Конец ознакомительного фрагмента.

Кэт Марнелл

Как сломать себе жизнь

 

Реальная история –

 

 

Текст предоставлен правообладателем http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=54082602&lfrom=25665073

«Как сломать себе жизнь / Кэт Марнелл ; [пер. с англ. А. Рудаковой]»: Пальмира; Санкт‑Петербург; 2018

ISBN 978‑5‑521‑00948‑0

Аннотация

 

Страшная и одновременно невероятно забавная история наркозависимости знаменитой «плохой девочки» мира моды, прошедшей школу от гардеробной журнала Vanity Fair до авторской колонки «Амфетаминовая логика» на портале Vice.

 

Кэт Марнелл

Как сломать себе жизнь

 

Всем тусовщицам посвящается

 

CAT MARNELL

How to Murder Your Life

 

К сведению читателей: имена и характерные признаки некоторых людей, изображенных в этой книге, изменены.

 

This edition is published by arrangement with WAXMAN LEAVELL LITERARY AGENCY and The Van Lear Agency LLC

 

Перевела с английского A. А. Рудакова

 

© 2017 by Cat Marnell

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. ООО «Издательство «Пальмира», АО «Т8 Издательские Технологии», 2018

 

Вступление

 

В клуб вполз детеныш тюленя. Шутка! В качестве детеныша тюленя выступала я. Да собственно, и вползала‑то я не в клуб – во всяком случае, не в тот вечер. Это был VIP‑шатер «Цирка дю Солей» – ну, знаете, того самого франко‑канадского шоу. На одном из островков Ист‑Ривер, по соседству с Манхэттеном, установили большой белый шатер – нечто вроде остроконечной зефирки – под названием «Гранд‑шапито на Рэндоллз‑Айленд». Вечером меня забрали из небоскреба Condé Nast[1]на Манхэттене и доставили туда. Для «работы».

Было лето 2009 года. Я заметно хромала, потому что в ступне застряли осколки от… Я и сама толком не помнила, от чего. Кажется, я разбила в ванной флакон туалетной воды Kiehl’s Musk и, по‑видимому, наступила на него, а вытаскиванием осколков заморачиваться не стала.

– Тебе надо к врачу, – каждый день повторяла моя начальница, легендарный редактор отдела красоты Джин Годфри‑Джун, когда я ковыляла в балетках к ней в кабинет. – И сегодня же!

– Схожу, – обещала я и уходила домой, где в мрачном трансе тоннами пожирала разноцветные кукурузные колечки или ловила кайф в компании своего друга Марко.

Да‑да. Мне было двадцать шесть лет, я работала младшим редактором отдела красоты в Lucky – одном из топовых американских глянцевых журналов, и больше окружающие почти ничего обо мне не знали. Однако за блестящим фасадом скрывалось немало тайн.

Начнем с того, что я страдала наркоманией – плотно сидела на «колесах». Помимо это я была: начинающей алкоголичкой, которая вечером после работы в одиночестве хлещет теплую «Вдову Клико», запершись в кабинете начальницы; коварной пациенткой, которая обманом выуживает у разных врачей рецепты и бегает по круглосуточным аптекам, пока ее коллеги коротают вечера за просмотром очередной серии «Настоящей крови», лежа в постелях в обнимку с бойфрендами; булимичкой, которая спускает на еду по сотне долларов в день во время приступов обжорства в грустную минуту (а грустные минуты случались частенько), а потом блюет салями и проволоне; измученной бессонницей и галлюцинациями плаксивой невротичкой, которая при каждом скрипе половицы в квартире подпрыгивает до потолка, словно Леброн Джеймс[2], и горстями глотает валиум; долбанутой членовредительницей, которая под телешоу «Сегодня вечером с Джеем Лено» пинцетом Tweezerman расковыривает кровоточащие нарывы вдоль линии бикини; похотливой, ненавидящей саму себя минетчицей с клубных тусовок, несущейся навстречу краху; и наконец – и, пожалуй, более всего – одинокой дурочкой в состоянии «ниже плинтуса». В мозгах у меня была такая каша, что хоть подавай ее на завтрак в Sarabeth’s; я позволяла парням из арт‑тусовки душить себя во время незащищенного секса; у меня был один‑единственный друг по имени Марко, косивший под Дэша Сноу[3], – он пытался воткнуть мне в шею шприц и однажды присосался к моим ноздрям, когда у меня случилось кокаиновое кровотечение; мой соквартирант Нив «Сом» Шульман[4] мечтал выпереть меня из нашей «двушки» в Ист‑Виллидже; родители не разговаривали со мной с тех пор, как я наповал сразила папочку счетом на тридцать тысяч из рехаба[5]. С утра я принимала ванну, потому что не хватало сил стоять под душем; я заполняла квитанцию на квартплату маркером; у меня было три психиатра и ни одного гинеколога или стоматолога; я вела такую безумную жизнь, что не могла сообразить, какой крем наносить – дневной или ночной; и еще я ни разу в жизни не позвонила своей бабушке.

А еще я была лгуньей. Моя начальница Джин – в то время я ходила в ее ассистентках – проявила немыслимую благосклонность и на целых шесть недель отпустила меня в центр реабилитации. Вернувшись, я постоянно клялась и божилась, что чиста как слеза, хотя это была наглая ложь. А потом Джин меня повысила.

Так я стала редактором отдела красоты. Отчасти я соответствовала образу редактора Condé Nast – по крайней мере, пыталась. Носила знаменитые слэп‑браслеты Dior и желтые синтетические платья Marni, ходила с трехсотдолларовой сумкой Lanvin из черной лакированной кожи, которую Джин в один прекрасный день плюхнула мне на стол («Для меня слишком… блестящая», – пояснила она). Мелирование делала в салоне Салли Хершбергер в Митпэкинге[6]; щеголяла шикарным лавандовым педикюром (Versace’s Heat Nail Lacquer, оттенок V2008) – и благоухала малоизвестными дорогими ароматами вроде Midnight Orchid от Susanne Lang и Black Musk Oil от Colette.

Но приглядимся. При росте метр шестьдесят два я весила сорок четыре килограмма. Вышеупомянутая сумка от Lanvin была битком набита оранжевыми аптечными пузырьками; если бы вы увидели, как я в них роюсь, то заметили грязь под ногтями и содранные о передние зубы костяшки пальцев. Подбородок воспалился от рвотных масс. Автозагар был неровный, потому что я наносила его под кайфом и на грани нервного истощения – его‑то я и пыталась замаскировать автозагаром, – и под искусственным пигментом кожа больше всего напоминала «Труп невесты»[7]. Когда я, месяцами сидя на транквилизаторах, переставала расчесываться, стилист срезал у меня с загривка колтуны размером с мячик для гольфа. Из‑за огромных мешков под глазами меня отстранили от показа мод на Mercedes‑Benz Fashion Week: я бодрствовала сутками напролет. На протяжении месяцев я спала не более нескольких часов подряд. А без таблеток не могла уснуть годами. При том, что я писала статьи об уходе за волосами, кожей и ногтями, мое собственное тело неуклонно разваливалось.

 

Прежде мне никогда не доводилось бывать в цирковой VIP‑зоне. Тут находился открытый бар и гигантские цветочные композиции; вокруг сновали официанты в черных бабочках с подносами мини‑чизбургеров и прочей ерунды. А может, и с мини‑порциями вишисуаза[8]. Ну вы поняли. В любом случае, я оказалась в этом гребаном «Цирке дю Солей» не по своей воле, а в качестве гостя крупного косметического бренда – одного из главнейших рекламодателей нашего журнала. Младшему редактору отдела красоты полагалось представлять издание на мероприятиях вроде этого: общаться, улыбаться, быть милой. Куда уж проще! Но мне это отнюдь не всегда давалось легко.

– Позвольте‑ка, – остановила я официанта с подносом шампанского. – Спасибо, красавчик.

– Привет, Кэт! – нарисовалась рядом знакомая сотрудница пиар‑отдела с планшетом в руках. – Огромное спасибо, что заглянула!

– Рада тебя видеть, – соврала я. До нас донесся гром аплодисментов.

– Вся шайка тут, – сообщила она.

Журналистка имела в виду привычную компанию бьюти‑редакторов – моих коллег из всех известных глянцевых изданий: Teen Vogue, Glamour, Elle, Vogue, W, Harper’s Bazaar, InStyle, 0, Shape, Self. Каждый день я встречалась с ними на разных мероприятиях, но так и не притерлась. Я потратила много лет, чтобы пролезть в мир глянца: стажировалась, изучала выходные данные журналов, бегала по собеседованиям. Но теперь, став‑таки одной из них, я чувствовала себя ущербной – неуверенной, не подходящей для той волшебной должности, которой я так добивалась, неспособной найти общий язык с этими шикарными женщинами‑богинями. Я едва могла перемолвиться с ними парой слов! Возможно, мешала ударная доза аддерола – амфетаминового препарата, которым лечат синдром дефицита внимания. (И в каких же количествах я обычно принимала аддерол, спросите вы? В больших. Таблеток хватило бы для четырехсот инсталляций Дэмьена Херста «Аптека»! Таблеток хватило бы, чтобы подавить аппетиту всех голодающих детей мира! Таблеток… Ну, в общем, вы поняли.)

Я избавилась от опустевшего фужера и приблизилась к «шайке» с той тайной дрожью, которая всегда меня пробивала в подобных случаях. Несколько женщин приветствовали меня кивком.

– Как дела в Good Housekeeping? – поинтересовалась я у редактрисы, «хичкоковской» блондинки.

– В Cosmo, – вежливо поправила она.

– Шампанского? – Это был все тот же официант.

– Нет, благодарю, – отказалась редактриса из Cosmo.

– Конечно! – Пока я брала новый фужер, дама, прежде стоявшая спиной, повернулась ко мне лицом. Ею оказалась женщина из моих ночных кошмаров: вице‑президент по маркетингу того самого (причем крупного!) косметического бренда. Только не это.

По сути, именно для того мое начальство из Lucky и отправило меня сюда сегодня вечером – чтобы пресмыкаться перед этой могущественной владычицей рекламного бюджета, вице‑президентшей по маркетингу, которая не просто питала ко мне отвращение, но недавно видела меня под кайфом и в неглиже. Случилось это в выходные, во время пресс‑тура в коннектикутский Mayflower Spa – один из самых роскошных оздоровительных центров на Восточном побережье. В числе других коллег я провела там две ночи в качестве гостьи вице‑президентши и вышеупомянутого косметического бренда. В первый вечер подали шикарный ужин. Я ничего не ела. Потом добралась до своего делюкс‑коттеджа, сбросила одежду, проглотила таблетку ксанни[9], догналась случайно найденной облаткой клоназепама с клубничным вкусом, которая прилипла к усеянной табачными крошками пачке жевательного мармелада «Скуби‑Ду», завалявшейся на дне грязной сумки Balenciaga, и без чувств рухнула на старинную кровать с балдахином, застеленную пуховым одеялом.

Когда я очнулась, комнату заливал солнечный свет. На простынях от Frette остались следы губной помады. Рядом раздавались… раздавались чьи‑то вопли. Стойте‑ка, что такое? Я с трудом повернула тяжелую голову.

Рядом с кроватью стояла вице‑президентша и… орала на меня!

А!!! Я же почти голая! Неверной рукой я попыталась нащупать пуховое одеяло.

– Ты пропустила завтрак! – верещала над ухом вицепрезидентша. Позади нее маячил мужчина‑портье с карточкой‑ключом в руках. – Мы не могли дозваться!

– Я проспала! – крикнула я в ответ. – Почему вы у меня в номере? Имею я, черт побери, право на личную жизнь? Нельзя же вот так врываться к людям! – Мне было ясно, что разговаривать в подобном тоне с одним из крупнейших рекламодателей Lucky не стоит, но она меня задолбала! Пусть я торчок, но и у меня есть достоинство! Понимаете?

– Чтобы через пятнадцать минут была в спа! – рявкнула вице‑президентша и выскочила из номера. Портье бросился за ней. Я по‑прежнему пребывала в бензодиазепиновом угаре. Что тут вообще произошло?

Остаток уик‑энда обернулся сущим кошмаром, и это еще мягко сказано. Вице‑президентша глядела на меня волком. Как же я была счастлива, уехав наконец из этого проклятого спа!

Худший пресс‑тур в моей жизни! Но начальнице я, разумеется, об этом не сказала.

– Как тебе Mayflower? – первым делом осведомилась Джин в понедельник.

– Фантастика!

Я соврала, и, кажется, чересчур убедительно. Потому что через месяц меня опять отправили на очередное мероприятие горячо любимого косметического бренда.

И вот, нате вам: я снова гостья вице‑президентши и представляю отдел красоты Lucky в «Цирке дю Солей».

– Рада вас видеть, – натужно улыбнувшись, пробормотала я. Вице‑президентша сухо кивнула и отвернулась. Мимо прошел мой красавчик‑официант.

– Пожалуй, мне еще шампанского, – сказала я, хватая с подноса два фужера. Бульк‑бульк‑бульк.

А потом… «Представление начинается!» Наша группа заняла половину двух первых рядов. Меня зажало между двух коллег.

«Фффууууу!» – думала я, пока в зрительном зале гасли огни. Я сняла с макушки солнечные очки Ray‑Ban и нацепила на нос, чтобы прикрыть глаза.

А дальше сами знаете. Из большой коробки выскочили клоуны в широких штанах, одетые как виггеры[10] (можно говорить такое слово?), ну или типа того.

Полчаса спустя я все еще сидела там, чавкая жвачкой «Джуси Фрут» и переживая, не воняет ли мой автозагар крекерами, как вдруг…

– Ик!

Я в жизни так оглушительно не икала, хотя вообще‑то всегда громко икаю.

– Уф! – выдал клоун на арене, подкинув мяч. Если не считать этих двух звуков, в зале стояла полная тишина.

– Ик! – Я слишком быстро расправилась с шампанским.

– Уф!

– Ик!

Сидевшая рядом со мной редактриса чуть отодвинулась.

– Уф!

– Ик!

Надо что‑то делать.

– Извините, – прошептала я редактрисе из Cosmo. Вау, да я же пьяна!

– Ик! – раздавались сдавленные звуки. – Ик! – Я пробиралась мимо редактора отдела красоты Harper’s Bazaar. – Ик! – досталось редактору Vogue. – Ик! – Все получили «приватный танец на коленях», как в песне N.E.R.D. – Ик!

Наконец я добралась до прохода между рядами и уже занесла ногу на первую ступеньку, как…

– Черт! – вырвалось у меня. БУМС! Я грохнулась наземь.

Зрители ахнули.

О боже.

– Ик!

Я кое‑как выбралась из темного зрительного зала в VIP‑шатер, где официанты уже готовились к антракту. Шатаясь, словно подстреленная, я подошла к бару и заказала два фужера шампанского. Если вообще допустимо заказывать сразу два напитка, то сейчас был как раз тот самый случай.

Непостижимо, правда? Ни за что не поверите, что случилось дальше.

В антракте VIP‑шатер заполнился публикой. Минут пять спустя икота у меня прошла. Я уже собиралась вернуться на свое место и посмотреть второе отделение, когда ко мне подошел незнакомый мужчина в костюме.

– Мэм, – тихо произнес он, – боюсь, мне придется попросить вас уйти.

Мне показалось, что я плохо расслышала.

– Простите?

– Вам придется уйти, – повторил он.

– Вы кто?

– Сотрудник «Цирка дю Солей». – Мужчина взял меня за локоть. Я отдернула руку. – Я провожу вас до машины.

– Вы собираетесь выставить меня из цирка? – воскликнула я.

– Да, мэм. Мне приказано проводить вас.

– Но… но почему? – запинаясь, пробормотала я.

Он не ответил.

– Мэм…

– Я здесь по приглашению… – Я произнесла название косметического бренда. Он однозначно ошибается. – Это корпоративный спонсор! Они полностью выкупили два первых ряда!

– Пожалуйста, мэм. – Мужчина был явно смущен. – Я должен вас проводить.

– Это из‑за того, что я споткнулась? – Мне было ужасно стыдно. – Ступенек было не видно!

– Мэм! – Он снова взял меня за локоть. Я опять отдернула руку. – Ваша машина подана.

– А вы откуда знаете? – завопила я. Откуда он знал? Он взял меня за оба локтя и повел через толпу. Публика глазела на нас. – Кто вам велел меня выставить?

Я в бешенстве оглядывалась вокруг и тут поймала на себе взгляд вице‑президентши: она в упор смотрела на меня. Ага!

Наконец мы добрались до двери.

– Отстанете вы от меня? – Я наконец высвободилась и выскочила из шатра «Гранд‑шапито». Опять шел дождь. Так и есть, она была тут: машина, которую косметический бренд прислал за мной сегодня вечером к зданию Condé Nast. На стекле все еще виднелась табличка с моим именем. (Какая забота со стороны вице‑президентши!) Я под ливнем преодолела двадцать метров на каблуках по грязной гравийной дорожке. А что, если опять грохнусь?

– Куда? – спросил шофер, когда я шлепнулась на заднее сиденье.

– Восточная Шестая улица. Между авеню Эй и Би.

Машина тронулась, и я приняла еще одну таблетку аддерола, чтобы протрезветь. Она застряла в горле, и я безуспешно пыталась ее проглотить.

В подъезде я сняла туфли: мне предстояло преодолеть пять лестничных маршей, чтобы добраться до квартиры, которую я делила со стариной Сомом Нивом. Отперев дверь, я скользнула через гостиную, которую Нив обставил прелестной мебелью середины века, и прошла в свою спальню. Там обстановка напоминала скорее подпольную нарколабораторию середины века. Стены практически до самого потолка были обклеены вырезками из журналов мод (когда я сидела на амфетаминах, мне дико нравились коллажи), и повсюду валялась косметика (много, много косметики!). Керамическая коробочка на столе была полна стеклянных трубок для курения крэка, ватных палочек, бумажных пакетиков с травкой; кровать завалена маркерами, карандашами для губ Clarins телесного оттенка, светлыми накладными прядями на заколках, а еще книгами (биография Мэрилин Монро Нормана Мейлера, «Уга‑Буга» Фредерика Сидела), джинсами Tsubi и пальто из перьев. Здесь мне редко приходилось спать. А когда приходилось, я просто сдвигала все барахло в сторону.

Вечером я решила отдохнуть. Зажгла свечу для настроения, потом стала скидывать с матраса на пол вещи, пока не нашла искомое: два пузырька с таблетками, которые оказались засунуты под подушку. Мои ксанакс и амбиен.

Приняла по одной таблетке каждого. Подошла к окну, чтобы закурить Parliament. Дождь прекратился, умытый и сверкающий Алфабет‑сити[11] радовал взгляд. Я тщетно пыталась успокоиться. Мысли снова и снова возвращались к злополучному цирковому шатру: падение, устремленные на меня взоры редактрис, гневный колючий взгляд вице‑президентши, бесцеремонность сотрудника, тащившего меня через толпу на улицу, к машине. Что я скажу Джин? Что скажут Джин другие? Она ведь со всеми знакома.

Внезапно страшно захотелось лечь.

Я потушила сигарету в морской раковине, задернула шторы и забралась в кровать. Слегка натерла живот кокосовым лосьоном Pure Fiji, прикрыла густо накрашенные веки и стала ждать, когда упадет занавес. Эту часть процесса я ненавидела. Попыталась сфокусироваться на дыхании, как учили в реабилитационной клинике: вдох, выдох…

Однако успокоиться не удавалось. Черт побери, Кэт! Да что с тобой? И ведь с возрастом лучше не становится. Наоборот, только хуже.

Вдох, выдох…

К черту! Я села и приняла половинку роксисета, лежавшего на прикроватном столике.

Снова закрыла глаза. Настало время визуальных упражнений. Я нарисовала в воображении белого тигра, ведущего меня через черные джунгли к черной реке, которая унесет меня от всех проблем – прочь от «Гранд‑шапито», от вице‑президентши, от шайки бьюти‑редактрис. Черная река несла меня через черные джунгли к оконечности острова, потом выплеснула в черный океан. Но в глубине не прятались акулы, в океане была только я. Я плыла на спине и смотрела в черное небо.

Вдох, выдох…

Когда я наконец ощутила тяжесть, она оказалась такой приятной – как свинцовая рентгенозащитная накидка, которую надевают у стоматолога. Я напрочь забыла про горящую свечу Red Flower на комоде. Черные волны разбивались о постель. Я плавно скользила по бурной поверхности воды. Мне было так хорошо, что захотелось совсем утонуть. Ммм… Глаза у меня закатились, тело расслабилось, и я отключилась под альбом Бритни Спирс Blackout, который постоянно крутится у меня в голове.

 

Глава первая

 

Сколько себя помню, я всегда мечтала стать редактором отдела красоты. По мне, это даже лучше, чем президент Соединенных Штатов! Ну да, я стибрила эту фразу из самого начала фильма «Славные парни», только заменила «гангстер» на «редактор отдела красоты». Но к моей истории она тоже подходит.

Передо мной лежат два редчайших номера Beauty Oueen Magazine – самого крутого журнала девяностых. Это издание пестрело фломастерными изображениями дерзких блондинок с алыми, нарисованными шариковой ручкой губами и грубо очерченными, похожими на члены носами, и демонстрировало «самых прекрасных девушек в возрасте от 10 до 20 лет» в наимоднейших нарядах: свадебных платьях, бикини и… по‑видимому, экипировке для подводного плавания. Что касается раздела «Красота», то девушка с обложки выпуска «Весна‑1991» Линдси Лайнер «представляет новый макияж Michanne»: об этом мы узнаем благодаря стрелочке, идущей от заголовка к лицу модели. Модель с обложки другого номера, «Лето‑1991», напротив, не накрашена; заголовок гласит: «Салли Смозерс – целиком натуральная (sic!) девушка без макияжа! Нравится?»

«Но, Кэт, кто же издавал этот крутейший журнал? – должны спросить у меня вы, горячие поклонники глянца. Hearst? Hachette? Meredith? Нет, нет и нет! Издателем Beauty Oueen Magazine являлась я. Журнал начал выходить в 1990 году, когда мне было семь лет. Юная Кейтлин Марнелл была и главным редактором, и арт‑директором, и всем остальным… Каждому кровному родственнику полагалась подписка на Beauty Oueen Magazine, хотели они того или нет: это и были мои читатели. Вот почему сейчас, спустя примерно четверть века, сохранилось столько номеров.

Beauty Oueen Magazine не попадался мне на глаза пятнадцать лет, пока в 2010 году я не обнаружила два номера у своей бабушки Мими среди альбомов с фотографиями. Я ошарашенно листала страницы. Неужели в третьем классе я была настолько продвинутой, что разбиралась в таких вещах, как отношения с рекламодателем, бьюти‑заголовки, «естественная красота» и оформление обложки? Ответ находился у меня в руках. Я «играла» в редактора глянцевого журнала почти за двадцать лет до того, как действительно им стала.

Обалдеть, правда? Но, с другой стороны, я верю, что каждому из нас на роду написано что‑то делать – или кем‑то стать. И я убеждена: я была рождена, чтобы стать редактором отдела красоты. Проблема в том, что я была рождена и для наркозависимости – во всяком случае, я так думаю, – и это повлекло за собой определенные… сложности.

Но я слишком тороплю события. Давайте‑ка вернемся назад, ладно?

 

Внимание! Если вас бесит «белая девица из привилегированного класса» (а кого не бесит?), сейчас самое время свалить. Я из того же города, что и бывшая ведущая телеканала Е!. Джулиана Рэнсик, – Бетезда, штат Мэриленд, близ Вашингтона, – и настолько белая, что можете смело фыркать, сколько душе угодно, крыть мне нечем. Поверьте, я дважды пыталась выкинуть эту главу из книги! А редактор упорно заставляет меня ее возвращать. И вообще, мне до жути скучно рассказывать о собственном детстве, а значит, вам будет до жути скучно читать. Так что давайте поскорее с этим покончим.

