Кыш, Двапортфеля и целая неделя 23 страница
Тётенька и Гудецкий из Нижнего Тагила продолжали, ничего не замечая вокруг, рисовать буквы.
Я подошёл к ребятам. Сева шепнул мне:
– Что же, теперь ждать, когда они малевать кончат?
«Действительно», – подумал я и кашлянул. Гундосова повернула голову в нашу сторону и строго спросила с высоты:
– Кто вы, дети?
– Здравствуйте, держитесь крепче, – для начала сказал я, а Симка ответил:
– Мы пионерский патруль по охране и защите природы!
– Это хорошо. Охраняйте. Молодцы! – похвалила нас тётенька и снова повернулась лицом к стене.
– Между прочим, товарищ Гундосова, вы нарушаете постановление Крымского областного Совета, – осторожно сказал Сева.
– Только держитесь крепче, – сказал я, а тётенька, обернувшись, изумлённо протянула:
– Я-а-а? Наруша-а-а-ю?
– Да, вы, – сказал Сева.
Симка подошёл с аппаратом поближе, и голубая вспышка на миг озарила изумлённое и уже немного испуганное лицо тётеньки.
– Михаил Иваныч! Михаил Иваныч! – крикнула она.
– Что вам здесь надо? – громко и строго спросил нас Гудецкий из Нижнего Тагила. – Почему вы болтаетесь в горах в такой ранний час?
– Мы из-за вас болтаемся! – начиная злиться, сказал Сева.
– Вы подумайте! Грубят! – возмутилась Гундосова. – Жаль, что нельзя вызвать милицию! Жаль!
В этот момент к нам подошёл Василий Васильевич и сказал:
– Можете рассматривать меня, граждане, как представителя милиции. Инспектор угрозыска Васильев. Вот удостоверение.
|
|
|
– Михаил Иваныч! Лидия Пална! – крикнул Федя. – Не спорьте. Мы попались! Стирайте всё, пока не поздно!
– То есть что значит «стирайте»? – спросил Гудецкий.
– А то, что вы портите своими фамилиями природу! – сказал я.
– Вы, наверно, и на живых деревьях ножом вырезаете? – добавил Сева, а Симка ещё раз щёлкнул вспышкой.
– Вам, гражданка Гундосова, и вам, гражданин Гудецкий, я от души советую стереть ацетоном свои фамилии. И будем считать, что инцидент исчерпан, – сказал Василий Васильевич.
Гундосова, ничего не ответив, поставила кисточкой точку, прошла по уступу и с решительным видом приблизилась к нам.
– Я ничего стирать не собираюсь, – сказала она, – и вы не имеете права фотографировать и шантажировать отдыхающих.
– А вы что, простите, приехали специально для того, чтобы увековечить на скалах своё имя и уехать обратно? – спросил Василий Васильевич.
– Так поступают тысячи людей! Это стало традицией! – сказала Гундосова.
– К сожалению, дурной, – заметил Василий Васильевич.
– Я ничего не изуродовала! – сказала Гундосова.
– Взяли бы да кипарис посадили около шоссе, если вам хочется память о себе оставить в Крыму, – посоветовал Сева.
– Эх, вы! – добавил Симка.
|
|
|
– Всего хорошего, и не смейте мне угрожать. Я никого не боюсь! – сказала Гундосова.
Она ушла вниз по тропе и даже ни разу не оглянулась. И вот тогда пожилой человек – Гудецкий, про которого в разговоре с тётенькой мы совсем забыли, сказал нам дрожащим голосом:
– Товарищи! Я же не могу слезть!.. Помогите! На подъём сюда я израсходовал все свои силы…
– Но всё-таки вам хватило их для получения третьего разряда по скалолазанию? – спросил Василий Васильевич улыбнувшись.
– Поверьте, я осознал свой поступок, на который решился после шестидесяти восьми лет безупречной жизни! Я хотел стереть свою фамилию с лица скалы, но… увы!.. масляная краска!
