Москва – Владивосток
Оборванные верёвки
Оборванные верёвки,
туды-растуды качель,
был двор, а теперь задворки,
был чейный, теперь - ничей.
Двор зарастает, тает
в крапиве и резеде,
вроде бы процветает,
да только цветы – не те.
Дом смотрит на двор впукло
и выпукло – на проспект.
Там свет, здесь – нога от куклы
и ржавый велосипед.
Он очень похож на Колькин
Орлёнок или Салют,
но Кольки уж нет сколько,
а велосипед – тут.
Такая, но всё же память!
А от иных, хоть кричи –
нога, не совсем прямая
и битые кирпичи.
Росли во дворе люди,
ждали счастье в окно
и думали: Вот, будет!
Но что-то не шло оно.
А вечно пьяная Катька
срывала, ей всё нипочём,
крапиву в подол платья
и всех угощала борщём.
Сосед её, дядя Лёша,
по совместительству муж,
клеил для нас галоши,
любителям грязных луж.
Все вместе: и в дни застолья,
и в горе от чьей-то беды -
архангелы зазаборья
и ангелы резеды.
Им было легко и просто,
и жили, и вроде –нет.
Счастье, что нет вопросов.
Счастье, что есть ответ.
Да только верёвки тонки.
Я часто вижу во сне,
как крутит педали Колька
и улыбается мне.
А где-то там, по проспекту,
всю жизнь нарезает круги
кукла, может быть Света,
и может быть без ноги…
По Фрейду
Снег сугробил всю ночь, заметая дворы,
укрывая собак и котов вензеля.
|
|
|
Снег – дневная забава святой детворы
и ночная обуза планеты Земля,
неподъёмная тяжесть совковых лопат,
наказание дворников и ЖКХ.
Он мешает спешить тем, кто утром спешат,
помогая лишь мне, оседая в стихах.
Я смотрю в пять утра на засыпанный двор,
партизански дымлю в приоткрытом окне,
вижу: дворник-узбек загребает узор
неизвестных следов и фонарных огней.
А в его Бухаре, утром лепят манты,
провожают детей в медресе на урок.
Кто-то смотрит в окно, как адепт чистоты,
дворник Прохор Петров подметает песок:
-Эк насыпало тут! Всё метёт и метёт,
наказание дворников и ЖКХ,
он мешает идти тем, кто в жизни идёт,
кто хотел бы зимы, а дождался песка!
И не мог я понять, что навеяло мне:
Бухару и манты, и мангал с шашлыком.
То ли дым сигарет, то ли этот узбек,
посыпавший мой двор неузбекским песком.
***
Вздохнуло лето листопадом грустным.
Под редким солнцем бабочки летают,
Летальностью на осень намекая.
Неотвратимость – тягостное чувство.
Из праха в прах – мгновение земное.
Смысл сентября известен только листьям:
Нет большей радости – в падении зависнуть.
Их лёгкость, лишь предвестие покоя.
|
|
|
Смахну рукой скамейки позолоту,
Даря листве последний шанс полёта.
- Присядь со мной, на листья посмотри,
Ещё совсем не наши сентябри!
***
В заросшей аллейке стояла скамейка -
Присядешь, поплачешь, и снова живи.
А рядом, по случаю, ивы плакучие
Жалейке скрипучей всю жизнь – визави.
Да утки в пруду, говорливые странники,
Готовились в путь, завершая турне,
И верилось ей, что за ними, когда-нибудь,
Взлетит на изогнутом спинкой крыле.
Но двое людей, приходивших под вечер,
Держали её, крепче старых корней.
Он молча сидел, а она ему вечно:
Про уток, и внуков, и жизнь сыновей.
В ладонях больших, её хрупкие руки
Тонули, как летнее солнце в пруду,
И утки, весь день издававшие звуки,
Любуясь смолкали, на том берегу.
По осени птицы, на юг улетая,
Сквозь небо продёрнули чёрную нить.
- И люди взлетели, раз больше не стали
Под вечер, как прежде, сюда приходить! –
Подумав, вздохнула скамейка- жалейка,
А ивы плакучие - молчали, по случаю.
|
|
|
Лужи
Я хожу по небу, облакам и солнцу,
Так легко и просто, крыльев мне не нужно.
Я глубины знаю, обхожусь без лоций.
Небо – под ногами, обожаю лужи!
В лужах самолёты протыкают листья,
Птицам не мешает брошенный окурок,
Только всё исчезнет в мокром закулисье.
На зеркальной сцене - жизнь в миниатюре.
Не испачкав ноги, не пройдёшь по небу,
Не изведав горя, не получишь счастья.
Мир без луж не может быть единым целым –
Лужи в мире служат непременной частью.
Без названия
В деревне без названия
Малиновый закат.
Течёт в Месопотамии
Малиновый Евфрат.