Я родилась 10 сентября 1982 года в округе Колумбия под кокаиново‑белой луной (как‑никак мэром тогда был Мэрион «Сучка меня заводит» Барри[12]). У меня хранится аудиокассета с записью моего появления на свет. Фрагмент:

– У вас девочка! – объявляет врач.

– Девочка?! – стонет моя мать. – Я не хотела девочку!

Облом‑с.

В детстве у меня было все и даже сверх того. Я выросла в фешенебельном квартале «в двадцати минутах от Белого дома», как говаривали мои родители. Дома на улице Качина‑лейн, где я жила, стояли так далеко друг от друга, что дети, выпрашивающие сласти на Хеллоуин, до них не добирались. Нашим ближайшим соседом являлся журналист, получивший Пулитцеровскую премию за разоблачение плана ЦРУ по уничтожению Фиделя Кастро. Он был мормоном, имел бесчисленную ораву белобрысых внуков и огромный, сказочно жуткий тюдоровский дом, в стенах которого гнездились пчелы. То есть буквально: над диваном в гостиной была трещина, откуда сочился мед; можно было дотронуться до липкой струйки и облизать палец. Ммм…

По другую сторону от нашего участка размещалась обшитая белыми досками пресвитерианская церковь Ермона. На ее уютном маленьком кладбище я играла в прятки со своим псом, шоколадным лабрадором по кличке Бенни‑Мишка. А дальше, за деревьями, в двух минутах ходьбы по улице, стоял кремового цвета особняк – Пермишн‑роуд, 8313. Когда мне было лет тринадцать, перед ним появились железные ворота, украшенные прописной буквой Т. Там поселился боксер Майк Тайсон! Он только что отбыл срок за изнасилование. Бывало, мы с сестрой Эмили и братом Филом приветственно махали рукой его белому лимузину. А иногда видели, как он покупает продукты в супермаркете Giant Foods в Потомак‑Виллидже.

Что общего было у пулитцеровского лауреата, Майка Тайсона и семейства Марнелл? А то, что задние дворы наших участков выходили на поле для гольфа знаменитого Congressional Country Club.

– Поберегись! – вопили мы, когда сенатор‑гольфист пытался сконцентрироваться на решающем ударе. Батут на нашем заднем дворе стоял практически у края одной из лунок.

Во время турниров вроде US Open мы с сестрой продавали через изгородь банки с содовой и бутылки с водой по доллару за штуку. Летом мы пролезали на поле, чтобы побегать под дождевателями; а еще я всякий раз выковыривала застрявшие в земле мячики, похожие на маленькие куполки Капитолия, и тащила их к нам во двор. Зимой мы каталась в Congressional на санках, но это было не особенно интересно. Вы же знаете эти поля для гольфа! Они не предназначены для детей и для настоящего веселья. Едешь на санках по довольно пологому рукотворному склону, и тут – пыц! – попадаешь ногой в песчаную ловушку[13]. Собственно, ради этого и катались.

Лужайка перед нашим домом была большая и зеленая‑презеленая, совсем как поле для гольфа. Все кому не лень устраивали там пикники, и родители им разрешали. У нас были теннисный корт и игровая площадка в стиле вальдорфских школ, обустроенная из стволов, поваленных бурей. В качестве футбольных ворот мы использовали кизиловые деревья, качели висели на ветвях тюльпанного дерева. С мимозы вечно летели стручки и сказочный пух; еще у нас были магнолии с темными листьями и благоуханными белыми цветами. Я любила лазить по ним и подглядывать за птичьими гнездами. Кусты азалии каждую весну пылали яркими закатными красками: розовыми, рыжими, оранжево‑красными и лавандовыми. Росли у нас и камелии.

Нет, честно, полное безумие. Однажды к нам постучалась женщина и, попросив не считать ее чокнутой, объяснила, что еще маленькой девочкой она мечтала сыграть свою свадьбу в доме на Качина‑лейн, 7800, – и вот она помолвлена! Тетка продемонстрировала кольцо с бриллиантом и все такое. Родители успокоили ее, разрешив сыграть свадьбу у нас на заднем дворе, у бассейна и розового сада. Мы тоже присутствовали! Я в венке из жимолости имела большой успех на танцполе.

Нам с братом и сестрой страшно повезло прожить в этой Шангри‑Ла десять лет, чего не скажешь о нашем отце, ведь содержать в порядке участок в пять акров совсем непросто. Папа упорно стремился ухаживать за газонами самостоятельно, будто он не психиатр, а фермер. Вместе с участком нам достался разбитый старый красный трактор, и в детстве отец вечно заставлял нас возиться с ним – видимо, чтобы и нам жизнь медом не казалась. Иными словами, вряд ли я сражалась с трактором по своей воле. Меня просто грубо пихали на сиденье. Железный конь плевался в папу искрами и окончательно ломался. Бабушка предложила купить ламу, чтобы она поедала газонную траву, но папа отказался. Он считал Мими слабоумной.

А каков был сам дом! Такой крутой, такой красивый – и суперсовременный! Прямо как… кстати, вы в курсе, что Брэд Питт считает себя вроде как архитектором? Так вот Брэд Питт был бы в экстазе от нашего дома. Мими с моими родителями купили его у одного кинопродюсера в 1987‑м, за несколько месяцев до моего пятилетия. История гласит, что изначально его создавал легендарный Фрэнк Ллойд Райт, но разругался с продюсерской женой и передал проект одному из своих студентов, который его и закончил. Бог его знает, где тут правда. Во всяком случае, место было нереальное, круче не найдешь. С фасада он смахивал на военный бункер: длинное одноэтажное здание со стремными рядами крошечных квадратных окон. А сверху выглядел как… вертушка, что ли. У этой «вертушки» была «ручка»: флигель со спальнями, кабинетом, коридором и плоской крышей, засыпанной гравием. Сюда можно было забраться по японскому клену, потом пройтись по верху и постучаться в застекленную крышу, пугая няню. В сердце «вертушки» находились кухня, столовая и гостиная, расположенные вокруг огромного каменного камина в центре. Все три комнаты можно было обежать по кругу.

Парадные двери – гигантские, в три дюйма толщиной – были из резного темного дуба. Ветер вечно распахивал их, и папа выходил из себя из‑за жары или потекшего кондиционера. На оплату ежемесячных коммунальных расходов уходило целое состояние, потому что у дома практически не было стен – одно сплошное стекло! Когда мне исполнилось пять лет, во время летней грозы на стеклянный потолок гостиной рухнуло огромное дерево. Прямо по Роберту Фросту: «Такая груда битого стекла, что, кажется, упал небесный купол!»[14]. Знаете это стихотворение? «Березы». Папа постоянно его цитировал. В другой раз приехавшая погостить маленькая девочка затеяла игру в пятнашки со своим братом и Филом. И вдруг – БАБАХ! Она на бегу наткнулась прямо на одну из стеклянных стен, и осколки посыпались на нее. Кровищи было! Я все видела собственными глазами. Чисто как в фильме «Кэрри»; девчонка орала без остановки. Приехала «скорая» и отвезла ее в больницу.

О, что это был за дом! Разумеется, мое описание не отдает ему должное в полной мере. Мне бы очень хотелось, чтобы вы поглядели на него на StreetEasy[15] или где‑нибудь еще, но увы. Когда мне было пятнадцать лет, родители продали дом под синагогу. Кажется, сохранился каменный камин, но и только. Великолепная лужайка перед домом превратилась в безобразную парковку. Я, конечно, не имею ничего против иудаизма, но это просто уродство. С другой стороны, мне, наверное, все показалось бы ужасным в сравнении с чудесными воспоминаниями детства.

 

А теперь я поведаю вам то, ради чего вы купили эту книгу: увлекательные сплетни о моих замечательных предках! Итак, приступаю.

У мамы был свой формат: определить его можно названием фильма Стивена Кинга «Худеющий». Все, что имело отношение к моей матери, было тоньше некуда. Даже прозвище, данное ею мне: Кости.

– Эти идут на узкую ногу? – спрашивала она в стремном итальянском обувном отделе Tysons II mall.

На Рождество папа подарил маме духи Shalimar, но она отказалась ими пользоваться. Меха и драгоценности, которые он ей покупал, она тоже возвращала. Ее единственной страстью была мебель. Вся как на подбор экстравагантная и ультрамодная – под стать безумному дому. Приставные столики напоминали велосипедные насосы, стулья в гостиной словно выписаны из тюрьмы Гуантанамо. Ее «находки» всегда были расшатаны или норовили задеть зазевавшегося гостя острым углом. У нас не было ни диванных подушек, ни занавесок, ни кружевных подзоров – ничего женственного, только прямые рубленые формы. Криволинейными изгибами во всем доме мог похвастать только детский рояль.

Родительскую спальню украшали стеклянная стена, выходившая на вишневую рощицу, и кусты форзиции на заднем дворе, и бело‑золотая ванна с джакузи, которое никогда не работало. Там няни под мои рыдания вычесывали у меня вши. Там мама каждое утро выкуривала ровно две сигареты, хотя никогда в этом не признавалась. Она хранила золотистые мягкие пачки Benson & Hedges в ящике с нижним бельем, вместе с бюстгальтерами и трусиками телесного цвета. Они подходили под ее персиковый маникюр, удлинявший пальцы, нейтрального оттенка помаду, светло‑русые волосы и смуглые, покрытые автозагаром руки.

Мать страдала диабетом, поэтому у нас всегда была постоянно проживающая няня.

– Чертов сахар опять понизился, – говорила мама каждый раз, как мы с сестрой затевали драку. После чего уходила по очень длинному узкому коридору в свою спальню и запиралась там.

Пока я ходила в детский сад, няни носили имена вроде Анка, Рита или Соня. Потом рухнула Берлинская стена, и, видимо, все восточноевропейские девушки уехали домой. Теперь у нас были няни из Айовы: Рут, Дебби, Карен и Эми. Они готовили нас к школе, пока мама сидела с кофе и инсулином перед телевизором и глазела на ведущую Кэти Курик, демонстрирующую в шоу «Сегодня» на Эн‑би‑си свои скрещенные сияющие ноги. Мама никогда не вздрагивала, укалывая палец глюкометром. Ее «диабетический» ящик был забит шприцами. Однажды я с помощью шприца впрыснула себе в живот воду. Укол оказался неощутимым.

Мими растила мою маму в Вирджиния‑Бич. Мамин отец так любил гольф, что после его смерти Princess Anne Country Club в знак траура приспустил флаг. Мама ходила в Норфолкскую академию[16], потом поступила в женскую школу‑пансион Сент‑Кэтринс в Ричмонде. В колледже она стала анорексичкой. На подоконнике своей комнаты в общежитии она держала упаковку сосисок и съедала по одной в день. Когда она перестала выходить из комнаты, колледжу понадобилось некоторое время, чтобы это заметить. Потом мама долго лежала в больнице. Весь этот компромат мне слила Мими. Мать никогда не рассказывала об этом.

Ныне же мама была психотерапевтом, имела частную практику на Сорок второй Северо‑западной улице и подрабатывала в Вашингтонском психиатрическом институте на Висконсин‑авеню. Дома бывала мало. Иногда брала меня с собой в роскошный Saks на Пятой авеню в Чеви‑Чейзе, чтобы посмотреть сумочку, о которой она «подумывает».

– Привет, Стейси! – всегда говорила продавщица.

– Это моя подруга Дженнифер, – представляла ее мне мама.

– Привет, детка, – здоровалась со мной продавщица Дженнифер. – Я о тебе наслышана.

Мама покупала, покупала, покупала… Она бегала по универмагам до самого закрытия. Иногда уйти ее заставляли собственные дети. Однажды вечером мы заявились домой в половине девятого, на полчаса опоздав на семейный ужин. Еду купили на вынос в California Pizza Kitchen. Мы с братом притащили сумки из машины в темную столовую. Фил щелкнул выключателем, и перед нами предстала следующая картина: все шесть стульев, разломанные в щепки, валялись по полу. Стол красного дерева был попорчен. По столовой словно торнадо прошелся! И вызвала его моя мать.

– Мам! – завопила я.

Она подошла поближе.

– Дети, – сказала она голосом, ровным, как галька в нашем японском саду камней. – Ступайте к себе.

Поднимаясь по лестнице, я заметила, что кадка с деревом, стоявшая в вестибюле, опрокинута. Со стены сорвана картина. Кто‑то – и я знала, кто, – сокрушил все вокруг. Но причины мне никто так и не объяснил.

 

Папа заведовал психиатрическим отделением в одной крупной больнице и осуществлял надзор за подростковой психиатрией в другой. Он каждый год составлял для журнала Washingtonian список лучших врачей, но уверял меня, что невелика честь.

«Если вы звоните по поводу убийства или самоубийства, пожалуйста, повесьте трубку и наберите 911, – щебетал автоответчик голосом папиного секретаря. – В противном случае оставьте сообщение».

Папины пациенты вечно швырялись в него баночками с мочой и тому подобными вещами. Царапали его, кусали, после чего ему приходилось сдавать анализ на СПИД. Вешались. Хлопот с ними было невпроворот. С понедельника по пятницу отец уходил из дома в шесть сорок пять утра и возвращался голодный в половине восьмого вечера. После ужина он еще на час уходил в свой рабочий кабинет. А по субботам полдня посвящал больничным обходам. В воскресенье у него был выходной. Но тут он принимался за трактор.

Папа любил историю, обожал Шекспира и обладал такой эрудицией, что в «Своей игре» отвечал на все вопросы подряд. Он изучал химию в университете Дьюка, потом поступил на медицинский факультет Тулейнского университета. Учился в аспирантуре при одной из лондонских больниц. В его домашнем кабинете было полным‑полно книг, по которым он занимался студентом: «Толкование сновидений» Фрейда, «Воспоминания, сновидения, размышления» Юнга. Но вот мои сны он ни разу не удосужился истолковать. Видимо, уже охладел к этой теме. Или был слишком занят. Зато для пациентов он даже дома всегда находился «в зоне доступа». Звонок мог раздаться в три часа ночи, после чего папа уже не мог заснуть. Он связывался с отделением психиатрии по телефону и давал медсестрам указания прописать торазин, литий или геодон каждому, кто избил свою мать, потому что так велел из телевизора Господь.

Папа был насколько талантливым врачом, что мог назначать нейролептики с закрытыми глазами! Помню, бужу я его, заснувшего воскресным днем в гамаке на заднем дворе. На груди у него покоится раскрытая книга – «Волшебная гора» Манна, «Тэсс из рода д’Эрбервиллей» Харди или что‑нибудь в этом роде. Может, Гарольд Блум.

– Папа!

Он открывает глаза.

– Звонят!

Папа берет трубку беспроводного телефона и снова закрывает глаза. Несколько мгновений слушает. И…

– Риспердал, – бормочет он. – Два миллиграмма.

И моментально снова погружается в сон.

А порой по выходным папа брал меня в особые поездки: на ярмарки штата, в огромные магазины, где продавали мебель для кукольных домиков. Иногда эти поездки начинались с посещения одного из отделений психиатрии, где папа делал обход. Медсестры рассказывали мне, как они восхищаются моим отцом. А потом угощали ананасовым соком. Я уносила сок в рекреационную зону и вместе с пациентами в бумажных комбинезонах смотрела «Женаты и с детьми».

Каждый вечер, покончив с телефонными звонками, папа свистом звал Бенни‑Мишку на прогулку. Иногда я отправлялась с ними.

– «Я тоже так вот объезжал березы…» – всегда декламировал папа неизменного Роберта Фроста, пока мы под унылыми звездами Бетезды катили мусорные баки по нашей до нелепости длинной подъездной аллее в направлении Качина‑лейн.

«Как хочется вернуться к этим играм!» – подхватывала я про себя.

– Ни в коем случае не становись врачом, – говаривал иной раз отец. Мог бы и не беспокоиться.

 

Почему нельзя выходить замуж за теннисиста? Потому что теннисистам плевать на любовь! Муа‑ха‑ха! Единственное, что мои родители делали вместе – насколько я могу судить, – играли в теннис. Я в это время работала домашним секретарем. Как я уже говорила, телефон у нас вечно разрывался. Нашего номера не было в телефонной книге, но некоторые пациенты родителей имели доступ к «горячей линии».

– Резиденция Марнеллов, – говорила я воскресным днем, когда папа с мамой играли на улице в теннис.

– Хых… хых… хых… – доносилось из трубки.

Наконец раздавался искаженный женский голос:

– Здраште… – Это звонила пациентка с биполярным расстройством, наблюдавшаяся одновременно и у мамы, и у папы. Все зубы у Линн сгнили, но к стоматологу ее было не затащить. Она без передыху нам названивала. – Штэйши дома?

– В настоящий момент она не может ответить, – вежливо объясняла я. Маме не разрешалось отвечать на звонки во время тенниса. А значит, приходилось отдуваться папе.

Десять минут спустя…

– Резиденция Марнеллов.

– Служба автосекретаря, – произносит скучный женский голос на том конце. – Доктор Марнелл дома?

В это время я уже босиком выбегаю на улицу с трубкой в руке. До корта совсем недалеко. Родители играют с другой парой двое на двое.

– ЧЕРТ ПОБЕРИ, СТЕЙС! – рычит папа. На нем белые шорты Izod и солнцезащитные спортивные очки. – ПОДОЙДИ К СЕТКЕ!

– Я пытаюсь! – ноет мама. На ней теннисное платье Asics, а под ним – эти ужасные трусики, под которые засовывают мячи. Типа «теннисные трусы». Фу. Я так и вижу, как она лезет под юбку и достает оттуда мячик. Эта обескураживающая картина навеки запечатлелась в моей памяти.

– Папа! – перебиваю его я.

Он опускает свою уилсоновскую ракетку, ладонями вытирает со лба пот и берет трубку:

– Доктор Марнелл слушает. – Вторая пара игроков терпеливо ждет на своей половине корта. – Давайте ему по столько‑то миллиграммов зипрексы каждые четыре часа.

И я несу трубку обратно в дом.

– Пять‑ноль, – произносит кто‑то у меня за спиной. А потом снова шмякает по теннисному мячу. Шмяк. Шмяк. Шмяк.

Когда папа орал на маму на корте, она примерно на четыре часа в день превращалась в плаксу. А затем вновь становилась ледышкой.

Ах, эти дисфункциональные семьи. Если вы из такой семьи, ничего объяснять не надо. Если нет, извольте: представьте себе самые нездоровые отношения, которые у вас были в жизни. Ну, знаете, такие, где вы с партнером демонстрируете худшие стороны своей натуры: ругаетесь, ссоритесь, целыми днями не разговариваете друг с другом, отпускаете обидные комментарии, надолго запираетесь в ванной. А потом представьте, что все это происходит у вас не с бывшим, а с родителями, старшей сестрой и младшим братом. И вы целых пятнадцать лет не можете избавиться от этих отношений! Таким было мое детство. Безусловно, могло быть и хуже, но тут стоит процитировать фразу Кита Ричардса при разрыве отношений с Анитой Палленберг: «Могло быть и лучше, детка».

Каждый из нас играл свою роль, но я этого не понимала и винила во всем папу. Он жутко славный, вот только с Б‑А‑А‑А‑ЛЬШИМ прибабахом. Было совершенно неизвестно, когда он взорвется, хотя во время «ужина в кругу семьи» такая фигня случалась с завидной регулярностью. Каждый божий день семейные ужины у нас начинались ровно в восемь вечера в столовой. Без вариантов. И большей частью заканчивались катастрофой.

– ЕСЛИ БЛЕВАНЕШЬ, ЗАСТАВЛЮ СЪЕСТЬ! – однажды взорвался отец, когда я с рыданиями, не жуя, глотала куски рыбы со своей тарелки. В семь лет я была крайне привередлива в еде. – ЧЕРТ ПОБЕРИ!

– Фу! – стонала я, давясь.

– ЕШЬ! – ревел отец.

«Никто не заставит тебя чувствовать то, чего ты не хочешь чувствовать», – однажды сказала мне мать. Какое заблуждение!

Папа никогда не применял физическую силу, но и без этого был страшен в гневе. И сегодня я сразу умолкаю, когда кто‑то начинает орать.

– Девочки! – завопила мама однажды вечером. Мы только что сели за стол, перед нами стояли тарелки с филе миньон и брокколи, когда папа вскочил со своего места. – ЗВОНИТЕ В ПОЛИЦИЮ!

Мы с сестрой, бросив маленького братишку за столом, понеслись через весь наш огромный дом в спальню родителей и заперли дверь. Сестра набрала 911.

– Мама только что велела позвонить вам! – рявкнула Эмили оператору. – Мы живем на Качина‑лейн, 7800.

Закончив объясняться с копами, мы снова пронеслись через весь дом, чтобы посмотреть, что случилось. Папа ураганил. Входная дверь распахнулась, но ему было наплевать. Вот тут я и сообразила, что дело плохо.

– ВСЁ! – бушевал папа. – УХОЖУ! – Он свистом подозвал собаку.

– Он забирает Бена! – захныкала я.

– Шш! – шикнула Эмили. Папа сел в машину и уехал.

Мама едва пустила в дом копов, когда они позвонили в дверь.

– Это недоразумение, – объявила она. – Все в порядке.

Следующим вечером папа вернулся к семейному ужину, так что, надо полагать, все действительно было в порядке.

– Не говори плохо о своем отце, – вздохнула мама в один из моих нечастых визитов. Она сидела у себя в спальне и смотрела сериал «Закон Лос‑Анджелеса». – Не помассируешь мне локоть?

Старая теннисная травма.

 

Когда над семейным горизонтом сгущались тучи, у меня в запасе имелось два убежища. Первый – у Мими. Она жила совсем рядом с нашим стеклянным домом, в коттедже для гостей. Когда возникали проблемы, я первым делом бежала туда. Бабушка происходила из старинной виргинской семьи, и в нее был влюблен собственный кузен по имени Беверли. Она говорила с заметным южным акцентом и звала меня «сладенькая» и «дорогуша».

У нее в гостиной было полно орхидей, миниатюрных серебряных ложечек, крохотных кофейных чашечек с блюдцами, павлиньих перьев, перламутровых театральных биноклей и раковин «завиток Юноны». Можно было взять охотничий рог ее прадедушки и ПОДУТЬ в него! Все эти удивительные вещи просто валялись вокруг. В углу стоял блестящий черный детский рояль «Стейнвей». Бабушка играла на нем и в старомодной манере пела старинную песню про лиса, вышедшего в морозную ночь и просившего луну посветить ему. Я подхватывала.

Свою бижутерию Мими хранила под кроватью в пластиковых формочках для льда. Вместо сережек она носила длинные висячие клипсы, так что я могла щеголять в них даже в пятилетием возрасте. Содержимое ее шкафа было еще интереснее: накладные косы, тюрбаны, шикарные резные трости ручной работы, шелковые кимоно и настоящие норковые шкурки с блестящими стеклянными глазами, которые можно было перекидывать через плечо, играя в Круэллу Марнелл.

На восходе Мими отвозила меня в Потомак, чтобы посмотреть на лошадей в клубе Avenel Farm. Иногда мы кормили их морковкой. Затем пора было возвращаться домой. Мими никогда не ужинала вместе с нами в стеклянной столовой. Папа этого не любил.

Другим убежищем служила моя комната. Она находилась в полуподвальном этаже, далеко и от родительской спальни, и от комнат брата и сестры. Рядом была комната няни, так что я не оставалась совсем уж одна. И все же, когда мы переехали на Качина‑лейн (мне было четыре года), я поначалу боялась здесь ночевать, но для меня не нашлось спальни наверху, рядом с остальными.