Вид у Гудецкого был смешной и жалкий, и Сева сказал нам:
– Он осознал. Я лично ему верю.
– Но вы же могли подумать перед тем, как идти сюда для увековечивания своего имени. Не правда ли? – спросил Василий Васильевич.
– Поверьте, мне было внушено, что оставление своих фамилий в Крыму – старая и добрая традиция! И потом… потом… не за горами мой закат… Я одинок… и подумал, что, может быть, лет через пятьдесят кто-нибудь придёт сюда и прочтёт: «Гудецкий М. И. из Нижнего Тагила». Всё-таки память…
Сева забрался к Гудецкому и помог спуститься ему вниз. Потом попросил Федю отлить немного ацетона в консервную баночку и сказал нам, что смоет фамилию Гудецкого сам.
|
|
|
А Гудецкий действительно был очень расстроен и поклялся перед всеми нами, что непременно посадит два кипариса при въезде в Алупку. После этого он, очень смущённый, ушёл.
61
– Пойдём, на солнышке посидим, – сказал мне Василий Васильевич, и вот тут-то я и пожалел, что не взял с собой бутерброды. Кыш тоже хотел есть, жалобно поскуливал, и я чувствовал себя перед ним виноватым.
– Между прочим, Федя, – сказал Василий Васильевич, – я в первый же день обратил внимание на то, что ты потрясён красотой Крыма. Ты ходил, любовался морем, кипарисами, скалами и всё повторял: «Эх, сказать бы об этом!..» Теперь я жалею, что не посоветовал тебе тогда взять карандаш, лист бумаги и написать стихи.
– Таланту всё равно нет, – откликнулся Федя с высоты.
– А я уверен, что человек, потрясённый красотой, найдёт слова, чтобы сказать об этом! Ты, однако, нашёл другой выход для своих чувств. Исцарапал живот Геракла и вырезал на скамейке: «Крым – чудо природы. Охраняйте его».
– Ладно! Дальше не продолжайте, – смущённо попросил Федя. – И так дошло.
– Дошло, что преступно портить статуи, вазы и скамейки, а скалу, ты решил, измалёвывать не возбраняется. Между прочим, я не следил за тобой специально, но понять, для чего тебе крючья с верёвками, кисти и краски, было нетрудно. Кстати, зря ты завтра улетаешь из Крыма.
|
|
|
– Не завтра, а послезавтра. Откуда вы это знаете?
– Умозаключение. Кроме того, я знаю, что ты работаешь директором стадиона в своём городе. Но стадиона ещё нет. Он только строится, и тебе приходится трясти подрядчиков, доставать стройматериалы и агитировать общественность. (У Феди от изумления чуть не выпала из рук бутылка ацетона.) На этой работе ты с непривычки и расшатал свои нервишки. Вот тебя и послали отдохнуть. Верно?
– С женой, что ли, списались? – спросил Федя.
– Извини, не могу открыть тебе каналы информации. А улетать не советую. Глупостей ты наделал немало, исправить их и как следует отдохнуть ещё не поздно.
– Улечу. Не могу псу в глаза смотреть. Предал я его. Полюбил – и предал, – сказал Федя. Он яростно принялся смывать ацетоном буквы.
Ветер доносил до нас запах ацетона, и тогда Кыш, фыркая, отбегал в сторону. Вдруг он насторожился и сам встал в стойку, как охотничий пёс, чего никогда раньше не делал, постоял, потянул носом и куда-то понёсся. Я забеспокоился, но он немного погодя показался из-за деревьев, а за ним, держа в зубах что-то светло-жёлтое, с пупырышками и болтающейся головой, торопился… Норд! Он тяжело дышал после подъёма в гору, а Федя сидел лицом к скале и его не видел.
– Федя! – сказал Василий Васильевич. – Вон друг твой пришёл. Утку тебе на завтрак принёс. Полупотрошённую. Прямо сейчас на вертел годится.