Плывут по небу уточки,
Качаясь на волне.
Играет Бог на дудочке
В исчезнувшей стране.
Его и слушать некому:
Три бабы да мужик,
С одной ногой отрезанной -
Уже не убежит.
И на коленях слабеньких,
С утра и до жары,
С мостков полощут бабоньки
Хиджабы да чадры.
Они здесь не случайные,
Без смерти - им не жить,
Они – неприкасаемы,
Их дело – хоронить.
Течёт Евфрат размеренно,
То кровью, то рекой,
В стране уже немерено
Ушедших на покой.
|
|
|
Эх, сколько за околицей,
Малиновых лежат!
Не скоро песня молвится -
Всех не отпеть солдат.
Им – землю, Богу – Богово,
Покой и благодать,
Да тяжко одноногому
С одной ногой копать.
И бабы не торопятся
Всех в землю положить –
Пока не похоронятся –
Деревня будет жить.
Деревня без названия
Наверно, где-то есть.
В земле Месопотамии
Солдат не перечесть.
Тюратам. Ты, Юра, там?
Шажок по лестнице – свободен крест.
Мир не изменится от смены мест.
Так тянет к женщине. Ещё шажок.
Здесь будут трещины, а здесь – ожог.
Болты закручены. Последний шаг.
Всё будет к лучшему! Тик-так …
Просторы дикие, ковыль да степь.
Успеть, родимые, начать да спеть.
Сейчас завертятся Восток и солнце,
Мир не изменится – перевернётся!
Всего сто восемь минут орбиты.
Ну, где Ты, Отче? Мы квиты, квиты!
За три минуты – три атмосферы.
Он не заметил, что тучи – серы.
Цвели тюльпаны на Тюратаме.
На всей планете – апрель да ветер…
Все будут рады, когда вернётся,
Ему награда – Восток и солнце.
И люди стали на день счастливей.
Мы не кричали: Вперёд, Россия!
Лучи топили последний снег,
Мы говорили: Там – Человек!
Былой нирваны забыто счастье.
Границы, страны, погоны, части.
Зашторен свет – так кому-то надо,
и человек стал других масштабов.
Затёрты буквы клавиатуры:
«Так не хватает нам снова Юры!»
***
На острове Василия,
в плену трамвайных вен,
из горлышка садили мы
в два горлышка портвейн.
Дворы манили арками
то в тьму, то в свет из тьмы,
а вслед - воронье карканье,
камланием зимы,
с дождливым снегом, мать её,
угрюмое присутствие…
Лишь два угла с кроватью
в твоей скупой уютности,
ворчанье в смежной комнате
старухи - извергиль,
да свет луны поломанной,
в задёрнутый текстиль.
Мне снится, как не спится
той коммунальной ночью,
как дрогнул на ресницах
трамвайный колокольчик.
На острове Василия -
счастливые, счастливые!
Приведён в исполнение
Мне не сбежать весной
из тополиной рощи,
где редким соснам я б
собой дополнил строй.
Колючий запах хвой
и липкий запах почек,
и вездесущий ямб –
мой северный конвой.
Обрывки облаков
в зарешечённых лужах
истоптанной тропы,
мне не сложить в одно,
как из разбитых строк,
никчёмных и ненужных,
не выложить строфы.
Не отворить окно
растаявших снегов
в зелёной раме кочек,
не выдохнуть зимы,
накопленную грусть.
Нацеленных стволов
безликих многоточий
не избежать стрельбы
в распахнутую грудь.
Из тополиных крон,
как часовой на вышке,
наводит солнце луч,
и щёлкает затвор:
мой старый Пентакон
снимает жизнь без вспышки –
прощальный поцелуй,
перед пальбой в упор.
В лучах прожекторов
мне всё второстепенно –
я не составил план
дальнейшего житья.
Расстрелянный Весной,
но к счастью не смертельно,
под дятла барабан
и флейту соловья.
***
На раскалённой крыше
Жарятся две котлеты:
Мы загораем, выше –
Труба, купола и лето.
Ковёр–самолёт распластан,
Лежим, облака считаем.
Мимо солнечной пасти
Медленно пролетаем.
На лбу твоём капли блещут,
И даже они – прелестны.
Не капли – солёный жемчуг
В короне моей принцессы!
Конспекты стопкой под голову-
Удачное приспособление.
Мечтать о будущем здорово,
Когда не ждёшь приземления.
Конфеты тают в пакете
С портретом Гейнор Глории.
В нашем с тобой секрете
Будет и эта история.
Бросаем ласточкам фантики,
Радуясь их пилотажу,
Безбашенные романтики
Угрюмых пятиэтажек.
Суббота уйдёт внезапно,
Счастливые дни легки.
Завтра – наступит завтра,
А сегодня мы – дураки!