«Ты самая храбрая из нас», – сказала мне мама. Верно подмечено.

В нашем огромном полуподвале было страшно сыро. Хляби небесные! Трубы в прачечной могло прорвать посреди ночи, и с потолка низвергалась вода; однажды папа вытащил меня из постели в час ночи и заставил держать ведро. Виноват в этом, по‑видимому, был ученик Фрэнка Ллойда Райта. В коридоре пахло плесенью, ковер всегда был влажный и скользкий, у меня вечно промокали носки. По пути в спальню приходилось перепрыгивать через лужи. А еще внизу было полно насекомых: маленьких букашек с клешнями (мы с сестрой называли их уховертками) и пауков‑долгоножек, которые начинали ползать по одеялу, стоило только удобно устроиться под ним с книжкой. В конце концов мне купили двухъярусную кровать, и я стала спать наверху.

Но знаете, что самое прикольное? С возрастом мне все больше нравилось жить в этом отвратительном полуподвале. Тут было мое собственное царство! Меня никто не контролировал. Папа приходил пожелать мне спокойной ночи и выключал свет, но через десять минут я снова включала его и сколько душе угодно читала «Школу в Ласковой долине» Фрэнсин Паскаль. В пятом классе я – впервые в жизни! – всю ночь до зари смотрела в игровой комнате подростковый ситком «Спасенные звонком» по Ти‑би‑эс. А потом в воскресенье проспала до часу дня, и никто даже не заметил! Это был самый безумный из моих поступков. Я месяцами ходила вшивая, не признаваясь маме; вшей я вычесывала у себя в полуподвале. Потом вычесала всех блох у Бенни‑Мишки (не знаю, где он их подцепил, но их было нереально много). Я даже зубы не чистила! И не принимала ванну, и не причесывалась. Я тайком проносила к себе вниз фастфуд и ела в постели; я развела у себя в комнате настоящее болото, но никому не было до этого дела. Обо мне никто не беспокоился. Серьезно, я могла бы безнаказанно совершить тут убийство! И никто бы даже не узнал.

 

Глава вторая

 

Средняя школа! Самая жуть! Ладно. Итак, в сентябре 1994‑го мне исполнилось двенадцать. Быть подростком в эту эпоху – незавидная участь. Ярчайшая рок‑звезда того времени Курт Кобейн выстрелом в голову свел счеты с жизнью; мы с друзьями только об этом и думали. Ну а как иначе? О самоубийстве трубили на всех углах! Кортни Лав зачитала предсмертную записку Курта в микрофон на MTV. Наряду с обычными постерами с Salt‑N‑Pepa и Мадонной в торговых центрах продавались плакаты «Я НЕНАВИЖУ СЕБЯ И ХОЧУ УМЕРЕТЬ». У меня тоже был такой! На «суицидных» фото Курт был в зеленых кедах Converse One Star, и я купила себе такие же. Моя подруга Лорен тоже. А потом и другая моя подруга, Самара! Вот так. Да, Курт умер, но остался неотразимым: мы все были в этом единодушны. Взгляд его голубых глаз проникал в душу. А эти его волосы почти до плеч на записи «Nirvana: Unplugged»! Обожемой!

Зак и Келли из «Спасенных звонком» исчезли из моего полуподвала на Качина‑лейн (по‑любому Марк‑Пол Госселаар начал напоминать заурядного качка – уже шло продолжение сериала «Спасенные звонком: Годы в колледже»), и их место заняли Курт и Кортни. Впрочем, дома я бывала нечасто. Ежедневно после школы мы собирались у моей новой лучшей подруги Шебд в ярко‑розовой комнате – ее перекрасили после выхода в свет альбома Garbage с розовыми перьями на обложке, который всегда стоял у Шебд на повторе. Мы листали журналы Sassy и YM, смотрели по MTV «120 минут» и обжирались фастфудом из 7‑Eleven. Я была большой фанаткой чипсов UTZ с солью и уксусом и куда меньшей поклонницей домашних заданий. (В этом и заключается СДВГ? Да какая разница!)

Болтали мы исключительно о рок‑звездах: не зря же впоследствии журнал Rolling Stone назвал 1994‑й величайшим годом альтернативного мейнстрима. Лорен обожала Дэйва Грола и Бека; Шебд сходила с ума по Майклу Стайпу, Билли Коргану и Шеннон Хун. Самару заводили Энтони Кидис и Эдди Веддер; Сара была влюблена в Перри Фаррелла и Скотта Вэйленда. А я? Я хранила верность Кортни Лав. Я обожала ее платиновые волосы, обожала ее платья в стиле baby doll, обожала ее музыку. Я покупала любой журнал с Кортни – от Sassy (обложка с четой Кобейнов висела у меня на стене) до Spin и Rolling Stone. Я наизусть заучила ее биографию. Она стимулировала мой мозг. Из каждого интервью Кортни я узнавала по тридцать новых вещей. Она была такая разговорчивая и веселая, такая яркая и такая феминистка! (Я тогда как раз заинтересовалась феминизмом – Riot grrrl[17] и все такое.) Кстати, мать Кортни тоже была экстравагантной психотерапевтичкой.

Шебд выросла в своего рода… общине, назовем так. Как ни называй, к описываемому времени ее семья там уже не состояла. У мамы Шебд были волосы до пояса и своего рода… сдвиг на эзотерике. Все члены семьи были вегетарианцами, а жили они в маленьком домике, доверху забитом кристаллами, здоровой пищей и… не знаю, какими‑то корягами (или не корягами). Не важно. Я дико завидовала своей подружке. Предки разрешали ей все, что захочется, – а Шебд приходили в голову самые безумные идеи: например, обесцветить волосы, а потом выкрасить пряди во все цвета радуги с помощью краски Manic Panic. А мне даже не позволялось подводить глаза. Правда, я все равно подводила, но это уже дело другое.

Папа Шебд, обладатель длинной темно‑русой бороды и редкостный молчун, водил нас на концерты! Мы были одержимы ими; мы еженедельно с пристрастием просматривали вашингтонскую City Paper. Лучшие концерты проходили в крошечном клубе Black Cat. Папа Шебд стоял в задних рядах, а мы протискивались к самой сцене: «Простите… извините… простите…» Чокнутые пискли. Шебд была ростом метр сорок два, я – метр пятьдесят два, так что нас охотно пропускали вперед. Конечно, пока дело не доходило до мош‑пита[18] – но мы не возражали против небольшой потасовки. Она повышала вероятность того, что вышибалы поднимут нас и водрузят на сцену рядом с колонками и усилителями. Именно таким образом я увидела вблизи L7 – настолько близко, что мне чуть не заехали грифом гитары в физиономию!

Боже, мне нравился даже сам факт присутствия в этом клубе! И мы с Шебд знали один секрет Black Cat: чтобы добраться до своих автобусов, музыкантам приходилось выходить через главный подъезд. Так что если после концерта остаться и немного подождать возле клуба, пока бармены подсчитают выручку, а уборщицы вымоют полы, то можно было лицом к лицу столкнуться с рок‑звездами! Взрослые фанаты, как правило, до этого не опускались, но подростки – сама простота, вы же знаете. Пользуйтесь, пока можете, детишки!

Скольких знаменитостей мы там перевидали: Seven Year Bitch, Tripping Daisy, Collective Soul, Presidents of the United States of America. Radiohead! Том был клевый, но куда больше мы сходили с ума по гитаристу Джонни Гринвуду. Он был тощий, бледный, со свисавшими на глаза темными прядями, длинными пальцами и ужасной осанкой. Мы сидели на сцене и визжали каждый раз, как Джонни бросал на нас взгляд, что случалось нечасто (думаю, он нас попросту боялся). А потом, после выступления…

«МЫ ТЕБЯ ЛЮБИМ! – вопили мы, обычно в унисон. – МОЖЕШЬ ПОДПИСАТЬ НАМ ПОСТЕРЫ? ЧМОКИ!!!»

Какие же они были прекрасные. Даже выйдя из Black Cat, мы с Шебд продолжали заливаться слезами.

В юности нужно ходить на концерты как можно чаще! Не пожалеете. Мы с подружками видели Lords of Acid во время их турне Monster, Smashing Pumpkins, Silverchair, Cranberries на Национальной аллее в Вашингтоне. Ради последних мы прогуляли школу, но дело кончилось массовыми беспорядками – нет, серьезно! Нас с Шебд затерло в толпе, пока один симпатичный коп не вытащил нас и не отвез на своей патрульной машине обратно в Бетезду. Мы сидели на заднем сиденье, держались за руки и хихикали.

Но самый главный мой день с рок‑звездами случился на фестивале HFStival, когда мне было тринадцать. Там выступали все, кто хоть что‑то собой представлял в 1995 году. Мы с подружками, как обычно, протолкались к сцене – но тут‑то был не клуб, а стадион имени Роберта Ф. Кеннеди! Возле сцены тусовались совсем уж психи; нам всю дорогу пришлось держаться за ограждение. Выступали Garbage; было жарко, как в аду, но я не смогла выпить ни капли воды, прикиньте, потому что мне было просто не выбраться с этого дурацкого мош‑пита. Меня так прижало к решетке ограждения, что в итоге я вырубилась.

Служащие сцены подхватили меня и отнесли в изолятор за кулисами. Медики были в фанатских футболках группы GERMS – в честь бывшего гитариста Nirvana Пэта Смира, который когда‑то играл в GERMS, а на этом фестивале выступал со своей новой группой Foo Fighters. Пока меня осматривал врач, я глянула поверх его плеча. А это случаем не… парни из Everclear? Прошли совсем рядом. Тут до меня и дошло, что изолятор расположен между гримерками и сценой…

– Все в порядке, можешь идти, – сообщил мне врач.

– Можно я немножечко побуду здесь? – умоляюще протянула я. На мне были мини‑шорты в облипку, позаимствованные у Шебд, и футболка с обложкой альбома YEAH YEAH YEAH YEAH группы Bikini Kill из панк‑магазина Smash! в Джорджтауне; ногти накрашены отвязным лаком Urban Decay, глаза подведены сияющими бирюзовыми тенями Hard Candy. – Мне все еще нехорошо.

– Конечно, – ответил доктор. – Только с кушетки не вставай, ладно?

Я кивнула. И, разумеется, сидела на месте и наблюдала за знаменитостями с почтительного расстояния. Шутка!

– ГВЕ‑Е‑Е‑ЕН! – Завидев Гвен Стефани, я воспарила – серьезно! – и полетела прямиком в ее объятья. No Doubt только что прогремели со своим альбомом Tragic Kingdom. На ней был кроп‑топ, а на лице – килограммов двадцать косметики (рекламные образцы). – Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ! Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!

– Ай! – Она меня обняла! Я стенала. Рыдала! Цеплялась за эту сучку, как последняя подхалимка. – Я тоже тебя люблю!

Тут цепочка у нее на животе зацепилась за мое ожерелье. Обалдеть, да?!

Я приставала ко всем подряд: к Ширли Мэнсон (которая сказала, что помнит меня), к Presidents of the United States of America (которые тоже сказали, что помнят меня), к Джуэл, к цыпочкам из Lush и красавчикам из Gold‑finger. Только на Gin Blossoms не налетела, потому… потому что это Gin Blossoms.

Они все были очаровашки, но лучше всех – Пэт Смир. После того как я ринулась на него, будто бесстыжая чокнутая телка (как выражаются на MediaTakeOut.com), он повесил мне на шею пропуск за сцену, отвел в буфет для музыкантов и угостил вегетарианским ужином! А потом привел в гримерку Foo Fighters и познакомил с Дэйвом Гролом. Мы втроем – ну, понимаете, я и, по сути, половина Nirvana – сидели и болтали почти целый час! Дэйв сказал, что ему нравится моя футболка!

А потом! Потом Пэт отвел меня к сцене, чтобы из‑за кулис посмотреть выступление No Doubt. Помню, во время исполнения Just a Girl я обводила взглядом толпу, собравшуюся на стадионе, и думала… ну, собственно, первым делом я подумала: «Шебд меня возненавидит». (Я оказалась права: она не разговаривала со мной два месяца.) Моя вторая мысль была такой: «Это счастливейший день в моей жизни».

 

Мне нравилась моя новая «альтернативно‑роковая» сущность, но отец меня не понимал. Он был ультраконсервативен – и определенно не в ладах с рок‑н‑роллом. В семидесятые он водил маму на концерт Rolling Stones на стадион Superdome в Нью‑Орлеане, где все спрашивали его, где уборные, – потому что он был там единственным парнем в галстуке! Он никогда не принимал наркотики, даже не курил марихуану. Он происходил из махровой республиканской семьи (как и я): его мать когда‑то занимала пост президента пенсильванского отделения Национальной федерации женщин‑республиканок. Папа вечно совершал странные поступки: например, объявлял Washington Post слишком либеральным изданием (что отнюдь не так) и отказывался подписаться на него, или уговаривал меня подать заявление на стажировку в фонд «Наследие»[19].

– Если в двадцать вы не либерал, значит, у вас нет сердца, – цитировал папа Уинстона Черчилля в машине по дороге с моего футбольного матча. – Если в сорок вы не консерватор, значит, у вас нет головы. – И включал Вивальди.

Разумеется, папа едва знал, кто такие Кобейны, но ненавидел моих любимцев почти так же, как ненавидел Билла и Хиллари Клинтонов – другую знаменитую пару девяностых. Он спускался в мое полуподвальное логово только затем, чтобы сорвать со стены плакаты с их изображениями.

– Почему он такой противный? – рыдала я у матери после очередного акта вандализма. То есть я понимала его отношение к Курту: папа каждый день занимался лечением неудавшихся самоубийц. Но Кортни? Она была лучше всех! А папа изорвал в клочки их свадебное фото (он заметил, что на Курте платье).

– Просто отец волнуется за тебя, – ответила мама.

Вполне справедливо. Училась я в то время так себе. Да что там, из рук вон плохо. Недопустимо. Отвратительно. Ужасно. Полный отстой! В начальной школе я была круглой отличницей – чтобы это ни значило, – но как только вошла в пубертатный возраст… покатилась по наклонной. Для окружающих эта внезапная «перемена» была тайной за семью печатями; мама штудировала «Воскрешение Офелии»[20] и прочую муть. Могут ли гормоны оглуплять? Потому что именно это, по моему мнению, и произошло.

А еще… знаете что? Некоторые люди просто не рождены для рутины. Я училась в одной из тех огромных государственных школ, где в день было по семь разных уроков. И просто не успевала. Я даже не могла запомнить код своего шкафчика! Поэтому я начала отключаться во время уроков – в прямом и переносном смысле. В десять лет я была бодра и активна весь день; а в одиннадцать вдруг обнаружила, что в школе не могу разлепить веки. Я засыпала прямо за партой. И не потому, что не высыпалась; я отлично высыпалась! Сама не знаю, в чем дело. А на следующем уроке я снова начинала клевать носом, уже за другой партой.

Парты, парты, парты. Шесть разных парт за день. Мне казалось, что я прикована к парте. Иногда я просто выходила из класса и не возвращалась. Хуже всего было на уроках математики. Эти идиотские диаграммы! На контрольных я даже не пыталась что‑то сделать. Просто сдавала чистый листок. А домашние задания? Забудьте! Я понимаю, что в действительности они не были мучением и пыткой, но воспринимались как мучение и пытка. Неужели от нормального подростка действительно ждут, что он будет сидеть и читать «Плачь, любимая страна» Алана Пэйтона после целого дня в школе? Ну так же нельзя. Вот я и не делала. Мозг сам знает, чего хочет! После долгих утомительных школьных уроков мой мозг хотел примерять «резиновые» платья в магазине Commander Salamander.

Родители нанимали репетиторов. Но успеваемость по‑прежнему хромала – как и моя самооценка. Я получила «удовлетворительно» по английскому. Провалилась по керамике. Но мне было плевать. Я не выносила школу.

 

В школе мне нравилось только одно: она не имела ничего общего с моей безумной семейкой! Ситуация на Качина‑лейн, 7800, складывалась no bueno[21]. Обстановка в доме накалилась. Я никогда не приглашала к себе друзей – слишком нервничала. В центре скандала всегда находилась моя старшая сестра Эмили – особенно когда ей исполнилось четырнадцать.

Она постоянно выясняла отношения с папой. Я отсиживалась у себя в полуподвале.

– ОТСТАНЬ ОТ МЕНЯ, ПРИДУРОК! – истерила она, громя все кругом. – ИЛИ Я СОЖГУ ВЕСЬ ЭТОТ ДОЛБАНЫЙ ДОМ!

– ЧЕРТ ПОБЕРИ, ЭМ! – орал в ответ папа. БАБАХ! Комната Эмили находилась прямо над моей. Боюсь представить, что там происходило. ДЫДЫЩ! Звуки были такие, будто Эмили с отцом на пару крушат мебель.

– ААА! – Это опять Эмили. БАХ! БАБАХ! – ПОШЕЛ ТЫ! ПОШЕЛ ТЫ! НЕНАВИЖУ ВСЕ ЭТО ДОЛБАНОЕ СЕМЕЙСТВО!

Я тоже.

Когда ей было четырнадцать, а мне тринадцать, Эмили на кухне бросилась на папу с ножом. Папа поместил сестру в психиатрическое отделение, потом снова забрал оттуда. Я не задавала вопросов – во всяком случае, до одного прекрасного воскресного дня, когда я поднялась к завтраку, а Эмили не было.

– Твой папа повезет Эмили смотреть школу‑пансион, – объяснила мама. Но вернулся отец один.

Все должны были почувствовать облегчение.

– Теперь в семье водворится мир, – сказал папа на нашем семейном собрании (он действительно употреблял подобные выражения).

– Ты оставил ее там? – спросила я.

Был еще один нюанс: Эмили не разрешалось контактировать с семьей в течение девяноста дней.

– Почему?

Ответа снова не последовало. Зашибись.

Через три месяца пришло первое письмо на пастельной почтовой бумаге. Такое ощущение, что оно было написано какой‑то очень жизнерадостной и бодрой незнакомкой.

«Теперь у меня 30 очков, и я во второй фазе! Так что каждые четыре дня я получаю какое‑нибудь лакомство! Но если не делать свою работу как следует, то ничего не получишь!»

«Э…» – думала я, читая эти строки.

После этого письма приходили каждый день. Они становились все более странными. Она обращалась к папе «мой драгоценный папочка», а ко мне – «любимая сестричка» (матери она никогда не писала, более того, никогда о ней не упоминала).

«Сегодня я перешла к третьей фазе. Представляете? Значит, я буду носить биркенстоки[22]!»

«У меня так много разных занятий! Сегодня у нас вязание крючком, и мы читаем превосходную книгу – „Дар“ Даниэллы Стил!»

Постепенно я начала догадываться, что Эмили поместили в интернат для трудных подростков, куда сдают строптивых девиц, предварительно похитив из спальни. Я читала о таком в журнале Seventeen.

Шли месяцы. Письма становились все печальнее и печальнее.

«Если честно, я чувствую себя брошенной, и мне кажется, что я никогда больше вас не увижу! – писала сестра. – Еще я чувствую, что в семье обо мне не думают и даже не замечают моего отсутствия!»

Меня мучило чувство вины: Эмили как в воду глядела.

«Вам только лучше, что я здесь! Я плачу, перечитывая эти строки!»

Ужасно.

Пришел и миновал пятнадцатый день рождения моей сестры. Мы ничего не могли ей отправить. Она сама посылала нам подарки: жутковатые поделки, связанные крючком из пряжи пятнадцати разных оттенков. Мама украшала ими наши ультрасовременные диваны. Каждый раз, как я натыкалась взглядом на одно из сестриных «индейских» покрывал, мне становилось не по себе.

«Я перешла к четвертой фазе! – поступали новости от Эмили. – Теперь я могу позже выключать свет и носить обувь. Это называется Пространство доверия!»

– Напиши сестре, – угрюмо велел отец.

– О чем? – возразила я.

В восьмом классе на весенних каникулах вся семья отправилась в Ла‑Веркин, штат Юта, чтобы навестить Эмили в ее «пансионе». Ее не было дома полгода. Кросс‑Крик‑Мэнор напоминал мрачный, страшный плантаторский дом, выстроенный посреди пустыни. У него были колонны и портик безо всяких украшений. Внутри гостей встречал жуткий вестибюль с чугунной садовой мебелью – кофейными столиками и креслами. Там был фонтан и повсюду искусственные растения, которые маскировали решетки на окнах.

«Тюрьма», – подумалось мне.

Эмили показала нам дом. Одна за другой шли пустые комнаты без окон.

– Здесь у нас проходят семинары, – пояснила она. Тогда Эмили не рассказала, что в этом самом помещении она разделась догола и танцевала под I’m Too Sexy, пока другие девушки, поощряемые сотрудницей заведения, насмехались над ней и обзывали шлюхой.

– А здесь мы едим, – сказала Эмили. Она забыла упомянуть, что перед обедом всегда звучала мелодия из «Космической одиссеи 2001 года» – сигнал для девушек сесть и умолкнуть. Эмили не стала показывать нам карцеры в цокольном этаже, где провела первые три дня, после того как папа отвез ее в «школу». (Впрочем, вы можете сами посмотреть фотографии на CrossCreek.WWaspsn.org. И заодно подсчитайте количество групповых исков, поданных бывшими «учениками» против этого заведения.)

Конечная остановка в комнате Эмили. Она делила ее с тремя девушками. Здесь стояли две двухъярусные кровати. Повсюду лежали вязанные крючком покрывала.

– Здесь была вспышка педикулеза! – сообщила мне Эмили, но я едва слушала, изумленно таращась на две узенькие «ниточки» на месте ее прежних роскошных густых бровей в стиле Элизабет Тэйлор. – Но я не заразилась! Мы раз в неделю ходили в бассейн, но он ужасно грязный, Кейтлин, тебе бы не понравилось…

Соседки Эмили повскакивали с кроватей, чтобы поздороваться с нами.

– Приве‑е‑е‑е‑т! – промурлыкали они.

– Это мои соседки! – Сестра говорила с каким‑то полуистерическим придыханием, как слабоумная чирлидерша. Мне было грустно. Эмили продолжала тараторить. Соседки по комнате так и остались стоять вокруг нее. Они были похожи на цепких приставучих обезьянок. Одна из них взяла сестру за руку; другая положила голову на плечо Эмили. Третья обвила ее рукой за талию. Все три обезьянки радостно улыбались мне. Распахнутые глаза, широкие улыбки. А брови‑то где?

Когда нам было пора уходить, вид у Эмили сделался такой тревожный, что я чуть не расплакалась. И обняла сестру, чего не делала уже лет десять. Потом мы уехали.

Следующие несколько дней наша семья провела в дороге, пересекая пустыню на взятой в аренду машине. Я сидела на заднем сиденье рядом с Филом. И беспрестанно думала о сестре. Эмили была хулиганкой и задирой, но еще она была любящим, ласковым и полным жизни существом. Однажды она в течение месяца прятала от родителей котенка в полуподвальном этаже. Она была гениальной няней – в других семьях ее обожали. Когда братишка только начинал ходить, она брала его на руки и носила у себя на бедре. Она пекла на кухне печенье. Она делала все, чего не делала мама. Она научила меня брить ноги. Когда Эмили сражалась с отцом, она защищала и меня тоже. А теперь она только и могла выщипывать брови.

Была уже ночь, когда мы добрались до Вегаса. Я никогда не бывала там прежде. Прижав лоб к стеклу, я разглядывала Стрип.

– О чем думаешь, Кейт? – спросил папа. Но я не стала с ним говорить.