– Какой ещё друг? – не оборачиваясь, мрачно сказал Федя.
– А ты посмотри.
Норд положил утку у подножия скалы и, смотря на раскачивающегося Федю, три раза пролаял: «Гав-рр! Гаврр! Гаврр!» После этого он сел около утки и не подпускал к ней изнемогавшего от любопытства Кыша.
– Я ему всё время про уток говорил. Вот он и подумал, что из-за них я его в отставку уволил… О умница! Отныне нема такой силы, чтобы нас разлучила! Ещё раз подчёркиваю: не-ма! – Последние слова Федя, наверно, говорил жене Нине, и эхо издалека повторило: «Не-ма!»
Пока он смывал последние буквы, я строил разные догадки насчёт утки и решил, что Норд её где-нибудь стянул.
– Почему? – спросил Василий Васильевич, которого так же, как меня, поразили ум и преданность Норда. – Почему непременно стянул? Почему не допустить, что пёс поступил честно, а не бросил вызов обществу, как, например, тип, лишивший павлина перьев.
– Но он же не мог эту утку купить! И в долг тоже не мог её попросить! – сказал я.
– Напротив! Я уверен, что у благородного пса был такой ход мысли: он, конечно, прекрасно знал слово «утка». Федя только и говорил ему про охоту, уток и так далее. И, возможно, неожиданное увольнение объяснил своей охотничьей нерадивостью. И, естественно, решил доказать человеку, которому поверил всей душой, что он не шалопай и тунеядец, а настоящий охотник. Я почему-то уверен, что он взял утку в долг. Такие личности не воруют! И если потерпевший обнаружится, то я сделаю всё, что в моих силах, для полного оправдания прекрасной собаки!
62
Пока мы разговаривали, Федя всё смыл ацетоном, банку, бутылку, молоток, кисть и тряпки бросил на землю и по тропе спустился к нам. Он первым делом молча и крепко пожал Норду лапу. И долго не выпускал её из своей руки. Потом поднял утку, завёрнутую в синюю бумагу.
– Ещё оттаять не успела. Свеженькая! Где же ты её добыл, верный друг? На складе? В магазине? Или у частного лица? На уголовное дело, выходит, я тебя толкнул? Отнёс бы ты её, что ли, обратно?
– Этого не стоит делать. Пёс обидится, – сказал Василий Васильевич. – Я предлагаю эту утку зажарить на вертеле, а другую купить в магазине, и отнести на кухню в «Кипарис».
– Дело говорите! У меня башка от голода кружится, – согласился Федя. – А почему вы думаете, что он стащил утку в «Кипарисе»?
– Вчера я случайно поинтересовался меню на завтра. «Утка жареная с гарниром», – сказал Василий Васильевич.
Кыш, почуяв, что дело пахнет жареным, таскал вместе с нами ветки и шишки для костра. Его развели на голом месте и окружили камнями, чтобы огонь не полз к сухой траве. Федя ловко выстругал вертел. На него насадили утку и вертеть поручили мне. А шею, ноги и потроха зажарили на углях и отдали собакам. Всё это быстро съел Кыш, а Норд от утятины отказался.
– Вот душа! Вот охотник! – удивлялся Федя.
Утка быстро зарумянилась, жир с неё капал на угли и вспыхивал. Дымок приятно щекотал ноздри. Я крутил вертел, сняв и кофту и рубашку, а остальные ворошили угольки и разговаривали. Федя всё выпытывал у Василия Васильевича, откуда тот почти всё о нём знает, но Василий Васильевич отвечал:
– Профессиональная тайна.
Наконец он проткнул острой веточкой утиную грудку и ножки. Из них прыснул светлый сок. Я нарвал свежей травы. Утка немного остыла на ней. Федя разрезал её охотничьим ножом и выдал всем по куску.
Мы жадно набросились на них, и каждый из нас сказал Норду:
– Спасибо, старина!
