. Некоторые из них осели на новом месте прочно, перевезли семьи. Тем не менее они из поколения в поколение оставались метэками и, как правило, не могли надеяться на большее[264].
|
|
|
[131]
Не меньшее значение, чем экономические, имели многие реформы Солона в социально-политической сфере. Важнейшей и лучше всего известной из них является разделение всего гражданского коллектива полиса на четыре имущественных разряда (Arist. Ath. pol. 7. 3 — 4; Plut. Sol. 18). Критерием границ между разрядами служил размер годового дохода, исчисляемый в сельскохозяйственных продуктах. От принадлежности гражданина к тому или иному разряду в известной мере зависел объем его политических прав. В частности, представители низшего разряда (феты), в отличие от афинян, входивших в первые три, не имели права занимать государственные должности и принимали участие только в работе народного собрания, а также суда присяжных (гелиеи), о котором будет сказано чуть ниже. Согласно той интерпретации описанной меры, которая, если можно так выразиться, лежит на поверхности и потому является наиболее распространенной, Солон провел ее в интересах богатых (прежде всего незнатных богачей из числа ремесленников и торговцев). Однако не будет ли эта интерпретация также и самой поверхностной? Нам, со своей стороны, представляется, что от данной реформы выиграли как раз бедняки. Следует полагать, что Солон не уменьшил объем их прав, а, скорее, наоборот, увеличил. Ранее феты вообще были отстранены от государственной жизни, а теперь получили право в ней участвовать, и сразу через несколько рычагов: экклесию и гелиею. Собственно говоря, нам представляется, что для начала VI в. до н.э. эти два органа еще нельзя четко отделить друг от друга, что они представляли собой не отдельные, самостоятельные институты, а, если так можно выразиться, две "ипостаси" одного и того же демоса — законодательную и судебную[265]. И если экклесия, безусловно, существовала издавна (хотя отныне, со времен солоновского законодательства, роль ее повысилась), то учредителем гелиеи фактически следует считать именно Солона[266] (впрочем, вряд ли она уже при нем обрела свой окончательный вид, известный по данным классической эпохи — с разделением на коллегии, в каждой из которых было фиксированное количество избираемых жребием членов, и т.д.). Этот народный суд имел значение прежде всего последней апелляционной инстанции: в
|
|
|
|
|
|
[132]
него могло обратиться с жалобой лицо, которое было недовольно приговором, вынесенным по его делу разбиравшим его магистратом (Arist. Ath. pol. 9. 1; Plut. Sol. 18)[267]. Именно это солоновское нововведение — гелиея — имело, пожалуй, наиболее демократичный характер. Участвуя в суде присяжных, рядовой гражданин мог с особенной силой ощутить свою реальную власть: за ним оставалось окончательное решение, он мог отменить любой приговор самого высокого должностного лица, а обратный порядок был невозможен. Не случайно впоследствии роль гелиеи всё возрастала и возрастала. Вначале, следует полагать, апелляции в нее вряд ли были частыми и регулярными; суд по-прежнему вершили магистраты из коллегии 9 архонтов (за каждым из них был закреплен особый круг дел, находящихся в рамках его компетенции). Затем апелляция в гелиею стала обязательной. Наконец, в эпоху афинской демократии разбор дела магистратом, хотя по традиции сохранялся, но был уже чисто формальным предварительным рассмотрением правомерности претензий обвинителя. Приговор же выносила коллегия гелиеи, а магистрат лишь председательствовал в заседании, причем, отметим специально, без права голоса[268]. Тому же увеличению значения гелиеи способствовало следующее обстоятельство. Еще одной проведенной Солоном мерой было предоставление права любому желающему из числа граждан возбуждать судебный иск по делу, прямо его не касающемуся. Значение этого нововведения во всей истории афинского права трудно переоценить. Если ранее в Афинах существовали только частные иски и процессы (δίκαι), в которых истцом должно было выступать само потерпевшее лицо (или — в случае убийства — родственники жертвы), то теперь появились иски и процессы публичного характера (γραφαί)[269]. При этом государственного обвинения, института типа прокуратуры афинский полис никогда не знал. Даже по делам,
|
|
|
[133]
связанным с наиболее опасными для полиса преступлениями (измена и т.п.), обвинителями выступали всегда частные лица. Еще одним новым органом государственного управления, учрежденным Солоном, был Совет Четырехсот, названный так по количеству членов (Arist. Ath. pol. 8. 4; Plut. Sol. 19)[270]. Составлялся он на равных основаниях из представителей четырех аттических фил: каждая выдвигала по 100 булевтов. Совет Четырехсот, бесспорно, следует считать альтернативой древнему Ареопагу: в полисе фактически появились два института, которые если не дублировали друг друга, то все же не могли не вступать в некую коллизию, тем более что распределение функций между ними вряд ли с самого начала было вполне ясным и бесспорным. По сообщению Плутарха, Совет Четырехсот обладал пробулевтической прерогативой, т.е. готовил и предварительно обсуждал проекты постановлений для народного собрания[271], а Ареопаг осуществлял "надзор за всем и охрану законов". Иными словами, до ликвидации политической роли аристократического Ареопага было еще очень далеко. Полномочия этого органа оставались весьма внушительными; он назывался "верхним советом" и занимал в иерархии власти более высокое положение, нежели Совет Четырехсот. И тем не менее монополии ареопагитов на принятие принципиальных решений был положен конец. Ареопаг не вырос в подобие римского сената, хотя в досолоновское время такую тенденцию, бесспорно, имел[272].