Доброе утро!
Сонная нимфа, раннее утро –
тихое инфра-, громкое ультра-,
мыло, мочало, время умытий,
утро - начало разных событий.
Жёлтые чётки выбрало лето,
осень на щётке каплей Колгейта.
Где-то за крышами молнии выстрел,
мало пожившие падают листья.
В полуприщуре утренний кофе:
на Байконуре и на Голгофе
уходят в рассвет времени дети,
кто – на кресте, кто – на ракете.
Как не утаивай утра нелепость:
выстрел в Сараево, Брестская крепость.
Выглянул в мир солнца пятак:
Гаити, Кашмир, Суматра, Спитак.
Так было больно и необъяснимо:
утром Чернобыль и Фукусима…
- Доброе утро, что это за…?
- Здравствуй, родная! Осень, гроза!
***
Ещё темнит февраль светлеющее небо,
укуталась луна в сплошные облака,
и с паром изо рта грызёт краюшку хлеба
потрёпанный барбос у старого ларька.
Тихушница зима, в надежде на спасение,
в крикливую весну спустила тормоза,
и отражает хор вороньих откровений,
упавшая на хлеб, замёрзшая слеза.
В невидимых кустах неведомая птица
так явственно поёт, что заглушает хор.
Уже не затемнить светлеющие лица,
и молодит весна мой обветшалый двор.
Трамваи спят в депо – заснеженные овцы,
но время их кормить спешащими людьми,
и будут там и тут смешные колокольцы
тилинькать о моей заснеженной любви.
Я ёжусь, как барбос, потрепанный за зиму.
Растресканный асфальт – весенняя скрижаль.
Мы со своей зимой уже неразделимы,
но тающий февраль мне искренне не жаль.
Авессалом
Блёклого неба затёртый деним –
Выцвело выстиранное утро.
Не разговаривая говорим –
Мозгоэпическая камасутра.
Кофе взахлёб, вливаюсь в поток,
Успеть до семи, не абы как!
В джинсах карман – пожизненный срок
Наспех втиснутого яблока.
День, от ещё до уже темно,
В заученных телодвижениях.
Суп в обеденное окно
Съедает кто-то, уже не я.
Я там, где даже в ночи светло,
Звёзды в прожилках листьев.
Ручки шариковой весло
Уносит к нездешней жизни.
В густой траве забываюсь сном,
Срастаюсь с тенями леса -
Вплетённый в ветви Авессалом,
Корпускул космогенеза.
Я – шелест крыльев больших стрекоз,
Солнечных искр журчание,
Бог, Вселенский апофеоз!
А может, одно название?
Обед закончен, допит компот,
Захлопнут портал тетради,
Ещё четыре часа хлопот,
Поэту, обеда ради.
***
Мы пили кофе.
С коньяком.
Да и без кофе, пили.
Шутили, часто невпопад,
и говорили, говорили,
как час назад,
но тридцать лет назад.
Мы ели корюшку.
Я помню:
весенний запах огурцов
сливался с запахом черёмух
и трёпом юных мудрецов.
Смотрели на
кусочек солнца –
подарок Питерских дворов,
точней Васильевских колодцев –
органных трубок для ветров.
Непредсказуемость погоды,
но предсказуемость разлук,
полгода – год, но не на годы!
Я – на восток, мой друг – на юг.
Без писем и без телефонов,
и без обратных адресов,
лишь только доступ удалённый
к хранилищу тех самых слов.
Да солнца свет.
Вслед.
И вдруг – внезапно созвонились!
Век связи – век закрытых век
и говорили, говорили…
Без слов – условный человек.
Услышал вновь органа пение,
увидел кухню в полстола,
и как в черёмуховой пене,
к рассвету корюшка плыла.
Москва – Владивосток
Ну что? Встречай, иже еси!
Москва – Владивосток.
Подали чай, а я просил
для храбрости, грамм сто.
Расшторю синее окно –
сплошные валуны,
необычайной белизны
заоблачное дно.
Больших камней восточный сад
и солнце в кимоно.
Настало время собирать,
что разбросал давно.
В пределах сотен Антарктид,
лишь сотня человек,
своими снами бороздит
вниз не упавший снег.
При быстрой смене поясов
сливаются сердца
в неразделимое кольцо
начала и конца.
И дух захватывает аж,
когда посмотришь вниз.
Мы все – единый организм,
зажатый в фюзеляж.
Внутри зажатый и извне,
в своей родной стране.
Скажи мне, иже херувим,
куда летим?
***
Шаркают листья,
лето укравшие,
в битве за жизнь
жизнь проигравшие.
Стол колченогий,
дворик заброшенный,
жизни остатки
в блюда накрошены.
Выпито счастье,
сказаны мнения.
Два человека –
один День рождения.
Гости сбежали,
выкипел чайник.
