ЗАМОК СМАЛЬГОЛЬМ, ИЛИ ИВАНОВ ВЕЧЕР

До рассвета поднявшись, коня оседлал
Знаменитый Смальгольмский барон;
И без отдыха гнал, меж утесов и скал,
Он коня, торопясь в Бротерстон.

Не с могучим Боклю совокупно спешил
На военное дело барон;
Не в кровавом бою переведаться мнил
За Шотландию с Англией он;

Но в железной броне он сидит на коне;
Наточил он свой меч боевой;
И покрыт он щитом; и топор за седлом
Укреплен двадцатифунтовой.

Через три дни домой возвратился барон,
Отуманен и бледен лицом;
Через силу и конь, опенен, запылен,
Под тяжелым ступал седоком.

Анкрамморския битвы барон не видал,
Где потоками кровь их лилась,
Где на Эверса грозно Боклю напирал,
Где за родину бился Дуглас;

Но железный шелом был иссечен на нем,
Был изрублен и панцирь и щит,
Был недавнею кровью топор за седлом,
Но не английской кровью покрыт.

Соскочив у часовни с коня за стеной,
Притаяся в кустах, он стоял;
И три раза он свистнул — и паж молодой
На условленный свист прибежал.

«Подойди, мой малютка, мой паж молодой,
И присядь на колена мои;
Ты младенец, но ты откровенен душой,
И слова непритворны твои.

Я в отлучке был три дни, мой паж молодой;
Мне теперь ты всю правду скажи:
Что заметил? Что было с твоей госпожой?
И кто был у твоей госпожи?»

«Госпожа по ночам к отдаленным скалам,
Где маяк, приходила тайком
(Ведь огни по горам зажжены, чтоб врагам
Не прокрасться во мраке ночном).

И на первую ночь непогода была,
И без умолку филин кричал;
И она в непогоду ночную пошла
На вершину пустынную скал.

Тихомолком подкрался я к ней в темноте;
И сидела одна — я узрел;
Не стоял часовой на пустой высоте;
Одиноко маяк пламенел.

На другую же ночь — я за ней по следам
На вершину опять побежал, —
О творец, у огня одинокого там
Мне неведомый рыцарь стоял.

Подпершися мечом, он стоял пред огнем,
И беседовал долго он с ней;
Но под шумным дождем, но при ветре ночном
Я расслушать не мог их речей.

И последняя ночь безненастна была,
И порывистый ветер молчал;

И к мая́ку она на свиданье пошла;
У мая́ка уж рыцарь стоял.

И сказала (я слышал): «В полуночный час,
Перед светлым Ивановым днем,
Приходи ты; мой муж не опасен для нас;
Он теперь на свиданье ином;

Он с могучим Боклю ополчился теперь;
Он в сраженье забыл про меня —
И тайком отопру я для милого дверь
Накануне Иванова дня».

«Я не властен прийти, я не должен прийти,
Я не смею прийти (был ответ);
Пред Ивановым днем одиноким путем
Я пойду... мне товарища нет».

«О, сомнение прочь! безмятежная ночь
Пред великим Ивановым днем
И тиха и темна, и свиданьям она
Благосклонна в молчанье своем.

Я собак привяжу, часовых уложу,
Я крыльцо пересыплю травой,
И в приюте моем, пред Ивановым днем,
Безопасен ты будешь со мной».

«Пусть собака молчит, часовой не трубит,
И трава не слышна под ногой, —
Но священник есть там; он не спит по ночам;
Он приход мой узнает ночной».

«Он уйдет к той поре: в монастырь на горе
Панихиду он позван служить:
Кто-то был умерщвлен; по душе его он
Будет три дни поминки творить».

Он нахмурясь глядел, он как мертвый бледнел,
Он ужасен стоял при огне.
«Пусть о том, кто убит, он поминки творит:
То, быть может, поминки по мне.

Но полуночный час благосклонен для нас:
Я приду под защитою мглы».
Он сказал... и она... я смотрю... уж одна
У мая́ка пустынной скалы».

И Смальгольмский барон, поражен, раздражен,
И кипел, и горел, и сверкал.
«Но скажи наконец, кто ночной сей пришлец?
Он, клянусь небесами, пропал!»

«Показалося мне при блестящем огне:
Был шелом с соколиным пером,
И палаш боевой на цепи золотой,
Три звезды на щите голубом».

«Нет, мой паж молодой, ты обманут мечтой;
Сей полуночный мрачный пришлец
Был не властен прийти: он убит на пути;
Он в могилу зарыт, он мертвец».

«Нет! не чудилось мне; я стоял при огне,
И увидел, услышал я сам,
Как его обняла, как его назвала:
То был рыцарь Ричард Кольдингам».

И Смальгольмский барон, изумлен, поражен,
И хладел, и бледнел, и дрожал.
«Нет! в могиле покой; он лежит под землей,
Ты неправду мне, паж мой, сказал.

Где бежит и шумит меж утесами Твид,
Где подъемлется мрачный Эльдон,
Уж три ночи, как там твой Ричард Кольдингам
Потаенным врагом умерщвлен.

Нет! сверканье огня ослепило твой взгляд;
Оглушен был ты бурей ночной;
Уж три ночи, три дня, как поминки творят
Чернецы за его упокой».

Он идет в ворота, он уже на крыльце,
Он взошел по крутым ступеням
На площадку, и видит: с печалью в лице,
Одиноко-унылая, там

Молодая жена — и тиха, и бледна,
И в мечтании грустном глядит
На поля, небеса, на Мертонски леса,
На прозрачно бегущую Твид.

«Я с тобою опять, молодая жена». —
«В добрый час, благородный барон.
Что расскажешь ты мне? Решена ли война?
Поразил ли Боклю иль сражен?»

«Англичанин разбит; англичанин бежит
С Анкрамморских кровавых полей;
И Боклю наблюдать мне маяк мой велит
И беречься недобрых гостей».

При ответе таком изменилась лицом
И ни слова... ни слова и он;
И пошла в свой покой с наклоненной главой,
И за нею суровый барон.

Ночь покойна была, но заснуть не дала.
Он вздыхал, он с собой говорил:
«Не пробудится он; не подымется он;
Мертвецы не встают из могил».

Уж заря занялась; был таинственный час
Меж рассветом и утренней тьмой;
И глубоким он сном пред Ивановым днем
Вдруг заснул близ жены молодой.

Не спалося лишь ей, не смыкала очей...
И бродящим, открытым очам,
При лампадном огне, в шишаке и броне
Вдруг явился Ричард Кольдингам.

«Воротись, удалися», — она говорит.
«Я к свиданью тобой приглашен;
Мне известно, кто здесь, неожиданный, спит, —
Не страшись, не услышит нас он.

Я во мраке ночном потаенным врагом
На дороге изменой убит;

Уж три ночи, три дня, как монахи меня
Поминают — и труп мой зарыт.

Он с тобой, он с тобой, сей убийца ночной!
И ужасный теперь ему сон!
И надолго во мгле на пустынной скале,
Где маяк, я бродить осужден;

Где видалися мы под защитою тьмы;
Там скитаюсь теперь мертвецом;
И сюда с высоты не сошел бы... но ты
Заклинала Ивановым днем».

Содрогнулась она и, смятенья полна,
Вопросила: «Но что же с тобой?
Дай один мне ответ — ты спасен ли иль нет?..
Он печально потряс головой.

«Выкупается кровью пролитая кровь, —
То убийце скажи моему.
Беззаконную небо карает любовь, —
Ты сама будь свидетель тому».

Он тяжелою шуйцей коснулся стола;
Ей десницею руку пожал —
И десница как острое пламя была,
И по членам огонь пробежал.

И печать роковая в столе вожжена:
Отразилися пальцы на нем;
На руке ж — но таинственно руку она
Закрывала с тех пор полотном.

Есть монахиня в древних Драйбургских стенах:
И грустна и на свет не глядит;
Есть в Мельрозской обители мрачный монах:
И дичится людей и молчит.

Сей монах молчаливый и мрачный — кто он?
Та монахиня — кто же она?
То убийца, суровый Смальгольмский барон;
То его молодая жена.

                       Перевод В.А. Жуковского

 

ПОКАЯНИЕ

Был папа готов литургию свершать,
Сияя в святом облаченье,
С могуществом, данным ему, отпускать
Всем грешникам их прегрешенья.

И папа обряд очищенья свершал;
Во прахе народ простирался;
И кто с покаянием прах лобызал,
От всех тот грехов очищался.

Органа торжественный гром восходил
Горе́ во святом фимиаме.
И страх соприсутствия божия был
Разлит благодатно во храме.

Святейшее слово он хочет сказать —
Устам не покорствуют звуки;
Сосуд живоносный он хочет поднять —
Дрожащие падают руки.

«Есть грешник великий во храме святом!
И бремя на нем святотатства!
Нет части ему в разрешенье моем:
Он здесь не от нашего братства.

Нет слова, чтоб мир водворило оно
В душе, погубле́нной отныне;

И он обретет осужденье одно
В чистейшей небесной святыне.

Беги ж, осужденный; отвергнись от нас;
Не жди моего заклинанья;
Беги: да свершу невозбранно в сей час
Великий обряд покаянья».

С толпой на коленях стоял пилигрим,
В простую одет власяницу;
Впервые узрел он сияющий Рим,
Великую веры столицу.

Молчанье храня, он пришел из своей
Далекой отчизны как нищий;
И целые сорок он дней и ночей
Почти не касался до пищи;

И в храме, в святой покаяния час,
Усердней никто не молился...
Но грянул над ним заклинательный глас —
Он бледен поднялся и скрылся.

Спешит запрещенный покинуть он Рим;
Преследуем словом ужасным,
К шотландским идет он горам голубым,
К озерам отечества ясным.

Когда ж возвратился в отечество он,
В старинную дедов обитель:
Вассалы к нему собрались на поклон
И ждали, что скажет властитель.

Но прежний властитель, дотоле вождем
Их бывший ко славе победной,
Их принял с унылым, суровым лицом,
С потухшими взорами, бледный.

Сложил он с вассалов подданства обет
И с ними безмолвно простился;
Покинул он замок, покинул он свет
И в келью отшельником скрылся.

Себя он обрек на молчанье и труд;
Без сна проводил он все ночи;
Как бледный убийца, ведомый на суд,
Бродил он, потупивши очи.

Не знал он покрова ни в холод, ни в дождь;
В раздранной ходил власянице;
И в келье, бывалый властитель и вождь,
Гнездился, как мертвый в гробнице.

В святой монастырь богоматери дал
Он часть своего достоянья:
Чтоб там о погибших собор совершал
Вседневно обряд поминанья.

Когда ж поминанье собор совершал,
Моляся в усердии теплом,
Он в храм не входил; перед дверью лежал
Он в прахе, осыпанный пеплом.