Когда мы вернулись домой, письма продолжали приходить.

«Завтра начинаю принимать золофт[23], который ты мне прислал, – писала Эмили папе. – Весь здешний персонал считает, что это странно, потому что мне и так хорошо».

 

«Меня очень беспокоит Кейтлин. – Так начиналось послание Эмили папе (передо мной лежит пачка ее писем, так что не удивляйтесь). – Кажется, она сильно расстроена! Написала, что любит меня, скучает и хочет, чтобы я вернулась!»

Это письмо датировано 9 сентября 1996 года – днем накануне моего четырнадцатилетия.

«Расстроена» – это верно сказано. Родители говорили, что с отъездом Эмили в Юту в семье водворится мир. Но последнего так и не случилось. Папин стресс усилился – а с ним и плохое настроение. Он беспрестанно орал, хотя ему уже никто не отвечал криком (мы с мамой и братом не отличались бунтарством – мы просто запирались у себя). Но сейчас, когда Эмили уехала, орал он преимущественно на меня.

– ЧЕРТ ПОБЕРИ, КЕЙТ! – взрывался папа, когда я вела себя «гипер» (слишком много болтала) за ужином. И ударял кулаком по столу, так что винные бокалы подпрыгивали. Порой даже Бенни‑Мишка вставал и уходил из столовой. – МЕНЯ ТОШНИТ ОТ ВЗДОРА, КОТОРЫЙ ТЫ НЕСЕШЬ!

Я никогда не орала в ответ, как сестра, – просто замолкала.

Но в душе у меня все кипело от злости.

Что… я… ему такого… сделала? Понимаете?

Я просыпалась посреди ночи и, уставившись в темноте в потолок, размышляла об этом.

К тому времени Мими переехала в другой штат, оставив папу один на один с проблемами Качина‑лейн, 7800. И он решил продать дом. Впрочем, сначала он получил предложение о сдаче внаем, так что мы вчетвером перебрались в маленький домик для гостей. Мой младший братишка спал на детской кроватке в комнате родителей. У меня была отдельная спальня, но мне, как и раньше, казалось, что семья располагается где‑то надо мной. Теперь у меня не осталось убежища – полуподвала, где можно было пересидеть очередную бурю. А бури по‑прежнему случались – и нередко. Отца могла вывести из себя любая мелочь.

Однажды вечером перед ужином я подошла к столу, намереваясь сесть. На моем стуле лежал диск «Pussy Whipped» группы Bikini Kill. Где он его взял? Когда побывал у меня в комнате?

– Можешь забыть о лыжном походе в будущие выходные, КРОШКА, – прорычал отец (он часто меня так звал).

Я смерть как хотела отправиться с классом в этот поход. В слезах я повернулась к матери.

– Прости, – сказала мама. По‑видимому, она мне сочувствовала. – Ничего не поделаешь. Папа так решил.

Потом все повторилось: я спустилась к ужину, а на стуле у меня лежала принадлежавшая моей подружке Кейл футболка с группой Cypress Hill и изображением конопляного листа. Папа рылся у меня в шкафу? Мне было жутко стыдно.

– ЦЕЛЫЙ МЕСЯЦ НИКАКИХ ПОДРУГ В ДОМЕ! – рявкнул отец.

Господи! Да отстанет он от меня когда‑нибудь?

Нет. Напряжение лишь нарастало. Я чувствовала себя как в западне. Отец ненавидел мою манеру одеваться – в платья‑комбинашки с блошиных рынков, как Кортни и Кейт Мосс. Я весила тридцать восемь килограммов; вид у меня был вовсе не отвратительный. Я пыталась одеваться в стиле гранж! Отец заставил меня каждое утро проверяться в кабинете замдиректора школы. Эти проверки одежды были весьма унизительными. Половина парней‑старшеклассников носили рубашки с «HEY НО LET’S GO» группы Ramones. Какая несправедливость!

– Ненавижу его! – рыдала я у матери на плече.

– Папа тебя очень любит, – убеждала она меня. Но любовью тут и не пахло. Скорее, папа, потеряв контроль над старшей дочерью, теперь был одержим контролем над младшей.

Думаете, я преувеличиваю?

– СЛОВО «ФЕМИНИЗМ» В ЭТОМ ДОМЕ БОЛЬШЕ НЕ УПОТРЕБЛЯТЬ! – орет мне папа, вскочив из‑за стола (видимо, я… болтала про феминизм?). Лицо у него цвета фуксии. Он вне себя. – ЭТО СЛОВО ЗАПРЕЩЕНО, ЧЕРТ ПОБЕРИ!

Я изумленно гляжу на мать, но она молчит. Серьезно?

В тот вечер я так расстроилась, что взяла подушку, одеяло, забралась в гардеробную Мими, заперлась и уснула прямо на полу. Мне хотелось быть как можно дальше от своего отца.

 

Не поймите неправильно, я тоже не без греха. Оценки за девятый класс у меня были хуже некуда. А ведь я уже перешла в старшую школу, где они засчитывались. Видимо, это должно было «мотивировать» меня к исправлению… но… я не могла улучшить успеваемость.

Что?! Да не могла я!

Хотя старалась. Определенно старалась! Я совершенно уверена, что старалась.

То есть… Я занималась со всеми этими дурацкими репетиторами, с которыми меня заставляли заниматься. Часами! Занималась! Делала все, что мне велели!

– Никаких подружек в доме, пока не подтянешь успеваемость, – сказал папа. Он решил, что Шебд – круглая отличница! – оказывает на меня дурное влияние. Я, разумеется, была уничтожена. Друзья составляли весь мой мир. А теперь мне запретили даже тусоваться с ними по выходным. Я пошла плакаться к матери, чтобы она помогла мне уговорить отца изменить решение.

– Ты можешь видеться с подружками на футболе, – заметила мама. Глаза у нее были пустые. Мне захотелось ее ударить. Я входила в особую «отборную» выездную команду. Но с теми девчонками не дружила. Мама это знала. А папа был помощником тренера. Он стоял за боковой линией и орал до посинения. Фу, хватит!

На стуле возник очередной «недопустимый» диск: «Pretty on the Inside» группы Hole (с песней «Teenage Whore» – «Малолетняя шлюха».) И папа снова меня наказал. Больше никакой музыки! CD‑плейер был конфискован.

– Мама! – умоляла я. – Пожалуйста! Я просто хочу слушать музыку в своей комнате. Сделай что‑нибудь!

– Я постараюсь, – вздохнула она.

Однажды, рано вернувшись с футбола, я направилась в свою комнату. И застала там маму, которая учиняла обыск! От неожиданности она подпрыгнула. Все стало ясно: это она таскала мои вещи к отцу… а потом разыгрывала сочувствие, когда я кидалась к ней. Совершенно абсурдная ситуация. Я ее даже не винила. Просто перестала ей плакаться.

 

Запрет на общение с подружками так и не отменили. Каждый день после школы я шла прямо домой и… сидела в тишине. Впрочем, это отнюдь не вдохновляло меня на выполнение домашних заданий по биологии. Напротив, я начала мечтать о побеге. Как исключение, я действительно очень любила одну книжку, которую мы читали на уроках английского: «Сепаратный мир» Джона Ноулза про интернат в Новой Англии. (Помните, как парень удачно прыгает с ветки дерева, а вслед за ним его более популярный и более спортивный товарищ Финеас тоже прыгает и ломает себе ногу? Красота!) Все это с точно таким же успехом могло происходить в «Диснейленде»: подростки, которые живут отдельно от родителей! Вот уж точно «сепаратный мир».

Но я нигде не бывала. И потому посвящала время изучению того, что меня действительно интересовало: рок‑звезд и модных журналов. Представьте мое удивление, когда я открыла один из любимых журналов и увидела… свою обожаемую, всеми охаиваемую рок‑звезду – в кутюр! Ошеломляющие фотографии были сняты Стивеном Майзелом. Даже папа согласился, что Кортни выглядит прекрасно. Я пришла в такой восторг, что даже написала в журнал благодарственное письмо (я была слегка того).

Однажды февральским днем после школы я мерзла в нашем новом доме, когда раздался телефонный звонок.

– Это такая‑то и такая‑то из журнала Vogue, – представилась женщина, когда я сняла трубку. – Кейтлин Марнелл дома? Можно ее к телефону?

И она сообщила: мое письмо редактору будет опубликовано!

– ОБОЖЕМОЙ! – Я старалась не визжать. Лишь бы в Vogue не сообразили, что мне всего четырнадцать, и не передумали.

Письмо появилось в апрельском выпуске:

«Не могу найти слов благодарности, чтобы выразить вам, дорогие редакторы VOGUE, свою признательность за сногсшибательный материал о моей обожаемой богине, (больше не) презираемой Кортни Лав! […] Огромное вам спасибо, что явили богиню – обаятельную, остроумную и действительно красивую – всему миру и моим правореспубликанским родителям! […] Спасибо вам, спасибо, тысячу раз спасибо!

Кейтлин Марнелл, Бетезда, штат Мэриленд».

Публикация (типа того) в Vogue стала лучшим событием моей жизни – даже круче того дня с рок‑звездами!

Когда я не читала глянцевые журналы, то трудилась над собственным изданием. Нет, теперь уже не Beauty Oueen Magazine; то были детские шалости. Моим новым детищем стал настоящий тиражный журнал. (Юные читатели, ну‑ка прикиньте: а если бы Интернет вдруг пропал – навсегда? Ни электронной почты, ничего. Как бы вы общались с незнакомцами? Ответ прост: вы писали бы свои блоги, посты и твиты на бумаге, а потом размножали на ксероксе и составляли самодельный журнал. Бумажный блог! Потом вы рассылали бы его по всему свету, а люди взамен присылали бы вам свои блоги. В конвертах! Клево, правда?) По крайней мере, идея была такая.

В 1997 году Сеть, разумеется, уже почти прикончила сообщества самодельных журналов, но я этого еще не знала. Я знала только одно: спускать все карманные деньги на рассылку почтовых марок и долларовых купюр тем, кто рекламировал свои издания в альманахе Factsheet Five. Будь у меня собственный журнал, я могла бы обмениваться с другими – о большем я и не мечтала.

Я решила назвать свое издание Alterna‑Teen Retard – «Альтернативный подростковый тормоз»: не лучший заголовок, ну уж извините. Журнал представлял собой стопку листов формата А4. Я пользовалась ножницами, фломастерами, клеящим карандашом, газетными вырезками, цветной бумагой, наклейками, корректором‑забелкой… всем, чем угодно. Макеты страниц получались жесткими и тяжелыми от «аппликаций» с обеих сторон. (Когда я в итоге стала снимать с них двусторонние копии, то сумела складывать листы пополам, и вышел журнал формата «дайджест»). Сверху на макет страницы наклеивались текстовые блоки: это были статьи о феминизме, музыке, рок‑звездах, парнях, о моей безумной семейке… На обложке из разноформатных вырезанных из газеты букв я составляла надпись «ALTERNATEEN» в стиле «письма шантажиста»; «Retard» было выведено прописью. Ниже значилось: «1 доллар или обмен».

Я целыми днями корпела над журналом в тиши своей комнаты: писала от руки заголовки, клеила текстовые блоки, а потом отдирала их, компоновала и перекомпоновывала изображения. Прошло два месяца, потом три. Через четыре месяца Alterna‑Teen Retard был почти готов к выходу в свет, но все еще нуждался в доработке. Потом я взяла его собой в лагерь «Рим‑Рок» и работала над ним все лето.

В сентябре, к началу десятого класса, я трудилась над Alterna‑Teen Retard уже седьмой месяц. Оригинал‑макет состоял из восьми страниц, которые я прятала в специальной коробке из‑под ботинок Doctor Martens под письменным столом. За работой я мечтала о дне X – то бишь дне ксерокса! Планировала напечатать сто экземпляров. Издержки производства возлагались на Мими, которая всегда дарила мне на день рождения сто долларов. Ох, скорее бы…

 

В том же месяце я поехала к Мими на запоздалое празднование своего пятнадцатилетия. Домой вернулась в воскресенье вечером с двумястами долларов в кармане. Прошла прямо в свою комнату, чтобы спрятать деньги в коробку Doctor Martens, где лежал оригинал‑макет. Я открыла коробку. Его там не было!

Не было.

– Мама! – Я ворвалась в ее комнату. – Где он?

– А? – Она сидела в своем жаккардовом кресле и смотрела сериал «Элли Макбил».

– Мой журнал!

– Твой что? – переспросила мама, не отрывая взгляда от телеэкрана.

– Журнал, который я делала! – дрожащим голосом проговорила я.

Сериал прервался на рекламу.

– Ах, это! – Мать повернулась ко мне.

– Пожалуйста, отдай!

– Там было про секс. – Ее передернуло.

– Я уберу все, что скажешь! – завопила я. – Только отдай!

Мама покачала головой. Я ощутила приближение истерики.

– Там были просто ужасные вещи о твоем папе…

– Я УБЕРУ ВСЕ, ЧТО СКАЖЕШЬ! – Мама явно была озадачена. Я считалась послушной дочерью. – ТОЛЬКО ОТДАЙ!

– Тише…

– ОТДАВАЙ! – взревела я. – ЭТО ЕДИНСТВЕННЫЙ ЭКЗЕМПЛЯР! – Я ринулась к матери. Мне хотелось ее поколотить! Но вместо этого я упала на колени. – ПОЖАЛУЙСТА! – Отчаянный вопль: – ЭТО ЕДИНСТВЕННОЕ, ЧТО ДЛЯ МЕНЯ ВАЖНО! ГДЕ ОН? ОТДАЙ!

– Кейтлин… – проговорила мама.

– Я все сделаю, – выла я. Все еще стоя на коленях, я отчаянно пыталась достучаться до нее. – Пожалуйста, мамочка! Если ты меня любишь, ты должна его отдать. Ты не понимаешь! Пожалуйста! Пожалуйста!

Сцена затянулась. Но все было напрасно. Раньше мне удавалось выпрашивать у нее «недопустимые» диски и другой конфискат. Но сегодня все было иначе. Мама с веселым любопытством наблюдала за моими корчами. И я поняла, что дело плохо.

В конце концов мама призналась, что не может вернуть журнал. Она показала его отцу, а тот его уничтожил.

– Я не знала, что он так много для тебя значит, – сказала она.

Я выскочила из ее комнаты, бросилась вниз по лестнице в комнату отдыха, находившуюся в полуподвальном этаже нашего нового дома.

– А‑А‑А‑А! – рыдала я в диванную подушку.

Вот и все. Журнал был уничтожен. Я до сих пор вся киплю, если вы еще не поняли. И до сих пор зла на родителей. Для меня потеря журнала стала одним из переломных моментов: теперь я только терпела свою семью. Терпела Бетезду. Терпела свой дом. Терпела ужин. Терпела все. Игра окончена. У меня отняли сестру, отняли подружек. Пропал мой журнал. И определенно пропало всякое уважение и привязанность к родителям. Настало время пропадать самой.

 

Глава третья

 

Куда отправили родители девочку‑подростка с СДВГ, когда в школе все пошло прахом? В концлагерь! Пардон, пардон; сомнительная шуточка. Я раз пятнадцать выкидывала ее из текста и вставляла обратно. Пусть ее наличие в финальной редакции станет предзнаменованием грядущих ошибок.

На самом деле родители отправили меня в… школу‑пансион! Представляете? Настоящую школу‑пансион, а не в интернат наподобие Кросс‑Крик‑Мэнор. Подготовительную школу для поступления в колледж, как в «Сепаратном мире». Спустя несколько недель после журнального «инцидента» – душегубства, скажем прямо, – я вошла в мамину комнату со своим гребаным планом.

– Мне нужно поговорить с тобой о чем‑то очень важном, – сказала я.

Мама приглушила звук телевизора и повернулась ко мне. Она опять сидела в жаккардовом кресле.

– Ладно… – ответила она.

Я сделала глубокий вдох. Мама явно нервничала.

– Интересно, – начала я, – можно ли устроить так, чтобы я поехала в школу‑пансион. – На мамином лице отразилось облегчение. – Думаю, это принесет пользу мне, моим оценкам, а также семье…

– По‑моему, превосходная мысль, – сказала мама. – Я поговорю с папой.

Как легко! Я думала, придется умолять и валяться в ногах. Но мама все устроила.

Через несколько дней она позвала меня вечером в столовую. Родители сидели за столом, где с ужина еще остались испачканные кровью тарелки и ножи для стейка.

– Мы решили, что ты можешь поступить в школу‑пансион, – сообщила мама. Она держалась очень серьезно.

– Правда?! – вскричала я.

– По нашему мнению, ты это заслужила, – сказал папа. – После всего, что ты пережила из‑за сестры.

Вот уж точно.

На той же неделе мы с мамой отправились к консультанту, который подобрал для меня новую школу. Я слетала в Массачусетс на собеседование, где сообщила даме из приемной комиссии, что хочу всерьез взяться за свое образование. И меня взяли.

Вечером накануне отъезда в школу мы с отцом пошли прогуляться, как в старые добрые времена. Бенни‑Мишка ковылял следом. У него на морде была опухоль размером с бейсбольный мяч. Дело происходило в воскресенье после Дня благодарения, поэтому на улице было прохладно.

– Кейт, – сказал папа, – пора уже браться за ум.

– Знаю, – ответила я, разглядывая луну. Как же ярко она светит!

– Пора тебе меняться, Кейт, – продолжал он. – Вот так.

– Понимаю, – откликнулась я.

– Пора браться за ум, Кейт, – твердил свое папа.

– Знаю, папа.

В конце прогулки он меня обнял. Бе‑е!

– Тебя очень любят, – сказал папа.

– Зна‑а‑аю, – сказала я – и в глубине души действительно знала. Но в тот момент я мысленно рисовала картины своей восхитительной гламурной новой жизни и совсем не хотела, чтобы отец – да и остальные члены моей семьи, но главным образом отец, – занимал в ней хоть какое‑то место.

 

Мой новый дом – Академия Лоуренса (или попросту Лоуренс) – находилась в получасе езды от Бостона, в старинном городе Гротоне, штат Массачусетс. Это было частное учебное заведение для учеников девятых‑двенадцатых классов, в котором занимались ровно четыреста человек: половина пансионеров, другая половина – приходящие. И все они были по‑настоящему круты. Мне нравятся ребята из Новой Англии, а вам? То есть они реально секси. Парни щеголяли именами вроде Остин Колби, воспаленными голубыми глазами и дырявыми свитерами. Они врубали на полную рок и курили «сиги» (так в Гротоне назывались сигареты) в «универсалах» своих мамаш по дороге на занятия команды по сноуборду. Девчонки не отставали: стильные, подтянутые, с ухоженными длинными волосами. (Надо вам сказать, там я быстро распрощалась со своими жуткими шмотками.)

В пяти минутах езды находилась знаменитая школа Гротон, где училась целая прорва Рузвельтов. Лоуренс тоже считался приличным заведением, старинным и очень красивым. Учебный корпус, столовая и библиотека размещались в строгих краснокирпичных зданиях с белыми колоннами. Школьный двор и окрестности утопали в зелени древних деревьев, а осенью пылали красными, оранжевыми и желтыми сполохами. А надо всем, куда ни кинь взгляд, – нестерпимо синее небо.

Когда в начале декабря – это был первый день второго триместра – я прибыла в школу, листвы на деревьях уже не было. Я катила свой чемодан на колесиках по черному льду к своему новому жилищу – общежитию Пиллсбери‑хаус, белому двухэтажному зданию с черными ставнями. Новоанглийская классика. В Пиллсбери было семь спален, две ванные комнаты и один платный телефон (на время, отведенное для самостоятельных занятий, его отключали). Я жила на первом этаже. Окно комнаты выходило на футбольное поле и холм Джиббет, где, как поговаривали, кишмя кишат привидения, потому что в семнадцатом веке здесь проходили публичные казни. Теперь здесь кишмя кишели коровы! А на вершине холма находились остатки частично сгоревшей крепости с каменными стенами и башней. (Как вскоре выяснилось, волшебное место – здесь курили травку.)

Там я сразу стала намного счастливее и пребывала в этом состоянии следующие несколько лет. Школа‑пансион казалась настоящим раем для подростков, куда родители не допускались, – именно о таком месте я грезила, зачитываясь «Сепаратным миром». Я завтракала, обедала и ужинала в компании сверстников, после чего отправлялась к себе вместе с другими сверстниками. Никаких родителей! Никаких скандалов.

В ту первую зиму мне ни разу не взгрустнулось о доме. Я была абсолютно довольна. Близкими друзьями пока не обзавелась, но это меня не тревожило. Мне нравилось ездить по субботам в Бостон, кататься на общественном транспорте, любоваться закатом. Как здорово в большом городе – я стала совсем взрослой! Однажды в выходные я даже взяла свою кредитку «для непредвиденных расходов», зашла в салон на Ньюбери‑стрит и перекрасилась в платиновую блондинку, что мне строго‑настрого запрещалось. С тех пор я так и осталась блондинкой.

По воскресеньям я сидела в кампусе. Моя соседка Манджари уезжала к родным, жившим неподалеку, в Эйере, поэтому наша огромная комната оказывалась целиком в моем распоряжении. Я украшала стены прихваченными из дома фото Мэрилин Монро и Сида Вишеса, потом уютно устраивалась в постели, заранее запасшись чипсами Doritos и колой из школьного буфета, и перечитывала «Клуб лжецов» Мэри Карр или «Эди» Джин Стайн. Я медленно смаковала шоколадку Hershey, наслаждаясь каждым кусочком, выскребала перхоть от перекиси и таращилась в окно на коров. Они мычали на холме, составляя мне компанию, – и это меня утешало.

С этими самыми коровами я дружила следующие три года, проведенные в Гротоне. По крайней мере, я так думала. Дописывая главу, я выяснила, что моих рогатых товарок выращивали вовсе не ради молока! Это был мясной скот породы «блэк ангус», принадлежавший ресторану Gibbet Hill Grill, и каждый август стадо сгоняли к так называемой Кровавой ферме «на переработку». То есть каждый сентябрь я видела уже других коров. Боже, какая жуть! Хорошо, что тогда я этого не знала!

 

Та первая зима пролетела быстро. Я совсем не скучала по своим. В школе дела шли лучше некуда. Разве что за исключением… угадаете? Правильно: оценок. Брр. Оценок. О боже. Оценок. Оценок!

В первый зимний семестр в Лоуренсе оценки у меня были отвратительные. Несмотря на маленькие классы и уроки в виде семинаров и «круглых столов» (что мне действительно нравилось), некоторые предметы мне попросту не давались, особенно геометрия, и в середине зимнего триместра меня в связи с неуспеваемостью перевели на академический испытательный срок. Перед итоговыми экзаменами средняя отметка выросла до «удовлетворительно с плюсом», но лишь благодаря колоссальным усилиям и занятиям с дорогими репетиторами, которых родители оплачивали дополнительно.

Эх… Бо́льшую часть времени, отведенного для самостоятельных занятий, – с половины седьмого до половины девятого вечера – я проводила перед зеркалом, любуясь своим новым цветом волос. Потом у нас было еще полчаса свободного времени перед отбоем; я покупала себе в буфете шоколадное печенье с мятной начинкой или что‑нибудь еще. После десяти наступало время девичников: маски для лица (все пользовались Freeman Cucumber Peel‑Off) и болтовня о мальчишках и прочей прелестной чепухе. Я слонялась по всем комнатам подряд. Будто у меня разом появилось десять сестер!

Каждому общежитию для новичков выделяли старшеклассника, способного служить образцом для подражания и наделенного лидерскими качествами. Наша староста Элли занимала единственную одноместную комнату в Пиллсбери‑хаус. Однажды во время весеннего семестра я задержалась вечером после самостоятельных занятий и увидела, как Элли, сидевшая за своим столом, глотает таблетку.

