Соборная совесть (вместо эпилога)

ПЕТРОЗАВОДСК 1991

Средства, вырученные от продажи этого издания, направляются в фонд создания Музея космического искусства им. Н. К. Рериха

СОДЕРЖАНИЕ БРОШЮРЫ:

— космический универсализм основных нравственных ценностей;

— мифологема первородного греха;

— философия вины;

— гигиена мышления;

—    принцип всесвязи и ответственность человека;

— абсолютность космической этики.

©Линник Юрий Владимирович 1991

Соведенье

Совесть...

Корни этого прекрасного слова уходят в ту глубину, где наш дух соприкасается с первоосновами Бытия. И откуда бьет про­зрачный ключ веры.

Совесть — значит, co-веденье: когда ты обретаешь знание исти­ны не сам по себе, а заодно и вместе с Богом. Можно сказан, и так: это co-вещание с Богом, которое происходит в твоей душе добрый со-вет с ним.

Жизнь по совести предполагает постоянную сверку наших мыслей и поступков с той абсолютной шкалой, которая задается Богом, — это непрестанный диалог с ним. Упустить из виду абсолютную шкалу — значит, действовать произвольно: как бы впотьмах, вслепую. Отсюда заблуждения наши. И страшные горестные падения...

Удаление от Бога означает ослабление совести. А то и ее полную атрофию, — то есть, духовную смерть человека. Ибо жизнь без совести — это по сути нечеловеческая жизнь: предав Бога, мы предаем себя, свою природу и назначение. Туг легко превратиться в нечто противоположное человеку. Нет, не в зверя, ибо и до жи­вотного порой внятно доходит глас Божий, а скорее в беса —  исчадие ада.

Пробудить в человеке совесть — значит, восстановить его связь с Богом. Никогда не бывает так, чтобы это было невозможно. Не должно отчаиваться! Среди безверия и лжи надо неустанно взывать к совести. Скажете: это всуе — все равно не услышат. Пусть не услышат сознанием, — но в бессознательном вы можете произ­вести положительный сдвиг. А это уже шаг к спасению.

Невидимый апокалипсис начинается с утраты совести в больших группах людей. Тотальная бессовестность! Взаимное недоверие между людьми катастрофически возрастает, силы социального отталкивания начинают брать верх над силами притяжения. И пошла великая рознь! Там, где нет совести нет и сочувствия, сострадания: люди становятся беспощадными друг к другу. Как остановить страшное? Молитвой о пробуждении совести: пусть каждый вспомнит Бога в себе — и содрогнется в ужасе oт со­деянного.

Совесть — это ядро человека.

Совесть — это орган связи с Богом.

Совесть — это внутреннее знание того, где добро, а где зло, Вот почему рождение человека — это не только появление у него таких качеств, как социальность, разум и язык: это прежде всего прекрасное в своей таинственности включение совести.

Взгляните в свою ментальную память — и вы внове переживете

этот момент, когда вашего предка из палеолита вдруг обожгло, озарило, пронзило: нельзя отнимать кусок у ближнего своего.

Это вы поняли сами, безусловно сами! И в то же время вам показалось, что где-то в пространстве души прозвучал внутрен­ний— и вместе с тем космически далекий — голос: он повелел пресечь сотворение зла. В том своем воплощении вы больше ни­когда не слышали этот голос. Прозвучав однажды, он преобразил не только вас, но и отозвался во всех поколениях ваших.

Потом было осознание вины.

Потом пробудилось ощущение своей греховности.

Это заработала совесть. Она корректировала путь вашего эйдоса через миллионолетия.[*] Вы помните: были печальные откло­нения. И все-таки совесть возвратила вас на ту спираль, по кото­рой эйдос восходит к своей цели — совершенному воплощению в материи.

Человек и природа связаны кровными узами. Заметим, что и у животных есть элементы этики: многие из них обнаруживают черты альтруистического поведения; часто они способны к состраданию, к взаимопомощи. И все же лампада совести возжена толь­ко в человеке. Вот рубеж, отдаляющий нас от животного мира: да станет переход этой границы необратимым для каждого человека.

Увы, если бы всегда было так! Случается, что совесть стано­вится бременем для человека, — и он старается жить без нее. Это всегда приводит к дегуманизации его облика. Человечность и со­вестливость: нельзя одно понятие брать без другого — связь между ними наитеснейшая.

Рождение человека есть рождение совести.

Заглядывая в глубины своего эйдоса, я пытаюсь вспомнить, как это произошло.

Падение

Это наследственный сон: я падаю в бездонную пропасть, — и нет в мире сил, способных остановить мое падение. Бесконечное паде­ние! Страх и безнадежность наполняют меня.

Называя этот сон наследственным, я имею в виду не генетиче­скую, а ментальную связь поколений. То есть, карму. Память эйдоса клубится вокруг нас невидимым облаком. Гаснут звезды, коллапсируют вселенные, — но эйдос переживает любую катаст­рофу. Ведь он вечен. И законы энтропии, тления — не для него.

Человек принадлежит стихии времени. Но как странен миг, когда он ощущает себя сверстником вечности! Это эйдос приот­крылся ему во всей бесконечности своих перспектив.

Так чей же сон так настойчиво снится мне в эту осеннюю ночь? Это совсем другая планета. И горы на ней не такие, как на Земле —это остроугольные друзы гигантских кристаллов, напоминающих наш земной морион. Сейчас он подсвечен заходящей багряной звездой: ее лучи, многократно преломляясь в черно прозрачных гранях, создают мощный минорный эффект. Траурная светомузыка заката! Чувство обреченности пропитает меня. Приближаясь к краю обрыва, я знаю, что делаю шаг в пропасть. И это не будет самоубийством, ибо через гибель я шагну в новую жизнь.

Через гибель?

Не совсем точное выражение!

Да, я погибну для этой планеты: упаду в бездну — провалюсь в тартарары — рухну в беспросветную ночь. Но я не разобьюсь. После падения, которое субъективно покажется мне бесконечным, я окажусь в ином мире. И начну снова свое восхождение по ступеням Иерархии. Ведь мое падение — не просто движение по пространственной координате: вниз, вниз и вниз. Эго еще и инволюция: стирание, свертывание моих эволюционных достижений. Заблудившийся эйдос возвращается к исходной точке. Это я виноват: исказил цель своего воплощения — внес возмущения в траекторию эйдоса. Сколь чудовищными бывают подчас такие искажения...

Я с детства слышал об этой легенде: есть в неприступных горах места, где кристаллическое пространство как бы флуктуирует — и в нем образуются своеобразные провалы, трещины. Они появляются непредсказуемо. Кто-то счастливо обходит их стороной, — а кого-то они притягивают как магнит. Кто эти несчастные? Люди, обремененные виной. И виной роковой, трагической! Ее уже нельзя искупить в этой жизни, на этой планете...

Человек бросает все и уходит в горы. Его нельзя остановить, он не владеет собой. Я ли не знаю, что за сила и меня превратила в своего рода сомнамбулу? Это совесть, совесть! Если она пробуждается в человеке тогда, когда он уже не может исправить содеянное, то им овладевает мучительное отчаяние. Поздно! И тут один исход: вместо невозможного искупления - отказ от себя, растворение в бездне.

Но теперь-то я знаю: нельзя исчезнуть совсем, полностью — стремление к этому тщетно и иллюзорно. Самоуничтожение невозможно, — на него наложен фундаментальный запрет. Всуе мы жаждем полного забвения, надеясь на то, что вечный сон означает отключение и сознания, и совести.

Нет такого отключения.

Нет полноты покоя и забытья.

Рухнув к самому подножью эволюционной пирамиды, мой эйдос все же опять взошел на вершину сознания, опять вочеловечился — и вот напомнил мне, своему нынешнему проводнику и но­сителю, трагическую страницу из далекого прошлого.

Разумеется, это не мое прошлое, а фрагмент из биографии эйдоса, которая охватывает целые эпохи — и в нашем времени, и в других временах. Почему же прорыв ментальной памяти воспри­нимается мной как что-то личное? Будто все это было совсем не­давно: другой мир — кристаллические горы — невыносимое для сознания чувство вины.

Обитателей планеты, снящейся мне, я называю людьми. Да, внешне они похожи на землян. И внутренний их мир безусловно понятен нам. Но ведь это не просто обитатели другой планеты — это существа из иного пространства-времени. Быть может, той все­ленной уже не существует. И тем не менее память о ней живет в глубинах эйдоса. И передается мне по линиям таинственной ментальной связи: чужое становится родным, воспринимаясь как нечто предельно близкое и актуальное.