[134]
Едва ли не наиболее дискуссионным, вызывающим особенное недоумение исследователей, является то узаконение Солона из числа относящихся к политической жизни, которое формулируется следующим образом: "Кто во время смуты в государстве не станет с оружием в руках ни за тех, ни за других, тот предается бесчестию и лишается гражданских прав" (Arist. Ath. pol. 8.5; ср. Plut. Sol. 20)[273]. Удивляет эта мера тем, что как-то противоречит устоявшемуся образу деятельности Солона как компромиссной, примирительной, направленной на достижение внутренней стабильности в полисе. По логике, законодатель вроде бы должен был всячески поощрять нейтралитет, а он с ним борется. Тем не менее у нас вызывает сомнения точка зрения (К. фон Фриц), согласно которой данный закон вообще неаутентичен. В таком случае он должен быть измышленным и приписанным Солону в какую-то позднейшую эпоху, например, во время междоусобных смут и активизации деятельности гетерий на последнем этапе Пелопоннесской войны. Но не вполне понятно, зачем вообще было измышлять подобную меру, какую цель такая фальсификация могла иметь. Тем не менее, этот "закон о стасисе", очевидно, еще долго останется загадкой для антиковедения. Пока по его поводу можно высказывать лишь те или иные чисто гадательные предположения. Например, считать, что Солон хотел активизировать, политизировать гражданский коллектив, минимизировать число афинян, безучастно относящихся к общественной жизни, не желающих вставать ни на чью сторону (собственно, именно такова была точка зрения уже Аристотеля и Плутарха, сообщавших о законе). Солон провел целый комплекс мер, имевших отношение к погребальной обрядности, которая занимала важное место в бытии архаических полисов (Demosth. XLIII. 62; Cic. De leg. II. 59 sqq.; Plut. Sol. 12; 21). Об этих мерах нам уже приходи-
[135]
лось подробно писать в другом месте[274], и теперь мы лишь кратко резюмируем сделанные наблюдения. Законы Солона, регулировавшие различные аспекты погребального ритуала, прекрасно укладываются в русло общей тенденции, характерной для греческого мира эпохи архаики. Суть этой тенденции следует определить как ограничительную (сокращение срока выставления тела умершего для прощания, предписание проводить похоронную процессию до восхода солнца, запрещение присутствия на ней женщин, кроме близких родственниц и старух, борьба с проявлением ненужной роскоши и расточительности на похоронах и т.п.). Регламентируя погребальный обряд, законодатель руководствовался следующими соображениями. Во-первых, он стремился свести к минимуму возможность распространения в полисе "скверны", культовой нечистоты. Во-вторых, его целью было помешать использование погребения в качестве повода для кровной мести, подрывавшей гражданский мир в государстве. В-третьих, сыграло некоторую роль и желание демоса воспрепятствовать аристократам демонстрировать на похоронах свою силу и богатство. В контексте солоновских установлений, касавшихся умерших, наверное, будет наиболее уместно упомянуть закон о завещаниях (Arist. Ath. pol. 35. 2; Plut. Sol. 21). Содержание закона Плутарх передает так: ранее "не было позволено делать завещания; деньги и дом умершего должны были оставаться в его роде; а Солон разрешил тем, кто не имел детей, отказывать свое состояние, кому кто хочет". Таким образом, фактически законодатель впервые в афинской истории ввел институт завещаний, впрочем, обратим внимание, только для бездетных граждан. Признание завещаний действительными было ограничено и иными оговорками: завещатель должен был находиться в здравом уме, действовать по собственной воле, а не под принуждением, и — занятный нюанс — не состоять "под влиянием женщины". Оговорки подобного рода говорят о достаточно высоком уровне правосознания, в котором, как видим, формировалось уже понятие о дееспособности. Вряд ли резонным будет пересказывать здесь все без исключения известные из источников законы и реформы Солона; мы остановились лишь на самых важных или обраща-
[136]