Окрест сторона та прекрасна была:
Река, наравне с берегами,
По зелени яркой лазурно текла
И зелень поила струями;

Живые дороги вились по полям;
Меж нивами села блистали;
Пестрели стада; отвечая рогам,
Долины и хо́лмы звучали;

Святой монастырь на пригорке стоял
За темною кленов оградой:
Меж ними — в то время, как вечер сиял, —
Багряной горел он громадой.

Но грешным очам неприметна краса
Веселой окрестной природы;
Без блеска для мертвой души небеса,
Без голоса рощи и воды.

Есть место — туда, как могильная тень,
Одною дорогой он ходит;

Там часто, задумчив, сидит он весь день,
Там часто и ночи проводит.

В лесном захолустье, где сонный ворчит
Источник, влачася лениво,
На дикой поляне часовня стоит
В обломках, заглохших крапивой;

И черны обломки: пожар там прошел;
Золою, стопившейся в камень,
И падшею кровлей задавленный пол,
Решетки, стерпевшие пламень,

И полосы дыма на голых стенах
И древний алтарь без святыни,
Все сердцу твердит, пробуждая в нем страх,
О тайне сей мрачной пустыни.

Ужасное дело свершилося там:
В часовне пустынного места,
В час ночи, обет принося небесам,
Стояли жених и невеста.

К красавице бурною страстью пылал
Округи могучий властитель;
Но нравился боле ей скромный вассал,
Чем гордый его повелитель.

Соперника ревность была им страшна:
И втайне их брак совершился.
Уж клятва любви небесам предана,
И пастырь над ними молился...

Вдруг топот и клики и пламя кругом!
Их тайна открыта; в кипенье
Обиды, любви, обезумлен вином,
Дерзнул он на страшное мщенье:

Захлопнуты двери; часовня горит;
Стенаньям смеется губитель;
Все пышет, валится, трещит и гремит,
И в пепле святыни обитель.

Был вечер прекрасен, и тих, и душист;
На горных вершинах сияло;
Свод неба глубокий был темен и чист;
Торжественно все утихало.

В обители иноков слышался звон:
Там было вечернее бденье;
И иноки пели хвалебный канон,
И было их сладостно пенье.

По-прежнему грустен, по-прежнему дик
(Уж годы прошли в покаянье),
На место, где сердце он мучить привык,
Он шел, подруженный в молчанье.

Но вечер невольно беседовал с ним
Своей миротворной красою,
И тихой земли усыпленьем святым,
И звездных небес тишиною.

И воздух его обнимал теплотой,
И пил аромат он целебный,
И в слух долетал издалека порой
Отшельников голос хвалебный.

И с чувством, давно позабытым, подня́л
На небо он взор свой угрюмый,
И долго смотрел, и недвижим стоял,
Окованный тайною думой...

Но вдруг содрогнулся — как будто о чем
Ужасном он вспомнил, — глубоко
Вздохнул, стал бледней, и обычным путем
Пошел, как мертвец, одиноко.

Главу опустя, безнадежно уныл,
Отчаянно стиснувши руки,
Приходит туда он, куда приходил
Уж годы вседневно для муки.

И видит... у входа часовни сидит
Чернец в размышленье глубоком,

Он чуден лицом; на него он глядит
Пронзающим внутренность оком.

И тихо сказал наконец он: «Христос
Тебя сохрани и помилуй!»
И грешнику душу привет сей потрёс,
Как луч воскресенья могилу.

«Ответствуй мне, кто ты? (чернец вопросил)
Свою мне поведай судьбину;
По виду ты странник; быть может, ходил,
Свершая обет, в Палестину?

Или ко гробам чудотворцев святых
Свое приносил поклоненье?
С собою мощей не принес ли каких,
Дарующих грешным спасенье?»

«Мощей не принес я; к гробам не ходил,
Спасающим нас благодатью;
Не зрел Палестины... Но в Риме я был
И предан навеки, проклятью».

«Проклятия вечного нет для живых:
Есть верный за падших заступник.
Приди, исповедайся в тайных своих
Грехах предо мною, преступник».

«Что сделать не властен святейший отец,
Владыка и божий наместник,
Тебе ли то сделать? И кто ты, чернец?
Кем послан ты, милости вестник?»

«Я здесь издалека: был в той стороне,
Где ведома участь земного;
Здесь память загладить позволено мне
Ужасного дела ночного».

При слове сем грешник на землю упал...
Все члены его трепетали...
Он исповедь начал... но что он сказал,
Того на земле не узнали.

Лишь месяц их тайным свидетелем был,
Смотря сквозь древесные сени;
И, мнилось, в то время, когда он светил,
Две легкие веяли тени;

Двумя облачками казались оне;
Всё выше, всё выше взлетали;
И всё неразлучны; и вдруг в вышине
С лазурью слились и пропали.

И он на земле не встречался с тех пор.
Одно сохранилось в преданье:
С обычным обрядом священный собор
Во храме свершал поминанье;

И пеньем торжественным полон был храм,
И тихо дымились кадилы,
И вместе с земными невидимо там
Служили небесные силы.

И в храм он вошел, к алтарю приступил,
Пречистых даров причастился,
На небо сияющий взор устремил,
Сжал набожно руки... и скрылся.

                                 Перевод В.А. Жуковского

Французский романтизм.

 

Марселина Деборд-Вальмор
(1786-1859)

      ЭЛЕГИЯ

Сестра, все кончено! Он больше не вернется!
Чего ещё я жду? Жизнь гаснет. Меркнет свет.
Да, меркнет свет. Конец. Прости! И пусть прольётся
Слеза из глаз твоих. В моих — слезинки нет.

Ты плачешь? Ты дрожишь? Как ты сейчас прикрасна!
И в прошлые года, в расцвете юных дней,
Когда сияла ты своей улыбкой ясной,
Ты не казалась мне дороже и родней!

Но — тише, вслушайся... Он здесь! То — не виденье!
Его дыхание я чувствую щекой!
И он зовет меня! О, дай в твои колени
Горящий спрятать лоб, утешь и успокой!

Послушай. Под вечер я здесь, одна, с тоскою
Внимала в тишине далеким голосам.
Вдруг словно чья-то тень возникла предо мною...
Сестра, то был он сам!

Он грустен был и тих. И — странно — голос милый,
Который был всегда так нежен и глубок,
Звучал на этот раз с такою дивной силой,
Как будто говорил не человек, а бог...

Он долго говорил... А из меня по капле
Сочилась жизнь... Так кровь из вскрытых вен течет...
От боли, нежности и жалости иссякли
В душе слова, и страх сковал меня, как лед.

Он жаловался — мне! Вокруг все замолчало,
И птицы замерли, его впивая речь;
Природа, кажется, сама ему внимала,
Ручей — и тот затих, забыв журчать и течь...

Что говорил он? Ах, упреки и рыданья...
Я слышу их еще сейчас...
Но сколько в этот миг в нем было обаянья,
Какой струился свет из милых влажных глаз!

Он спрашивал, за что внезапно впал в немилость!
Увы, над женщиной любви безмерна власть:
Он был со мной, и я забыла, что сердилась,
Вернулся он — и вновь обида улеглась.

Но он винил меня! Ах, это так знакомо!
Я тщилась объяснить... Но он махнул рукой
И произнес слова страшней удара грома:
— Мы не увидимся с тобой!

А я, окаменев, как статуя, сначала,
Не вскрикнув, не обняв, дала ему уйти;
И в воздухе пустом чуть слышно прозвучало
Ненужное ему последнее: «Прости!»
                                Перевод И. Шафаренко

 

ВОСПОМИНАНИЕ

Когда, измученный, он начинал сначала,
Но снова гасла речь в вечерней тишине,
Когда смятение в глазах его пылало,
Ответной мукою сжимая сердце мне,

Когда как тайну тайн, в заветнейших глубинах,
Уже хранила ты, душа моя,
Малейшие приметы черт любимых,—
Он не любил. Любила я.
                       Перевод Л. Боровиковой

 

ВЕЧЕРНИЕ КОЛОКОЛА

Когда колокола, взлетая над долиной,
На землю медленно опустят вечер длинный,
Когда ты одинок, пусть мысли в тишине
Летят ко мне! Летят ко мне!

В тот час колокола из синевы высокой
Заговорят с твоей душою одинокой,
И полетят слова по воздуху, звеня:
Люби меня! Люби меня!

И если ты в душе грустишь с колоколами,
Пусть время, горестно текущее меж нами,
Напомнит, что лишь ты средь суеты земной
Всегда со мной! Всегда со мной!

И сердца благовест с колоколами рядом
Нам встречу возвестит наперекор преградам.
Польется песнь небес из выси голубой
Для нас с тобой! Для нас с тобой!
                                Перевод И. Кузнецовой

 

БЕЗРАЗЛИЧИЕ

Нет имени иным недугам, но они
Жизнь превращают в ночь, уничтожая дни;
Ни жалоб, ни речей уста не изрекают,
И слезы по щекам ручьями не стекают.
Откуда знаем мы на тонущих судах,
В каких таился гром карающих звездах?
Да и не все ль равно? Несчастие повсюду,
Прошедшее темно, и мерзко верить чуду.
Тогда в самих себе опоры лишены,
Тогда не любят нас и мы не влюблены,
Тогда впиваемся полуугасшим взглядом
В неверный счастья мир, что и далек, и рядом,
И создан для таких, как мы,— но не для нас —
И видим: луч дрожит, уходит... и погас.
                                Перевод А. Шараповой

 

МОЯ КОМНАТА

Moй приют высокий:
В небо два окна.
Гость мой одинокий —
Грустная луна.

Не бегу к воротам,
Чуть заслыша звон.
Безразлично, кто там:
Знаю, что не он.

Шить в уединенье
Сяду, не спеша;
Гнева нет и тени,
Но в слезах душа.

В небе ночью ясной
Вижу путь планет,
А порой ненастной —
Молний грозный свет.

Вот стоит без дела,
Пуст и недвижим,
Стул, где я сидела
В то мгновенье с ним,

Бант на стуле сбился -
Памятка моя.
Вот и стул смирился,
Как смирилась я.
             Перевод И. Кузнецовой

 

РОЗЫ СААДИ

Сегодня поутру тебе я роз нарвала;
Но я так много их в мой пояс увязала,
Что тесные узлы их не могли стянуть.

Порвался пояс мой. Развеявшись в просторе,
По ветру легкому цветы умчались в море.
Вода их увлекла в невозвратимый путь;

Огнисто-алыми от них казались волны.
Их медом до сих пор мои одежды полны...
Дышать их памятью приди ко мне на грудь.
                                Перевод М. Лозинского

 

ИДИТЕ С МИРОМ

Идите с миром, боль моя,
Довольно вы меня томили,
Пленяли и с ума сводили...
Идите, друг мой, боль моя,
Вас больше не увижу я!