Поэтому чья-то нераскаянная вина ложится на мои плечи: я должен искупить ее — уже в другой ноосфере, в других физиче­ских измерениях. Никто не принуждает меня к этому искуплению. Оно вполне добровольно. Душа вдруг начинает чувствовать ответ­ственность за прошлое, — и у нее возникает желание исправить его роковые ошибки. И повторить неудавшуюся попытку создать что-то прекрасное, справедливое.

Да, историю нельзя проиграть заново. Тем более историю все­ленной, которая уже перестала существовать. Но повторяются — в разных мирах, в разных условиях — одни и те же ситуации, проблемы. И за этой повторяемостью часто стоит один эйдос, же­лающий воплотиться в материальном мире с предельной адекват­ностью— без искажений, подчас ужасных; без досадных аберра­ций.

Почему мне снятся чужие сны?

Почему я принимаю на себя чужую вину?

Потому что эйдос, воплотившись в человеке, исподволь ведет его к своей цели. Я стал пленником идеи? Да, но здесь нет ника­кого насилия над духом: я искал идею — идея искала меня. Наш союз обоюден. Заключенный во времени, он навсегда закрепля­ется в вечности.

Тот немыслимо далекий мир...

Отчетливо чувствую, что он возник в лоне вселенной, сущест­венно отличной от нашей, — там действовали законы совсем иной физики. И формы жизни весьма разнились от известных нам. Од­нако имелись и аналогии, свидетельствующие о том, что закон конвергенции действует на трансметагалактическом уровне: в био­сфере сновидческой планеты были представлены основные типы и классы, знакомые мне по земному опыту.

И разумная жизнь там была гуманоидной. Но в какую не-

обычную плоть облекся разум! Это была своеобразная плазма, состоящая совсем не из тех элементов, из которых построен наш мир. Собственно, даже само понятие элемента здесь можно упот­реблять лишь условно, — вещество той вселенной имело не ато­марную, а совсем другую структуру. Кольца энергетических мик­ровихрей вместо атомов? Трудно говорить о физике иного мира на языке земной науки. Даже само понятие вещества тут оказы­вается не совсем точным. Полувещество-полуполе? Хорошо по­нимаю, сколь приблизительным являются подобные определения. Однако лишь с помощью таких робких аналогий-метафор можно хоть что-то сказать о природе странной, бесконечно далекой от нас, — и вероятно, давно исчезнувшей — вселенной.

Думаю, что это был тот этап перехода от мира идей к миру вещей, когда эйдос еще не мог оплотниться окончательно — отсут­ствовала нужная для этого субстанция. Следует ли отсюда, что люди той вселенной были своего рода астральными призраками? Увы, и это сравнение страдает неточностью. Нет, это были все же не астралы, а люди воплоти, — только плоть их была легкой, разреженной. При определенном угле освещения она даже стано­вилась прозрачной! Вспоминая эту фантастическую метаморфозу, я хорошо сознаю, что анатомия наших предшественников была весьма своеобычной, — эти автотрофные существа питались светом своей звезды. То есть, были энергетическими сущностями! Зна­чит, содержание их жизненного процесса не имело ничего общего с физиологией земного человека — принципы организации жизни были совсем другими, парадоксальными для нашего восприятия. Тем более поразительно внешнее сходство инопланетян с нами! Вот удивительное свидетельство того, что форма не зависит от субстрата. Предопределенная эйдосом, она реализует себя в са­мых разных условиях, на самых разных планетах. Главное — идея. Овеществляясь, она может использовать любой подходя­щий субстрат, — хотя очевидно, что полнота воплощения зависит от качества материи. Быть может, именно стремлением к совер­шенному воплощению определяется весь смысл физической эволю­ции? От вселенной к вселенной материя становится все более гиб­кой, пластичной. И поэтому эйдос прорисовывается все четче, пол­нее, — когда-нибудь идея совпадет с вещью, насквозь пронижет ее собой. Это и есть цель мирового процесса.

Без чувства эволюционного превосходства я смотрю на своих дальних предтеч. Нет, я не вправе видеть в них лишь только эскиз или наметку земного человека, — они равны нам и по силе интел­лекта, и по глубине переживаний. Однако их бытие было еще бо­лее бренным и эфемерным, чем наше — биоплазма отличалась большей неустойчивостью по сравнению с земной органикой. Ход времени в той вселенной имел свой особый темп, — и поэтому мне трудно говорить о нем, используя наши земные меры. И все же

я скажу так: жизнь человека в том мире — это жизнь-вспышка. Что такое плазменный организм? Своего рода искра, вынужденная быстро погаснуть. Очевидно, в процессе своей космической эволю­ции живое вещество делается все более стабильным, — в далекой перспективе оно должно стать вечным, нетленным.

На планете была половая дифференциация, — однако взаимное влечение мужских и женских индивидуумов еще не успело окра­ситься в те неповторимые тона, какими отмечена земная любовь. Не знали на планете и радостей детства: новое существо во всем являлось подобным взрослой форме. То есть, онтогенез отсутст­вовал. Отсутствовало и обучение: большой объем информации пе­редавался по каналам весьма специфической наследственности.

Очень необычной была и смерть инопланетян. Люди там не уми­рали, а буквально гасли: точь-в-точь как искра. По сути они и были высокоорганизованными мыслящими искрами. Какая уди­вительная— поэтичная и трагическая одновременно — форма жизни!

Угасание не означало полного конца: прерывалось физическое бытие индивидуума — но накопленный им опыт в виде своеобраз­ного заряда переходил к другому существу. Пожалуй, это будет точное выражение: заряд информации. О наших предшественни­ках можно говорить как о необычных электроорганизмах. Когда в 20-е годы художник К. Редько писал картины на эту тему, то источником для них могла быть не просто фантазия, а ментальная память. Таинственная электрожизнь! Понятие заряда должно быть главным для ее понимания.

Итак, на далекой планете не было кладбищ, — организмы ис­чезали как молнии исчезают в небе. Вспыхнули — и погасли: ни­какого праха, никакого тления. Однако закон информационного сохранения делал это исчезновение относительным. Умирал чело­век, но не его память: она ассимилировалась другим человеком. Так осуществлялась аккумуляция опыта поколений. При этом от­сеивалось все частное, второстепенное: по эстафете от умершего к его воспреемнику переходило все самое существенное и пози­тивное.

Это был спонтанный и ненаправленный процесс: любой чело­век мог неожиданно для себя стать наследником духовного бо­гатства— тут все зависело от законов случайности.

Вот эти законы и не нравились мне, — точнее, тому иноплане­тянину, в котором когда-то жил и утверждал себя мой эйдос. Впро­чем, нужны ли эти постоянные поправки? Ведь ясно, что я и мой предшественник — не одно лицо. Однако в эйдосе мы едины, ибо являемся разными его ипостасями. Нераздельными и неслиянными ипостасями! Такова диалектика эйдосферы. Благодаря ей я могу ментально отождествиться с моим предшественником. И го­ворить как бы от его имени.

Да, я не любил случайности. Почему духовный опыт великого поэта вдруг переходит к весьма заурядной личности? Несправедливо! Концентрация опыта Должна осуществляться направленно. Пусть на планете будет своего рода элита носители информации, переходящей к нам от умерших. И пусть их жизнь будет максимально продлена.

Нет, я не мыслил тогда в этих категориях: элита, избранничество. И тем более не относил себя к числу самых достойных. Но это на уровне сознания. Однако подсознательно я несомненно хотел выделить себя в сонме других людей. Эгоистическое обособление! Вот что было подспудным мотивом моих действий.

Не буду описывать тот длительный путь, который привел меня к намеченной цели. Да, мне удалось превратить случайное в не случайное, спонтанное в управляемое. Эксперименты я ставил на себе. И вскоре понял: своих секретов я не могу передать другим — успех зависел от наитья, от несказуемой интуиции. Даже сам себе я не мог объяснить причины своей удачи — ключ к ней лежал за порогом рационального знания. Внешне все выглядело очень просто: я внушал себе, что являюсь своего рода антенной и улавливаю блуждающие в пространстве заряды информации. Впрочем, здесь лучше подойдет сравнение не с антенной, а с воронкой, активно втягивающей в себя ментальные волны. Эта воронка становилась все более ненасытной!