Костёр мы забросали землёй и камнями…
– Пушкина больше не видел? – напоследок, у нашего дома, спросил меня Симка.
– Ха-ха-ха! – снова добродушно захохотали мои новые друзья и забрали у меня фотоаппарат со вспышкой.
63
Мама ждала меня у калитки. Первым делом она обняла сначала меня, а потом Кыша и расцеловала, как будто мы возвратились после долгой разлуки из кругосветного путешествия. Затем проверила, не расшиб ли я коленки, не ободрал ли руки и не изорвал ли её кофту. Затем заставила меня как следует умыться и усадила за стол завтракать.
– Мам, ты наставила столько еды, как будто я голодал целую неделю, – сказал я и не стал ничего есть. Только выпил чаю.
Потом мама начала меня расспрашивать, как проходила операция и кого мы разоблачали с Василием Васильевичем. Но я ответил, для того чтобы не выдавать Федю, что материалы операции будут обрабатываться и говорить о них ещё рано.
– Ты знаешь, когда я тебя обняла и поцеловала, мне показалось, что ты пропах дымом и чем-то жареным, – вдруг подозрительно сказала мама. – Вы там разводили костёр?
– Разводили. Без костра в горах нелегко.
– И что-нибудь жарили? Только правду! Ты поэтому сыт?
– Мы утку жарили! – сказал я и облизнулся.
– Вы застрелили её? – спросила мама.
– Нет, она была и без нас полупотрошённая.
– Хорошо. Продолжай секретничать, – обиделась мама. Она не понимала, что я сам немного погодя всё, что можно, ей расскажу и что не надо ничего у меня выпытывать.
Тут к нам забежал папа. Он уже успел пробежать два больших круга, раскраснелся и, разговаривая, подпрыгивал на месте, как спортсмен на разминке.
Он рассказал, что под утро к ним в палату пришёл Корней Викентич и вместо Василия Васильевича и Феди увидел в кроватях какие-то куклы. Шума он поднимать не стал, но пообещал беспощадно расправиться с нарушителями режима и вообще расформировать всю седьмую палату. Когда Корней Викентич ушёл, папа снова уснул, но его разбудил крик шеф-повара Анны Павловны. Папа выглянул вместе с Миловановым и Торием в окно и увидел Норда, убегающего от Анны Павловны с уткой в зубах. Он стянул её прямо с кухонного стола, и Анна Павловна кричала:
– Караул! Разбойник!!!
– Вот какие дела! Из всей палаты только я и Торий соблюдаем режим, – сказал папа.
– Не хвались, а то сам себя сглазишь, – сказал я.
Папа схватил со стола кусок колбасы и убежал.
64
Мы собрались идти на пляж, когда Анфиса Николаевна пришла с базара. Она принесла полную сумку всякой всячины – и овощей, и молодой картошки, и мяса, и две бутылки вина. И попросила нас ровно в три часа приходить к обеду.
– Скорей бы уж кончились все эти загадки и треволнения, – помечтала мама по дороге на пляж.
Мне очень хотелось перед купанием заглянуть в «Кипарис» и заступиться перед Корнеем Викентичем за Норда, сказать, что он вовсе не жулик, а самая преданная человеку собака, но мама меня не пустила.
В этот день я снова сам плавал – верней, держался на воде. Сева дал мне маску и дыхательную трубку, и я долго лежал между двух, обросших водорослями камней, первый раз в жизни рассматривая подводное царство Чёрного моря: парашютики медуз, крабиков, креветок, мелькавших вдалеке ставридок, приросшие к камням шляпки мидий и свои, казавшиеся увеличенными раза в два руки.
Я вылез из моря, когда совсем замёрз. Кыш лаял и звал меня от скуки. Я принёс в мешочке воды и облил его.
Мама читала и разрешила мне ненадолго сходить на папин пляж.
Папа, Левин, Осипов и Рыбаков снова сидели на площадке йогов, поджав ноги и положив руки на колени. И снова все они странно дышали и странно улыбались.