Но имя ваше без труда
При мне заменит вас в разлуке:
Его пылающие звуки
Меня удержат без труда
В плену заочном навсегда.

Ах, я, не ведая того,
Свершила, верно, преступленье;
Быть может, вас мне в искупленье
Избрало в судьи божество,
А вы не ведали того?

Я помню и огонь, и смех,
Мечты и музыку вначале,
Потом пришла пора печали,
Бессонница взамен утех...
Прощайте, музыка и смех!

Пусть поведет вас вдаль скорей
Веселой ласточкой шумливой
Поэзия любви счастливой:
Чтоб к ней идти, с души моей
Снимите руку поскорей.
             Перевод И. Кузнецовой

 

 

Владимир Корман[22]

 

      Марселина

 

Догадайся, в чём причина,

отчего и до сих пор

нас пленяет Марселина,

госпожа Деборд-Вальмор.

 

Сквозь века и карантины,

плещет речь и блещет взор

заграничной Марселины,

госпожи Деборд-Вальмор.

 

«Прочь седины и морщины,

прочь из сердца пошлый вздор» –

говорит нам Марселина,

госпожа Деборд Вальмор.

 

И на сердце тают льдины,

если в долгий разговор

с ним вступает Марселина,

госпожа Деборд-Вальмор.

 

И кричит её кручина,

и звучит её укор.

Век не смолкнет Марселина,

госпожа Деборд-Вальмор.

 

«Не люби лишь в половину.

Страстность в чувстве – не позор» –

завещала Марселина,

госпожа Деборд-Вальмор.

 

Альфред де Виньи (1797-1863)

СМЕРТЬ ВОЛКА

Под огненной луной крутились вихрем тучи,
Как дым пожарища. Пред нами бор дремучий
По краю неба встал зубчатою стеной.
Храня молчание, мы по траве лесной,
По мелколесью шли в клубящемся тумане,
И вдруг под ельником, на небольшой поляне,
Когда в разрывы туч пробился лунный свет,
Увидели в песке когтей могучих след.
Мы замерли, и слух и зренье напрягая,
Стараясь не дышать. Чернела ночь глухая.
Кусты, равнина, бор молчали в мертвом сне.
Лишь флюгер где-то ныл и плакал в вышине,
Когда ночной зефир бродил под облаками
И башни задевал воздушными шагами,
II даже старый дуб в тени нависших скал,
Казалось, оперся на локоть и дремал.
Ни шороха. Тогда руководящий нами
Старейший из ловцов нагнулся над следами,
Почти припав к земле. И этот человек,
Не знавший промаха во весь свой долгий век,
Сказал, что узнает знакомую повадку:
По глубине следов, их форме и порядку
Признал он двух волков и двух больших волчат,
Прошедших только что, быть может, час назад.
Мы ружья спрятали, чтоб дула не блестели,
Мы вынули ножи и, раздвигая ели,
Пошли гуськом, но вдруг отпрянули: на нас
Глядели в темноте огни горящих глаз.
Во мгле, пронизанной потоком зыбким света,
Играя, прыгали два легких силуэта,
Как пес, когда визжит и вертится волчком
Вокруг хозяина, вернувшегося в дом.
Мог выдать волчью кровь лишь облик их тревожный,
И каждый их прыжок, бесшумный, осторожный,
Так ясно говорил, что их пугает мрак,
Где скрылся человек, непримиримый враг.
Отец стоял, а мать сидела в отдаленье,
Как та, чью память Рим почтил в благоговенье
И чьи сосцы в лесной хранительной сени
Питали Ромула и Рема в оны дни.

Но волк шагнул и сел. Передних лап когтями
Уперся он в песок. Он поводил ноздрями
И словно размышлял; бежать или напасть?
Потом оскалил вдруг пылающую пасть,
И, свору жадных псов лицом к лицу встречая,
Он в горло первому, охрипшее от лая,
Свои вонзил клыки, готовый дать отпор,
Хоть выстрелы его дырявили в упор
И хоть со всех сторон ножи остервенело
Ему наперекрест распарывали тело,—
Разжаться он не дал своим стальным тискам,
Покуда мертвый враг не пал к его ногам.
Тогда он, кинув пса, обвел нас мутным оком.
По шерсти вздыбленной бежала кровь потоком,
И, пригвожден к земле безжалостным клинком,
Язык его висел, покрыт багровой пеной,
И, судорогой вдруг пронизанный мгновенной,
Не думая о том, за что и кем сражен,
Упал, закрыв глаза, и молча умер он.
Я на ружье поник, охваченный волненьем.
Погоню продолжать казалось преступленьем.
Сначала медлила вдали его семья,
И будь они вдвоем — в том клятву дал бы я,—
Великолепная и мрачная подруга
В беде не бросила б отважного супруга,
Но, помня долг другой, с детьми бежала мать,
Чтоб выучить сынов таиться, голодать,
И враждовать с людьми, и презирать породу
Четвероногих слуг, продавших нам свободу,
Чтобы для нас травить за пищу и за кров
Былых владетелей утесов и лесов.

И скорбно думал я: «О царь всего земного,
О гордый человек,—увы, какое слово
И как ты, жалкий, сам его сумел попрать!
Учись у хищников прекрасных умирать!
Увидев и познав убожество земное,
Молчаньем будь велик, оставь глупцам иное.
Да, я постиг тебя, мой хищный, дикий брат.
Как много рассказал мне твой последний взгляд!
Он говорил: Усвой в дороге одинокой
Веленья мудрости суровой и глубокой
И тот стоический и гордый строй души,
С которым я рожден и жил в лесной глуши.
Лишь трус и молится и хнычет безрассудно.
Исполнись мужества, когда боренье трудно,
Желанья затаив в сердечной глубине,
И, молча отстрадав, умри, подобно мне».
                                     Перевод В. Левика

 

                       Альфред де Мюссе (1810-1857)

 

                    Ива (фрагмент)

 

Мисс Смолен начала. Настойчиво и властно

Взирает на неё теперь так много глаз,

Всегда внимательных, коль женщина прекрасна,

Она же замечать не хочет их сейчас.

И ария была во всём подобьем стона,

Что из груди извлечь способна лишь печаль,

Предсмертный зов души, которой жизни жаль.

Так пела перед сном последним Дездемона,

Припав в глухой тоске к подушке головой,

Рыдая и томясь под кровом тьмы ночной.

 

Сначала чистый звук, проникнутый тоскою,

Касался лишь слегка сердечной глубины,

Как бы опутанный тумана пеленою,

Когда смеётся рот, но слёз глаза полны.

 

О, как она поёт! Как слушателей лица

Внезапно ожили в сиянье тех очей!

Ведь что б то ни было – ночь, где гроза таится,

Рыдающий в кустах весенний соловей,

Смычок божественный, Эола арфы звуки,

Небесный вздох иль стон невыносимой муки, -

Кто мог бы услыхав предсмертный зов тоски,

Главы не опустить, в минуты ликованья

Слезы не уронить, как при воспоминанье

Ушедших радостей, что были так близки?

 

Вот грустная строфа в последний раз пропета,

Огонь прошёл в душе, лишённой счастья, света,

На арфу горестно, тоской поражена,

Склонилась девушка печальна и бледна,

Как будто поняла, что музыка земная

Не в силах воплотить души её порыв,

Но продолжала петь в рыданьях замирая,

В свой смертный час персты на струны уронив.

Как горько знать, что жизнь уходит молодая…

 

Плачь! Внемлет Бог тебе, рыдай, о дочь печали!

Пусть нежная слеза из голубых очей

Сверкает, как звезда в глубокой тьме скорбей.

Немало было тех, кто ныне прахом стали

И что в стремленье жить просили в горький час

Слезы, одной слезы таких прекрасных глаз.

 

Покинув круг гостей, шумящих восхищённо,

Походкой быстрою пройдя чрез душный зал,

Мисс Смолен, вся в слезах, стоит во тьме балкона.

Кто смутного в душе волнения не знал,

Непобедимого очарованья тайны, -

Что в самой глубине рождается порой,

Своим предчувствием нежданным и случайным

Подобное цветку в час свежести ночной?

Кто знает, что дитя и чувствует и слышит

В мелодии ночной, которой воздух дышит?

Унылый вздох души? Иль нежный голос свой?

Мы видим свет очей и блеск слезы печальной,

А остальное всё навеки будет тайной,

Как ночь и шум дубрав, как плеск волны морской…

Когда трепещет дух от некого смущенья

И тайных сил на нём ещё видна печать,

Подобен он струне, своё прервавшей пенье,

Но продолжающей томиться и дрожать.

 

Потом её заточили в монастырь, где она умерла.

Смерть описана тоже очень тонко.

                                         Перевод В.А. Рождественского

 

             Песня

 

Слабому сердцу посмел я сказать:

Будет, ах, будет любви предаваться!

Разве не видишь, что вечно меняться –

Значит, в желаньях блаженство терять?

 

Сердце мне, сердце шепнуло в ответ:

Нет, не довольно любви предаваться!

Слаще тому, кто умеет меняться,

Радости прошлые, то, чего нет!

 

Слабому сердцу посмел я сказать:

Будет, ах, будет рыдать и терзаться!

Разве не видишь, что вечно меняться –

Значит напрасно и вечно страдать?

 

Сердце мне, сердце шепнуло в ответ:

Нет не довольно рыдать и терзаться!

Слаще тому, кто умеет меняться,

Горести прошлые, то, чего нет!

                           Перевод В.Брюсова

 

    Моему другу Альфреду Т.

 

Лишь ты один, Альфред, в часы моей печали

Остался верен мне из тысячи других.

Дни счастья столько уз непрочных создавали,

Но друга верного мне создал горя миг.

 

Так в солнечных лучах, на склонах плодородных,

Пленяют нас цветы обычной красотой,

Но в глубине земли, в пластах её бесплодных,

Мы ищем искорку прожилки золотой.

 

Так безмятежное дыханье океана

Баюкает ладью на лоне синих вод,

Но ветер северный в минуту урагана

Жемчужину глубин нам на берег швырнёт.

 

Что будет? Всё равно. Во власти мы у Бога.

Но что бы ни было, скажу, как Байрон, я:

Пусть океан шумит, но он - моя дорога,

Пусть загнан мой скакун, но шпор остры края.

 

И я могу, какой ни ждал бы я судьбины,

Печатью траурной с тобой скрепить звено.

И буду жив иль нет, - вот сердца половина,

Бери, она твоя, пока стучит оно.

                                         Перевод В.С. Давиденковой

 

    Поэма «Уста и чаша»

 

Посвящение (фрагмент)

 

Но всё-таки - люблю ль я что-нибудь на свете?

Я Гамлета слова сейчас вам повторю:

Офелия, дитя, не верьте ни в зарю,

Ни в синеву небес, ни в ночь, ни в добродетель,

Ни в розу пышную и алую, как кровь,

Не верьте ни во что, - но веруйте в любовь.