Постепенно у меня развилось своеобразное ясновиденье, соединенное с проскопией: мысленно я видел человека, последний час которого близок — и как бы ставил улавливающую сеть над ним. Испытывал ли я сострадание к отходящим в мир иной? Понача­лу— да. И в очень сильной форме. Однако со временем качество сочувствия улетучилось из меня. Пришло другое, страшное: самый настоящий азарт накопления. Пусть это было не материальное, а информационное накопление — все равно мне нет оправдания. Я нарушил ментальное равновесие планеты. И пренебрег законом равенства, который столь мудро установила сама природа, доверив случаю посмертную судьбу нашего внутреннего опыта.

Все лучшее — мне!

И минимум — остальным.

Разве не очевиден эгоизм этой позиции? И не суть важно, что он не осознавался мной, — и был неощутим для окружающих. Мое отступление от этических норм несомненно.

Тяжело говорить об этом, но любая утайка — отягощение кармы. Так вот: я стал ждать смерти больших и ярких людей, ибо торопился заполучить их ментальное наследие. Быть может, такое ожидание ускоряло их уход? Сама мысль об этой возможности жжет меня каленым железом. Куда деться от стыда и отчаянья? Ночью я просыпаюсь в страхе и ужасе от содеянного мной.

Это — сейчас: в новой жизни-—на чудесной Земле, при свете добрых звезд ее неба.

А тогда...

А тогда было внезапное прозрение. — и этот порыв: уйти в го­ры— найти там бездонную пропасть, о которой говорят мифы — рухнуть в нее. И не быть, не быть, не быть!

Однако иллюзорно и мнимо то небытие, уходя в которое мы хотим пресечь муки своей совести. Нет такого небытия, нет пол­ноты забвения.

Ну какое отношение я имею к полумиражной планете? И к ее столь чуждой нам жизни? Я даже не могу сказать, когда и где существовала эта планета — знаю только, что в не нашем прост­ранстве-времени. To-есть, в другом космосе. Бездну между нами нельзя измерить ни миллиардами парсеков, ни триллионами лет. Парсеки, годы: это меры, имеющие смысл лишь в нашей Вселен­ной. А моя ментальная память простирается явно дальше ее горизонта.

И вот я вспоминаю чужую жизнь как свою. И переживаю ее внове всей глубиной своего земного существа. Это было со мной — это мои искания, мои ошибки, моя вина.

Да, я нарушил всякую меру: жадно вбирал в себя информа­цию, которую высвобождала смерть —во мне незримо жили сот­ни, тысячи людей. Сделало ли это меня более мудрым по сравне­нию с другими? Навряд ли. Количество упрямо не хотело перехо­дить в качество. Уже тогда я понял: знание, которое не усвоено сердцем, умножает скорбь. О, я хотел стать сверхчеловеком! — хотел вместить в себе все аспекты, все призвания: и художниче­ские, и научные.

Вот картина моей души изнутри: столпотворение, настоящее столпотворение! Мне казалось, что я осуществлю великий син­тез— соединю в себе знания и философа, и ученого, и художника. Человек-собор, человек-симфония! В своей основе это было доброе устремление. Но красота цели вступала в противоречие с амо­ральностью средств. Ведь как это выглядит со стороны: я жду смерти талантливого человека — а потом своекорыстно захваты­ваю его ментальное наследие. И делаю это в ущерб другим со­племенникам: то, что природа равномерно распределяла между всеми, я присваивал себе. Были ли на планете подобные мне? Вероятно, да: ведь иногда возле одра умирающего происходила невидимая борьба — это было сражение конкурентов? Но нас было мало. И мы лишь догадывались друг о друге: на физиче­ском плане каждый из нас был надежно изолирован от ос­тальных.

Называя вещи своими именами, скажу так: это была борьба

за превосходство. Историки потом отметят, что духовная жизнь на планете стала скудеть, упрощаться. Как-то стерлись, поблекли человеческие индивидуальности. И это понятно: если раньше в силу уникальных законов той далекой планеты память умерших жила в душах многих людей, то теперь лишь избранные аккумулировали ее в себе. Но когда бы они умели творчески не пользовать эти накопления! И с пользой для других…

Странная форма жизни!

И еще более странные аномалии в ее развитии...

Впрочем, странные ли? И в земной ноосфере есть аналогии для них, — эгоизм здесь тоже расцвел пышным цветом. Пусть и в других своих проявлениях. Но суть здесь одна: себя ты ставишь над другими — и не знаешь меры на путях ложного самоутверждения.

Была ли на планете электроорганизмов религия? Да, была. Естественно, в своем языческом виде, — ведь чудо Боговоплощения произошло лишь на Земле. Тем не менее понятие об Абсолюте, творящем миры, там получило глубокое развитие. Именно оно лежало в основе утвердившегося на планете монотеизма, который отлился в очень красивые церковные формы.

Увы, я был среди тех, кто внес, раскол в единую для всей планеты религию. Меня соблазнил сектантский путь: ведь мое учение о растворенности Бога в людях — типичное еретическое уклонение, способное стать основанием для секты. Гомотеизм? Пожалуй, именно так можно назвать мою систему взглядов. Бог сам по себе не существует — он именно растворен, рассредоточен в челове­честве.

Если это отвечает истине, то нельзя ли собрать воедино рассеянное? Пусть человечество станет гигантской линзой, в фокусе которой окажется одно-единственное «я». Мое «я»! И пусть оно вберет в себя, сгустит в себе божественный свет.

Я — средоточье высших энергий.

Я — духовная ось человечества, его смысл и его оправдание

Я — избранник, вознесшийся над толпами и данный им как поводырь, ведущий мир в Царство Божие.

Я, я, я! Как оно вздыбилось, взбугрилось во мне! Эфемерная пена, возомнившая, что заполнила собой весь объем мироздания

Сейчас я читаю в своем подсознании. Именно в подсознании! Ведь на чисто рассудочном уровне я не чувствовал за собой ни каких особых амбиций. Да, мной владела жажда познания. Да, я аккумулировал в себе память умерших. Но разве это противоречит гуманистическим идеалам религии? Ничуть. Рассудок успокаивал меня — рассудок лгал мне.

А что было на самом деле? Отпадение от Бога! И попытка по ставить себя на его место.

Мы осуждай сознательное грехопадение. А бессознательное?

Подчас оно еще предосудительнее, еще страшнее: ведь в нем мы участвуем всеми глубинами своего существа — не только разумом.

Сейчас я занимаюсь как бы саморазоблачением. И делаю это с опозданием, равным вечности, — ведь между мной и моим предшественником зияет бездонный провал, который нельзя из­мерить земными мерами. Почему же для совести словно нет этого разрыва? Потому что совесть — явление вневременное: это голос вечности в нас.

Так пусть же суд над собой в вечности будет беспощадным! Для этого надо в мысленном эксперименте раскрыть тот потен­циал зла, который был заложен во мне, — надо развить, продлить ради наглядности свои тенденции и перспективы до их логиче­ского конца.

Вот он, этот конец: смерть всех людей на планете — и акку­муляция их опыта во мне одном. Во мне единственном!

Это сумашествие? Да, но в его предельно своеобразной — и глу­боко сокрытой — форме. Внешне патология себя никак не обна­руживает. Тем она страшнее и опаснее.

Итак, я остаюсь на планете один. Однако во мне живет па­мять всего человечества! Я и есть человечество: только персони­фицированное— сосредоточившееся в одной личности. Это уже сверхличность. Или Бог: синонимизация данных понятий вытекает из всей моей философии.

Концентрация, сосредоточение работают против сил энтропии, рассеянья.

Значит, мои помыслы были благими?

И я действовал во имя спасения мира?

Как легко мы подводим мнимо-твердую базу под свои опас­нейшие заблуждения! Однако шаткие построения рано или поздно обрушиваются под нами. И тогда, ослепленные вспышкой прозре­ния, мы часто видим выход для себя в уходе из жизни, — ведь мы еще не знаем, что нет полного забвения и абсолютного небытия.

Мы ищем спасительную бездну!

И она на той планете действительно разверзлась подо мной. Я рухнул в нее. И это было падением в Инферно: воронка изна­ночных слоев бытия открылась для меня — точнее, во мне. Ведь понятие ада является скорее психологическим, чем онтологическим по своему реальному содержанию.

Да, совесть проснулась во мне, — и раскаянье перешло в са­мосуд: желание поставить крест на себе безраздельно завладело мной. Поэтому я поверил легенде — и ушел искать смерть в го­рах: ведь именно там — если верить преданию — есть места, где открываются щели в структуре пространства-времени. Нырнув­ший в такую щель никогда не возвращается назад...