– Что это? – поинтересовалась я.

– Риталин, – ответила она. – От синдрома дефицита внимания.

Мне уже приходилось слышать об этом препарате: он пользовался у ребят популярностью.

– Он помогает в учебе?

– Ага… – Потом: – Хочешь попробовать? – Элли протянула мне открытый пузырек с рецептурным препаратом, словно жестянку леденцов.

Она еще спрашивает. Вытащенная мною из пузырька таблетка была белая и круглая, как маленькая луна.

– Сейчас принять?

– Если у тебя еще осталась домашка, – пожала плечами Элли. Я проглотила таблетку.

Спустя полчаса, сидя внизу за своим рабочим столом, я впервые в жизни ощутила «приход» стимулирующего воздействия. Сердце забилось чуть сильнее. Потом мозг словно… проснулся. Включился. Возбудился – как Tyga в его похабной песне о сексе с Кайли Дженнер, когда ей исполнилось восемнадцать. Возбудился на домашнюю работу. Я проглотила «Уолдена» Торо, будто любовный роман Джеки Коллинз. И разве не прикольно вдруг взять маркеры и наставить маленьких аккуратных пометочек на полях? Потом я подняла взгляд и увидела, что на часах уже два ночи. Ни фига себе!

Мне просто необходим такой рецепт, и поскорее. Я уже знала, кому позвонить.

 

Теперь, восемнадцать лет спустя, мой перекипевший мозг припоминает, что я заказала папе риталин и таблетки доставили мне прямо к двери – как пиццу! Иными словами, я позвонила папе и поведала ему об Элли с ее синдромом дефицита внимания («Думаю, у меня то же самое», – добавила я) и о препарате, который, как она уверяла, изменил ее жизнь. А вдруг и мне поможет! Помню, я болтала и болтала, как всегда. Папа же говорил мало; он просто слушал. А в следующую среду родители приехали меня навестить. Остановились они в гостинице «Гротон». В воскресенье папа пришел ко мне в общежитие, чтобы попрощаться. И отдал пузырек с метилфенидатом (международное непатентованное название риталина). В нем было 120 таблеток по 10 миллиграммов, которые следовало принимать четырежды в день!

Правда, родители заявляют, что это совершенный бред. Они уверяют, будто я сама приезжала к ним, побывала в Национальном институте здоровья, прошла тест на СДВГ (смутно припоминаю) и набрала больше очков, чем в любом тесте за всю свою жизнь; что потом меня принимал психиатр в Вашингтоне, который и выписал мне рецепт на риталин, но мы его не отоварили. Я вернулась в Лоуренс ни с чем. Они привезли препарат только несколько недель спустя, когда навещали меня. («Папе требовалось время, чтобы серьезно поразмыслить», – говорит мама.)

Я плохо помню тот разговор. Он происходил в моей вечно холодной комнате в Пиллсбери.

– Бла‑бла‑бла‑бла‑бла, – инструктировал меня отец. – Бла‑бла‑бла‑бла.

– Поняла. – Я пыталась не смотреть на наркотик, лежавший на столе. И не могла дождаться, когда папа наконец свалит. – Угу.

Абсолютно ясно одно. Как только родители отбыли в арендованной машине, я раскрошила таблетку кредитной картой, скатала лист бумаги трубочкой и втянула через нее носом короткую полоску порошка с учебника по геометрии. Впервые в жизни я, выражаясь словами из песни Libertines, «зарядила дорожку». Ух ты!

А ведь это было только начало. Хорошая новость: вам больше не придется читать о моей дурацкой неуспеваемости. Плохая новость: дальше фраза «Я приняла таблетку…» встретится вам около восьмидесяти тысяч раз.

Если нужна соответствующая музыкальная тема, отыщите на YouTube песню Бритни «Work Bitch!» («Работай, сука!»), потому что с тех пор, как я получила свой первый пузырек риталина, я только этим и занималась. В последнем триместре десятого класса (первая «медикаментозная» весна!) оценки «плохо» и «удовлетворительно» сменились сплошными «отлично» – здравствуй, доска почета. Уверяю вас, я не предпринимала никаких мер к столь радикальному улучшению среднего балла – всего‑навсего поглощала огромные дозы риталина, как через нос, так и орально. Обычно я просто лопала таблетки. Через два месяца уже даже не запивала: глотала залпом и вся недолга.

Что я могу сказать? Фармацевтические гиганты вам не лгут (ладно, может, и лгут): лекарственные стимуляторы помогают, детки! По крайней мере, поначалу. Я сделалась такой амбициозной! У меня горели глаза и развязывался язык на «круглых столах», посвященных Американской революции; я истово трудилась в лингафонном кабинете. Часами без устали корпела над заданиями. Приготовление домашних уроков превратилось в излюбленное развлечение. Я даже стала посещать курируемые учителями дополнительные занятия для отстающих, от которых еще в прошлом семестре бегала, как черт от ладана. Кто так делает? (Ответ: те, кто сидит на стимуляторах.)

Я ничего не сочиняю: мне открылись тайны, которые раньше никак не давались, например математические уравнения. Полная дичь: будто раньше в голове была каша из букв и цифр, а теперь все значки сами собой выстроились в нужном порядке и подсказывали мне правильные ответы. Помните геометрические доказательства? Я бы заткнула за пояс гребаного умницу Уилла Хантинга[24]. Никогда не забуду, как однажды сидела на уроке и вдруг… поняла, что доказательства на доске выстраиваются одно за другим, как абзацы в эссе, – чтобы подвести к финальному решению. Я начала получать отличные оценки по математике. И по эссе.

Теперь меня не мучила сонливость за партой. Я всегда находилась на взводе – во взвинченном состоянии. Это было грандиозно. Аппетит вообще пропал. Я и без того была худышкой, теперь же стала по‑настоящему тощей. Джинсы с меня сваливались, поэтому я заказала себе по каталогу Alloy (школьницы жили почтовыми заказами товаров) пару джинсов Sergio Valente двадцать третьего размера. Двадцать третьего! Клянусь! На задних карманах у них были вышиты белые коровьи черепа.

Что еще? Я чувствовала себя крутой, потому что сидела «на колесах». В школе я никогда не говорила, что принимаю таблетки, и не показывала их медсестре. Пузырек всегда был при мне, так что, думаю, никто ни о чем не догадывался. А может, все думали, что я пью антибиотики или типа того.

– Зря ты так делаешь, – заметил Алистер, когда я поставила на стол поднос с ужином и маленьким оранжевым пузырьком. Он учился на год старше и перевелся из школы Кэскейд в Северной Калифорнии; мы с ним прибыли в один день. Алистер был богачом, наркоманом и жителем Нью‑Йорка. Я мечтала сравняться с ним. – Таскаешься везде с таблетками у всех на виду.

Но я‑то знала, что делаю. Мне были необходимы друзья – компания. Для золотой молодежи рецепт на риталин служил лучшей приманкой: у меня было то, чего хотели все. Довольно скоро самые крутые балдежники из числа старшеклассников (включая Алистера) начали стучаться в мое окно в Пиллсбери‑хаус.

– Покурим? – спрашивали они.

– А как же! – откликалась я. Мы переходили Паудер‑хаус‑роуд и дымили красным Marlboro (фу) за пиццерией. А на обратном пути в кампус старшеклассники стреляли у меня таблетки. Я всегда угощала. К моменту возвращения в общагу я уже была в хлам и густо, чтобы отбить запах табака, прыскалась легким цветочным ароматом Sunflowers от Elizabeth Arden.

 

К концу десятого класса расклад устоялся. Я не только вырвалась в отличницы, но и близко сошлась с самыми отчаянными тусовщицами из старших классов. И каждый вечер ужинала с ними.

– Ты наша младшая сестренка, – твердили они мне после наших прогулок за пиццерию.

Так что в мае, когда кампус закрывался на долгие выходные (даже при всем желании мне не разрешили бы остаться в общежитии), меня ничуть не беспокоил вопрос, куда поехать. Я прознала, что мои «старшие сестренки» устраивают на выходные вечеринку в отеле, и решила, что смогу увязаться за ними. В конце концов, они же беспрепятственно угощались моим риталином. И всегда были рады меня видеть.

В пятницу вечером мы с двумя старшеклассницами договорилась в складчину поехать на такси в Бостон. Я сидела на переднем сиденье рядом с водителем. Старшие девушки, уже в клубных прикидах, устроились сзади и, опустив стекла, курили Camel Lights. Когда мы въехали в город, они спросили, где меня высадить.

– Э… – протянула я. – А вы, ребята, не хотите перекусить по‑быстрому?

Они пожали плечами.

Мы со «старшими сестрами» заказали по салату в Armani Cafe на Ньюбери‑стрит, и тут я выложила новость:

– Мне некуда деваться. Можно с вами?

Девушки переглянулись.

Перекусив, мы поехали в Кембридж, пригород Бостона по ту сторону реки Чарлз, в отель Royal Sonesta. Меня провели через холл, битком набитый произведениями современного искусства, и втолкнули в лифт. Мы поднялись на восьмой этаж и постучали в дверь.

Открыл качок‑старшеклассник. В номере полным ходом шла частная вечеринка. Было сильно накурено, оглушительно гремела песня «Deja Vu (Uptown Baby)».

В гостиную набилось около десятка парней из выпускного класса – половина школьной хоккейной команды (вернее, бейсбольной, поскольку был май).

– Кэт нужно где‑то переночевать, – сказала одна из моих «старших сестер». – В нашем отеле номеров нет.

– Ладно, – ответил парень.

– Мы ненадолго останемся и выпьем, – добавила другая девушка.

Я подошла к окну, за которым искрились золотисточерные воды Бостонской гавани. На стуле у окна сидел школьный хоккеист с бутылкой шнапса Goldschlager. Массивное тело и квадратная голова придавали парню весьма мужественный вид, а десятимиллиграммовая таблетка аддерола делала его глаза еще голубее. Мы оба жили в школе на полном пансионе, поэтому немного знали друг друга.

– Угостишь сигареткой? – спросила я. Ух, клево!

– Если и ты меня угостишь, – ответил он, флиртуя со мной. Я хихикнула. В бутылке со шнапсом сверкали хлопья сусального золота. Я вытащила пузырек с риталином и дала одну таблетку хоккеисту, который спрятал ее в карман. Потом хлебнула золотистого напитка.

Когда «сестры» зашли попрощаться, я уже сидела у хоккеиста на колене, точно кукла чревовещателя.

– Кэт, все хорошо? – спросила одна из «сестер».

– Разумеется, – пролепетала я.

– Мы завтра зайдем за тобой и отправимся по магазинам, – сказала другая «сестра». И добавила, обращаясь к парню: – Присмотри за ней.

– Хорошо, – пообещал хоккеист. Потом они ушли, а я осталась единственной девушкой на вечеринке.

– Можно еще сигаретку? – попросила я своего кавалера.

– Баш на баш.

Через час я встала и побрела в ванную, словно Кит Мун на фенциклидине. Пописала, вымыла руки (эти детали необходимы), а когда открыла дверь ванной, чтобы вернуться в гостиную, передо мной с улыбкой стоял хоккеист, дожидаясь меня. Он мягко втолкнул меня обратно в ванную. Я то отключалась, то приходила в себя, и это был мой первый секс – на коврике в ванной! Но вовсе не изнасилование. Потому что я и теперь во время секса то отключаюсь, то прихожу в себя! Слишком рано принимаю снотворное.

В субботу утром я проснулась на краешке постели полностью одетая, а рядом храпели два хоккеиста. Три парня вповалку спали на другой кровати, еще четверо вырубились прямо на полу. Мой хоккеист устроился в кресле у окна. Я встала и, переступая через спящих на полу, отправилась в ванную. Прополоскала рот отельным зубным эликсиром и посмотрела на себя в зеркало. Пятнадцать лет – сплошное веселье, переходный возраст, верно? До чего же странно, что я уже не девственница.

Я не знала, куда идти, но оставаться здесь больше не могла. Схватив свои вещи, я спустилась на лифте вниз и вихрем пронеслась по холлу мимо длинной череды «Цветов» Энди Уорхола. Шмяк.

 

На лето между десятым и одиннадцатым классом фармацевтическая компания Lilly Pharmaceuticals отправила всю нашу семью в Пуэрто‑Рико! Эмили тоже поехала; ее вызволили из заточения и перевели в более нормальную школу Линден‑Холл в Огайо. Мы осмотрели фабрику, где производились таблетки. А потом верхом на неоседланных лошадях отправились в джунгли. Поехала даже Мими! Она не знала, что седел не будет, и лошадь здорово растрясла ее, пустившись рысью по джунглям (я слегка беспокоилась за бабушкины ягодицы). В тот же день представитель фармацевтической компании провел для нас экскурсию по старинным районам Сан‑Хуана. Бесподобно!

В сентябре я с радостью вернулась в школу, где вышла на сцену во время церемонии награждения и получила сертификат о занесении моего имени в список отличников в предыдущем семестре.

– Потрясающе! – сказал заместитель директора, энергично пожимая мне руку.

– Мне срочно нужен риталин! – Я всегда звонила только маме, не отцу, соблюдая осторожность, со своего нового платного телефона в общежитии. – Я вышла из строя! Пожалуйста!

– Кейтлин, – говорила мама, – папа больше не хочет выписывать тебе рецепт. Найди психиатра в Гротоне.

– Найду, обязательно найду! Просто сейчас такая нагрузка в школе! Только один последний разочек! – Но последний раз никогда не наступал. – Пожалуйста, попроси папу ради меня! Мама, пожалуйста!

– Вряд ли он согласится, – возражала она.

– НУ ПОЖАЛУЙСТА! – пугалась я. – Мне очень надо! Оценки снова ухудшились!

Мама вздыхала.

И посылки FedEx продолжали приходить – месяц за месяцем. Конверты всегда подписывала мама; папино имя стояло на маленьких оранжевых пузырьках внутри.

Я обожала комнату, которая досталась мне в одиннадцатом классе. Угловая одноместная, она находилась в общежитии под названием «Доктор Грин», с множеством окон и в окружении деревьев. Как здорово было жить одной! Не надо выключать свет и ложиться спать вместе со всеми. Я принимала очередную таблетку и до поздней ночи сосредоточенно делала уроки, исправляя и перепечатывая набело задания по математике. Ветви деревьев стучали по оконному стеклу, нагоняя на меня страх; рядом обитала какая‑то дурацкая сова, которая так громко ухала по ночам, что я каждый раз чуть не падала со стула. (Стимуляторы, знаете ли, слегка… расшатывают нервы. Особенно в три часа ночи.)

А еще у меня появилась новая лучшая подруга – прямо в соседней комнате. Грета Т. из Гамбурга. У нее были русые волосы, светлые серо‑голубые кошачьи глаза, огромные сиськи и тонкая талия. Она красилась дымчатосерыми тенями и душилась Versace Blue Jeans, чтобы отбить запах сигарет Camel Lights, которые она украдкой курила по всему кампусу, как самая крутая.

– Я из Европы, – говорила она, пожимая плечами, когда учитель улавливал исходивший от нее табачный запах.

Что за девчонка! Самые наглые красавцы‑качки из школьной спортивной команды лишь глупо таращились на нее, а она едва знала их по именам. Ей нравилась хаус‑музыка. Каждый вечер, покончив с домашкой, она врубала «Music Sounds Better with You» и «Horny», и мы танцевали под них в ее комнате.

Она была первой настоящей тусовщицей, с которой я познакомилась. А еще Грета Т. была инсулинозависимым диабетиком – зловещее сочетание, если вообще допустимое. Просто катастрофа! Напиваясь, диабетик каждый раз рискует впасть в кому; и все же Грета Т. каждые выходные зависала в клубах, накачиваясь тамошним приторным пойлом. Жесть. В воскресенье вечером я снова видела ее в общаге – бледная как смерть, она валялась в постели с перекошенным лицом.

– Как я устала, Кэти, – вздыхала Грета, инсулиновым шприцем делая инъекцию себе в живот. Вот чертова шалава! Я ее просто обожала.

Я начала кататься в Бостон с Гретой Т. и нашими соучениками‑иностранцами – из Саудовской Аравии, Южной Америки. В кампусе они считались тупицами, но по выходным – вау! Меня сильно впечатлило, как они расплатились с фейс‑контролем в клубе Avalon стодолларовыми банкнотами. В клубе я, взяв пример с других девушек, сбросила туфли, чтобы танцевать босиком на диванчике. Боже, как было весело! Я спускалась на пол, только чтобы опрокинуть очередную стопку лакричного пойла, который разливали ребята. (И разливали, и разливали…)

Я была в полном порядке, когда мы вывалились из клуба и набились в такси. Но тут…

– Буэээ… – Меня рвало в окно. – БУЭЭЭЭ…

– Эй! – возмутился таксист.

– Кэти! – заорала Грета со своим немецким акцентом. – Прекращай!

Наконец мы добрались до здания в Бикон‑Хилле, где богатый катарский одиннадцатиклассник из нашей школы снимал квартиру. Мы очутились в огромном вестибюле со сверкающим белым полом.

– БУЭЭЭ… – не столько сказала, сколько изрыгнула я, как только мы вошли. По всему мрамору! Грета Т. притащила меня в комнату с огромной кроватью. Я рухнула на нее, раскинув ноги.

– Оставайся тут, – сказала Грета Т. Она была не в восторге.

Я проснулась от того, что кто‑то наглаживал мне бедра и живот под майкой. Это был круглолицый бразилец‑одиннадцатиклассник из моей школы (назовем его Плейбоем) – он уже успел вытащить член.

– Я хочу быть с тобой, – бормотал он. – Пожалуйста…

– Не‑ет… – простонала я.

Но он не собирался уходить, продолжая тискать и мять меня.

– Переста‑ань, – твердила я.

А потом опять отключилась. Когда я открыла глаза в следующий раз, Плейбой нежно целовал меня в лоб, как диснеевский принц.

– Ты слишком больна, – прошептал Прекрасный принц. Да неужели? Потом он застегнул молнию на ширинке.

– Спасибо, – пролепетала я совершенно искренне. Я действительно была благодарна, что он оставил меня в покое.

На следующие выходные я поехала с Алистером в Нью‑Йорк. До чего же круто было гулять по Манхэттену с этим красавчиком в джинсах Diesel и с сумкой North Face на поясе. В принадлежавшем его семье пентхаусе в Саттон‑Плейс я впервые попробовала кокаин. Алистер обожал Дэвида Боуи – и из стереомагнитолы неслась его песня «Fame». Я вышла на балкон и любовалась огнями вечернего города. До чего же все это… стимулировало – город, музыка, секс… и стимуляторы.

Папочка в две секунды выдернул бы меня из моей расчудесной школы‑пансиона, знай он, что на выходных я предоставлена сама себе. Академия Лоуренса полностью полагалась на проверенные временем «увольнительные», распечатанные под копирку в трех экземплярах. Надо было просто вписать туда имя и телефонный номер «друга», а потом в пятницу после обеда найти куратора и сунуть ему на подпись. (Я всегда отлавливала кураторшу в холле учебного корпуса между занятиями, чтобы ей было некогда вникать). После этого вешаешь подписанную «увольнительную» на дверь своей комнаты в общаге – и дело в шляпе! Плюхайся рядом с друзьями на заднее сиденье взятого напрокат седана и мчись в Бостон.

В клубах было весело, но настоящий отрыв случался на частных вечеринках в отеле. Подготовительные школы готовят молодежь не только к колледжу, но и… скажем, к Plato’s Retreat[25]. К секс‑клубам! К знаменитому гроту поместья Playboy[26]. Ну вы поняли, речь об оргиях. Что творится, когда в маленький номер в отеле набивается толпа юнцов? Вот именно этим каждые выходные и занимались самые отвязные парни и девчонки из моей школы‑пансиона. (Вдаваться в подробности не буду: писать про тинейджерские секс‑шалости – это слишком, но… поверьте мне на слово.)

Частные вечеринки учащихся Лоуренса проходили в отеле Buckminster на Кенмор‑сквер, неподалеку от парка Фенуэй. Может, и сейчас проходят. Это был отнюдь не Ritz, зато паршивец швейцар не цеплялся к дилерам и никогда не вызывал копов. Грета Т. и Алистер практически жили там на каникулах и в выходные. Закон запрещает несовершеннолетним снимать номера в гостиницах, так что в Buckminster скорее всего принимали кредитки, не спрашивая удостоверений личности. Впрочем, я могу лишь догадываться.

Легендарным местом был и McDonalds по соседству напротив, куда все мы обычно сползались субботним утром, словно мутанты из «Кремастера»[27], и закидывались хэшбраунами, чтобы успокоить желудок. Похмелье у старшеклассника – всем похмельям похмелье, согласны? Меня тошнит только при одном воспоминании о нем. Иногда на обратном пути в Гротон приходилось останавливаться, чтобы кто‑нибудь мог как следует проблеваться у обочины. Да, в одиннадцатом классе было весело.

 

Так у нас протекали выходные. А на школьных буднях у меня завелся новый друг, совсем не из этой тусовки. Его звали Ники, и он тоже был в одиннадцатом классе. Парень учился в Лоуренсе с девятого класса, поэтому все, кроме меня, его хорошо знали. Он приехал из Нью‑Гэмпшира; у него были блестящие карие глаза, смотревшие из‑под красной кепки «Бостонских мишек».[28] Каждый день, если у меня не было футбольной тренировки, мы с ним ходили в школьный центр. Благодаря причудливой планировке, точно в домике на дереве, можно было прятаться в укромных местечках среди стропил. Мы с Ники часами там зависали: толкли таблетки риталина флакончиком туши Maybelline Great Lash, болтали и смеялись (Ники был дико забавный), вдыхали измельченные в порошок препараты и смеялись еще больше. Потом небо становилось розово‑сиренево‑оранжевым, и мы шли в столовую ужинать.

– Вы, ребята, просто одержимы друг другом, – поддразнивала нас Грета Т.

– Не‑а, – всегда отвечала я, – мы просто друзья.

Но вскоре все изменилось. Такой близости, как в школе‑пансионе, больше нигде не встретишь. Буквально все делаешь вместе с друзьями: стираешь, ешь. Корпус, где жил Ники, Сполдинг‑холл, находился всего в пятидесяти метрах от моего «Доктора Грина». Мы беспрерывно переписывались по школьной электронной почте. Всю ночь напролет в моем почтовом ящике рядом с его именем выскакивали красные флажки.

К Рождеству я перестала шляться по клубам с Гретой Т. и тусоваться в Buck с Алистером. Мне хотелось проводить время в кампусе с Ники. Мы занимались сексом, а ведь в школе‑пансионе это дело непростое. (К тому же у тинейджеров страсть просто бьет через край. Каждому ясно, что мы с ним вытворяли!) А предохранение? Тут проблем было еще больше – попробуй‑ка купи нужную вещь на кассе супермаркета, без того чтобы половина Гротона услышала тебя из очереди!

– Можно мне… – Дальше еле слышное бормотание.

– Что? – вопрошает кассирша.

– Презервативы… – шепчу я. Вот идиотизм! Почему их выставляют вне доступа, за кассой?

В конце концов я перешла на противозачаточные пилюли. Которые вечно забывала принять вовремя.

«Хмм…» – думала я и на всякий случай глотала сразу две. Риталин я тоже начала принимать по две‑три таблетки сразу. Как и Ники, который к Валентинову дню уже официально являлся моим первым бойфрендом. Я делилась с ним почти всеми лекарствами, а значит, приходилось требовать с предков все больше и больше. И они не отказывали. А с чего им отказывать? Риталин явно помогал. В течение одиннадцатого класса я неизменно фигурировала в списке отличников.