В любви – не в женщине – для нас блаженство скрыто,

Нас не сосуд пьянит, а то, что в нём налито.

                                         Перевод А.Д. Мысовской

 

    Майская ночь (фрагмент)

 

Какое б не питал ты горе непрестанно,

Пусть ширится оно – святая это рана.

То чёрный серафим пронзил тебя мечом.

Лишь горе испытав душою мы растём.

Величие души в величии страданья.

Но чтоб достичь его, прерви, поэт, молчанье.

Слова отчаянья прекрасней всех других,

И стих из слёз живых – порой бессмертный стих.

                                         Перевод В.А. Рождественского

 

             Августовская ночь (фрагмент)

 

О Муза! – жизнь и смерть – не всё ль одно и то же?

Люблю, люблю – и пусть я что ни день бледней!

Люблю, - но поцелуй мне творчества дороже!

Люблю, люблю – и пусть на этом страстном ложе

Я проливаю слёз несякнущий ручей!

 

Люблю – и буду петь о радостях и лени,

Как я безумствую, подолгу не скорбя.

Всем буду повторять, всечасно, без сомнений,

Что дал зарок не знать любовных увлечений,

Но вновь клянусь – и жить и умереть любя!

 

Предстань перед людьми без гордого покрова,

О сердце желчное, забывшее любовь.

Люби – и оживёшь! Ты расцвести готово.

Уже страдало ты – страдай ещё и снова!

Уже любило ты – люби же вновь и вновь!

                                         Перевод С.В. Шервинского

 

             Октябрьская ночь[23]

 

Поэт:

 

Была, как нынче, ночь печальна и туманна,

Осенний ветер выл, и монотонный шум

Напевом сумрачным баюкал неустанно

В моём больном мозгу обрывки мрачных дум.

У тёмного окна я ждал подругу тщетно,

Ловя малейший звук, глядел в ночной туман,

Закрались в грудь мою сомненья незаметно,

И я увидел вдруг измену и обман.

По улице пустой, где быстро мгла густела,

Прохожий брёл как тень, держа фонарь в руке;

Полуоткрытая на петлях дверь скрипела,

Как будто человек стонал невдалеке…

Не знаю почему, но рой неодолимый

Предчувствий тягостных рассудком овладел;

Угасло мужество, и, горестью томимый,

Заслышав бой часов, я весь похолодел.

Она не шла. Один сидел я безучастно,

Мой взор рассеянно по улице скользил.

Нет слов, чтоб рассказать, как пламенно, как страстно

Я эту женщину неверную любил!

Весь мир был в ней одной. Короткий день разлуки

Последней гибели казался мне страшней.

И всё же я в ту ночь отчаянья и муки

Пытался сбросить гнёт безжалостных цепей.

Я называл её коварной, недостойной,

Разматывал обид запутанный клубок,

Но, вспоминая лик прекрасный и спокойный,

Всё забывал и вновь любить и верить мог.

Редела ночи тьма. Не уходя с балкона,

Я, ожиданием измучен, задремал.

Но солнца луч блеснул в лазури небосклона,

И взору моему чудесный мир предстал.

Вдруг слышу лёгкий шум на звук шагов похожий,

И тень знакомая скользит из-за угла…

Возможно ли? Она! О милосердный боже!

Она заходит в дом. – Откуда ты пришла?

Где провела всю ночь и как прийти посмела?

До утренней зари кто целовал тебя?

Чьи руки, чья постель твоё узнали тело,

Пока я ждал один, тоскуя и скорбя?

Скажи изменница, ужель ты не стыдишься

Свой вероломный рот моим губам отдать?

Какою жаждою позорною томишься,

Что можешь и сейчас меня в объятья звать? –

 

Так скройся с глаз моих, былой любви виденье,

Исчезни навсегда в могильной тишине,

Чтоб молодость мою я мог предать забвенью

И помышлять о ней как о тяжёлом сне!

Сгинь навек! Обман тлетворный

Ты в мой дом ввела с собой!

Затянула тучей чёрной

Ненависть рассудок мой.

Сгинь навек! Лишь боль сомнений

Мне любовь твоя дала.

Дней моих расцвет весенний

Окружила ночи мгла.

Да, ты можешь быть довольна:

Этих слёз не утолить,

Сердцу вечно будет больно,

Ран его не исцелить.

 

Муза:

 

Поэт, благослови судьбы удар жестокий:

Открыл сокровища он в сердце у тебя.

Страданье нам даёт суровые уроки,

И лишь постигнув их, мы познаём себя.

Таков закон. Его неотвратимой власти,

Извечной, как судьба здесь все подчинены.

Ценою тяжких мук, печалей и несчастий

Богатства наших душ мы покупать должны.

Как нужен дождь полям, где зеленеют всходы,

Так слёзы нам нужны, чтоб чувствовать и жить;

Ведь счастье – как цветок: чуть минет непогода,

Оно уже спешит свой стебель распрямить.

Не ты ли сам сказал, что ныне исцелился?

Ты молод, полон сил, желанный гость для всех,

Но если слёз не лил и духом не томился,

Веселья бы не знал, не жаждал бы утех.

Когда горит закат на небосклоне алом

И с другом дорогим, смеясь, ты пьёшь вино,

Не потому ль спешишь с ним чокнуться бокалом,

Что хрупкость радости изведал ты давно?

Как мог бы ты любить лесов тенистых своды,

И Микеланджело, и зелень трав, и луг,

Петрарку, пенье птиц, Шекспира, горы, воды,

Не будь в них отзвука твоих сердечных мук?

Нет, не жалей себя! Бессмертно упованье:

Оно в твоей душе лишь ярче расцвело

Зачем же проклинать былое испытанье

И благотворное зачем порочить зло?

Ты пожалей её, ту первую подругу,

Которая в тебе открыла слёз родник.

Велением судьбы вы встретили друг друга,

Дабы узнав печаль, ты счастья смысл постиг.

Да, пожалей её! Она, изведав муку,

Невольно и тебя на горе обрекла,

Открыла опыта суровую науку,

Но плод страдания другая сорвала.

Любовь её прошла, подобно снам неверным.

Она не исцелять умела, а губить…

Но пусть в её слезах всё было лицемерным, -

Жалей её, теперь умеешь ты любить.

 

Поэт:

 

Да, злоба затмевает разум,

И в ужасе трепещем мы,

Когда своим змеиным глазом

Она глядит на нас из тьмы.

Я клятву дам тебе, богиня! –

Внемли же в тишине ночной:

Клянусь небесной гладью синей,

Клянусь очей голубизной,

Клянусь Венерой – той, что утром

И в предвечерний тихий час

То отливает перламутром,

То ярко блещет, как алмаз,

Клянусь величием вселенной

И милосердием творца,

Клянусь луной, чей свет смиренный

Чарует путников сердца,

Клянусь непроходимой пущей

И луговой травы ковром,

Клянусь природой всемогущей

И жизни вечным торжеством, -

Ненарушимому забвенью

Навеки ныне предаю

Былого мрачное виденье,

Любовь безумную свою!

И ты, кого уже не буду

Подругой называть, любя, -

В тот самый миг, когда забуду,

От всей души прощу тебя.

Простим друг другу зло и муки.

Ничто не связывает нас.

Прими же и слезу разлуки

И мой привет в последний раз.

О кроткая моя богиня,

О Муза, я опять с тобой!

Как в дни моей весны, - ты ныне

Мне радостную песню спой.

Пронёсся ветерок по лугу,

Трепещут на ветвях листы, -

Пора! Пойдём будить подругу

И рвать душистые цветы!

Взгляни: внимая птичьим песням,

Природа юностью цветёт.

Мы к жизни вместе с ней воскреснем,

Зари приветствуя приход.

                                Перевод Э.Л. Линецкой

 

    После чтения (фрагмент)

 

             V

Да здравствует роман, чью светлую страницу

Перевернёт в лесу влюблённая девица!

Да здравствует её прозрачный ноготок,

Как остриём ножа царапнувший листок!

Пусть, гневно хмуря лоб, педант надменный злится:

Да здравствует Мари заплаканный платок!

             VII

Согласен с вами я: все женщины невежды;

Их узкий кругозор расширить нет надежды;

Вот общий облик их: тщеславия мечта,

Страсть к наслаждениям, лукавство, суета,

Порою злость глядит сквозь скромные одежды.

Но что поделаешь? В них дышит красота.

             VIII

А красота есть всё. Вот вам Платона мненье:

Земная красота – венец всего творенья, -

Чтоб показать её, зажжён над миром свет.

Лишь в правде красота – нам говорит поэт, -

Я ж возражу ему, не убоясь глумленья:

Вся правда – в красоте. Иной же правды – нет.

             IX

В тот день, как солнца шар пошёл небесной кручей,

Угрюмой тьмы царил повсюду тяжкий гнёт:

Но луч божественный родил, упав с высот,

От красоты – любовь, а от любви – созвучье,

В поэзии сверкнул он молнией летучей…

Вот почему Мари себя в ней узнаёт.

                       Перевод М.А. Касаткина

 

 

    Прощай, Сюзанна!

 

Прощай, Сюзанна, розан белый,

Семь дней любившая меня!

В мгновенье счастья, спорю смело,

И страсти больше и огня.

А на душе невольно жутко:

Куда ведёт меня звезда?

Но всё же еду я, малютка,

Моя малютка, -

    Спеша всегда.

 

Простимся. Поцелуй твой знойный

Всё на губах ещё горит.

Порывы ласки беспокойной

Навеки сердце сохранит.

К печали это сердце чутко –

Совсем не то, что у тебя…

Но всё же еду я, малютка,

             Моя малютка, -

                       Всегда любя.

Ба! Вот и лошадь уж готова.

Ах, если б захватить с собой

Твой взор проказливо-суровый

И аромат головки злой!

А для тебя, дитя, всё – шутка, -

Хохочешь, нимфой резвой мчась.

Но всё же еду я, малютка,

             Моя малютка, -

                       Всегда смеясь.

Но сколько нежности в прощенье,

В твоих объятиях, дитя!

Пьянит меня очарованье,

И ум и сердце захватя.

Помедлить просишь ты минутку,

Мольба горит в твоих глазах…

Но всё же еду я, малютка,

             Моя малютка, -

                       Всегда в слезах.

Забудешь ты меня, Сюзанна,

Но этот миг любви – он наш, -

Как лепесток поблекший рано,

Храни его, спрячь за корсаж.

Прощай! Со мной, как незабудка,

Мысль о тебе – на все года.

Но всё же еду я, малютка,

             Моя малютка, -

                       И навсегда.

                                Перевод М.А. Касаткина

 

Жерар де Нерваль (1808-1855).                                                

 

 

             Антэрос

 

Неукротим и горд, я не терплю цепей.