Теперь я понимаю: этот разрыв в пространственно-временной ткани — результат силы нашего раскаяния. Атмосфера горного

уединения создает условия для того, чтобы уйти из мира, сколлапсировав под грузом страдания в сингулярную точку. Да, это са­мый реальный выход из мира, осуществляемый через себя через свою душу, которая деформируется настолько, что как бы выворачивается наизнанку. И открывает для себя люк, через который проваливается в небытие.

Но небытие это мнимо!

Уходящий в горы исчезает для мира, но не для бога. Очнувшись, он понимает: память и самосознание отнюдь не отключились. Они живут в его новом бесплотном существе. И это существо с неуклонно нарастающим ускорением падает в бездонную прорву!

Вот они, муки ада.

Ужас этих мук навсегда запечатлелся в моей ментальной памяти. Пусть она включается очень редко, только ночью — в невнятных снах, от которых однако холодеет, сердце. Я научился интерпретировать эти сны. Не сомневаюсь в том, что истолковываю их верно: это во мне говорит надиндивидуальная — даже сверхродовая!— память. Ее глубину нельзя промерить никаким лотом: она старше меня — старше человечества — старше Вселенной.

В каждом человеке тайно присутствует эта глубинная намять. Она — в мифах, она — в символах, она — в архетипах. Затаившись в недрах бессознательного, она даст знать о себе в такие миги нашей жизни, когда мы отступаем от Бога и истины. Мы вдруг осознаем: наша личная вина имеет корни в грехопадении — и это отнюдь не уменьшает, а только увеличивает нашу ответственность. Казалось бы, должно быть наоборот: почему бы не списать часть, своей вины на дурную наследственность? На ошибки предков? На инерцию прошлого?

Но это все категории времени: наследственность — предки — прошлое. Тогда как речь идет о надвременном и сверхвременном — о нашей сопричастности вечному, абсолютному. В проекции на вечность мы были всегда. И несем ответственность за все. И настигаемы совестью всюду.

Это во мне живет роковой соблазн Адама.

Это я не смог изжить в себе мрачных чувств Каина.

Это на моих плечах лежит страшная тяжесть Христова распятия.

Привычно мыслить себя во времени. Но очень трудно осозна­вать свою связь с вечностью. Иногда мы разглагольствуем о роковом наследии прошлого; или сетуем на то, что обременены виной предков. Но подчеркну еще раз: вечность не знает категории наследственности. И она стирает различие между предками и по­томками: для нее они суть одно — сосуществующие ипостаси единого эйдоса.

Потому не говори: виноват пращур! Виноват ты. И вину эту

 

надо принять целокупно, не пытаясь разделить ее между поколе­ниями. Только так можно обрести искупление...

Возвращаюсь мыслью на далекую планету. С визионерской четкостью вижу картины ее жизни. Вот одна из них: путник, встающий на тропу, уводящую в кристаллические горы.

Навожу видение на резкость — и узнаю в этом путнике себя. Заглядываю в свою душу: она полна смятенья. Какой же хаос царит в ней! И это понятно: я вобрал в себя опыт многих людей, не усвоив его органически. Это люди или спорят во мне, — или безучастно стоят в отдалении от кричащей массы. Нет между ними согласия. Нет настоящего взаимопонимания. Я мечтал стать Человеком-собором, равным во всезнании Богу, — однако превра­тился в склад механически усвоенной информации.

Вместо собора — сборище.

Вместо единства — режущая слух своими диссонансами разно­голосица.

Почему так получилось?

Чего не хватало- мне для того, чтобы помирить в себе всех?

Любви — любви — любви!

Я не любил людей — я изучал их как ученый. Уже тогда во мне жил чернокнижник Фауст. Знание, полученное без участия сердца — мертвое знание. Будучи именно мертвым, оно несет в себе начало тления и разложения, — поэтому от него нельзя ждать никакого добра.

Я пытаюсь понять своеобразие давно исчезнувшей ноосферы. Не сомневаюсь: она прекратила свое существование — одухотво­рявшие ее эйдосы теперь творят в других мирах. Откуда эта убежденность? Она опирается на глубинную интуицию: я говорю сейчас как наследник — именно наследник! — таинственной пла­неты.

В любом мире, где существует смерть, всегда есть силы, про­тивоборствующие ей. Это силы жизни, силы памяти: проявление их разнообразно. И всегда неповторимо в каждом мире.

Умирая, человек Земли оставляет себя в детях, в творениях своих рук и ума. А в том мире действовал еще одни механизм сохранения: прямая передача опыта от умершего к его соплемен­никам. Странный парадоксальный для нашего сознания механизм! Однако я прекрасно помню, как он начал работать во мне — тогда, в той жизни моего эйдоса.

Ничто так не волновало меня как мир математики. Я зани­мался теорией групп: красота абстрактной симметрии сполна удовлетворяла мое эстетическое чувство — поэтому и природа, и искусство оставляли меня равнодушным.

Но однажды я проснулся художником!

Это было как второе рождение: мир открылся мне в своих не­бывалых, доселе скрытых измерениях. По сути дела это был но-

вый мир: яркий, красочный, разнообразный. Поклонник строгой регулярности, я вдруг обнаружил, что в мире действует и другое начало: непредсказуемая, полная жизненности асимметрия. Эти легкие отклонения от абсолютной правильности! Благодаря им природа совсем не похожа на математическую схему.

Меня потянуло к акварельным краскам, кистям…

Помню свой первый этюд, сделанный на природе: непосредственность впечатления сочеталась в нем с подлинным профессионализмом. А ведь я не учился художеству! Однако новоприобретенный дар не вызвал удивления ни у меня, ни у родителей. На безвестной планете это было в порядке вещей: каждый мог получить неожиданно для себя то или иное ментальное наследство. Вот и в меня вошла — вместе с техническими навыками память большого художника. Знал ли я тогда его имя? Нет, не знал: процесс ментального наследования был анонимным. Передавалось лишь главное, существенное, творческое. Информация словно пропускалась через какие-то фильтры, которые отсеивали все личное, интимное. Хотя порой не трудно было догадаться, чьим ментальным наследником ты стал. Так, из анализа моих ранних этюдов специалисты быстро сделали выводы, что стилевая манера, просматривающаяся в них, напоминает письмо известного мастера, чьих картин я никогда не видел. Это было невольное эпигонство? Все-таки нет: скорее я работал как способный ученик мастера, упрямо ищущий свой почерк. Впрочем, живопись стала моим эпизодическим увлечением. Ведь я решил постичь тайну ментальной наследственности. Постичь, познать—и научиться управлять ею.

К своему несчастью, я преуспел в достижении этой цели. То, что недавно было счастливым даром природы, теперь сделалось выслеженной добычей: я заранее выбирал тех, чей ментальный опыт хотел унаследовать. О, у меня была четкая программа такого наследования! Как сейчас помню нечто подобное периодической таблице человеческих типов, характеров, способностей. Это было мое детище. Я искал алгоритм для создания Универсального человека,—первым (и, конечно, единственным) кандидатом на эту роль бы я сам. Впрочем, аналитические расчеты имели второстепенное значение: успех предопределялся таинственным волевым усилием. И мощной интуицией удачливого охотника...

Ночь...

В небе странно светят крупные звезды -- они построены из не ведомой материи...

Поле моей интуиции окружает всю планету. Невидимая паутина! Вот дрогнула одна из сигнальных нитей: это где-то погасла зыбкая искра-жизнь. Моя душа уже там, над смертным одром, нет, опыт этого человека мне не интересен.

И я возвращаюсь во мрак своего бытия...

И жду нового сигнала...

Так было вначале. Потом я научился загодя сооружать вокруг намеченной жертвы незримую сеть. Она срабатывала автомати­чески— с последним вздохом человека. И вот его опыт уже асси­милирован мной...

Я досадовал, если великий философ, заинтересовавший меня, задерживался на этом свете. Чего скрывать, я торопил его смерть! Ведь она делала меня наследником замечательного духовного опыта. Нет, я не был отравителем или душителем, — деградация моя не дошла до того, чтобы я поднимал руку на жизнь другого человека. Но теперь догадываюсь: желание чьей-то смерти может ускорить ее.

Я комбинировал информацию, полученную от разных людей, — я хотел стать архитектором Нового Универсального Человека. Разве эта задача не достойна самого Бога? Впрочем, мне не нуж­ны конкуренты: я отстраняю Бога от его обязанностей — я зани­маю его место.

Вот он, корень грехопадения! Гордыня ведет к утрате верной самоориентации в мире. И к чудовищному искажению всей систе­мы ценностей.

Это был эксперимент на себе. Его цель можно сформулировать так: синтезировать сверхчеловека, сомасштабного самому Богу. Но синтез не получался! Выходила одна эклектика — мертвая, механическая.