ющих на себя внимание своей необычностью. В целом отметим, что он создал для афинского полиса всеобъемлющий законодательный свод, записанный на деревянных досках (кирбах) и выставленный на всеобщее обозрение (о введении нового свода законов см.: Arist. Ath. pol. 7. 1—2; Plut. Sol. 25; Diog. Laert. I. 45). Этот свод должен был заменить собой тот, который принадлежал Драконту; лишь драконтовские законы об убийствах по-прежнему сохраняли силу (впрочем, не вполне ясно, составлял ли вообще Драконт какие-нибудь другие законы, кроме цикла законов об убийствах). Новый свод законов должен был оставаться в силе в течение 100 лет, но в действительности продолжал действовать и после этого. Никакие перипетии бурной афинской внутриполитической истории не заставили жителей "города Паллады" отказаться от солоновского кодекса. Справедливости ради нужно сказать, что, конечно, не во всех своих законах без исключения Солон выступал как новатор. Да и невозможно было бы одному человеку "выдумать из головы" целую правовую систему. Некоторые законы Солона, например: "Кто выколет глаз одноглазому, тому за это выколоть оба глаза", "Чего не клал, того не бери, а иначе смерть" (Diog. Laert. I. 57), "Невесте перед тем, как запереть ее с женихом, давать поесть айвы" (Plut. Sol. 20) и т.п., — никак не производят впечатления "авторского творчества" великого законодателя. Это, конечно же, архаичнейшие нормы обычного права, уходящие корнями едва ли не в глубины первобытности и в неизменном виде вошедшие в солоновский корпус.
* * *
Такова традиционная концепция солоновских преобразований, базирующаяся на данных Аристотеля и Плутарха, на рассматриваемых сквозь призму этих данных стихах самого реформатора, а также на аналогиях с социальной борьбой в раннем Риме (реформы Сервия Туллия, борьба патрициев и плебеев). А теперь выскажем некоторые замечания или, скорее, недоумения по поводу этой традиционной концепции. Первое. Откуда Аристотель и в основном вторящий ему Плутарх имели столь детальную и подробную информацию о социально-экономических и социально-политических реформах Солона (таких как сисахфия, разделение граждан на четыре разряда и пр.)? Ведь, как говорилось уже выше, эти
[137]
реформы, в отличие от свода законов, не заносились на кирбы. В результате сведения о той же сисахфии позднейшие античные авторы должны были получать в основном из стихотворений Солона, которые имели в Афинах широкое хождение и, помимо прочего, изучались в школах (Plat. Tim. 21b). Однако не следует забывать о том, что лирическая поэзия — источник весьма специфический, зачастую допускающий различные интерпретации[275]. И не случайно уже в классическую эпоху сущность сисахфии была предметом дискуссий (ср. приводившееся выше альтернативное мнение Андротиона), да и поныне ее загадку нельзя считать полностью разгаданной. Второе. Совершенно непонятно, откуда в Аттике к началу VI в. до н.э., к моменту реформ Солона, могли взяться массовая задолженность крестьян и их обезземеливание[276]? В это время владевший обширной территорией афинский полис не знал еще ни стенохории ("земельного голода")[277], ни значительного имущественного расслоения[278]. И самое главное — Афины в это время не чеканили еще монеты. Сложность ситуации усугубляется озадачивающим сообщением Аристотеля (Ath. pol. 2. 2) о досолоновских "шестидольниках" (гектеморах), которые назывались так потому, "что на таких арендных условиях они обрабатывали поля богачей"[279]. Какие же условия имеются в виду? Если речь идет о выплате арендатором богачу одной шестой урожая, то такую норму эксплуатации никак нельзя назвать суровой; напротив, по меркам древних обществ она весьма умеренна и вряд ли сама по себе могла вызвать взрыв социальной напряженности. Противоположное же толкование приведенной цитаты (арендатор, отдающий хозяину пять шестых, а одну шес-
[138]