Бунтарства моего разгадку знать хотите ль?

Пред богом не склонюсь, хоть он и победитель –

В него я стрелы шлю: ведь пращур мой - Антей.

 

Весь окровавленный, я Авеля бледней,

Исчадье Каина, его клейма носитель.

Ведь я один из тех, в ком злобой дышит Мститель;

Его лобзанья след жжёт щеку всё сильней.

                                                   Перевод Ю. Денисова

 

    Христос в Гефсиманском саду

 

                       I

Когда Господь, ничьим участьем не согрет,

На предавших друзей взирал с немым упрёком

И к небу воздевал в отчаянье жестоком

Худые длани, как отвергнутый поэт,

 

Он посмотрел на тех, кому нёс веры свет, -

Там каждый мнил себя властителем, пророком,

Но пребывал меж тем в животном сне глубоком, -

И изнемог Господь и крикнул: «Бога нет!»

 

Дремали все. «Друзья, вы эту весть слыхали?

Мой лоб в крови, меня ждут беды и печали,

И свода вечного коснулся я челом!

О, бездна! Бездна! Ложь, обман моё ученье!

Не освещён алтарь, нет в жертве искупленья…

Нет Бога! Бога нет!» Все спали крепким сном!

 

                       II 

Твердил он: «Всё мертво! Пустыня – мирозданье;

Я обошёл весь свет, по млечным брёл путям,

К истокам вечных рек меня влекло скитанье

По серебру воды и золотым пескам, -

 

Везде безжизненных земель и вод молчанье,

Лишь океан валы вздымает к небесам,

Покой межзвёздных сфер тревожит их дыханье,

Но разума – увы! – не существует там.

 

Я божий взор искал, но впадина глазная

Зияла надо мной, откуда тьма ночная

На мир спускается, густея с каждым днём;

И смутной радугой очерчен круг колодца,

Преддверье хаоса, где мрак спиралью вьётся, -

Во мгле Миры и Дни бесследно гибнут в нём!»

 

                       IV

Никто не приходил прервать его мученье,

Он сердце изливал напрасно в тишине;

В Солиме лишь один не пребывал во сне, -

Господь к нему воззвал, моля об избавленье:

 

«Иуда, - крикнул он, - оставь же промедленье,

Спеши меня продать, спор кончи о цене,

Я им не нужен, друг! Скорей явись ко мне,

Осмелься совершить хотя бы преступленье!»

 

Но шёл Иуда прочь, насуплен и угрюм,

Раскаянье и стыд его терзали ум

И скорбь, что дешёво он совершил продажу…

И только лишь Пилат, оторванный и велел

Охране наконец: «Безумца взять под стражу!»

                                                   Перевод Н. Стрижевской

 

                                Сонет

Он прожил жизнь свою то весел, как скворец,

То грустен и влюблён, то странно беззаботен,

То – как никто другой, то – как и сотни сотен…

И постучались Смерть у двери, наконец.

 

И попросил её он обождать немного,

Поспешно дописал последний свой сонет,

И после в тёмный гроб он лёг, задувши свет

И на груди своей сложивши руки строго.

 

Ах, часто леностью его душа грешила,

Он сохнуть оставлял в чернильнице чернила,

Он мало что узнал, хоть увлекался всем,

Но в тихий зимний день, когда от жизни бренной

Он позван был к иной, как говорят, нетленной,

Он, уходя, шепнул: «Я проходил – зачем?»

                                         Перевод В. Брюсова

 

 

Американский романтизм

Эдгар По (1809-1849)

 

 

                                 ВОРОН

 

     Как-то в полночь, в час угрюмый, полный тягостною думой,

     Над старинными томами я склонялся в полусне,

     Грезам странным отдавался, - вдруг неясный звук раздался,

     Будто кто-то постучался - постучался в дверь ко мне.

     "Это, верно, - прошептал я, - гость в полночной тишине,

                Гость стучится в дверь ко мне".

 

     Ясно помню... Ожиданье... Поздней осени рыданья...

     И в камине очертанья тускло тлеющих углей...

     О, как жаждал я рассвета, как я тщетно ждал ответа

     На страданье без привета, на вопрос о ней, о ней -

     О Леноре, что блистала ярче всех земных огней, -

             О светиле прежних дней.

 

     И завес пурпурных трепет издавал как будто лепет,

     Трепет, лепет, наполнявший темным чувством сердце мне.

     Непонятный страх смиряя, встал я с места, повторяя:

     "Это только гость, блуждая, постучался в дверь ко мне,

     Поздний гость приюта просит в полуночной тишине -

             Гость стучится в дверь ко мне".

 

     "Подавив свои сомненья, победивши спасенья,

     Я сказал: "Не осудите замедленья моего!

     Этой полночью ненастной я вздремнул, - и стук неясный

     Слишком тих был, стук неясный, - и не слышал я его,

     Я не слышал..." Тут раскрыл я дверь жилища моего:

             Тьма - и больше ничего.

 

     Взор застыл, во тьме стесненный, и стоял я изумленный,

     Снам отдавшись, недоступным на земле ни для кого;

     Но как прежде ночь молчала, тьма душе не отвечала,

     Лишь - "Ленора!" - прозвучало имя солнца моего, -

     Это я шепнул, и эхо повторило вновь его, -

             Эхо - больше ничего.

 

     Вновь я в комнату вернулся - обернулся - содрогнулся, -

     Стук раздался, но слышнее, чем звучал он до того.

     "Верно, что-нибудь сломилось, что-нибудь пошевелилось,

     Там, за ставнями, забилось у окошка моего,

     Это - ветер, - усмирю я трепет сердца моего, -

             Ветер - больше ничего".

 

     Я толкнул окно с решеткой, - тотчас важною походкой

     Из-за ставней вышел Ворон, гордый Ворон старых дней,

     Не склонился он учтиво, но, как лорд, вошел спесиво

     И, взмахнув крылом лениво, в пышной важности своей

     Он взлетел на бюст Паллады, что над дверью был моей,

             Он взлетел - и сел над ней.

 

     От печали я очнулся и невольно усмехнулся,

     Видя важность этой птицы, жившей долгие года.

     "Твой хохол ощипан славно, и глядишь ты презабавно, -

     Я промолвил, - но скажи мне: в царстве тьмы, где ночь всегда,

     Как ты звался, гордый Ворон, там, где ночь царит всегда?"

             Молвил Ворон: "Никогда".

 

     Птица ясно отвечала, и хоть смысла было мало.

     Подивился я всем сердцем на ответ ее тогда.

     Да и кто не подивится, кто с такой мечтой сроднится,

     Кто поверить согласится, чтобы где-нибудь, когда -

     Сел над дверью говорящий без запинки, без труда

             Ворон с кличкой: "Никогда".

 

     И взирая так сурово, лишь одно твердил он слово,

     Точно всю он душу вылил в этом слове "Никогда",

     И крылами не взмахнул он, и пером не шевельнул он, -

     Я шепнул: "Друзья сокрылись вот уж многие года,

     Завтра он меня покинет, как надежды, навсегда".

             Ворон молвил: "Никогда".

 

     Услыхав ответ удачный, вздрогнул я в тревоге мрачной.

     "Верно, был он, - я подумал, - у того, чья жизнь - Беда,

     У страдальца, чьи мученья возрастали, как теченье

     Рек весной, чье отреченье от Надежды навсегда

     В песне вылилось о счастьи, что, погибнув навсегда,

             Вновь не вспыхнет никогда".

 

     Но, от скорби отдыхая, улыбаясь и вздыхая,

     Кресло я свое придвинул против Ворона тогда,

     И, склонясь на бархат нежный, я фантазии безбрежной

     Отдался душой мятежной: "Это - Ворон, Ворон, да.

     Но о чем твердит зловещий этим черным "Никогда",

             Страшным криком: "Никогда".

 

     Я сидел, догадок полный и задумчиво-безмолвный,

     Взоры птицы жгли мне сердце, как огнистая звезда,

     И с печалью запоздалой головой своей усталой

     Я прильнул к подушке алой, и подумал я тогда:

     Я - один, на бархат алый - та, кого любил всегда,

             Не прильнет уж никогда.

 

     Но постой: вокруг темнеет, и как будто кто-то веет, -

     То с кадильницей небесной серафим пришел сюда?

     В миг неясный упоенья я вскричал: "Прости, мученье,

     Это бог послал забвенье о Леноре навсегда, -

     Пей, о, пей скорей забвенье о Леноре навсегда!"

             Каркнул Ворон: "Никогда".

 

     И вскричал я в скорби страстной: "Птица ты - иль дух ужасный,

     Искусителем ли послан, иль грозой прибит сюда, -

     Ты пророк неустрашимый! В край печальный, нелюдимый,

     В край, Тоскою одержимый, ты пришел ко мне сюда!

     О, скажи, найду ль забвенье, - я молю, скажи, когда?"

             Каркнул Ворон: "Никогда".

 

    "Ты пророк, - вскричал я, - вещий! "Птица ты - иль дух зловещий,

     Этим небом, что над нами, - богом, скрытым навсегда, -

     Заклинаю, умоляя, мне сказать - в пределах Рая

     Мне откроется ль святая, что средь ангелов всегда,

     Та, которую Ленорой в небесах зовут всегда?"

            Каркнул Ворон: "Никогда".

 

     И воскликнул я, вставая: "Прочь отсюда, птица злая!

     Ты из царства тьмы и бури, - уходи опять туда,

        Не хочу я лжи позорной, лжи, как эти перья, черной,

     Удались же, дух упорный! Быть хочу - один всегда!

     Вынь свой жесткий клюв из сердца моего, где скорбь - всегда!"

            Каркнул Ворон: "Никогда".

 

     И сидит, сидит зловещий Ворон черный, Ворон вещий,

     С бюста бледного Паллады не умчится никуда.

     Он глядит, уединенный, точно Демон полусонный,

     Свет струится, тень ложится, - на полу дрожит всегда.

     И душа моя из тени, что волнуется всегда.

            Не восстанет - никогда!

                                        Перевод К. Бальмонта

 

 

                АННАБЕЛЬ-ЛИ

 

             Это было давно, это было давно,

                В королевстве приморской земли:

             Там жила и цвела та, что звалась всегда,

                Называлася Аннабель-Ли,

             Я любил, был любим, мы любили вдвоем,

                Только этим мы жить и могли.

 

             И, любовью дыша, были оба детьми

                В королевстве приморской земли.

             Но любили мы больше, чем любят в любви, -

                Я и нежная Аннабель-Ли,

             И, взирая на нас, серафимы небес

                Той любви нам простить не могли.

 

             Оттого и случилось когда-то давно,

                В королевстве приморской земли, -

             С неба ветер повеял холодный из туч,

                Он повеял на Аннабель-Ли;

             И родные толпой многознатной сошлись

                И ее от меня унесли,

             Чтоб навеки ее положить в саркофаг,

                В королевстве приморской земли.