– Я так тобой горжусь! – неустанно твердил папа, навестив меня весной. Он был на седьмом небе от счастья. Я тоже собой гордилась. Ну разве не круто? Я все исправила!

 

Глава четвертая

 

Тем летом потерпел крушение самолет Джона Фицджералда Кеннеди‑младшего и Кэролин Биссетт‑Кеннеди. Господи, если бы только это! В общем, мы с Ники провели полтора месяца в «школьной поездке» по Европе. Руководителем группы была Рианнон, моя кураторша. Поехало много народу, но мы с Ники никого вокруг не замечали. Мы просто с ума сходили друг по другу: влюбленные взгляды в подземке, страдальческие нежности посреди призрачной красоты кладбища Пер‑Лашез во время экскурсии по Парижу и тому подобные пошлости. Мы спали в амбаре на органической ферме на юге Франции и пили кофе с козьим молоком; мы совокуплялись на португальских пляжах в окружении красных скал и лиловых волн. Романтика в полный рост.

А потом мы с Ники весь август провели в разлуке. Настоящая пытка! Когда в сентябре 1999‑го – за неделю до моего семнадцатилетия – я вернулась в Гротон, то металась по кампусу, пока не отыскала своего любимого. И тут же бросилась в его объятия.

Выпускной, двенадцатый класс обещал быть лучшим в моей жизни. Я сразу это поняла! Мое новое общежитие, Лумис‑хаус, находилось чуть в стороне от кампуса, недалеко от футбольных полей. Меня поселили вместе с канадкой Венди, моей подругой еще с десятого класса. Эта спортивная, энергичная, популярная девушка встречалась с Бо – звездой нашей школьной хоккейной команды. Алистер уже закончил школу, Грета Т. вернулась к себе в Германию, но я не горевала: все мои мысли были только о любимом. Я так гордилась своим Ники! Его избрали в школьный совет, поэтому он иногда председательствовал на утренних общешкольных собраниях в актовом зале. Он так классно смотрелся на сцене и обязательно подмигивал мне.

Мы были совсем как Селена и Джастин, понимаете? Ночи напролет болтали по платному телефону, когда все уже спали. Повесив трубку, я глотала риталин и садилась за уроки. К концу осеннего триместра я вместе с немецким вундеркиндом Маркусом делила первое место в классе по успеваемости: 3,87 балла.

После Дня благодарения нас с Ники захватило новое общее увлечение: режиссерский семинар. Из трех двенадцатых классов лишь нас двоих отобрали для постановки пары одноактных пьес. Это была особая честь – но и колоссальная нагрузка: пробы, репетиции и всякое такое. Премьеру назначили на март. Мы с Ники работали каждый со своими актерским составом вечерами, по два часа четыре дня в неделю. Так что виделись нечасто.

В декабре Ники повез меня в фамильное гнездо в Уайт‑Маунтинз; мы пили перед камином гавайский пунш с ромом и обменивались подарками. Ники получил от меня набор DVD‑дисков с фильмами Акиры Куросавы. На следующий день я уехала домой на долгие рождественские каникулы.

Когда в январе я вернулась в школу, мне стало ясно… очередные месячные не пришли.

– Ты ведь принимаешь пилюли? – спросила Венди.

– Да, – ответила я. Вот только я не сказала, что вечно забывала про них.

– Тогда не паникуй, – заключила Венди.

Но я запаниковала. Натянув ботинки L. L. Bean и прошлепав в них по снежной каше (зима выдалась поганая), я добралась до городского супермаркета. Было стремно требовать у пожилой кассирши тест на беременность. Сунув упаковку в карман пальто, я поспешила обратно к себе в Лумис‑хаус. Там я пописала на тест‑полоску.

Беременна!

Хвала Господу, у меня есть замечательный бойфренд, с которым мы вместе уже больше года и который не бросит меня в беде. Ага, как же.

 

Не помню, когда я узнала, что Ники трахает горячую потаскушку из одиннадцатого класса, занятую в его спектакле, – она жила в аккурат напротив меня через холл, – до или после того, как выяснилось, что я залетела. Забыла, как все открылось; забыла, как мы с Ники «официально» разорвали отношения, которые, по сути, уже прекратились. Видимо, я бессознательно заблокировала большую часть этих воспоминаний. Точно помню только одно: раскисла я быстрее мороженого в микроволновке. Я была совершенно уничтожена.

Жуткое, просто кошмарное время. Знаете, даже сейчас, описывая тот период, я ощущаю непреодолимое желание затянуться огромным косяком с «ангельской пылью»[29] – и это пятнадцать лет спустя! Ники моментально порвал со мной и стал встречаться с ней. Наша троица стала предметом всеобщего внимания. И мне выпала роль беременной (хотя никто об этом не знал) Бриджит Мойнахан при этих Томе с Жизель[30]. Помните тот скандал? Когда в 2007 году его обсасывали в прессе, я вспоминала наш любовный треугольник в Лоуренсе в 2000‑м. Теперь мистер Член школьного совета улыбался со сцены своей новой девушке, а все оборачивались и глазели на меня. До чего унизительно!

На душе у меня в те унылые послерождественские месяцы царил беспросветный мрак, и вокруг было не лучше: промозглый холод и сырость. Меня будто засадили в сувенирный стеклянный «снежный шар» вместе с Ники и его девицей. Каждый раз, когда я видела их вместе, – а они всегда были вместе, – весь мой мир сотрясался. Платный телефон в Лумисе находился прямо возле моей двери, и каждую ночь он звонил – совсем как раньше, когда эти звонки адресовались мне. Девица ворковала с Ники до двух часов ночи. Они обожали друг друга. На Валентинов день он притащил ей розы. Представляете? Сущий ночной кошмар. Хуже чем кошмар, потому что я не могла проснуться.

Но помимо всего, оставался вопрос о моем «положении».

«Что мне делать с этой беременностью? – вопрошала я у Ники по электронной почте. – Ты обязан мне помочь».

Он всегда писал в ответ, что поможет, но лично мы с ним ни разу не поговорили.

Я понятия не имела, к кому обратиться. Тогда Интернет не был так всеведущ, как в наши дни. Я искала «абортарии» в телефонном справочнике. Однажды нарыла несколько номеров, но не знала, откуда позвонить. Мобильного телефона у меня тогда не было; да и ни у кого его не было. Разговоры по платному телефону в Лумисе сразу становились всеобщим достоянием. Все знали, что заведующая нашим общежитием – учительница математики – любит «погреть уши»; она вечно сидела в засаде у лестницы. Правда, нам разрешалось пользоваться телефоном ночью, но клиники по ночам не работали. Сплошные препятствия. Вдобавок ко всему я слишком долго раскачиваюсь.

Прошло несколько недель, но однажды в конце февраля я все‑таки слиняла с английского и по Главной улице вернулась в Лумис. В общаге было абсолютно пусто: все сидели на уроках, включая математичку. Я набрала заранее припасенный номер и попыталась записаться на прием.

– Сколько вам лет? – спросила женщина на том конце провода.

– Семнадцать, – ответила я. Она известила меня, что в штате Массачусетс от несовершеннолетних требуется согласие родителей.

Я повесила трубку.

 

Прошло немало времени, прежде чем я возобновила поиски выхода из сложившейся ситуации. Наконец мне удалось записаться на прием в Нью‑Гэмпшире через несколько недель. Ники пообещал меня отвезти. К этому времени я уже издергалась, как террорист‑смертник. Я представления не имела, как справиться с опустошенностью и гневом, которые терзали меня ежедневно и ежечасно. Фурия в аду ничто в сравнении с брошенной беременной малолеткой![31] Я жаждала крови. В задницу секретность! Моя жизнь уже горела синим пламенем. Настало время утащить с собой Ники.

– Уже знаешь? – остановила я в учебном корпусе школьную сплетницу Вивиан. – Ники меня обрюхатил, перед тем как бросить. – Вивиан выпучила глаза. – Я до сих пор беременна!

– Обожемой! – Она лишилась дара речи (временно).

– Никому не говори! – велела я. Ну да, как же! Через неделю на меня косилась добрая половина школы. Я совершила самоубийственный шаг, но уже ничего не могла исправить.

 

Вот хороший урок для вас, детишки: намного легче пережить трудный период, когда сидишь «на колесах». Чем сильнее наркотик, тем быстрее забываешь о проблемах! Это аксиома. Я глушила ярость риталином (и всем прочим, что попадалось под руку). Нагрузившись метамфетаминами, я до пяти утра скрежетала зубами за своим столом. Венди стала спать в наушниках. И в маске на глазах.

Днем я теперь тусовалась с другим торчком‑двенадцатиклассником – диковатым Джорджем, который парковал свой полуразвалившийся седан «олдсмобиль» рядом со Сполдинг‑холлом. Во вторник мы удрали из кампуса (совсем против правил) и поехали в соседнюю школу‑пансион Нортфилд‑Маунт‑Хермон покупать экстази у Блатного Лео. Слыхали о таком? В 2000‑х этот дилер был легендой в определенных кругах старшеклассников. Вот бы он тоже прочел мои мемуары! На обратном пути в Гротон шел сильный снег.

– А‑а‑а‑а! – заорали мы, когда машина пошла юзом (это случилось где‑то под Атолом) и впилилась в почтовый ящик. Мы вылезли и стали осматривать повреждения. На капоте с одной стороны была вмятина в виде изогнутой губы. Фара не горела.

– Блин! – протянул Джордж.

В кампусе все парковочные места оказались заняты, кроме одного, прямо перед столовой, где ставили свои автомобили учителя. Разбитая машина презрительно скалилась, словно Джонни Роттен[32].

В пятницу на вечеринке, посвященной профилактике СПИДа, мы загнали все таблетки девяти‑ и десятиклассникам, которые лыбились, как маленькие чемпионы. Мы с Джорджем тоже неслабо закинулись; мне было уже все равно, что на нас глазеют.

– Ты бы поосторожнее, – посоветовала Венди в час пополуночи в комнате для приготовления уроков. В нашей комнате она почти не бывала, проводя все больше и больше времени со своим Во. Кроме Джорджа, мне в те дни даже поговорить было особо не с кем.

– А? – откликнулась я, включив дурочку.

И действительно, во вторник вечером в комнату для уроков на минутку заглянула моя кураторша с ключами от машины в руке. Рианнон было всего двадцать шесть лет, у нее были длинные светлые волосы. Если кому в школе и было на меня не наплевать, то это ей.

– Собери вещи, – велела Рианнон. Ночевать с учительницей? У нас с ней, конечно, были особые отношения, но не настолько же! Впрочем, по лицу кураторши я поняла, что выбора у меня нет.

Она жила в симпатичном съемном коттеджике в пяти минутах от кампуса. Рианнон постелила мне на диване и принесла кружку мятного чая. Села рядом и с минуту молча смотрела на меня.

Потом началось.

– Ты пила на вечере профилактики СПИДа? – спросила Рианнон.

– Нет.

– Наркотики принимала?

– Что? – воскликнула я. – Нет!

– А продавала?

– Рианнон! Нет!

– Что случилось с машиной Джорджа?

– Без понятия!

Рианнон пристально посмотрела на меня. Я отхлебнула из кружки.

– Ходят слухи, будто ты беременна.

– Знаю, – осторожно проговорила я. – Вы же понимаете, собака лает – ветер носит.

– Если ты действительно беременна, я помогу. Тебе без помощи не обойтись.

– Но я не беременна!

– Обманываешь?

– Зачем мне вас обманывать? – возразила я. В самом деле, уже проехали: я ведь записалась на аборт. – Риан‑нон! Я не беременна!

Она не ответила. Просто смотрела на меня. А я просто… смотрела на нее.

Наконец учительница сдалась и отправилась спать. Я же долго лежала в темноте без сна, прислушиваясь к перезвону «музыки ветра».

 

Неделю с лишним спустя Ники повез меня на операцию на внедорожнике своей матери. Снова шел снег; в Манчестер мы добирались долго. И молча. Мы вообще не разговаривали. Когда подходили к кабинету, я шла сзади. Ники остался в приемной. Я дико нервничала. Врач намазал мне живот холодным гелем и сделал УЗИ.

– Операции не будет, – сказал он.

– В смысле? – Я лежала на кушетке в одноразовой больничной рубашке.

– Срок уже четырнадцать недель, – объяснил он. – Аборты во втором триместре беременности в Нью‑Гэмпшире запрещены законом.

– Что? – пролепетала я.

– Могу направить вас в клинику в Массачусетсе, – продолжал врач. – Но тогда потребуется согласие родителей.

– Но я не могу! – Я залилась слезами. – Не могу получить согласие родителей!

– Понимаю, вы напуганы, – возразил врач, – но сейчас…

– Вы не знаете моего папу! – взвыла я.

Медсестра взяла меня за руку. Я оделась и в оцепенении побрела в приемную.

Ники отвез меня обратно в школу. Всю дорогу я тихо плакала на пассажирском сиденье. Мы оба были в шоке. Он высадил меня у Лумис‑хауса, и больше мы с ним ни разу не разговаривали. И не переписывались.

Я не знала, что мне делать. И попросту отключилась. Зима шла своим чередом, а я перестала думать о беременности. Притворялась, будто ничего не было.

 

Ученикам, постоянно проживающим в школе, предписывалось остаться в кампусе на первые выходные марта, чтобы готовиться к итоговым экзаменам. Я была рада. Это означало, что спектаклям в пятницу и субботу светили аншлаги. Я так увлеклась своей постановкой «Наоми в гостиной» Кристофера Дюрана (одного из самых остроумных драматургов всех времен), что меня ничуть не волновала одновременная премьера спектакля Ники с его новой подружкой в главной роли. Оценивать нас из первого ряда должна была Рианнон.

Перед началом представления я выглянула в зрительный зал. Под завязку! Явилась даже хоккейная команда. Я была в своих дурацких джинсах Sergio Valentе двадцать третьего размера с высокой посадкой, которые заказала по каталогу еще в десятом классе. Они пока налезали на меня, но страшно давили. Я и теперь виню их в том, что произошло.

Я раздавала актерам последние наставления, когда меня скрутило. Я побежала в женский туалет, зашла в кабинку, села на унитаз и стянула джинсы.

Заранее прошу прощения за то, что собираюсь сейчас описать.

Представьте медузу размером с пепельницу. Дальше представьте сотню таких медуз кроваво‑красного цвета. А теперь вообразите, что вы стягиваете джинсы Sergio Valente – и из вас вываливаются сотни кровавых медуз размером с пепельницу. Именно это со мной и случилось.

– ААА! – заверещала я. – АААААА!

Окровавленные ошметки – видимо, куски внутреннего слоя матки – продолжали хлестать из тела в воду. Будто все внутренности ринулись наружу. Я пыталась схватить их руками, но их было слишком много. Плюх, плюх, плюх… Конца этому не было. Меня прорвало!

– ААА! – продолжала орать я. – ПОМОГИТЕ! КТО‑НИБУДЬ!

Кто‑то вбежал внутрь.

– Эй! – позвала незнакомая девушка. – У тебя все нормально?

– НЕТ! ПОЗОВИ РИАННОН! – простонала я, сидя на полу кабинки со спущенными штанами. Руки, ноги, сиденье унитаза и пол были залиты кровью. – Я КЭТ! МНЕ НУЖНА РИАННОН!

Несколько минут спустя в туалет ворвалась моя кураторша.

– Кэт! – закричала она.

– МНЕ НАДО В БОЛЬНИЦУ! – прорыдала я.

– Жди тут! – велела она.

Пока она бегала за ключами от машины, я встала и натолкала в джинсы туалетной бумаги.

По дороге в больницу я безостановочно стонала и орала.

К тому времени, как мои ноги очутились на держателях гинекологического кресла, кровотечение прекратилось. Врач отделения экстренной помощи вводил мне во влагалище инструменты наподобие очень длинных ватных палочек, вытаскивал оставшиеся кровяные сгустки и бросал их в ведро для медицинских отходов, стоявшее сбоку.

Я (и снова прошу прощения) надеялась, что у меня случился выкидыш. Но нет.

– Вы все еще беременны, – подтвердил врач. Я тупо уставилась на лампы дневного света.

На обратном пути в кампус Рианнон смотрела только вперед, на дорогу – очевидно, как и полагается водителю. И все же атмосфера в машине была напряженная.

– Извините, нам пришлось пропустить представление, – наконец произнесла я.

– Все нормально, – отозвалась Рианнон.

– Извините, я солгала, – продолжала я. – Пожалуйста, не рассказывайте моим родителям.

– Я не знаю, как поступить.

– Пожалуйста, Рианнон. – Я снова расплакалась. – Прошу вас.

– Я не знаю, как поступить, – повторила Рианнон.

Она подбросила меня до общежития. Окровавленные джинсы я несла в пластиковом пакете.

За завтраком я получила приятный сюрприз: все говорили только о «Наоми в гостиной»! Вечером я сама увидела свою постановку. Это было нечто! Когда мои чудесные актеры вышли на поклон, публика неистовствовала. Пьеса Ники оказалась отстоем. Рианнон поставила мне за режиссерский семинар «А» – высшую отметку.

 

Что беременная наркозависимая старшеклассница получила на экзамене по алгебре? Шиш с маслом! Это случилось через неделю после спектакля. Утром в день экзамена я сидела с приятелями за завтраком.

– Хочешь кое‑что попробовать? – спросил самый шпанистый из парней нашей школы. Звали его Брюс, но окружающим он был известен под кличкой Полярник. Болтали, что в свои семнадцать он уже успел пережить метамфетаминовый сердечный приступ. Полярник протянул белую таблетку: – Это суперриталин!

– Да ну? – сказала я и сунула таблетку в рот, будто дебилка, которой я была и остаюсь до сих пор.

Стояло солнечное утро – до весенних каникул оставалось всего ничего. Я пересекла поросший травкой школьный двор (где со мной здоровалось все меньше и меньше ребят, но все же) и вошла в учебный корпус, в зал размером со спортивный, где одновременно сдавали экзамен по математике все выпускники школы. Эх, а я ведь так хорошо подготовилась. Ни минуты не сомневалась в себе! Я села и вытащила свои ручки, карандаши, стодолларовый калькулятор и прочее барахло, о котором я, закончив печатать это предложение, больше вовеки не вспомню, даже за деньги.

Раздали листы, и я с энтузиазмом взялась за дело. Минут двадцать все шло прекрасно, пока я вдруг не почувствовала, что… тону.

Ха, подумала я.

Внезапно я перестала разбирать написанное. Буквы расплывались. Я огляделась. Выпускники, склонившиеся над партами, превратились в темные пятна, фигуры ходивших по залу учителей расплылись в мутные тени. И больше я ничего не помню.

Очнулась я уже совсем в другом помещении, а именно в изоляторе. Жаклин, одна из моих актрис, держала меня за руку, будто медсестра в «Прощай, оружие». Настоящая медсестра смотрела на нас с другого конца комнаты. Я лежала на узкой кровати.

– Что случилось? – проговорила я хрипло.

– Ты упала в обморок на экзамене по математике, – прошептала в ответ Жаклин. Она вложила мне в руку пакет Dunkin’ Donuts. – Я принесла тебе пышек.

– К черту, – простонала я. Голова была будто чугунная.

– Ты каталась по полу, – продолжала шептать Жаклин. – Упала со стула.

– Меня попрут из школы, – пробормотала я.

– Что ты приняла? – чуть позже спросила медсестра.

«Хороший вопрос», – подумала я.

– Ничего! Просто я не позавтракала!

Уже потом я выяснила, что Брюс угостил меня зипрексой – мощным антипсихотиком. Тупица Полярник!

Меня не исключили, но как бы временно отстранили от учебы. В Лоуренсе сразу после зимних экзаменов начиналась фирменная двухнедельная специализированная учебная программа «Винтерим». Она включала в себя множество вариантов: от плавания с аквалангом в Белизе до волонтерства в «Среде обитания для человечества»[33]в Перу. В одиннадцатом классе мы с Ники, оставшись в кампусе, осваивали курс кинопроизводства. Не помню, что я выбрала в двенадцатом классе, но это не важно. Вместо участия в «Винтериме» меня отослали домой.

Как школа объяснила это моим родителям? Как объяснила это родителям я сама? Без понятия. Однако в итоге весенние каникулы для меня увеличились на две недели.

Так что в общей сложности (как я теперь понимаю) Академия Лоуренса намеренно предоставила мне целый месяц, чтобы обдумать свое «положение». Чего я так и не сделала.

 

Вернувшись в начале апреля в Гротон к весеннему триместру, я все еще оставалась беременной. Если вы задаетесь вопросом, на каком сроке я тогда была, – что ж, вы не одиноки. Я и сама не знаю. Полный дурдом. Мне было плохо. По‑настоящему. Я полностью… слетела с катушек.

Скажем… восемнадцать недель?

Я начала устраивать «представления».

– О нет! – вопила я в библиотеке, роняя на пол куклу. Мы с Джорджем отыскали ее в реквизитной кладовке нашего театрального отдела, и я вымазала ее искусственной кровью. Как Майкл Элиг на своей вечеринке Disco 2000. – Мое дитя!

Мы с Джорджем прямо покатывались со смеху. Но никто к нам не присоединялся.

Мы с моим колоритным приятелем куролесили на пару. Нас обоих приняли в крутой колледж Барда, находившийся примерно в часе езды от Нью‑Йорка. Получив пригласительные письма, мы отправились в библиотеку, зашли на форум студентов, зачисленных в Бард, и начали цепляться к другим участникам и постить в их ветках провокативные реплики.

Это был полный идиотизм (как практически всякий троллинг в социальных сетях). Мы‑то с Джорджем считали себя дико остроумными, но у приемной комиссии Барда нашлось другое мнение. Они проследили, откуда идут посты, и сообщили про нас куратору в колледже.

Вот такие дела. Школа в итоге дозналась про наши шалости. Слухи о торговле наркотой, моя беременность и поездка в больницу с Рианнон, «обморок» на экзамене по математике, сцена с окровавленной куклой, разбитый «олдсмобиль» на парковке, а вот теперь эта заварушка с Бардом вывели‑таки на нас с Джорджем. Для нас не стало большим потрясением, когда в Академию Лоуренса в конце концов вызвали наших родителей. Впрочем, небольшое потрясение мы все‑таки пережили: ведь был конец апреля, а мы оба учились в двенадцатом классе. Всего через полтора месяца предстоял выпуск.

Мои родители прибыли из аэропорта на арендованной машине. У папы было каменное лицо; мама заметно нервничала. Мне не разрешили зайти в кабинет заместителя директора вместе с ними, и я сидела на скамейке в ротонде. В это буднее утро в учебном корпусе царила звенящая тишина. Все сидели на уроках. Я уставилась на мраморный пол с девизом школы: «Omnibus lucet». «Светит для всех».

Дверь кабинета открылась. Первой вышла Рианнон. Я и не знала, что она тоже была там. Наши взгляды встретились. Я поняла, что она рассказала им все.

Вышедший следом папа, разумеется, напоминал живой труп. Лицо у него побелело. А мама плакала. Плакала без остановки. Увидев меня, она зарыдала еще горше. Но когда я подскочила к ней, чтобы утешить, мама… отшатнулась. Никогда этого не забуду. Она страшилась моего прикосновения. Я воплощала чистое зло.

Последние часы пребывания в кампусе почти не задержались в памяти; помню только, что мы с мамой быстро укладывали вещи. Тем же занимались Джордж с родителями в Сполдинге. Больше я своего приятеля не видела.

В машине по дороге в аэропорт родители молчали, но я не могла избавиться от голосов, звучавших у меня в голове. «Неудачница. Убожество. Мразь». Будто по радио началась трансляция ненависти к себе. «Гадина. Тварь». Со временем я овладела умением приглушать звук станции «Позор FM», но полностью выключать ее так и не научилась.