тую оставляющий себе) тоже совершенно невозможно. Столь высокой нормы эксплуатации не знало, наверное, ни одно общество, поскольку она попросту исключала бы физическое выживание эксплуатируемых, тем более на неплодородных греческих почвах[280]. Подобного рода не поддающиеся интерпретации высказывания сильно снижают совокупную ценность свидетельства о досолоновских и солоновских Афинах. Третье. Собственно, в чьих интересах проводились реформы Солона? Если исходить из создания им имущественных классов, то получится, что в интересах незнатных богачей. Однако этому в корне противоречат взгляды законодателя, неоднократно и эксплицитно высказываемые в дошедших фрагментах его поэзии (Sol. fr. 1 Diehl, 7 sqq., 71 sqq,; fr. 3 Diehl, 5 sqq.; fr. 4 Diehl, 9 sqq.; fr. 14 Diehl). Богачи отнюдь не вызывают у Солона симпатии, осуждаются им[281]. Странным было бы, если бы своими преобразованиями он угождал именно тем, кого порицал в своих литературных произведениях. Отметим, кстати, что и солоновская сисахфия (отмена долгов) оказывалась в высшей степени невыгодной именно для богачей: ведь это они должны были выступать в качестве кредиторов. А выигрывали от сисахфии не только (может быть, даже и не столько) беднейшие крестьяне, но и разорившиеся аристократы, вынужденные "залезать в долги" (кстати, не исключено, что Солон, выходец из знатной, но обедневшей семьи, и сам принадлежал к таковым). И, наконец, система имущественных классов была, как мы видели выше, не изобретена Солоном, а лишь модифицирована им. В результате реформ эти разряды получили четкие, выражающиеся конкретными цифрами, критерии разграничения друг от друга. Кроме того, возможно, законодатель выделил в особый, высший разряд пентакосиомедимнов (его название действительно выглядит искусственным) самую верхушку всадников, крупнейших землевладельцев, т.е. наиболее знатных граждан. В ограниченных рамках данной работы мы, разумеется, не можем предложить ответов на все поставленные вопросы. Сказанное имело целью подчеркнуть лишь одно: коль
[139]
скоро традиционная концепция солоновских реформ заключает в себе такое количество внутренних противоречий (а мы перечислили далеко не все), можно ли считать ее безусловно верной? И не пришла ли пора для кардинального пересмотра существующих трактовок деятельности Солона? Мы отнюдь не настаиваем на данной точке зрения и прекрасно понимаем всю трудность выработки альтернативной концепции, целостной и непротиворечивой. Это — дело будущего. Как бы то ни было, две вещи можно констатировать с полной определенностью. Во-первых, реформы Солона действительно представляют собой важнейшую веху истории архаических Афин, формирования афинского полиса. Во-вторых, "сверхзадачей" реформ был компромисс, упрочение единства внутри гражданского коллектива, попытка ликвидировать предпосылки стасиса.
* * *
Тем не менее по истечении годичного срока деятельности Солона в качестве архонта, законодателя, посредника-примирителя обнаружилось, что он практически никому не угодил. Как и любой реформатор "центристского" толка, он нажил себе больше противников, чем сторонников (Arist. Ath. pol. 12; Plut. Sol. 16). Представители знати были недовольны тем, что их права оказались урезанными, демос же считал реформы недостаточно радикальными, сетуя прежде всего на то, что за кассацией долгов не последовал передел земель. Образнее всего об этой непопулярности своих нововведений сказал сам Солон:
...От всех обороняяся, Кружился я, как волк средь стаи лютых псов (Sol. fr. 24 Diehl, 25-26)
Не случайно целый цикл солоновских стихотворений посвящен апологии и пропаганде реформаторских мероприятий их автора. Как бы то ни было, смуты в государстве не прекратились (Arist. Ath. pol. 13. 1), и наверняка среди граждан имелось известное число недоумевающих: а для чего, собственно, тогда были нужны сами реформы? С другой стороны, многие приверженцы Солона, видя, что его реформы фактически находятся под вопросом, считали, что единственный способ спасти положение — продолжать проведение их в жизнь насильственным путем, коль скоро конститу-
[140]
ционных средств больше не оставалось. Они предлагали законодателю взять в свои руки единоличную власть, став тираном. Солона, однако, совершенно не привлекала подобная перспектива. Мотивацию своего отказа от тирании он изложил во фрагментарно дошедшем стихотворении "К Фоку" (Sol. fr. 23 Diehl; Фок, очевидно, был одним из тех друзей Солона, которые склоняли его к захвату власти), и нам небезынтересно поближе присмотреться к этой мотивации. Поэт пародирует здесь высказывания сторонников тирании:
Дата добавления: 2021-04-05; просмотров: 76; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!