Да, на той планете не было кладбищ: люди исчезали бесследно и тихо — подобно гаснущим зарницам. Но душа моя преврати­лась в кладбище! На нем обитало много призраков, —они спорили или молчали; проклинали меня — или заискивали передо мной. И все же это были только призраки: ментальное эхо душ, вознес­шихся на небеса. Раньше такое эхо несло людям утешение и на­дежду, — входя в юную душу, оно отзывалось в ней новыми ин­тересами, новыми способностями. Теперь я не давал ему уйти в Ойкумену: как бы накрывал сачком — и делал своим плен­ником.

Ментальная некрофагия? Да, что-то подобное. И вот самое по­стыдное: от избирательного усвоения информации я перешел к всеядности — стремился поставить свою ловчую сеть едва ли не над каждым умирающим. Как оправдать эту ненасытность? О, это ведь не трудно: подвести идеологический базис под низкие по­мыслы. Тут всегда приходит на помощь тот или иной миф, при­годный не только для введения в заблуждение других, но и для самообмана. Последнее иногда даже более важно. Ведь надо усы­пить совесть: это открывает широкий простор для действий.

Мифы часто рождаются на уровне подсознания. Как органи­чен этот процесс! Мы столь глубоко входим в роль, что забываем: она придумана нами. Роль берет нас в плен. И всецело подчиняет себе нашу жизнь.

Вот мой миф: близится конец света, — и поэтому аккумуляция памяти умерших есть в существе своем спасательная акция. Я создаю банк информации! Создаю его в себе. И если мне будет суждено пережить катастрофу, то на основе этой информации я создам новый мир — более совершенный, более гармоничный.

Самообман? Безусловно! За моей фальшивой эсхатологией стояли больные амбиции. И ложные претензии. Ведь это вызов природе и Богу: построить Новый мир; создать Нового человека Как будто их старые варианты неудачны! И потому обязательно нуждаются в онтологических коррективах. Нелепые планы, опасные установки...

И вот что ужаснее всего: я лишал мир памяти умерших — по сути становился собственником этой памяти. Нити преемственности, которые связуют поколения, обрывались мной. Я вскоре понял: энергия памяти продлевает жизнь, — и потому поглощал эту энергию во все более крупных дозах. О, мой век был очень долгим! Он захватывал сроки нескольких поколений. Для сотворения зла у меня было достаточно времени.

Я стал своего рода магнатом памяти. И чем больше ее скапливалось во мне, тем сильнее страдала от беспамятства ноосфера я — и небольшой круг мне подобных — обесточивали ее.

По существу дела мы были убийцами памяти! Это ведь своеобразный вампиризм: вытягивание из умирающих их ментальной энергии. И присвоение ее себе. То, что по закону природы было всеобщим достоянием, теперь принадлежало только нам. Можно ли монополизировать свет звезд? Разумеется, нет. А ведь нечто подобное мы хотели сделать с памятью человечества. Считая себя ее хранителями, мы своекорыстно блокировали ее в себе. И насаждали амнезию вокруг себя.

И вот однажды эта память восстала во мне! Она потребовала свободы. Тысячи, миллионы голосов кричали об этом. Количество все же перешло в качество, — хотя совсем не в тон форме, которая грезилась мне. Я не стал Богом, — я сделался безумцем. Душа моя распалась на части, — и каждая требовала чего-то своего, говорила своим голосом. Как заглушить эту невыносимую разноголосицу? Только отказом от жизни...

И я ушел в горы...

Ушел для последней молитвы...

Душа моя разряжалась как аккумулятор, — и токи памяти воз вращались в ноосферу. Вместе с ощущением свободы во мне росло чувство вины. Невыносимо тяжелое чувство! Бремя вины, груз вины: эти выражения — не просто метафоры. Ибо вина реально создает нечто вроде силового поля, заставляющего человека сжаться в точку. То есть, сколлапсировать! — исчезнуть, уйти из мира. Ведь не зря говорят: он раздавлен чувством собственной

вины. Именно раздавлен! Как если бы попал в зону действия мощ­ных гравитационных масс.

Там, среди вечереющих кристаллических гор, пространство вокруг меня вывернулось наизнанку.

И твердая почва неожиданно ушла из-под ног.

И бесконечно глубокая шахта разверглась подо мной. Не удержаться! Втягивающий вихрь захватил меня. И я камнем по­летел вниз...

Память этого падения архетипична. Понимаю: она живет не только во мне — она тайно присутствует в каждом.

Психологи знают: сны о падении в глубокую пропасть снятся и тем, кто всю жизнь прожил на равнине или в пустыне. Значит, за этими снами стоит не личный опыт, а нечто другое: космиче­ская— или даже Транскосмическая! — память человечества. Мы только сейчас начинаем зондировать эту память, пытаемся вы­светить ее. И убеждаемся: она бездонна. Именно в эти глубины тянутся корни нашей совести. Память и совесть: эти понятия едины. И я бы дополнил их еще одним понятием, получив такой смысловой ряд: память — совесть — вина.

Заметьте: качество совестливости очень топко коррелирует с чув­ством вины. Причем это чувство порой возникает как бы беспри­чинно. Вот встречаем мы незаслуженно обиженного человека — и кажется нам, что виноваты мы перед ним. Но ведь не мы, совсем не мы обидели его! Почему же совесть заставляет нас разделять чужую вину? Вот глубочайшая психологическая загадка. К таким прекрасным словам, как сострадание и сочувствие, я добавил бы еще одно, им созвучное: совиновность. Может, это врожденное нам начало? И восходит оно к архетипической памяти падения в бездну?

Законно спросить: какая же вина может быть за младенцем, только что появившимся на свет? Но подчеркнем: имеется в виду не личная, а надличная вина, — ее экзистенциальная суть усколь­зает от рассудочного постижения. Мы это чувствуем сердцем: фе­номен вины расширяет горизонты нашего существования — они простираются дальше исторического времени, уходя в вечность.

Как изжить эту таинственную вину?

Чем искупить ее?

Любовью — подвигом — молитвой.

Это задача для всего человечества — для всей его духовной эволюции.

Как еще далеки мы от ее разрешения!

Совесть нам дается для того, чтобы мы не усугубляли своей вины перед Богом, перед сонмом живых и умерших. Вот важней­ший структурный элемент совести: память — глубинная, подсозна­тельная— о падении в бездну. Память-предостережение, память- увещевание! Если она атрофирована, то человек слеп в своих действиях. У него нет абсолютных критериев для различения добра и зла,— часто такой человек идет на обманный свет...

Это опасный соблазн: переложить вину на чужие плечи стушеваться, отойти в сторону. Но вина следует за нами как тень! Ее нельзя стереть, нельзя ампутировать. Лучше принять ее на себя полностью и целокупно. Приняв, изжить в себе благодатной силой раскаянья: это принесет свободу и нам, и другим.

Почему я чувствую свою вину за убитого Авеля? За распятого Христа? За миллионы безвинно погибших в советской России? Ведь я ни при чем, ни при чем! И это не нуждается в доказательствах. Тем не менее вина накатывает на меня мощной волной. И подвигает к раскаянию, к очищению.

Природу этой вины, столь странной в рамках рассудочного осмысления, я не могу объяснить. Только знаю — твердо и непреложно: перестану ощущать вину за все страшное на Земле и умрет во мне человек. Останется одна оболочка — пустая, никчемная.

Я виноват, виноват! И перед Богом, и перед матерью, и перед природой. Не хочу растравлять это чувство. Но и не буду умерять его: пусть оно живет во мне, питая своей энергией совесть.

Но вот эта спасительная энергия начинает иссякать. И тогда холодеет сердце, пустеет душа. Я начинаю терять, себя! Хотя и не замечаю этого. Только смутно чувствую: жизнь утрачивает смысл.

И вдруг — сон: жуткий, знобящий. Он всегда внове, этот древний сон, снившийся мне и раньше. Но что с того? Сейчас я переживаю это как впервые: разжимаю кровоточащие пальцы, ухватившиеся за уступ скалы—и падаю в гиблую пропасть.

Когда рухну на ее дно?

Когда погаснет сознание?

Но пет — дна!

И ужас падения осознается мной все острее!

Бесконечное падение... Беспредельная боль...

Просыпаюсь в холодном поту — и радуюсь: я здесь, на Земле

Но сон словно встряхнул меня! И душа вышла из оцепенения: снова в ней идет работа; снова она тянется к Богу.