Пришел черед прощаться с Бостоном… Во время взлета я наблюдала в иллюминатор, как город подо мной становится все меньше и меньше. Что ж, мне все равно никогда не удавалось как следует выговорить «Массачусетс».

 

Хуже абортов могут быть только рассказы об абортах. Согласны? Если вы чересчур брезгливы, советую пролистать пару страниц. Убийство, знаете ли, вещь довольно грязная.

Вскоре после возвращения домой мать отвезла меня в клинику в Вашингтоне. Она заполнила бланк родительского согласия, пока я ждала в приемной, битком забитой девушками и их парнями, потому что врач опаздывал. Он ехал на машине из Филадельфии. На улице стояла жара. Я коротала время в благотворительном магазинчике на парковке торгового центра.

Через несколько часов подошла моя очередь. Я положила ноги на держатели. Врач ввел в шейку матки анестетик, но я все время бодрствовала. Мама отказалась от общего наркоза – откуда ей было знать. Огромная ошибка. (Перед абортом всегда требуйте общий наркоз – тогда все закончится в мгновение ока.) Боль была дикая. Не просто боль – настоящая пытка. Я лежала распластанная на столе и… вся вибрировала под действием вакуумного насоса. Помните ту сцену из фильма «Принцесса‑невеста», когда усатого бандита накачивают водой – там ведь так было? – и все его тело дрожит и трясется? А смотреть на это почти невыносимо? Вот каким это событие запечатлелось у меня в памяти. Вдобавок я еще и наблюдала, что из меня выходит, поскольку там была емкость, накрытая бумажным конусом с прорезью, и конус покосился. И я все видела собственными глазами.

Потом все закончилось. Я сидела в послеоперационной палате перед тарелкой с печеньем, которое там всегда дают, и рыдала. Громко. Просто неудержимо. Мне не верилось, что со мной такое случилось. Я была в ужасе. Меня по‑прежнему трясло, словно насос все еще работал, вытягивая из меня внутренности. Кошмарная процедура. Очень жестокая. Больше похожая на убийство. Она и ощущалась как убийство. Долой политкорректность. Я честно рассказываю, что чувствовала тогда.

Мои рыдания начали действовать на других девочек. Медсестра выбежала и нашла маму. Та пришла и села рядом со мной.

– Ш‑ш‑ш… – проговорила мама, неловко похлопав меня по спине, словно я подавилась. Гребаная неловкость. Мама просто не знала, что делать.

Я все еще ревела, когда мы наконец вышли на парковку. Мы забрались в раскаленную от жары машину и несколько минут просто сидели. Видимо, мама ждала, пока я успокоюсь, но я продолжала плакать навзрыд на пассажирском сиденье. Наконец мама не выдержала. Она вышла и начала звонить по мобильному. Потом села за руль.

Когда мы приехали домой, там было пусто – будний день, примерно час пополудни. Слезы наконец иссякли. Я отправилась спать. Когда проснулась, вокруг было темно. Пахло кровью. На тумбочке возле кровати лежала маленькая оранжевая пластиковая бутылочка с несколькими таблетками. Я прочла этикетку: ксанакс. Ниже значилась фамилия врача, выписавшего рецепт. Это был мой папа.

 

Глава пятая

 

Я‑то полагала, что аборт во втором триместре беременности был вишенкой на торте самой несчастной юности всех времен и народов, но, как оказалось, это почетное звание принадлежало письму из колледжа Барда, уведомлявшему меня о том, что мое имя более не фигурирует в списках поступивших. Меня не то чтобы исключили из вуза через полтора месяца после поступления – меня выпихнули еще до того, как я вообще там появилась. Упс.

Дома мне было не по себе, и это еще мягко сказано. Я ждала, что папа поможет мне, но так и не дождалась. Наоборот, он со мной не разговаривал и вообще меня не замечал – а так было даже хуже.

Так что я при любой возможности пыталась смыться из дома. Каждое утро я с облегчением отправлялась на метро в подготовительную школу Эмерсон в районе Дюпонт‑Серкл. Ее даже школой не назовешь – просто несколько аудиторий в обычном городском здании. Сплошное недоразумение. Ученики курили на крыльце травку; и всем было плевать. Обучение в Эмерсоне оплачивалось поурочно (именно там я наконец‑таки получила аттестат зрелости); соответственно, она была под завязку набита богатенькими изгоями, которых вытурили из Сент‑Олбанса и Джорджтаун‑Дэй[34].

Я отлично вписалась в эту компанию. В первый же день пребывания в Эмерсоне, спустя четыре часа, я уже сидела на заднем сиденье «ауди» у Burger King на Коннектикут‑авеню, курила траву и слушала Big L. Хихикала у кого‑то на коленях. Вы же меня знаете. Это в обед. А после уроков все поехали выпивать в бутик‑отель The Mansion на О‑стрит. Были там когда‑нибудь? Одно из моих любимых мест в Вашингтоне. Это три объединенных таунхауса, где полно укромных переходов, черных лестниц и потайных дверей – как в готическом ужастике! Наверху есть двухэтажный бревенчатый зал и полно других тематических номеров; любой предмет обстановки можно купить, даже туалетную бумагу. Там жила Роза Паркс[35]. В саду есть бассейн, куда мы и отправились в тот первый день. Я хлебнула лишку и свалилась в воды, как Брайан Джонс[36] (только не так круто).

Проснулась я на кожаном диване в подвальной звукозаписывающей студии, рядом с парнем, который хлебал пиво.

– Ты каталась по земле, – сообщил он мне. Знакомое дело. – В кустах!

Он вытащил меня из бассейна и посадил на заднее сиденье своей машины. Таковы романтические обстоятельства знакомства с моим летним бойфрендом Оскаром.

Следующие два месяца я провела в «БМВ», принадлежавшем отцу Оскара. У ног позвякивали пустые бутылки из‑под пива Corona, а я сидела с закрытыми глазами и молилась, чтобы не погибнуть! В нашей школьной тусовке все садились за руль пьяными. Поголовно! Оскар был на короткой ноге с сыном одного очень известного политика. Мы втроем катались в его «олдсмобиле» по северо‑западу Вашингтона и парковались под уличным фонарем. Прямо за нами тормозила машина президентской охраны. Оскар и Сын Политика около часа сидели в машине, открывая одну банку пива за другой, и болтали. А когда час спустя Сын Политика заводил машину, сотрудники охраны даже не думали сломя голову бросаться к нему и отбирать ключи зажигания или типа того. (Впрочем, однажды на вечеринке в загородном доме они в мгновение ока конфисковали у кого‑то из присутствующих одноразовый фотоаппарат.)

Да. Этим чувакам из Сидуэлл‑Френдз[37] сам черт был не брат. Девицы с загорелыми животами и кулонами от Tiffany блевали в пруды с золотыми рыбками; на загородных тусовках всегда играла «Jumpin’ Jumpin’» группы Destiny’s Child. Однажды вечером мы курили траву на заднем дворе у кого‑то из наших в северо‑западном районе, и тут из‑за деревьев выскочили двое парней в камуфляже с гребаными автоматами! Они защищали Элиана Гонсалеса – маленького кубинского мальчика, приплывшего в США на автомобильной камере. Помните такого? Он жил под правительственной охраной в соседнем доме. Сугубо вашингтонский прикол.

Мне стукнуло всего семнадцать лет, но папе было уже по барабану, что я еще вытворю. Он смотреть на меня не мог. В половине случаев я даже не ночевала дома. В августе Оскар впервые взял меня в Хэмптоне[38]. Мы поехали ловить акул и нюхали героин через трубочки, скрученные из старых выпусков журнала Robb Report. Гламурное окружение действовало как наркотик: оно заставляло забыть, как хреново у меня на душе. Да, я опозорила свою семью. Да, я убила этого ребенка. Да, я растоптала свое будущее. Но разве не чудесно здесь, под Амагансеттом? Разве я не сногсшибательна в своем бикини Calvin Klein и с сигаретой Camel Lights? Парни поймали акулу и вспороли ей брюхо. Кровь залила всю палубу.

 

Приближался день моего восемнадцатилетия, и мне оставалось только одно: изобрести способ, как удрать в Нью‑Йорк. Я начала прослушиваться в актерские школы на Манхэттене. Меня приняли; мой щедрый папочка согласился оплатить учебу. И я пустилась в путь.

Мими на своем красном минивэне «хонда» перевезла меня вместе с вещичками из родительского дома в мое первое нью‑йоркское пристанище – комнату в общежитии (ныне уже снесенном) на Западной 41‑й улице. Оно находилось в квартале от Таймс‑сквер и практически рядом с автобусной станцией. Если вам нужны визуальные ориентиры, погуглите сделанные папарацци фотографии дружка Дженнифер Лопес Каспера Смарта, выходящего из стрип‑клуба на Восьмой авеню. Это и есть мой квартал!

За восемьсот долларов в месяц я получила двухярусную кровать с письменным столом на первом ярусе, трех соседок‑кореянок и умопомрачительный вид на техасско‑мексиканский ресторан Chevy’s, где туристы перед походом на мюзикл «Мэри Поппинс» заправлялись восхитительными такое на гриле. Я часами просиживала у окна, пожирая глазами мой безумный новый мир. За всю жизнь меня не посещало такое умиротворение. Я наконец была дома!

Сентябрь 2000 года. По радио крутят песню «Yellow» группы Coldplay; президентская гонка Джорджа Буша и Эла Гора сходит на нет, а меня ждут занятия в актерской школе. Актерская школа! О господи! Я‑то думала, будет весело, но мне ничуточки не весело. Типичное задание – изобразить свое обычное утро, так? И вот я каждый день наблюдаю, как начинающий актер расставляет черные деревянные ящики, представляющие спальню. Он «застилает» постель из ящиков принесенными из дому простынями, потом ложится и надолго «засыпает». То есть минут на пятнадцать.

Наконец он вскакивает от звонка воображаемого будильника. Все ерзают на своих местах – типа, не пора ли встряхнуться. Но актер нажимает на «будильнике» воображаемую кнопку и «засыпает» снова! Еще на десять минут! А мы все просто сидим и молча смотрим.

Ну, почти молча. Хруп, хруп. Это я потихоньку похрустываю своим новым лекарством – аддеролом. По сути – смесью солей амфетамина! (Я соскочила с риталина. Аддерол – иногда его называют «веселол» – куда прикольнее.)

Потом наступает время занятий по постановке голоса, где я изучаю фонетический алфавит и анатомические схемы строения языка.

– Бобры добры, – твержу я. – Бобры добры бобры добры бобры добры. Малина манила. Инцидент с интендантом, прецедент с претендентом. Уникальный Нью‑Йорк, уникальный Нью‑Йорк…

Потом – класс сценического движения, где мы знакомимся с техникой Александера[39]: учимся правильно ходить, застывать на месте, садиться и наклоняться, «как ива, колеблемая легким ветерком».

– Расслабь шею, Кэт, – командует инструктор, когда я поднимаю голову, чтобы взглянуть на часы.

Учащиеся актерской школы после занятий заваливались в одно местечко на Парк‑авеню‑Саут – Desmond’s Tavern: пиво в розлив, живые выступления кавер‑групп Jethro Tull и расслабленная атмосфера дешевого бара. Мне хватало двадцатиминутного пребывания тут, чтобы начать сходить с ума. Господи боже, ведь это Манхэттен! Я мечтала шляться по модным клубешникам, как с Алистером и Гретой Т.! Вот только не знала, где их искать, – не в Time Out New York же! (Поверьте, я пробовала.)

Поэтому мне приходилось каждый вечер в одиночку исследовать город, где я теперь жила. Если риталин помогал мне сосредоточиться, то от этого нового дерьма я ловила кайф (особенно если принимала две таблетки за раз). Будто попадала в видеоигру или типа того! Я вдруг научилась преодолевать огромные расстояния – и в дождь, и в снег – и притом никогда не уставала. Просто шла и шла вперед, слушая группу Buck‑Tick, уворачиваясь от крыс, дымя сигаретой, – все шла, шла и шла! Подумаешь, полчетвертого ночи! В конце блужданий я вечно оказывалась в каком‑нибудь странном месте, например на Бауэри перед бронзовой статуей Конфуция высотой в четыре с половиной метра. Потом возвращалась на такси к себе на Западную 41‑ю и принимала таблетку снотворного из коробочки с образцами, которые присылала мне мама. Занятия в актерской школе начинались не раньше двух, и можно было дрыхнуть до полудня. После школы я опять пускалась в ночные странствия. Вот так я и познакомилась с «уникальным Нью‑Йорком».

 

Конечно, жить напротив автобусной станции может только законченный псих, поэтому весной 2001 года я переехала за тридцать кварталов оттуда, в лофт на Бродвее, к югу от Юнион‑сквер, рядом со знаменитым книжным магазином Strand. Я снимала комнату у профессиональной ораторши, подруги друзей Мими. Квартиру украшали индийские тряпки в стиле «цыганский шик». Я попала в настоящий старый манхэттенский лофт: таинственное, похожее на пещеру жилище со скрипучими полами и пятиметровыми пололками.

У ораторши было двадцать девять тысяч правил и две кошки. Мне не разрешалось приводить гостей, зато предписывалось пускать кошек в свою спальню, если они захотят. А они всегда хотели! На редкость своенравные кошки. И хотя помещение лофта было огромным, большая его часть находилась для меня под запретом. Мне разрешалось ходить лишь в собственную комнату без окон, выгороженную прямо посредине, да в убогую ванную, где на трубе над душем вечно сидел таракан размером с корнишон. Это было мое первое знакомство с данной категорией нью‑йоркских обитателей. Каждый раз, поднимая взгляд и натыкаясь на мерзкую тварь, я вопила, как Дженет Ли в «Психо»! И выскакивала из ванной вся в мыле.

Первый год обучения в актерской школе закончился в мае, поэтому я оказалась свободна на несколько месяцев, ожидая, примут ли меня на второй курс. Ораторша постоянно отсутствовала – видимо, уезжала толкать свои речи, – а я была слишком застенчива, чтобы общаться с ее крутым, суперсимпатичным приемным сыном Ишмаэлом, который занимал комнату дальше по коридору, когда приезжал домой из Оберлина. Он был диджеем и вечно возился со своими диджейскими пультами. Много позже он написал бестселлер «Долгий путь» о том, как ребенком участвовал в военных действиях в Сьерра‑Леоне[40]. Пожалуй, вам стоит прочесть его мемуары вместо моих.

То лето получилось дико длинным. Впрочем, я продолжала получать по почте лекарства (мамин почерк на конвертах и папино имя на этикетках маленьких пузырьков). Я совершала все более и более долгие прогулки, ходила в солярии и лежала там, налепив на глаза защитные наклейки Wink‑Ease и гадая, когда же у меня появится новый бойфренд. Купила себе маленький телевизор со встроенным видеомагнитофоном и четырьмя каналами и смотрела новости по АВС7 и сериал «Конан». Вечерами на полу я подолгу качала пресс. Кошки наблюдали за мной из‑под кровати своими блестящими глазками.

День независимости, 4 июля, я встретила в чрезвычайно угнетенном состоянии. Это был очень, очень плохой день. Мне отчаянно хотелось отправиться на шоссе Рузвельта смотреть салют, но было не с кем пойти; одна я поехать не могла, чтобы люди не сочли меня неудачницей. Я весь день провела в Вест‑Виллидже, как обычно, подрабатывая няней. И беспрестанно проверяла телефон, надеясь, что кто‑нибудь из актерской школы позовет меня на барбекю или еще куда‑нибудь. Но тщетно. А с чего бы им меня звать? Сама‑то я никогда никому не звонила. Самые близкие отношения сложились у меня с таблетками.

В тот вечер после работы я в одиночестве тащилась домой по Западной 11‑й улице. Моросил дождик, окружающие с веселыми криками бежали по улицам, чтобы успеть на грандиозное зрелище на Ист‑Ривер. Кажется, никогда еще мне не было так грустно. К тому времени, как я добрела до Бродвея и купила в киоске на колесах, припаркованном рядом с книжным, рожок шоколадного мягкого мороженого с разноцветной посыпкой, я практически плакала – и все потому, что на праздник оказалась без друзей. Молодость – счастливая пора, не правда ли?

Салют начался в тот самый миг, когда я добралась до порога своего дома. Бах, бах, бах! В ушах у меня до сих пор звучат разрывы петард, которые грохотали, пока я поднималась по лестнице в свой лофт. Мороженое таяло. Отпирая дверь в квартиру, я слизнула с руки большую каплю. Дома никого не было.

Я прошла в свою спаленку, включила телик – бах, бах! – и тут же выключила. Зрелище разноцветных огней, искрившихся на экране, добило меня. Я села на постель и доела мороженое.

Что теперь?

Меня окружала гнетущая тишина.

А потом я сделала то, чего прежде никогда еще не делала. Я пошла в ванную комнату, встала на колени перед унитазом и засунула в глотку пальцы, чтобы меня стошнило. На удивление не противно! На выходе мороженое осталось таким же холодным и сладким, как было на входе. В унитазе плавала разноцветная посыпка.

Я встала и вымыла в раковине руки.

«Делов‑то», – подумала я. Глаза в зеркале были полны слез. Я чувствовала, как таракан пялится на меня.

 

Девятнадцать мне стукнуло 10 сентября 2001 года. На следующий день наступил апокалипсис, а ведь я жила в даунтауне, всего в нескольких кварталах от полицейских заслонов на Четырнадцатой улице (каждый день мне приходилось демонстрировать конверт со своим адресом, чтобы меня пропустили домой). Забыть такое невозможно: объявления о пропавших, горчащий воздух, пыль, хаос. Я избавлю вас от пятнадцати страниц бессвязных воспоминаний и просто скажу… Я люблю тебя, Нью‑Йорк! А теперь заранее простите, что я вернусь к своей незатейливой сюжетной линии.

В сентябре 2001 года стартовал второй год обучения в актерской школе. Первое полугодие я помню неотчетливо. Но в январе начался курс сценического грима, приведший меня в восторг. Я научилась подделывать следы от инъекций на коже! Капаешь немного клея ПВА – он почти как резиновый клей – на локтевой сгиб, чтобы образовались «волдыри», а потом наносишь поверх красные и желтые тени для век, если надо сделать «уколы» воспаленными и нагноившимися. Тем же методом можно воспроизводить метамфетаминовые язвы, «простуду» на губах, да что угодно! А если понадобится создать образ экс‑наркомана, выбираешь лиловые тени для век и с помощью капель клея имитируешь старые заскорузлые шрамы от уколов. Я все это делала! А еще без зазрения совести прикарманивала искусственную кровь Ben Nye: ведь если стремишься к выразительному естественному оттенку губ, лучшее средство – втереть подушечками пальцев чуточку театральной крови.

Моя светская жизнь по‑прежнему оставляла желать лучшего. Я мало общалась с окружающими – чаще всего просто принимала аддерол и шлялась по магазинам. Но затем произошло знаменательное событие.

Была весна 2002 года – заканчивался второй и последний год моего обучения в актерской школе. Так, ладно, смотрели вы сериал «Луи»[41]? Помните, как в начале Луи Си Кей ест кусок пиццы, а потом отправляется в подпольный стендап‑клуб? Это легендарный Comedy Cellar в Гринвич‑Виллидже: будете в Нью‑Йорке – обязательно сходите. В апреле я побывала там с тремя девчонками из актерской школы. Мы налакались сангрии, а после шоу флиртовали с двумя комиками. Годфри когда‑то был известен как «парень из рекламы Seven Up» (а еще в него превращался Бен Стиллер в «Образцовом самце», когда скрывался под личиной негра); Арди Фукуа был просто великолепен, милый Арди (пока я писала эту книгу, он попал во все выпуски новостей в связи с жуткой аварией лимузина, в которую угодил вместе с Трейси Морганом, – но, к счастью, уже поправился). Этих ребят отличали безумно позитивная энергия и обалденные зубы. Просто обож‑ж‑жаю обоих – до сих пор!

Короче. Арди и Годфри запихали накачавшихся сан‑грией белых девиц – то есть меня и трех моих подружек – в два такси и сказали, что отвезут нас в клуб! Мы вышли на Лафайетт‑стрит, в двух шагах от места, где у Бритни Спирс предположительно была квартира над Tower Records. У входа выставили заграждение, но швейцар тут же приподнял бархатный канат для Арди и Годфри. Я сделала шаг внутрь и сразу поняла: я нашла то, что искала.

Pangaea! Так назывался этот клуб. Я стала его завсегдатаем. И по сей день я считаю его одним из лучших заведений. (Если вы молоды, то просто обязаны переехать в Нью‑Йорк и клубиться, пока хватает сил! Я ни разу не пожалела.) Там всегда было полным‑полно крутой публики. Везде стояли белые мягкие кушетки, на стенах висели маски, а музыке подыгрывали живые ударные. Чуть ли не на каждом столике стояло большое ведерко со льдом и бутылкой шампанского, и молодая девчонка могла просто сесть в любом месте – кушеток там было море, – и ей немедленно предлагали бокал‑другой‑третий. И «дорожку» кокса! Мужчины обязательно угощали девушек кокаином из небольших пакетиков, и пакетики обязательно были сиреневыми, розовыми или алыми. А под диджейским пультом за тяжелыми занавесями имелась даже потайное пространство, предназначенное – неофициально – исключительно для подзарядки коксом. Избранные гости могли валяться на кушетках и после закрытия клуба. И там всегда было полно знаменитостей – известных манекенщиков, популярных фокусников, – которые клеили всех баб без разбора.

В ту первую ночь я вошла в клуб и увидела Пи Дидди (тогда еще Паффа Дэдди); он схватил меня за руку и потянул за свой столик. Зашибись! Мне ведь было всего девятнадцать! Правда, я к нему так и не села. Просто сбросила сандалии и принялась извиваться под «Hot in Herre» на каком‑то диване – хотя с тем же успехом могла танцевать на облаке! Супер! Давно я не была так счастлива.

Я мечтала, чтобы ночь никогда не кончалась, но она, разумеется, кончилась. Я добралась домой в половине пятого утра, возбужденная и радостная. Надо обязательно вернуться – не только в этот клуб, но и в этот мир. Вот только как?

Что ж. К счастью, хождение по ночным клубам не представляет ни малейшей трудности для юной стройной одинокой блондинки, которая сидит на стимуляторах и полна тихого отчаяния. Любой так может! И чем ниже самооценка, тем больше стремишься к общению. И в конце концов становишься (в своем роде) популярной.

Через три дня я засветилась в ресторане Olive Branch, располагавшемся над клубом Comedy Cellar. Я появилась около полуночи, благоухая духами Michael от Michael Kors; ложбинка между грудей сияла, как шпиль небоскреба Крайслер‑Билдинг, благодаря хайлайтеру Revlon Skin‑lights Face Illuminator Powder. Арди сидел за столом с другими комиками. Я тут же засеменила к нему на своих ярко‑розовых шпильках.

– Приветик! – со всей возможной непринужденностью воскликнула я. – Помнишь меня?

– Привет! – Арди встал и обнял меня. – Как ты здесь оказалась?

– Просто хотела поздороваться, – промурлыкала я.

– Ты с кем? С друзьями?

– О, была с друзьями, но они ушли домой. А я сидела рядом, вот и…

Потом я спустилась в Comedy Cellar и посмотрела выступление Арди. Уходя, он снова собрал по зрительному залу компашку подвыпивших белых девиц – очевидно, Годфри нынче не было в городе, – и мы затолкались в его внедорожник. Поехали в Lot 61 на Гудзоне, потом в Suite 16 в Челси. Я познакомилась с менеджером клуба, Мэттом Строссом (привет, Мэтт!), и мы подсели за столик к Ники Хилтон и ее бойфренду, виджею MTV Брайану Макфэддену. Вау!