 

             Половины такого блаженства узнать

                Серафимы в раю не могли, -

             Оттого и случилось (как ведомо всем

                В королевстве приморской земли), -

             Ветер ночью повеял холодный из туч

                И убил мою Аннабель-Ли.

 

             Но, любя, мы любили сильней и полней

                Тех, что старости бремя несли, -

                Тех, что мудростью нас превзошли, -

             И ни ангелы неба, ни демоны тьмы,

                Разлучить никогда не могли,

             Не могли разлучить мою душу с душой

                Обольстительной Аннабель-Ли.

 

             И всегда луч луны навевает мне сны

                О пленительной Аннабель-Ли:

             И зажжется ль звезда, вижу очи всегда

                Обольстительной Аннабель-Ли;

             И в мерцаньи ночей я все с ней, я все с ней,

             С незабвенной - с невестой - с любовью моей -

                Рядом с ней распростерт я вдали,

                В саркофаге приморской земли.

                                                Перевод К. Бальмонта

 

                    

 

                КОЛОКОЛЬЧИКИ И КОЛОКОЛА

 

                         1.

                   Слышишь, сани мчатся в ряд,

                          Мчатся в ряд!

                       Колокольчики звенят,

       Серебристым легким звоном слух наш сладостно томят,

            Этим пеньем и гуденьем о забвеньи говорят.

                  О, как звонко, звонко, звонко,

                  Точно звучный смех ребенка,

                      В ясном воздухе ночном

                        Говорят они о том,

                      Что за днями заблужденья

                      Наступает возрожденье,

       Что волшебно наслажденье - наслажденье нежным сном.

                    Сани мчатся, мчатся в ряд,

                       Колокольчики звенят,

            Звезды слушают, как сани, убегая, говорят,

                       И, внимая им, горят,

            И мечтая, и блистая, в небе духами парят;

                       И изменчивым сияньем

                       Молчаливым обаяньем,

       Вместе с звоном, вместе с пеньем, о забвеньи говорят.

 

                         2.

                  Слышишь к свадьбе звон святой,

                             Золотой!

       Сколько нежного блаженства в этой песне молодой!

                   Сквозь спокойный воздух ночи

                    Словно смотрят чьи-то очи

                            И блестят,

           И в волны певучих звуков на луну они глядят.

                    Из призывных дивных келий,

                     Полны сказочных веселий,

             Нарастая, упадая, брызги светлые летят.

                  Вновь потухнут, вновь блестят,

                     И роняют светлый взгляд

       На грядущее, где дремлет безмятежность нежных снов.

             Возвещаемых согласьем золотых колоколов!

 

                         3.

                      Слышишь, воющий набат,

                      Точно стонет медный ад!

       Эти звуки, в дикой муке, сказку ужасов твердят.

                      Точно молят им помочь,

                    Крик кидают прямо в ночь,

                     Прямо в уши темной ночи

                           Каждый звук,

                      То длиннее, то короче,

                     Выкликает свой испуг, -

                      И испуг их так велик,

                     Так безумен каждый крик,

           Что разорванные звоны, неспособные звучать,

       Могут только биться, виться, и кричать, кричать, кричать!

                     Только плакать о пощаде,

                       И к пылающей громаде

                      Вопли скорби обращать!

                    А меж тем огонь безумный,

                     И глухой и многошумный,

                            Все горит,

                     То из окон, то по крыше,

                    Мчится выше, выше, выше,

                       И как будто говорит:

                              Я хочу

          Выше мчаться, разгораться, встречу лунному лучу,

       Иль умру, иль тотчас-тотчас вплоть до месяца взлечу!

                     О, набат, набат, набат,

                      Если б ты вернул назад

          Этот ужас, это пламя, эту искру, этот взгляд,

                     Этот первый взгляд огня,

       О котором ты вещаешь, с плачем, с воплем, и звеня!

                    А теперь нам нет спасенья,

                      Всюду пламя и кипенье,

                    Всюду страх и возмущенье!

                           Твой призыв,

                    Диких звуков несогласность

                     Возвещает нам опасность,

          То растет беда глухая, то спадает, как прилив!

      Слух наш чутко ловит волны в перемене звуковой,

       Вновь спадает, вновь рыдает медно-стонущий прибой!

 

                         4.

                     Похоронный слышен звон,

                           Долгий звон!

      Горькой скорби слышны звуки, горькой жизни кончен сон.

            Звук железный возвещает о печали похорон!

                      И невольно мы дрожим,

                      От забав своих спешим

           И рыдаем, вспоминаем, что и мы глаза смежим.

                      Неизменно-монотонный,

                     Этот возглас отдаленный,

                     Похоронный тяжкий звон,

                           Точно стон,

                        Скорбный, гневный,

                           И плачевный,

                     Вырастает в долгий гул,

       Возвещает, что страдалец непробудным сном уснул.

                   В колокольных кельях ржавых,

                     Он для правых и неправых

                     Грозно вторит об одном:

       Что на сердце будет камень, что глаза сомкнутся сном.

                     Факел траурный горит,

       С колокольни кто-то крикнул, кто-то громко говорит,

                    Кто-то черный там стоит,

                       И хохочет, и гремит,

                       И гудит, гудит, гудит,

                    К колокольне припадает,

                     Гулкий колокол качает,

                     Гулкий колокол рыдает,

                     Стонет в воздухе немом

              И протяжно возвещает о покое гробовом.

                                          Перевод К. Бальмонта

 

 

                       СОН ВО СНЕ

 

                     Пусть останется с тобой

                     Поцелуй прощальный мой!

                     От тебя я ухожу,

                     И тебе теперь скажу:

                     Не ошиблась ты в одном, -

                     Жизнь моя была лишь сном.

                     Но мечта, что сном жила,

                     Днем ли, ночью ли ушла,

                     Как виденье ли, как свет,

                     Что мне в том, - её уж нет.

                     Все, что зрится, мнится мне,

                     Все есть только сон во сне.

 

                     Я стою на берегу,

                     Бурю взором стерегу.

                     И держу в руках своих

                     Горсть песчинок золотых.

                     Как они ласкают взгляд!

                     Как их мало! Как скользят

                     Все - меж пальцев - вниз, к волне,

                     К глубине - на горе мне!

                     Как их бег мне задержать,

                     Как сильнее руки сжать?

                    Сохранится ль хоть одна,

                     Или все возьмет волна?

                     Или то, что зримо мне,

                     Все есть только сон во сне?

                                   Перевод К. Бальмонта

 

 

                              ЛИНОР

 

         О, сломан кубок золотой! душа ушла навек!

         Скорби о той, чей дух святой - среди Стигийских рек.

         Гюи де Вир! Где весь твой мир? Склони свой темный взор:

         Там гроб стоит, в гробу лежит твоя любовь, Линор!

         Пусть горький голос панихид для всех звучит бедой,

         Пусть слышим мы, как нам псалмы поют в тоске святой,

         О той, что дважды умерла, скончавшись молодой.

 

         "Лжецы! Вы были перед ней - двуликий хор теней.

         И над больной ваш дух ночной шепнул: Умри скорей!

         Так как же может гимн скорбеть и стройно петь о той,

         Кто вашим глазом был убит и вашей клеветой,

         О той, что дважды умерла, невинно-молодой?"

 

          Peccavimus: но не тревожь напева похорон,

         Чтоб дух отшедший той мольбой с землей был примирен.

         Она невестою была, и Радость в ней жила,

         Надев несвадебный убор, твоя Линор ушла.

         И ты безумствуешь в тоске, твой дух скорбит о ней,

         И свет волос ее горит, как бы огонь лучей,

         Сияет жизнь ее волос, но не ее очей.

 

         "Подите прочь! В моей душе ни тьмы, ни скорби нет.

         Не панихиду я пою, а песню лучших лет!

         Пусть не звучит протяжный звон угрюмых похорон,

         Чтоб не был светлый дух ее тем сумраком смущен.

         От вражьих полчищ гордый дух, уйдя к друзьям, исчез,

         Из бездны темных Адских зол в высокий мир Чудес,

         Где золотой горит престол Властителя Небес".

                                                          Перевод К. Бальмонта

                         

                                  

                     СТРАНА СНОВ

 

               Дорогой темной, нелюдимой,

               Лишь злыми духами хранимой,

               Где некий черный трон стоит,

               Где королева Ночь царит,

               До этих мест, в недавний миг,

               Из крайней Фуле я достиг,

          Из той страны, где вечно сны, где чар высоких постоянство,

               Вне Времени - и вне Пространства.

 

          Бездонные долины, безбрежные потоки,

          Провалы и пещеры. Гигантские леса,

          Их сумрачные формы - как смутные намеки,

          Никто не различит их, на всем дрожит роса.

         Возвышенные горы, стремящиеся вечно

          Обрушиться, сквозь воздух, в моря без берегов,

          Течения морские, что жаждут бесконечно

          Взметнуться ввысь, к пожару горящих облаков.

          Озера, беспредельность просторов полноводных,

          Немая бесконечность пустынных мертвых вод,

          Затишье вод пустынных, безмолвных и холодных,

          Со снегом спящих лилий, сомкнутых в хоровод.

 

          Близ озерных затонов, меж далей полноводных,

          Близ этих одиноких печальных мертвых вод,

          Близ этих вод пустынных, печальных и холодных,

          Со снегом спящих лилий, сомкнутых в хоровод, -

          Близ гор, - близ рек, что вьются, как водные аллеи,

          И ропщут еле слышно, журчат - журчат всегда, -

          Вблизи седого леса, - вблизи болот, где змеи,

          Где только змеи, жабы, да ржавая вода, -

          Вблизи прудков зловещих и темных ям с водою,

          Где притаились Ведьмы, что возлюбили мглу, -

          Вблизи всех мест проклятых, насыщенных бедою,

          О, в самом нечестивом и горестном углу, -

          Там путник, ужаснувшись, встречает пред собою

          Закутанные в саван видения теней,

          Встающие внезапно воздушною толпою,

          Воспоминанья бывших невозвратимых Дней.

          Все в белое одеты, они проходят мимо,

          И вздрогнут, и, вздохнувши, спешат к седым лесам,

          Виденья отошедших, что стали тенью дыма,

          И преданы, с рыданьем, Земле - и Небесам.

 

          Для сердца, чьи страданья - столикая громада,

          Для духа, что печалью и мглою окружен,

          Здесь тихая обитель, - услада, - Эльдорадо, -

          Лишь здесь изнеможенный с собою примирен.

          Но путник, проходящий по этим дивным странам,

          Не может - и не смеет открыто видеть их,

          Их таинства навеки окутаны туманом,

          Они полу сокрыты от слабых глаз людских.