Где хранится нестираемая видеозапись этого сна? В недрах нашей совести. Вот жизнь снова востребовала ее. И снова я не переживаю ужас паденья!

Пока не произойдет чудо Преображения, когда мертвые вос­станут из праха,— мы, живущие, должны испытывать чувство вины перед ними. Как если бы это по нашей вине появилась на Земле смерть...

Мы виноваты за попустительство злу.

За разор кормилицы-природы.

За свое равнодушие.

Когда бы все люди синхронно ощутили в себе вину за непра-

ведность нашего бытия! Верю: порыв раскаянья — как очисти­тельная буря —может смести с планеты все темное, тлетворное. Но как добиться этого единства? Сердце говорит: оно достижимо.

Молюсь перед иконой северного письма.

И повторяю в своей молитве три нерасторжимо связанных слова: вина — память — совесть.

Вину — раскаю.

Память — сберегу.

Совесть — очищу.

Да будет так!

 

Катастрофа

 

Это была не Земля.

Однако дух материнской планеты витал над замшелыми руи­нами. Узнавались то разрушенная пирамида, то рухнувший со­бор. До боли знакомые формы! Они взошли под столь непривыч­ным для землян голубым солнцем. И утвердили здесь память о земном зодчестве.

Можно подумать, что планета была колонизована земляна­ми, — и что эти здания возвели их прямые потомки. Но нет, сюда мы вступили впервые: жизнь на планете возникла вполне само­стоятельно. Однако на самой ранней стадии своего развития она попала под ментальное влияние Земли. И через расстояние в две тысячи с лишним парсеков восприняла ее основные жизненные формы.

Далекая жизнь поднялась на ступень разума. И поставила на нее человекоподобное существо — как две капли воды схожее с нами. О, это были очень чуткие существа! Даже слишком чут­кие: интуиция и ясновиденье были развиты у них в такой степени, что это кажется просто чудом. Подумать только: погружаясь в транс, они могли созерцать жизнь Земли. Она воспринималась ими как прекрасный сон. И вот что существенно: наши братья сде­лали из этого сна самую настоящую религию —они оказались в плену своих неизъяснимых видений.

Ясновидческая информация предопределила собой всю жизнь планеты. Это имело свои плюсы и минусы. С одной стороны, юная ноосфера могла многое почерпнуть в земном опыте, — но с другой стороны, такое ученичество вело к ослаблению начала самобыт­ности в ее эволюции. Уж слишком велика была зависимость от нашей планеты!

Правда, сами инопланетяне полагали, что грезящийся им мир — это реалия горних сфер. То есть, мир-мечта, мир-дивинация! Правда, несколько раз высказывалась гипотеза о том, что этот мир существует на физическом плане, — однако подобная мысль считалась едва ли не еретической. Нот, мир-мечта наверняка трансцендентен! Именно поэтому он стал прототипом для развития представлений о небесном совершенстве.

Авторитет неба... Сколь существенную роль он играет в духовном становлении цивилизации! Ио в данном случае место неба заняла наша Земля: несомненно, что ее ментальные образы подвергались идеализации в сознании наших младших братьев. Невольно задумаешься: а вдруг и образы рая, которые мы встречаем в земных сакральных текстах, были восприняты из космоса? Такой возможности нельзя исключить.

Небесная планета-сказка стала своеобразной моделью и матрицей для деятельности далекой ноосферы. Нет, она отнюдь не копировала увиденное в трансе, — она пыталась еще более усилить красоту воспринятых образов. Эти образы всегда как бы утрировались, подвергались гиперболизации. Готические контуры тут становились все более устремленными. А линии барокко обретали еще большую узорность и певучесть.

И так — во всем: в архитектуре — в поведении в организации общества. Аскеты здесь шли дальше земных подвижников в отказе от мирских благ. А музыканты превосходили своих кол лег-землян по топкости слуха.

Планета повторяла и достижения, и ошибки Земли. Увы, в следовании ее уклонам и срывам действовал тот же закон гиперболизации: не только хорошее, но и дурное получало преувеличенные формы. Впрочем, инопланетяне полагали, что небесный мир совершенен: там нет зла, нет мрака. Как далеко может заходить идеализация неба! Авторитет его настолько огромен, что утверждается мнение: на небесах все благополучно — там есть только позитивное, только светлое.

А как же наши нелепые кровавые революции?

Наши концлагеря?

Наша ложь?

Все это тоже пропускалось через призму идеализации! Вот причина трагедии, разыгравшейся на планете. Она слепо верила небу. И не понимала, что за небом стоит вполне материальный, полный противоречивый мир.

Так неужели там не знали об истинно трансцендентном небе? Ведь мы увидели на планете руины христианских храмов. Значит, евангельская истина была знакома нашим братьям: они приняли ее, исповедовали ее.

Все это так. Но свет христианства пришел на планету через посредничество Земли, — и поэтому она подверглась вполне естественной сакрализации. Возникла своеобразная иерархия небесных уровней, — Земля заняла самый первый из них. Далее простирались сферы, соответствующие христианской космологии. Если для

нас они непреложно отделены от всего земного, низшего, то в ми­ровосприятии инопланетян этот резкий разрыв отсутствовал: Земля — и мы это подчеркиваем еще раз — была для них первой ступенью в субординации небесных уровней. Именно небесных! А потому и сугубо положительных, не подлежащих суду и кри­тике.

Вероятно, ментальные образы, излучаемые Землей, подверга­лись в сознании инопланетян различным преломлениям и трансформациям, — адекватности тут заведомо не могло быть. Это должно относиться и к восприятию христианских идей, — вряд ли можно говорить о полноте и глубине их усвоения. Ведь произошла чудовищная аберрация: Земля — место, где родился младенец Иисус—казалась живым и наглядным воплощением добрых на­чал христианства.

А распятие Христа?

А кровь многочисленных мучеников?

Инопланетяне осознавали драматизм всех этих явлений. Но в их системе взглядов это были чисто духовные явления! Они не понимали, что Христос воплотился в физическом теле, — и что страдал он так же, как страдают простые смертные люди. Драма Земли была для инопланетян всего лишь бесплотной мистерией! Акцентируем: бесплотной. И распятие Христа, и его воскресе­ние— всецело трансцендентные события. Они не имеют никакого отношения к материальной плоскости бытия. Поэтому нельзя говорить о физическом страдании Христа. А равно и о мучениях во плоти его первых адептов. Это были условные страдания, ус­ловные муки.

Сколь досадно такое искажение истины! Но причины его по­нятны: Земля оценивалась как духовный, а не физический мир. Могли ли инопланетяне дойти до понимания истинной природы вещей? Да, такой шанс у них был. Лишь малая часть архивных материалов сохранилась после катастрофы, —однако в ней име­ются косвенные свидетельства о тайной философской школе, где смело и глубоко восстанавливалась истина: апологеты этой школы считали, что Христос воплотился в человеческом теле, — потому и крестные муки его были человеческими. Быть может, со време­нем эту точку зрения приняла бы вся планета, — но в момент ка­тастрофы ее разделяли немногие.

Зло на Земле: инопланетяне не воспринимали его как зло! Это жуткое заблуждение. Отсюда размытость этических критериев ино­планетян. И это понятно: свои поступки они проецировали не на истинно небесную, а на нашу земную школу ценностей, — им явно не хватало самостоятельности и критицизма.

Но ведь они считали себя сыновьями и дочерьми Земли...

И это было правдой! Наши миры относятся друг к другу как причина и следствие. Генетическая связь между ними несомненна.

И так ли уж важно, что она осуществлялась только по ментальным каналам? Мы ведь еще не понимаем их значения для Вселенной.

Инопланетяне чувствовали себя детьми Земли. Точно также и наши предки ощущали себя детьми Неба! Земля и была для инопланетян Небом. Чудовищная подмена понятий и ценностей? Наверно, да. Но тем выше наша ответственность перед космо­сом, —ведь в конечном итоге именно наш пример стал причиной трагедии далекого мира.

Мысль рождает миры.

Мысль зачинает жизнь.

Мысль поднимает человека к звездам.

Как это важно: мыслить красиво и чисто! Можно и должно говорить о гигиене мышления. И надо глубже осознавать, что наши мысли, отличающиеся в наших поступках, могут иметь космические последствия.

Земля...

Россия...

Двадцатый век...

Страшный катаклизм сотрясает нашу страну! Ее порыв к справедливости принимает явно искаженные формы. Почему эго про изошло? Вопрос мучительно трудный. Ведь русская революция продолжает во многих своих аспектах оставаться загадкой. Очно только ясно: инфернальные силы могут мимикрировать, принимая вид положительных программ, — и здесь таится страшнейшая опасность для ноосферы.