Я попала в струю! Каждый вечер я часами наводила марафет: брила все тело, сушила феном волосы. И подбирала наряд. Главное было отыскать самую крошечную, самую коротенькую юбку. Сначала я носила подшивать платья к портному, потом решила укорачивать их самостоятельно – по нестареющей традиции аддеролыциц, к несчастью. Перепортила кучу одежды, чересчур смело кромсая подолы большими кухонными ножницами, которые тряслись в дрожащих руках. И наконец я натиралась кокосовым маслом для тела Body Shop, поверх брызгалась маслом для загара Banana Boat, прицепляла поясную сумку Gucci и выходила из дома. Обычно в такси я всю дорогу сползала с заднего сиденья – до того жирно была намазана. Но как иначе добиться, чтобы ноги сияли всю ночь.

В таком виде я появлялась в Comedy Cellar пять‑шесть раз в неделю. Это была чокнутая тусовка, но ведь… и я была чокнутая. Хватит сидеть дома! Я так часто таскалась в Cellar, что познакомилась с Лайзой Лампанелли, Джудой Фридлендером, Шерродом Смоллом, Колином Куинном, Дэйвом Эттеллом, Тони Роком – комиками, которые тоже бывали здесь каждую ночь. Все они держались ужасно мило со мной (в глаза), хотя на мне было написано, что я одинокая дурочка. Дэйв Эттелл однажды даже поцеловал меня! Согласна, верится с трудом.

Вечером после своего выступления Арди брал меня в клуб – каждый раз новый: Butter, Veruka, Groovejet, Sway, Spa, Lotus.

Через несколько месяцев я начала игнорировать Cellar и ходить в клубы по собственному выбору. Каждую ночь во всех заведениях мне встречались одни и те же тусовщики. Похоже, у любого из них был такой же бардак в голове, как и у меня, если не круче. Про одного парня, которого все называли Иисусом, болтали, что он живет в ячейке склада самообслуживания в Челси. Настоящие вампиры, которые разгуливали до зари и засыпали до сумерек! Гибельно для души, зато очень полезно для кожи: никакого ультрафиолета, понимаете? Поэтому все выглядели отлично.

Особенно я сдружилась с Дарой, еще одной блондинкой со «смоки айз». Она еженощно тусовалась в клубах, хотя еще училась в школе. Про нее и ее дружка Бена, парня с взъерошенной стрижкой, незадолго до того в Vanity Fair появилась статья Нэнси Джо Сэйлз – «Бен и Дара влюблены (а остальное не важно)». Отношения у них были безумно сложные, щедро сдобренные кокаином. Они стали моими… ну, не сказать, чтоб друзьями, но вроде того.

Настоящих друзей я так и не сумела завести и очень стыдилась этого. Иногда прямо выть хотелось.

– Почему ты всегда одна? – насмешливо поинтересовался Бен однажды ночью, когда я плюхнулась за его стол в клубе Flow. – У тебя нет друзей? Где твои друзья?

Даже такое ничтожество, как Бен, сумел меня раскусить.

 

Что вы предложите сидящей на таблетках юной блондинке, у которой все есть? Антибиотики! После наших совместных ночных походов по клубам Арди всегда отвозил меня домой – он был мне любящим старшим братом, – но, начав ходить по клубам без него, я пустилась во все тяжкие. Знаете, как бывает в девятнадцать! Промоутеры, усаживаясь со мной на заднее сиденье такси, тут же вываливали свое «хозяйство» и сажали меня на колени, начинали покусывать мне сосок через майку или заниматься чем‑нибудь равно отвратительным, а я дико стеснялась таксиста, но все равно разрешала им меня лапать. Почему? Наверное, потому что в Нью‑Йорке все молодые так делают. Меня не собирались везти домой, чтобы заняться любовью, скажем так.

Одной особенно ужасной ночью я перепихнулась с незнакомцем в туалете Flow на Вэрик‑стрит. Было воскресенье – «ночь хип‑хопа». Она закончилась ровно в четыре часа, посетители начали расходиться; уже светало. Охранники стучались в кабинку, это было унизительно; но парень – я так и не узнала его имени – обработал меня прямо там, и я была совершенно голая. Он назвался гитаристом известной группы. Потом я поехала к нему, потому что… ну, видимо, потому что он так решил. Первое, что я начала искать взглядом, когда мы вошли, – инструменты. Но ничего не увидела. Ой‑ей.

И все равно я трахалась с Негитаристом на разделочном столе у него на кухне – то есть, пока не заметила за дверной щелью чей‑то глаз.

– А‑а‑а! – Я спрыгнула со стола. В кухню ввалился маленький вуайерист с вывороченным наружу членом. Чувак был… такой крошечный! Не карлик… просто очень низенький. Ну, в общем, это к делу не относится. Главное, что в тот момент он ожесточенно мастурбировал! Негитарист был голый, я была голая; не знаю, хотели ли они отдрючить меня на пару или еще что, только пора было сматывать удочки. Я огляделась. Где моя одежда? И телефон?

– Ты никуда не пойдешь. – Негитарист схватил меня за руку. Очень крепко схватил. Мне пришлось вырваться, подцепить свое мини‑платье‑трубу, куртку и туфли с пола и спасаться из этого дома бегством – мчаться вниз по лестнице и всякое такое. Телефон оказался в кармане куртки, но я оставила там свою золотистую сумочку Baby Phat со всеми деньгами, косметикой и поддельным удостоверением личности! Итак, денег у меня не было, и я не могла вызвать такси. Пришлось идти домой пешком по темным улицам без белья.

Но то были плохие парни. А попадались и хорошие. Моим любимчиком был замурзанный кокаинщик Майкл, работавший моделью в Calvin Klein. Боже, я все еще влюблена в него! У него были сальные каштановые волосы, свисавшие на лицо, очки и поношенные шмотки от Маге Jacobs. А, и еще совершенное тело. Совершенное. Господи, до чего ж он был сексапилен! И не важно, сколько он вынюхал кокса, – кожа у него неизменно оставалась мерцающее‑золотистой, словно он загорал в солярии или был индейцем‑полукровкой. А скулы! Ах! Майкл обладал лучшими в мире скулами – хотя разглядеть их под вышеупомянутыми сальными прядями было трудновато.

Впервые я увидела это божественное создание в дуплексе Бена в Виллидже над тарелкой «варенья». Да, «варенья»! Так хэмптонские серферы называют кокаин. Мы с Майклом нюхали «варенье», и я даже не подозревала, что он важная птица в модельном бизнесе. Он больше походил на бомжа! В тот предрассветный час, когда небо только начинало светлеть, мы с «бомжом» ушли от Бена и гуляли по городу, пока мой дурацкий нос совсем не расклеился и не залил кровью белую майку, которую я только что одолжила у Дары. Так что я волей‑неволей зарулила в квартиру «бомжа» на Девятой улице, «чтобы переодеться», и осталась на четыре дня.

После этого мы сделались друзьями не разлей вода. Вскоре я узнала, что «бомж» в действительности является крутым манекенщиком и что именно он, с ног до головы одетый в Calvin Klein, глядит на меня из каждой витрины в городе. Майкл был великолепен. Но теперь уже меньше ценился в модельном бизнесе – из‑за проблем с наркотой. У меня наличествовали те же проблемы, но в свои девятнадцать я этого пока не понимала. Майюту‑манекенщику было двадцать девять, и он употреблял кокаин в душе! Да, я присоединялась к нему, но брал‑то кокс в душ именно Майкл.

– Дай‑ка посмотреть на тебя настоящую, – бормотал он, после того как мы вынюхивали по шесть порций на брата. И начинал стирать с меня макияж. Лицо у меня успевало так онеметь, что я не чувствовала прикосновений полотенца! Как в той песне The Weeknd. Черт, до чего ж это было сексуально! – Дай‑ка мне увидеть, какая ты красивая.

Мы выходили из ванной, он одевал меня в свои вещи, мы опять раскатывали «дорожки», потом он читал мне свою любимую книгу «Повелитель приливов», мы опять раскатывали «дорожки», он рассказывал, как они с друзьями‑манекенщиками отсасывали другу друга, затем мы снова занимались сексом, заказывали еще кокса, опять раскатывали «дорожки», болтали про Брета Истона Эллиса, заказывали еще кокса, снова занимались сексом… Ну, вы получили представление. Он всегда звал меня «дорогуша». Это были поистине идеальные отношения.

После наших кутежей Майклу‑манекенщику требовалось много дней для уединения, сна и депрессии. В девятнадцать лет я этого не понимала, но теперь, разумеется, знаю. Зависимость – это не шутки.

В итоге у Майкла‑манекенщика случилось нечто вроде помешательства, и ему пришлось уехать из города и вернуться к родителям (которые, кстати говоря, были настоящими учеными‑ракетостроителями). Печально, что наркотики его доконали. Но ведь то же самое он может сказать и обо мне.

 

Тем летом я познакомилась в клубе с парнем, который изменил течение моей жизни и с которым мы близки до сих пор. Алексу – высокому харизматичному выпускнику частной школы с темными волосами и голубыми глазами – было двадцать лет. Он пил виски Dewar’s со льдом и вырос в Верхнем Ист‑Сайде. Его мама по‑прежнему обитала на Восточной 90‑й улице, но Алекс с ней вечно воевал. Он любил только свою младшую сестренку, которая ходила в школу Чепин и в поведенческих проблемах Алекса разбиралась лучше взрослых. Ну прямо Холден и Фиби Колфилд из «Над пропастью во ржи».

Истинной семьей Алекса были его друзья – компания нью‑йоркцев, которые клубились пять дней в неделю, носили Ralph Lauren Polo и слушали Wu‑Tang.

Там были: Джош по прозвищу Толстый Жид, который тряс золотыми цепями и афрошевелюрой и обитал в триплексе на Риверсайд‑драйв; СЭЙМ, который в гостях у богатых девиц вытаскивал тысячедолларовые кашемировые свитера из шкафов их папаш и выводил на них свое имя краской из баллончика; мускулистый светлокудрый Себастиэн, смахивавший на диснеевского красавчика злодея; Олден, белый рэпер, живший вместе с мамой. И еще куча народу!

Это были самые клевые парни, каких я когда‑либо встречала, хоть и не самые милые. Мне так хотелось стать своей в их тусовке, что я закрывала глаза на их зачастую сомнительное поведение: так, например, однажды, рассчитываясь в баре Bowery, я обнаружила, что на мой счет записали напитки стоимостью три сотни долларов. А кроме того, я была влюблена! Перестала видеться с Майклом и мечтала только об Алексе. После закрытия клубов мы ходили в кафетерий и брали по тарелке томатного супа за четырнадцать долларов. Семья Алекса уехала куда‑то то ли в Солнечную долину, то ли в Сэг‑Харбор, поэтому мы брали такси, ехали к нему домой и нежились в чистенькой постельке его мамочки на матрасе Tempur‑Pedic, врубив кондиционер на полную. Алекс частенько встревал в драки – из‑за пристрастия к виски – и потом ходил с разбитой губой или «фонарем» под глазом, поэтому я лежала и смотрела, как он мечется во сне, что‑то лепеча спьяну и пачкая кровью наволочку. Сквозь шторы проникали лучи восходящего солнца, и я чувствовала себя совершенно счастливой.

Безусловно, это было лучшее лето в моей жизни. Конечно, всему хорошему приходит конец. В сентябре Алекс с друзьями на год уезжал в Сан‑Франциско. Я все знала, и тем не менее проревела целую неделю после его отъезда. Свое двадцатилетие я шумно отметила 10 сентября в клубе Lotus с оравой прожженных кокаинщиков, но на душе было муторно. Я наконец‑то обрела друзей – а они взяли и уехали!

В таком ужасном настроении я приступила к занятиям на втором курсе (мне зачли обучение в актерской школе) гуманитарного колледжа Юджина Лэнга на Западной 11‑й улице. Программа была неплохая, и мне хотелось учиться, но никакие дозы аддерола не помогали сосредоточиться. Я помнила, как еще несколько лет назад стремилась стать круглой отличницей. Неужели то была я? Теперь я тупо пялилась в окно на каждом уроке, если вообще там появлялась. Друзей так и не завела. Специализацию не выбрала. Я представления не имела, что мне интересно и чем я хочу заниматься, кроме как тусить на вечеринках.

 

Глава шестая

 

Случалось ли вам, продрыхнув пятнадцать часов, выглядеть как швабра? Осенью 2002 года у меня такое бывало каждый день. Я открывала глаза в полутьме. Как это угнетает! Я переехала на Восточную 5‑ю улицу, совсем рядом с моим любимым баром Lit. В квартире анфиладного типа на первом этаже, которую я снимала на пару со спившимся музыкантом, было мрачно и уныло, на кухонном полу вечно валялся сухой собачий корм, но я так одурела от наркоты, что даже не замечала этого.

– Думаю, у меня сезонная депрессия, – плакалась я маме. Она заказала для меня лайт‑бокс, похожий на крошечную микроволновку, и каждый раз, просыпаясь с похмелья, я полчаса таращилась на него.

Я по‑прежнему закидывалась наркотой, но теперь меня уже не вставляло. Когда я делала маникюр на Второй авеню, мастер не могла нанести лак, так тряслись у меня руки. Мало того, они были синюшного цвета – вроде как из‑за неправильной циркуляции крови. А еще временами жутко давило в груди. Но худшим «побочным эффектом» амфетамина стали жидкие, спутанные волосы. Я собственноручно постриглась – просто взяла и отхватила пряди все теми же кухонными ножницами, которыми укорачивала платья. Прежде волосы доходили мне до локтей; теперь – до ушей, плюс взъерошенная жиденькая челочка, как у фигуристки Тони Хардинг. То, что я с собой сотворила, иначе как преступлением не назовешь! Аддерол и ножницы – вещи несочетаемые. Дома можно держать либо то, либо другое. Но никак не вместе.

Мы с Алексом были все еще влюблены друг в друга, но Сан‑Франциско так далеко от Нью‑Йорка! Я снова начала видеться с Майклом‑манекенщиком – хотя увидеть его стало трудновато. К тому времени он лишился квартиры и залег на дно в лучшем (собственно, и единственном) «отеле‑библиотеке» Нью‑Йорка – Library на Мэдисон‑авеню. Все номера там были тематическими. Номер Майкла был битком набит книгами по алхимии и черной магии (Алистер Кроули и прочий бред). Весьма к месту, потому что, открыв мне дверь, он был похож на чертову летучую мышь, вылетевшую из ада.

– Что ты сделала с волосами? – вместо приветствия поинтересовался он.

Майкл и сам не слишком смахивал на парня с картинки: похудел килограммов на семь, под ногтями траур, патлы приклеились к голове, кожа уже не светится, как у индейца‑полукровки. На нем была майка, и от него разило потом. По комнате валялись пустые винные бутылки и гостиничные подносы из‑под еды. Судя по всему, горничные сюда давно не допускались. На тарелке, стоявшей на кофейном столике, лежали его кредитки и удостоверение личности из бумажника. Сиреневые пакетики с «волшебным порошком» были вывернуты и вытряхнуты. Полный мрак! Я вошла в номер.

Я вместе с Майклом тоже ненадолго залегла на дно в Library, время от времени уходя и возвращаясь. Каждое утро я надевала один и тот же нестиранный белый велюровый спортивный костюм Juicy Couture, хватала в вестибюле стаканчик бесплатного кофе и на такси ехала в колледж. После занятий возвращалась в отель. Майкл почти не выходил из номера. Служащие отеля уже начали стучаться в двери; за ним приехали родители. Он расплачивался их кредитками, потому что наличных у него не осталось, а он задолжал наркодилерам. Дела у него действительно были плохи. Иногда мы поднимались в Сад поэзии на четырнадцатом этаже, где занимались любовью рядом с обогревательной лампой, но мало‑помалу Майкл превратился в такого параноика, что было уже не до секса. Такое случается.

Моя собственная жизнь в Ист‑Виллидже протекала немногим лучше. Когда я бывала дома, то обжиралась до отвала – в постели, поздно вечером. После этого, приняв слабительное, я съедала таблетку амбиена (снотворного) – иногда только она заставляла меня остановиться – и вырубалась в окружении коробок из‑под хрустящих завтраков Cap’n Crunch, кусков пиццы и полупустых упаковок печенья Double Stuf Oreo. Мусор валялся повсюду: на кровати, на диване, на полу.

Однажды ночью не одна, не две, а три мыши – целая шайка – проскользнули ко мне в спальню через полуоткрытые французские двери и рассредоточились по комнате.

– А‑А‑А‑А‑А! – истошно завопила я. – О‑О‑О‑Й!

Булимия привлекает мышей: это факт. Сосед по квартире помог мне перетащить матрас на антресоли, которые раньше использовались как кладовка. Там я вечно ударялась головой об потолок, зато находилась в целых трех метрах от пола. День благодарения в том году я отметила в одиночестве, приперев праздничный ужин с индейкой в пластиковом контейнере из Moonlight Diner на Второй авеню. Покончив с трапезой, я спустилась по лестнице с антресолей и выблевала фаршированную индейку, клюквенный соус, картофель, подливку и тыквенный пирог в унитаз. Чудовищное надругательство над праздничным ужином!

 

На Рождество Алекс вернулся домой, и мы на неделю заперлись в отеле Hudson, не выбираясь из постели, нюхая кокс и заказывая еду в номер. Она даже сделал мне предложение – и встал на одно колено, протянув кольцо с бриллиантом! Я была в восторге. Оставалось только одно: бросить колледж. Ну а что?! Помолвка – вещь серьезная. Мне надо переехать в Сан‑Франциско, чтобы быть вместе с женихом.

Папа, конечно, пришел в ярость. Он не только отказал мне в содержании, но и перестал выписывать аддерол, а это означало, что, когда запасы кончатся, я впервые за пять лет останусь без стимуляторов.

«Плевать», – подумала я. То есть беспокойство, само собой, зашевелилось, но ведь у меня роман с Алексом, а это куда лучше препаратов от СДВГ, верно? Кроме того, перед отъездом я нашла в шкафу в комнате Мими мусорный пакет, набитый таблетками. Они были выписаны на имя дочери ее лучшей подруги Салли, затворницы с биполярным расстройством, получавшей пособие по инвалидности. Салли жила через дорогу от бабушки в цокольном этаже родительского дома, где целыми днями только и делала, что курила и лопала таблетки. Видимо, ее мать, которую это в конце концов достало, конфисковала все лекарства, сложила в пакет для мусора и отнесла на хранение к Мими.

Я знала бедняжку Салли всю свою жизнь. Однако, обнаружив схрон, я ее обокрала. В пакете было не меньше пятидесяти бутылочек; около половины из них – наркотические препараты: бензодиазепины вроде клонопина и валиума и немного обезболивающих. Вот эти «веселые таблетки» я и прихватила. Стабилизаторы настроения и антидепрессанты оставила.

Через несколько дней самолетом я отправилась в веселую и роскошную Северную Калифорнию. Жизнь снова обещала стать прекрасной. Так я думала.

 

Конец ознакомительного фрагмента.

 

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

 

[1] Американский издательский дом, владеющий журналами Tatler, Glamour, Vogue, GO, Lucky и др. – Здесь и далее примеч. пер.

 

[2] Знаменитый американский баскетболист.

 

[3] Дэшиэл (Дэш) Сноу (1981–2009) – американский художник.

 

[4] Янив (Нив) Шульман – американский фотограф, в 2010 году снявшийся в документальном фильме Генри Джуста и Ариэля Шульмана «Catfish» (в русском переводе – «Как я дружил в социальной сети»). Словом «сом» (catfish) называют людей, которые заводят в соцсетях фальшивые профили.

 

[5] От англ, rehabilitation – восстановление; реабилитационный центр.

 

[6] Исторический район Манхэттена.

 

[7] Культовый анимационный фильм Тима Бертона и Майка Джонсона (2005).

 

[8] Луковый суп‑пюре.

 

[9] Имеется в виду ксанакс – лекарственный препарат от панических атак.

 

[10] Виггерами (от white nigger – «белый ниггер») в США презрительно называют белых, которые имитируют манеры и образ жизни афроамериканцев. Термин считается неполиткорректным.

 

[11] Квартал Манхэттена, где расположены авеню Эй, Би, Си и Ди, названные по первым буквам английского алфавита.

 

[12] Когда мэра Вашингтона Мэриона Барри в 1990 году арестовали в отеле за употребление крэк‑кокаина в компании проститутки Хэйзел Дианы Мур, он повторял эту фразу.

 

[13] Песчаная ловушка, или бункер, – элемент поля для гольфа.

 

[14] Здесь и далее пер. С. Степанова.

 

[15] Ресурс по продаже и аренде домов.

 

[16] Одна из старейших частных школ США в Норфолке, штат Вирджиния.

 

[17] Андеграундное феминистское движение в панк‑роке 1990‑х.

 

[18] Пространство перед сценой на рок‑концертах.

 

[19] Американское научно‑исследовательское учреждение, занимающееся изучением вопросов международной политики.

 

[20] «Воскрешение Офелии: Спасение собственного „я“ девочек‑подростков» (1994) – популярная книга американского психолога Мэри Пифер.

 

[21] Нехорошая (исп.).

 

[22] Шлепанцы немецкого производителя Birkenstock.

 

[23] Антидепрессант.

 

[24] «Умница Уилл Хантинг» (1997) – фильм американского режиссера Гаса Ван Сента о талантливом математике‑самородке из неблагополучной семьи.

 

[25] Известный свингерский ютуб, открытый на Манхэттене в 1977 году. Посещался многими знаменитостями. В 1985‑м переехал в Форт‑Лодердейл, штат Флорида.

 

[26] До 2016 года – резиденция основателя Playboy Хью Хефнера, в 1970‑е годы славившаяся многолюдными кутежами.

 

[27] Цикл из пяти видеофильмов (1995–2002) американского художника Мэтью Барни.

 

[28] Профессиональный хоккейный клуб НХЛ.

 

[29] Сленговое название наркотика фенилциклидин, или РСР.

 

[30] Американская актриса Бриджит Мойнахан встречалась с футболистом Томом Брейди. Когда она объявила о своей беременности, Брейди ушел к бразильской супермодели Жизель Бюндхен.

 

[31] Переиначенная строка из трагедии английского драматурга У. Конгрива «Невеста в трауре» (1697).

 

[32] Английский рок‑музыкант, фронтмен группы Sex Pistols.

 

[33] Благотворительная программа Habitat for Humanity занимается преимущественно строительством доступного жилья для неимущих по всему миру.

 

[34] Элитарные вашингтонские школы.

 

[35] Роза Паркс (1913–2005) – американская общественная деятельница.

 

[36] Брайан Джонс (1942–1969) – один из основателей британской группы Rolling Stones, злоупотреблявший алкоголем и наркотиками и утонувший в собственном бассейне при невыясненных обстоятельствах.

 

[37] Привилегированная школа в Вашингтоне.

 

[38] Элитный курортный район на острове Лонг‑Айленд.

 

[39] Фредерик Матиас Александер (1869–1955) – австралийский актер, разработчик комплекса упражнений, помогающего правильно и гармонично управлять мышцами.

 

[40] Книга Ишмаэла Биа «Долгий путь. Воспоминания солдата‑ребенка» издана в США в 2007 году.

 

[41] Американский сериал со стендап‑комиком Луи Си Кеем в главной роли шел на канале FX с 2010 года; было отснято шесть сезонов. Действие происходит в Нью‑Йорке.

 

---

Дата добавления: 2021-07-19; просмотров: 62; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!