          Так хочет их Властитель, навеки возбранивший

          Приоткрывать ресницы и поднимать чело,

          И каждый дух печальный, в пределы их вступивший,

          Их может только видеть сквозь дымное стекло.

 

          Дорогой темной, нелюдимой,

          Лишь злыми духами хранимой,

          Где некий черный трон стоит,

          Где королева Ночь царит,

          Из крайних мест, в недавний миг,

          Я дома своего достиг.

                               Перевод К. Бальмонта

 

 

                              ЛЕЛЛИ

 

                         Исполнен упрека,

                         Я жил одиноко,

                 В затоне моих утомительных дней,

          Пока белокурая нежная Лелли не стала стыдливой

                                            невестой моей,

          Пока златокудрая юная Лелли не стала счастливой

                                            невестой моей.

 

                         Созвездия ночи

                         Темнее, чем очи

                  Красавицы-девушки, милой моей.

                         И свет бестелесный

                         Вкруг тучки небесной

                  От ласково-лунных жемчужных лучей

          Не может сравниться с волною небрежной

                              ее золотистых воздушных кудрей,

          С волною кудрей светлоглазой и скромной

           невесты - красавицы, Лелли моей.

 

                        Теперь привиденья

                        Печали, Сомненья

                 Боятся помедлить у наших дверей.

                        И в небе высоком

                        Блистательным оком

                 Астарта горит все светлей и светлей.

          И к ней обращает прекрасная Лелли

                     сиянье своих материнских очей,

          Всегда обращает к ней юная Лелли

                     фиалки своих безмятежных очей.

                                                 Перевод К. Бальмонта

 

 

                                     

                                 Озеро

 

                    Я часто на рассвете дней

                    Любил, скрываясь от людей,

                    В глухой забраться уголок,

                    Где был блаженно одинок

                    У озера, средь черных скал,

                    Где сосен строй кругом стоял.

 

                    Но лишь стелила полог свой

                    Ночь надо мной и над землёй

                    И ветер веял меж дерев,

                    Шепча таинственный напев,

                    Как в темной сонной тишине

                    Рождался странный страх во мне

                    И этот страх мне сладок был -

                    То чувство я б не объяснил

                    Ни за сокровища морей,

                    Ни за любовь, что всех сильней, -

                    Будь даже та любовь твоей.

 

                    Таилась смерть в глухой волне,

                    Ждала могила в глубине

                    Того, кто здесь, томим тоской,

                    Мечтал найти душе покой

                    И мог бы, одинок и нем,

                    У мрачных вод обресть Эдем.

                                           Перевод Г. Бена

 

 

                              Спящая

 

                  В ночи июня, под луной,

                  Томим волшебной тишиной,

                  Стоял я. Слабый свет струя,

                  Дианы мутные края

                  Мерцали мне издалека,

                  С их золотого ободка

                  Пар наркотический стекал

                  На темные вершины скал,

                  Густел и падал, как роса,

                  И были капель голоса

                  Как еле слышный звон хрустальный

                  Далекой музыки печальной.

                  Вот у заброшенных руин

                  Качнулся сонный розмарин;

                  И ветер лилии склонил

                  Над зарослью немых могил;

                  Смотри! черней, чем Стикс, вода

                  В тумане спящего пруда, -

                  Он не проснется никогда!

                  Все замерло - лишь ночь кругом!

                  И спит с распахнутым окном

                  Ирэн, в сиянье голубом!

 

                  О Госпожа! твое окно

                  Беспечно так растворено!

                  И ветерки с ночных дерев

                  Порхают, в комнату влетев.

                  Бесплотные, они снуют,

                  Как призраки, и там и тут,

                  Теней лишь оставляя взмах

                  На стенах и на потолках,

                  Над дремой сомкнутых ресниц -

                  Взмывая вверх, бросаясь ниц!

                  О дорогая, зла не зная,

                  Что видишь ты, во снах витая?

                  В раздумье шепчутся листы -

                  Для них как чужестранка ты:

                  Так бледен лик твой, так длинна

                  Волос блистающих волна,

                  Так странна эта тишина!

 

                  Безмолвна ночь... в кругу теней

                  Толпятся тени все тесней!

                  О Небо! будь защитой ей!

                  Вы, злые чары, мчитесь мимо!

                  Священным промыслом хранима,

                  Пусть вечно так лежит она,

                  Как луч, светла и холодна,

                  В волшебный сон погружена!

 

                  Ты спишь, любовь!.. в кругу теней

                  Тот сон все глубже и темней!

                  Как будто Рок дохнул над ней!

                  И чудится: за тьмой укрыт,

                  Червь, извиваясь, к ней скользит;

                  И в дебрях полуночных - склеп,

                  Как хищник, алчен и свиреп,

                  Над новой жертвой с торжеством

                  Зловещим хлопает крылом, -

                  Гробница та вдали от глаз,

                 В которую она не раз

                  Бросала камень, расшалясь,

                  И, тайной жуткою шутя,

                  Прочь мчалась - грешное дитя!

                  И ей, дрожащей, эхом был

                  Стон мертвецов из мглы могил!

                                         Перевод Г. Кружкова

 

 

                               Анни

 

                       Закончена с жизнью

                          Опасная схватка,

                       Болезнь разрешилась,

                          Прошла лихорадка,

                       Зовут ее Жизнь,

                          А она - лихорадка.

 

                       Бессильность, недвижность

                          Томят меня мало.

                       Да, сил я лишился,

                          Но мне полегчало, -

                       Да, я неподвижен,

                          Но мне полегчало.

 

                       Спокойно в постели

                          Лежу распростертый,

                       И всякий, кто взглянет,

                          Подумает: мертвый.

                       Он взглянет и вздрогнет

                          И вымолвит: мертвый.

 

                       Боренью, горенью,

                          Страданью, стенанью

                       Конец положило

                          Одно содроганье -

                       Ах, в сердце мучительное

                          Содроганье!

 

                       Болезнь - лихорадка,

                          Головокруженье -

                       Прошли, миновало

                          Души исступленье -

                       Зовут его Жизнь,

                             А оно - исступленье.

 

                       Не ведал я в жизни

                          Ужасней напасти,

                       Чем жажда в волнах

                          Иссушающей страсти,

                       Средь мутной реки

                          Богом проклятой страсти,

                       Но влагой иной

                          Я спасен от напасти:

 

                       Пробился к губам

                          В колыбельном покое

                       Источник, таящийся

                          Здесь, под землею,

                       От вас в двух шагах,

                          У меня под землею.

 

                       Вотще о моем

                          Не скорбите уделе,

                       Что сплю я во мраке

                          На тесной постели,

                       О, не зарекайтесь

                          От этой постели!

                      Для сна не бывало

                          Прекрасней постели.

 

                       Душа моя в ней

                          Забывает о грозах,

                       Светлеет и не

                       Сожалеет о розах,

                       О трепете страсти,

                          О миртах и розах:

 

                       В блаженном безмолвии

                          После развязки

                       Над нею склонились

                          Анютины глазки,

                       Святой розмарин

                          И анютины глазки,

                       Девичья невинность,

                          Анютины глазки.

 

                       Душа отдыхает,

                          Купаясь в тумане

                       Мечтаний о верной

                          Пленительной Анни,

                       И тонет в струящихся

                          Локонах Анни.

                       

                Познал я объятий

                          Восторг нестерпимый

                       И тихо уснул

                          На груди у любимой -

                       И день мой померк

                          На груди у любимой.

 

                       Она меня теплым

                          Покровом укрыла

                       И ангелов рая

                          О мире молила,

                       О благе моем

                          Их царицу молила.

 

                       И вот я спокойно

                          Лежу распростертый

                       (В любви я забылся!) -

                          Вы скажете: мертвый?

                       Но как я спокойно

                          Лежу распростертый

                       (И грежу об Анни!) -

                          Вы скажете: мертвый?

                       Вы взглянете, вздрогнете,

                          Скажете: мертвый!

 

                       Но ярче всех ярких

                          Светил в мирозданье

                       Зажглось мое сердце

                          Сиянием Анни,

                       Его озаряет

                          Любовь моей Анни,

                       И память о свете

                          В очах моей Анни.

                                    Перевод А. Сергеева

 

 

                       Эльдорадо

                           

                      Между гор и долин

                      Едет рыцарь один,

                   Никого ему в мире не надо.

                      Он все едет вперед,

                      Он все песню поет,

                   Он замыслил найти Эльдорадо.

 

                      Но в скитаньях - один

                      Дожил он до седин,

                   И погасла былая отрада.

                      Ездил рыцарь везде,

                      Но не встретил нигде,

                   Не нашел он нигде Эльдорадо.

 

                      И когда он устал,

                      Пред скитальцем предстал

                   Странный призрак - и шепчет: "Что надо?"

                      Тотчас рыцарь ему:

                      "Расскажи, не пойму,

                   Укажи, где страна Эльдорадо?"

 

                      И ответила Тень:

                      "Где рождается день,

                   Лунных Гор где чуть зрима громада.

                      Через ад, через рай,

                      Все вперед поезжай,

                   Если хочешь найти Эльдорадо!"

                                       Перевод К. Бальмонта

 

Итальянский романтизм

Джакомо Леопарди (1798-1837)

К СЕБЕ САМОМУ

Теперь ты умолкнешь навеки,Усталое сердце. Исчез тот последний обман,Что мнился мне вечным. Исчез. Я в раздумиях ясныхПостиг, что погасла не толькоНадежда, но даже желанье обманов прекрасных.Умолкни навеки. ДовольноТы билось. Порывы твоиНапрасны. Земля недостойнаИ вздоха. Вся жизнь-Лишь горечь и скука. Трясина - весь мир.Отныне наступит покой. Пусть тебя наполняютМученья последние. Нашему родуСудьба умереть лишь дает. Презираю отныне,Природа, тебя - торжествоТаинственных сил, что лишь гибель всему предлагаютИ вечную тщетность всего.                                  Перевод А. Ахматовой

ПАЛИНОДИЯ[24]