Россия сама уготовила себе путь в ад. Быть может, в ком есть провиденциальный смысл: своим трагическим примером Россия спасла от соблазна другие страны. Однако вернемся на несчастную планету. Как и почему в сознании ее человечества именно русские события обрели особое значение?

Ведь была благополучная Америка...

Были другие страны, где время мировой истории текло ровно и утвердительно, без мучительных конвульсий...

И все же именно Россия была для наших звездных братьев средоточием небесной истины. О ней сочинялись сказки и мифы; ей посвящались прекрасные песни.

И вот Россия словно вздыбилась! И вывернула наизнанку свою душу. И открыла выходы из Инферно: среди берез и церквей отчетливо запахло адской серой.

Это беда!

Это величайшее горе!

Однако в ментальных видениях далекой планеты случившееся с Россией выглядело иначе. Сказалась извечная склонность к идеализации небесного! Или мнимо небесного: в данном случае эта поправка весьма существенна. Наши братья всегда видели Землю

в розовых тонах. Да, порой ее гармонию нарушали какие-то тем­ные силы, — но они считались внешними по отношению к Земле. И этим силам всегда приходилось отступать. Вообще вся земная история виделась инопланетянам как некая мистерия, обращен­ная непосредственно к ним, поставленная для них, — поэтому впол­не реальные события казались им небесными знаками, указания­ми, предначертаниями. То есть, Земля в глазах инопланетян была символом! И все происходящее на ней получало символическое ис­толкование.

Когда бы наша планета наблюдалась через телескоп...

Но ведь информацию о ней получали в экстатическом трансе мистагоги-избранники! Они искренне верили: это небеса откры­ваются им. Открываются через символы: понять их правильно — задача для тонкой интуиции.

Небеса в глазах инопланетян не были чем-то застывшим, не­движным. Они обладали способностью к совершенствованию! Одна гармония сменялась другой: более полной, более совершен­ной. Вот и русский катаклизм был воспринят как рывок к новой гармонии.

Наивная интерпретация! Но могла ли она быть другой? Та­кое прочтение земных событий освящалось традицией. Разумеет­ся, прозрение для инопланетян было неизбежным, — но далекая но­осфера так и не успела обрести зрелость: она погибла юной, совсем юной.

Мы обнаружили на планете руины, в которых без труда уга­дывались формы ленинского мавзолея, — это был его макет, зна­чительно укрупненный по сравнению с оригиналом. Интересное в архитектурном плане, но такое нелепое по своей функции соо­ружение! У наших братьев оно тоже было предметом поклонения. Только в хрустальном саркофаге вместо настоящей мумии храни­лось нечто вроде голографической иконы. И вот самая интерес­ная деталь: макет мавзолея Ленина находился в одном архитек­турном ансамбле с макетом Храма Гроба Господня, — нет, они не противопоставлялись друг другу, а рассматривались в некоем смысловом единстве.

Это удивляет?

Это кажется чудовищной аберрацией духовного зрения?

Но вспомним: и на Земле были такие крестьянские избы, где какое-то время портреты Ленина висели в красном углу — рядом с иконами.

Христос и Ленин: само соположение этих имен кажется нам немыслимым — столь очевидны здесь силы взаимоотталкивания. И все же на Земле эти имена тоже сополагались! Хотя бы и немногочисленными сектантами-фанатиками...

Поэтому не будем судить строго своих несчастных братьев. Они заплатили страшную цену за то, что не научились различать земное и небесное. Скорее мы должны судить самих себя! И судить беспощадным судом: ведь младшие братья следовали за нами — пытались подражать нам. И причем здесь наша личная непричастность? Совесть повелевает: мы должны, взять на себя ответственность за всю Землю —за всю ее историю. Без вычетов, без изъятий! Только так. Этого требует категорический императив совести.

Младшие братья захотели построить у себя на планете царство небесное. И рецепты для этого взяли у нас, грешных. Ведь мы для них стояли в одном ряду с ангелами. Как это все нелепо! Но ничего теперь не исправишь — трагедия другого мира необратима. Жаль, бесконечно жаль...

А ведь все могло быть иначе...

Создается ощущение, что в прекрасный замысел вкралась какая-то ошибка — и разрушила его изнутри. Случайно ли Земля наделена столь сильным ментальным полем? И разве не могло это поле уносить в космос только добрые энергии?

На нашей планете воплотился Христос. И это сразу сделало ее духовным центром мироздания! Наивны положения геоцентризма, — но вполне правомерен христоцентризм. В ментальных измерениях наша Земля занимает действительно выделенное положение. Еще бы: она непосредственно соприкоснулась с божественным началом. Поэтому ее космическая роль очевидна: излучать вовне свет евангельской истины.

Но к светлым излучениям примешалось нечто земное, инфернальное. А дальний мир не имел необходимых фильтров: информация, полученная от нашей Земли, воспринималась им как откровение. Отсюда накладки и смещения, приведшие к трагическим результатам.

Это было: моря пролитой крови.

Это было: мимикрируя под идеал равенства, серая энтропия захватила и покорила некогда многокрасочный мир.

Это было: планета превратилась в гигантскую казарму, где утвердилась антиэтика лжи и доносительства.

Финал ясен: глобальное самоубийство. Можно предполагать, что больная ноосфера бессознательно стремилась к такому исхо­ду, — все-таки он освобождал ее от всех тягот аномального и иррационального существования. Подробности того Апокалипсиса, который произошел на планете, еще будут выясняться нами. А пока мы стоим перед горестным и жутким фактом: пресеклась жизнь целого мира, столь родственного и близкого людям Земли.

Главные причины трагедии уже поняты нами. Но сколько вопросов еще остается без ответа! Это так трудно: проникнуть в психологию мышления другого человечества — и попять, высветить его изнутри. Когда бы остался хоть один живой свидетель... Но нет, нам придется иметь дело с жалкими остатками прекрасных

библиотек, с руинами музеев и телестудий. А пока всю доступную нам информацию мы будем передавать на Землю по тахионному каналу связи. Эту передачу мы адресуем и в настоящее родной планеты, и в ее прошлое. Да, да! Мы попытаемся сделать так. чтобы нас услышали люди XXI века, — быть может, это уменьшит число бед и на Земле, и в космосе.

Боюсь, что вся эта печальная история покажется нашим пред­кам похожей на притчу, — а ведь она строго документальна в каж­дом факте. Крита-Йога дает возможность налаживать контакт между будущим и прошлым, — для вечности синхронны все вре­мена. А Крита есть Йога вечности. Потому и взываю к наитью своих пращуров: глубже осознайте феномен своей совести!

Что такое совесть? Понимание человеком своей космической ответственности. Разумеется, это лишь одно из возможных опре­делений, но именно на нем надо акцентировать внимание землян XXI века.

Этика Крита-Йоги — максималистская этика. И этот макси­мализм естественно приобретает космическую форму: он требует от землян расширения их сознания далеко за пределы родной пла­неты — нет границ для этого расширения. Да наполнится душа звонами бесконечности!

Настоящая этика универсальна. Она не может действовать только в чертах твоего родного дома или страны — ты вправе эк­страполировать ее на всю мировую беспредельность. Только так! Любая локальная этика чревата возможностью перерождения добрых намерений в злые действия.

Теоретической этики нет без понятия Абсолюта.

А практическая этика немыслима без осознания вселенской беспредельности как нашей духовно-экологической ниши.

Какие выводы отсюда следуют? Вот главный из них: мы долж­ны задумываться о космических последствиях не только своих по­ступков, но даже и мыслей. Быть может, именно мыслей прежде всего! Ведь для них не существует сил притяжения, которые со­кращают полет камня, брошенного нами во врага. Камень упадет на землю, а мысль уйдет в космос. И если это злая мысль, то сколько бед она может принести...

Не занижай требований к себе! И к качеству своего мышле­ния в первую очередь. Примеряй себя ко всему космосу в целом; чувствуй свою ответственность перед всем космосом в целом. Ты возразишь: для чего такие масштабы? Они с трудом охватыва­ются даже интуицией. Это проще, легче, доступней: мыслить в земных категориях. И поступать соответственно с ними.

Разве часть не отражает целого?

Разве опыт человечества недостаточен для создания шкалы этических ценностей? Ведь бесконечность полна парадоксов. В ней все размывается, теряет свои контуры. Нет ли опасности, что космизм сделает нашу этику неопределенной и абстрактной?