- Выпьем?
- Давай!
Закусили.
Молчание.
Всё, что ты скажешь –
годами изучено.
Не было в жизни
товарища лучшего.
Сколько с тобой -
нам не хватит и вечера,
пройдено, прожито,
спето, отмечено…
Сбросили листья
ветки беспалые,
блики на скатерти
алые, алые.
Вечер и осень,
по-летнему, тёплая.
К чёрту очки
с запотевшими стёклами!
Гуси талдычут:
Вы-пьем-за-ку-сим.
Мы не прощаемся –
мы же - не гуси!
Кинотеатр Родина
Клочьями небо, как рваный армяк - дождь обещали, вроде. На
остановке затертый аншлаг: «Кинотеатр Родина».
Первые капли, а я – без зонта, на улице Чернышевского.
Дождь начинается, как всегда – с движения человеческого.
Кто-то еще успевает в толпу, под козырек остановочный,
мне не втолкнуться и я бегу к зданию заколоченному.
- Спасибо, дружище, спас от дождя, вон как рванул тоннами!
А ты торжественно так, меня: широким крыльцом с колоннами!
Вода барабанит в пустой стакан, брошенный на ступеньки, пластмассовый.
Бро-шен-ный – капает по слогам, «покупаю билет», в кассе.
Дождь - по пятам, в приоткрытую дверь я прохожу осторожно.
Помню: вон там, оставлял портфель и бежал наверх – за мороженым.
- Серёга! И мне прихвати Ледок, за пятачок, клубничный!
А наверху, такой потолок! С балкона смотрю на приличных
людей, выгуливающих костюм, единственный, модный, кримпленовый.
Скоро каникулы и июнь! Вот бы в кино, ежедневно!
Вот бы попасть хоть раз за экран, туда, где всё так прекрасно!
Но нет конца этим серым дням, подкрашенным только красным.
И чтобы отвлечь людей от тоски, живем мол, как люди, вроде бы,
в серость ляпнули красоты, с названием милым –«Родина».
Лепнина, люстры, хрусталь – не хрусталь, и позолота липовая,
и здоровенные зеркала – страна ведь у нас великая!
И забывались в придуманном мире, пусть хоть на час, пусть временно:
ёршики для бутылок из-под кефира, молочные пакеты «трёхмерные»,
и помидоры, вечно незрелые, и на работе – взмыленный,
и брови из ящика черно-белого, с пластинкой своей запиленной.
Канули в Лету: и временем меченые, и распродажи похмельные,
но держат своды колонны вечные, только трещат от времени.
«Родина» в Родине – словно изгой, как ни за что пострадавший
стоит, а вокруг суматошится рой, купивших тебя и продавших!
Закончился дождь, я сквозь мусор и хлам, не вляпаться бы во что-нибудь,
спешу к «впустившим в себя», дверям. Во что превратили, Родину?
Дождь
Стучит за окном по отливу случайно зашедший дождь.
В серванте мамина брошь пылится давно, сиротливо.
Капли бьют неритмично – капли читают прозу,
и времени метаморфоза в мыслях моих хаотичных,
вытаскивает стук изнутри.
Слушай. Смотри.
Вбивают с размаху костяшки в жесть стола мужики
и пьют под беседы тяжкие, в два горла и в три руки.
Лопается домино. Им смешно.
Фланелевыми рубашками захвачено мировое пространство –
небо клеткой украшено, изделий хлопка болгарского.
Простыни и пижамы подставляют солнцу бока -
развешивает бельё мама, ей нет ещё сорока.
От солнца она улыбается, а мы, в грязи по колено,
тритонов и головастиков собираем в банку железную.
Нам нравится, они настоящие, мы ловим их старой тапкой,
потом, в трёхлитровой банке, будем драконов выращивать.
А ещё мы любим пирожные – два печенья с прослойкой масла.
Колени - все в подорожниках.
Детство - опасное счастье.
Верим я и мои товарищи, что Зареченский треугольник:
роддом, тюрьма и кладбище - для вольных и всем довольных.
Верим в чудо, что наши бабушки, сидящие у подъездов по году,
в звуке поезда, где-то стучащего, определяют на завтра погоду,
и в приметы: это верный признак, что завтра утром солнце заблещет –
остаются на ночь досыхать вещи, декорации скромной жизни.
Между них мы играем в салки. Почему нас к ним тянет? Странно.
Запах Лотоса или Кристалла? Потому, что их развесила мама!
А мужики во дворе продолжали стучать костяшками домино.
Им было тогда, как мне сейчас, но их уже нет давно.
Никого.
Нет ни столика во дворе, ни белья, и даже уходит дождь.
Улыбкой мамы, заметил я,
сверкнула в серванте брошь…
Дата добавления: 2021-07-19; просмотров: 47; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!