Я заблуждался, добрый Джино; яДавно и тяжко заблуждался. ЖалкойИ суетной мне жизнь казалась, век жеНаш мнился мне особенно нелепым...Невыносимой речь моя былаУшам блаженных смертных, если можноИ следует звать человека смертным.Но из благоухающего раяСтал слышен изумленный, возмущенныйСмех племени иного. И ониСказали, что, неловкий неудачник,Неопытный в усладах, не способныйК веселью, я считаю жребий свойЕдинственный - уделом всех, что всеНесчастны, точно я. И вот, средь дымаСигар, хрустения бисквитов, крикаРазносчиков напитков и сластей,Средь движущихся чашек, среди ложекМелькающих блеснул моим глазамНедолговечный свет газеты. ТотчасМне стало ясно общее довольствоИ радость жизни смертного. Я понялСмысл высший и значение земныхВещей, узнал, что путь людей усеянЦветами, что ничто не досаждаетНам и ничто не огорчает насЗдесь, на земле. Познал я также разумИ добродетель века моего,Его науки и труды, егоВысокую ученость. Я увидел,Как от Марокко до стены Китайской,От Полюса до Нила, от БостонаДо Гоа все державы, королевства,Все герцогства бегут не чуя ногЗа счастьем и уже его схватилиЗа гриву дикую или за кончикХвоста. Все это видя, размышляяИ о себе, и о своей огромнойОшибке давней, устыдился я. Век золотой сейчас прядут, о Джино,Трех парок веретена. ОбещаютЕго единодушно все газеты,Везде, на разных языках. ЛюбовьВсеобщая, железные дороги,Торговля, пар, холера, тиф прекрасноСоединят различные народыИ климаты; никто не удивится,Когда сосна иль дуб вдруг источатМед иль закружатся под звуки вальса.Так возросла, а в будущем сильнейМощь кубов перегонных возрастет,Реторт, машин, пославших вызов небу,Что внуки Сима, Хама и ЯфетаУже сейчас летают так свободноИ будут все свободнее летать. Нет, желудей никто не будет есть,Коль голод не понудит; но оружьеНе будет праздным. И земля с презреньемИ золото, и серебро отвергнет,Прельстившись векселями. И, как прежде,Счастливое людское племя будетКровь ближних проливать своих: ЕвропаИ дальний брег Атлантики - приютЦивилизации последний - будутЯвлять собой кровавые поляСражений всякий раз, как роковаяПричина - в виде перца, иль корицы,Иль сахарного тростника, иль вещиЛюбой другой, стать золотом способной,-Устроит столкновенье мирных толп,И при любом общественном устройствеВсегда пребудут истинная ценностьИ добродетель, вера, справедливостьОбщественным удачам чужды, вечноПосрамлены, побеждены пребудут -Уж такова природа их: всегдаНа заднем плане прятаться. А наглость,Посредственность, мошенничество будутГосподствовать, всплывая на поверхность.Могущество и власть (сосредоточитьИли рассеять их) - всегда во злоВладеющий распорядится ими.Вовеки добрым людям будет плохо,А негодяям - хорошо; и будетМир ополчаться против благородныхЛюдей; вовеки клевета и завистьТиранить будут истинную честь.И будет сильный слабыми питаться,Голодный нищий будет у богатыхСлугою и работником; в любойОбщественной формации, везде -Где полюс иль экватор - вечно будетТак до поры, пока земли приютаИ света солнца люди не лишатся.И зарождающийся золотойВек должен на себе нести печатьВеков прошедших, потому что сотниНачал враждебных, несогласий прячетСама природа общества людского,И примирить их было не даноНи мощи человека, ни уму,С тех пор как славный род наш появилсяНа свет; и будут перед ними так жеБессильны все умы, все начинаньяИ все газеты наших дней. А чтоКасается важнейшего, то счастьеЖивущих будет полным и доселеНевиданным. Одежда - шерстянаяИль шелковая - с каждым днем все мягчеИ мягче будет. Сбросив мешковину,Свое обветренное тело в хлопокИ фетр крестьяне облекут. И лучшеПо качествам, изящнее на видКовры и покрывала станут, стулья,Столы, кровати, скамьи и диваны,Своей недолговечной красотойЛюдские радуя жилища. КухнюЗаймет посуда небывалых форм.Проезд, верней, полет Париж - Кале,Оттуда - в Лондон, Лондон - ЛиверпульТак будет скор, что нам и не представить;А под широким ложем Темзы будетПрорыт тоннель - проект бессмертный, дерзкий,Волнующий умы уж столько лет.Зажгутся фонари, но безопасностьОстанется такою же, как нынче,На улицах безлюдных и на главныхПроспектах городов больших. И этаБлаженная судьба, и эта радость-Дар неба поколениям грядущим. Тот счастлив, кто, покуда я пишу,Кричит в руках у бабки повивальной!Они застанут долгожданный день,Когда определит научный опыт -И каждая малютка с молокомКормилицы узнает это,- сколькоКруп, мяса, соли поглощает городЗа месяц; сколько умерших и сколькоРодившихся записывает старыйСвященник; и когда газеты - жизньВселенной и душа ее, источникЕдинственный познанья всех эпох,-Размножившись при помощи машинМильонным тиражом, собой покроютДолины, горы и простор безбрежныйМорей, подобно стаям журавлиным,Летящим над широкими полями. Как мальчик, мастерящий со стараньемДворец, и храм, и башню из листочковИ щепок, завершив едва постройку,Все тотчас рушит, потому что этиЛисточки, щепки для работы новойНужны, так и природа, доведяДо совершенства всякое свое,Искусное подчас, сооруженье,Вмиг начинает разрушать его,Швыряя вкруг разрозненные части,И тщетно было бы оберегатьСебя или другого от игрыУжасной этой, смысл которой скрытОт нас навеки; люди, изощряясьНа тысячи ладов, рукой умелойДеянья доблестные совершают;Но всяческим усильям вопрекиЖестокая природа, сей ребенокНепобедимый, следует капризуЛюбому своему и разрушеньеВсе время чередует с созиданьем.И сонм разнообразных, бесконечных,Мучительных недугов и несчастийНад смертным тяготеет, ждущим тупоНеотвратимой гибели. Внутри,Снаружи злая сила разрушеньяНастойчиво преследует егоИ, будучи сама неутомимой,Его терзает до поры, покаНе упадет он бездыханный наземь,Сраженный матерью своей жестокой.А худшие несчастья человека,О благородный друг мой,- смерть и старость,Которые рождаются в тот миг,Когда губами нежного соска,Питающего жизнь, дитя коснется.Мне кажется, что это изменитьВек девятнадцатый (и те, что следомИдут) едва ли более способны,Чем век десятый иль девятый. ЕслиВозможно именем своим назватьМне истину хоть иногда,- скажу,Что человек несчастен был и будетВо все века, и не из-за формацийОбщественных и установок, ноПо непреодолимой сути жизни,В согласье с мировым законом, общимЗемле и небу. Лучшие умыСтолетья моего нашли иное,Почти что совершенное решенье:Сил не имея сделать одногоСчастливым, им они пренебреглиИ стали счастия искать для всех;И, обретя его легко, ониХотят из множества несчастных, злыхЛюдей - довольный и счастливый сделатьНарод: и это чудо, до сих порГазетой, и журналом, и памфлетомНе объясненное никак, приводитВ восторг цивилизованное стадо.О, разум, о, умы, о, выше силДар нынешнего века проницать!Какой урок познанья, как обширныИсследованья в областях высокихИ в областях интимных, нашим векомРазведанные для веков грядущих. Один твой друг, о досточтимый Джино,Маэстро опытный стихосложенья,Знаток наук, искусства критик тонкий,Талант, да и мыслитель из таких,Что были, есть и будут, мне сказал:"Забудь о чувстве. Никому в наш век,Который интерес нашел лишь в том,Что обществу полезно, и которыйЛишь экономикой серьезно занят,До чувства нету дела. Так зачемИсследовать сердца свои? Не надоВ себе самом искать для песен тему!Пой о заботах века своегоИ о надежде зрелой!" Наставленье,Столь памятное мне! Я засмеялся,Когда комичный чем-то голос этотСказал мне слово странное "надежда"-Похожее на звуки языка,Забытого в младенчестве. СейчасЯ возвращаюсь вспять, иду к быломуИным путем - согласен я с сужденьем,Что, если хочешь заслужить у векаХвалу и славу - не противоречьЕму, с ним не борись, а повинуйся,Заискивая: так легко и простоОкажешься средь звезд. И все же я,Стремящийся со страстью к звездам, делатьПредметом песнопений нужды векаНе стану - ведь о них и так все большеЗаботятся заводы. Но сказатьХочу я о надежде, той надежде,Залог которой очевидный богиУже нам даровали: новым счастьемСияют губы юношей и щеки,Покрытые густыми волосами. Привет тебе, привет, о первый лучГрядущего во славе века. Видишь,Как радуются небо и земля,Сверкают взоры женские, летаетПо балам и пирам героев слава.Расти, расти для родины, о племяМогучее. В тени твоих бородИталия заблещет и ЕвропаИ наконец весь мир вздохнет спокойно.Ликуйте, милые потомки,- вамЗаветный уготован плод - о немДавно мечтали: суждено увидетьВам, как повсюду воцарится радость,Как старость будет юности счастливей,Как в локоны завьется борода,Которая сейчас короче ногтя.                      Перевод А. Ахматовой

 

[1] Дословно: потерянное дитя (франц.). Так назывался часовой на передовом посту в армии времен французской революции 1789 года

 

[2] Так назвали тетрадь стихов Блейка, случайно найденную художником Россетти.

[3] Тетрадь стихов Блейка, найденная у некоего мистера Пикеринга.

[4] Посвящено Джону Эддлстону, певчему в Кембридже, с которым Байрон был очень дружен и который подарил Байрону сердоликовое сердечко.

[5] Посвящено Мэри Чаворт

[6] Другой вариант перевода предыдущего стихотворения.

[7] Современные английские исследовали считают, что под именем Тирзы Байрон имеет в виду Джона Эддлстона, друга по Кембриджу, умершему в 1811 году

[8] Обличение членов палаты лордов – инициаторов закона о введении смертной казни для луддитов, разрушителей станков, протестующих против массовых увольнений рабочих.

[9] Другой вариант перевода того же стихотворения

[10] Орден, введённый Наполеоном, которому и посвящено стихотворение.

[11] Шильон – Шильонский замок, где томился герой поэмы Байрона «Шильонский узник». Стихотворение обычно печатается вместе с поэмой в качестве посвящения.

[12] Кефалония – греческий остров, где Байрон долгое время жил, организуя вооруженное восстание греков против Турции.

[13] Речь идёт о Наполеоне.

[14] Женевское озеро в Швейцарии.

[15] Название горы в Швейцарских Альпах, окружающих Женевское озеро.

[16] Кларан – город в Швейцарии.

[17] Гайдэ – вторая возлюбленная Дон Жуана

[18] Написано по поводу того, что Дон Жуан полюбил другую

[19] Древнее название Ирландии, которая была в 16 веке завоёвана англичанами и в 1801 году лишена последних остатков самостоятельности. Но в Ирландии никогда не прекращалось освободительное движение, которому и сочувствует Шелли.

[20] Озимандия - вымышленное имя восточного царя-деспота.

[21]Тифон — огнедышащее чудовище, олицетворение вулканов и землетрясений у древних греков.

 

[22] Современный переводчик и поэт, посвятивший своё стихотворение французской поэтессе.

[23] Стихотворение построено как диалог Поэта и Музы

[24] Палинодия (лат.) – двойное отречение.

---

Дата добавления: 2021-03-18; просмотров: 103; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!