Отвечаю: этика должна быть абсолютной. И если ты попы­таешься ее построить в рамках лишь одной частной системы отсчета, то твои этические постулаты неизбежно станут относительными. Это очень опасно: релятивизация этики! То, что тебе кажется добром, в другой системе отсчета может именоваться злом: как в таком случае добиться взаимопонимания? Но всего страшнее другое: подвергая свою этику локализации и релятивизации, мы неизбежно ограничиваем сферу своей ответственности.

И тогда звучит известное:

— Это нас не касается!

— За это мы не отвечаем!

— К этому мы не имеем отношения!

Совесть у людей, живущих в маленьком мирке, тоже очень маленькая. А то она и вовсе сходит на нет. Здесь имеется четкая пропорциональная зависимость: совесть растет пропорционально расширению сознания. Человек с большой совестью чувствует свое живое сопряжение со всем Универсумом. И это не мешает, а только помогает ему с предельной остротой реагировать на боль каждого малого существа, — чем космичней сознание, тем непосредственнее и глубже переживается эта боль. И тем вернее она одолевается через благодатную силу сочувствия.

Злая мысль способна нарушить квантовое равновесие Вселенной.

Это не преувеличение, не гипербола! Такая возможность вы­текает из точных расчетов. Да, мир устойчив и прочен во многих своих физических аспектах. И тем не менее в духовной основе своей он поразительно хрупок. Ты возразишь: разве дух не сильнее материн? Да, сильнее. Но он уходит из мира, если видит: рухнули высшие ценности. Бездуховный мир — обреченный мир. Как же опасно пренебрежение началами духовной культуры! Одно бранное слово может вызвать неконтролируемую цепную реакцию зла. И мы пока не можем предвидеть, как далеко уйдет эта цепь.

Планета наша излучает не только в электромагнитном, но и в ментальном спектре,— чистота его линий всецело зависит от нашего мышления и поведения. Крита-Йога говорит о возможности ментальных катаклизмов, ментальных катастроф. Однако беда с невидимого плана часто переходит на видимый! И тогда миры стонут от землетрясений, наводнений, засух.

Божье око, изображенное в треугольнике: вот один из самых значительных символов христианства. Нельзя зашторить это око! И нельзя спрятаться от своей ответственности в мнимо непроницаемую капсулу. А ведь это соблазняет многих: замкнуться в уз­ком кругу, забаррикадироваться от мира —и жить по собственным законам, не сверяясь с вечным, абсолютным. Эфемерная изоляция!

Когда-нибудь она неизбежно рухнет. И тогда внезапный заряд совести больно ударит по всему твоему существу.

Надо чувствовать страдания всей Ойкумены. И даже улавли­вать боль других миров! — право, человеку это доступно уже сей­час. Истинная любовь не поддается дроблению, ограничению. Сосредотачиваясь на чем-то конкретном и малом, она одновре­менно светит для всего мира.

Таков закон любви.

И таков закон совести: действуя по правде в какой-то частной сфере, ты вместе с тем укрепляешь этические устои всего Уни­версума. Поверь: даже малое действие, направляемое порывом чистой совести, может иметь космические последствия, — именно благодаря этому действию чаша добра нередко перевешивает чашу зла.

Как найти меру для совести? На чем укрепить критерии для различения подлинного и миражного?

Тут нужна абсолютно строгая и точная координатная сетка. Мы найдем ее только среди звезд. И выше! — в мире горнего, вечного. Ошибочно эту сетку искать в условностях социума. Или в своем «я», которое далеко не всегда способно отразить веч­ность, — по его зеркалу часто пробегает рябь; оно прогибается, по­крывается трещинами под бременем суеты.

Надо брать выше и выше, поднимаясь над собой, над общест­вом. Такая духоподъемная тяга создается в душе совестью. Ее корни тянутся не в землю, а в небо, — своеобразный космотро­пизм заложен в ней изначально.

Совесть это и есть небо в нас. Его представительство, его по­сольство!

Небо бездонное...

Небо звездоочитое...

В одной его сфере — неисчислимые миры, в другой сфере — белокрылые ангелы. А в бесконечной перспективе — сияние Абсо­люта! Оно пронизывает собой все уровни бытия. Оно питает своей энергией твою совесть.

Смерть совести — это смерть неба в тебе. Это коллапс души: когда ее горизонт — вчера космически беспредельный — схлопы­вается в точку. Писать еще один некролог на смерть совести? Так не хочется прощаться с юной заблудшей душой...

Как спасти ее? Приобщением к Богу, расширением сознания! Совесть можно реанимировать даже в самых безнадежных ситуа­циях. Не спеши ставить крест на человеке — попробуй разбудить в нем память о вечном. Не эту ли память мы и называем совестью?

Да не впадем в ночь беспамятства. И будем помнить: невиди­мые нити тянутся от наших мыслей и поступков к дальним мирам.

 

Соборная совесть (вместо эпилога)

 

На одной из планет в созвездии Геркулеса я услышал странное предание. Оно гласило: в космосе есть биосфера, чья эволюция завершилась возникновением одного-единственного разумного существа. Казалось бы, нет ничего страшнее того абсолютного одиночества, на которое его обрекла природа, — однако фантастический Моноразум ничуть не тяготился им. Он успешно познавал бесконечность. И ничто другое кроме познания его не интересовало.

В предании описывается контакт с Моноразумом. Что больше всего поразило исследователей в нем? Полное отсутствие каких-либо этических представлений! Категории добра и зла не существовали для Моноразума. Ради достижения истины он готов был на все. Встретившись с представителем гуманоидной цивилизации, Моноразум сразу же попытался его умертвить. И вовсе не из чув­ства страха перед ним, а только ради познания, ради анализа.

Загадочная космическая притча! Кажется, я улавливаю мысль, заложенную в ее подтексте: этика — явление диалогическое. Она рождается в общении с себе подобными. И закрепляется в молитве, обращенной к Богу. Эта молитва тоже является специфической формой диалога.

Моноразум с трудом усвоил понятие совести. И эго попятно: он отвечал только перед самим собой —тогда как совесть предполагает ответственность перед другими.

Значит, совесть связана с общением? Со счастливой возможностью диалога? Такие корреляции безусловно существуют, принимая их во внимание, мы сможем глубже осмыслить феномен совести.

Нам нужен собеседник, —нам необходимо смотреть в зеркало другого «я»: иначе так легко потерять ориентацию в сложном мире.

Сочувствие: без него нет любви.

Сострадание: без него нет милосердия.

Сопонимание: без него невозможна человеческая община.

Как утвердительно в этих словах звучит приставка «со»! Всей своей собирательной силой она противостоит отрицательным энергиям раз-рыва, рас-щепления.

В понятии совести тоже нашло свое выражение - причем глубочайшее! — великое начало соборности.

Нас много.

Мы все разные.

Но мы можем сосуществовать друг с другом, ибо совесть сдер­живает наши эгоистические уклонения. От сосуществования к сотрудничеству, от сотрудничества — к сотворчеству!

По этому пути нас ведет совесть.

Что маячит и светит на горизонте?

Собор!

Прекрасный космический Собор!

Там — красота co-веденья, там — полнота со-знания.

Разве можно солгать в Соборе?

Или причинить боль кому-то?

Или украсть?

Это немыслимо!

Строя Собор, мы высветляем свою совесть.

Очищая совесть, мы строим Собор!

В его возведении участвуют мириады миров.

— Что является источником информации тля Крита-Йоги?

— Прежде всего будущее.

— Возможна связь с будущим?

— Да. И не только для пророков или ясновидцев каждый человек тайно связан с будущим.

— Будущее влияет на настоящее?

— Это очень тонкое воздействие, оно не нарушает нашей свободной воли. Крита-Йога поможет вам попять, что будущее поливариантно, — и что мы должны стремиться к осуществлению наилучшего варианта

— Кто нам поможет сделать выбор?

— Мы сами, но в своем будущем. Крита-Йога утверждает: возможна связь с нашими потомками. Они хотят, чтобы осуществилось то будущее, в котором они есть, они исподволь направляют нас к этому будущему.

Крита-Йога дается из будущего.

 

Заказы на книги Крита-Йоги направляйте по адресу:
185640. Петрозаводск, ул. Фролова, 5. Книга-почтой.

Оптовые заказы: 185005. Петрозаводск, Володарского, I 58.
МКН им. II. К. Рериха

[*] Крита-Йога считает, что перевоплощается не душа, а эйдос: наш мен­тальный генотип, наша монада — идея.

---

Дата добавления: 2021-05-18; просмотров: 44; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!