– Пап! Может, у тебя какие-нибудь видения перед глазами? – спросил я, но он не слышал и продолжал улыбаться.
Я подумал про себя, что завтра его обязательно нужно сфотографировать, и сам попробовал посидеть, как йог, но это было скучно. Тут я услышал негромкий храп. Это храпел спавший на лежаке Торий. Милованов что-то доказывал Василию Васильевичу. Оказывается, они решили разыграть Тория, но не ради шутки, а для примера.
Милованов взял шариковую ручку, склонился над Торием и большими буквами написал у него на предплечье: «БЫЛ В КРЫМУ. Жора с Курской аномалии». И поставил число. Торий даже не пошевельнулся.
– Зачем это? – спросил я шёпотом у Василия Васильевича.
– Сейчас поймёшь, – ответил он, стараясь не рассмеяться.
– Ну теперь надо будить этого равнодушного ко всему на свете молодого человека, – сказал Милованов.
– Вы же говорили, что разбудить его невозможно, – заметил Василий Васильевич.
– Есть один волшебный способ. Торий сам про него рассказывал. – Милованов достал из-под свёртка с одеждой Тория карманные шахматы с расставленными фигурками, двинул чёрную пешку и зловеще сказал: – Торий, вам шах!
Торий как ужаленный вскочил с лежака.
– Что? Что? Где шах?
Милованов и Василий Васильевич не удержались и захохотали. Я не смеялся, потому что всё ещё ничего не понимал.
– Что за шуточки? – спросил Торий.
– Какие уж шуточки! Посмотрите на свою руку, – сказал Милованов. – Пока вы спали, а мы купались, какой-то варвар вас разрисовал.
– Какая наглость! Просто нет слов!.. Смотрите, что делается! – возмущённо воскликнул Торий. – Им стало мало деревьев, скал и Гераклов! Они взялись за живых людей. Да я бы… да я бы… не знаю, что сейчас сделал бы с этим Жорой с Курской аномалии!
– А что вы, собственно, Торий, так возмущаетесь? Вы же сами говорили о действиях любителей оставлять где попало свои автографы: «Ерунда! Ничего особенного… Зачем поднимать из-за этого шум?» Говорили? – спросил Василий Васильевич.
– Да… говорил… Но то деревья, скалы… или какая-то ваза… А я… я же живой человек!
– С вас можно смыть чернила. А с дерева порез ножом не смоешь! – неожиданно для себя сказал я. – И вы спали, значит, вам не было больно, а дереву всегда больно!
– Алёша абсолютно прав, – сказал Милованов.
– Странно, что раньше вы этого не чувствовали, – добавил Василий Васильевич.
Торий как-то растерялся, ничего не ответил, поднял с земли шершавый камешек, плюнул на исписанное плечо и быстро, как пемзой, стёр с него «Жору с Курской аномалии».
И только я хотел спросить Василия Васильевича, что такое Курская аномалия, как услышал испуганный визг Кыша, донёсшийся с нашего пляжа.
Я побежал туда и увидел, как мама пыталась поймать Кыша, который с жуткой скоростью носился по кругу и продолжал визжать. Я еле его остановил и всё понял: в ухо Кыша вцепился краб размером с полтинник, запутался клешнёй в шерсти и сам не мог отцепиться. Я его кое-как отсоединил от уха, он бочком, бочком заковылял по камешкам и пропал с глаз. Кыш, рыча, стал задними лапами откидывать камешки, один из них попал в ногу какой-то тётеньке, она вежливо сделала маме замечание, и нам, для того чтобы успокоить Кыша, пришлось уйти с пляжа.
65
Мы вернулись домой ровно в три часа. К моему и маминому удивлению, Анфисе Николаевне помогал выносить на улицу большой обеденный стол… Федя! А Норд лежал в тенёчке под чинарой. Федя объяснил, что сюда его прислал с запиской наш папа – переждать, пока уляжется шум из-за похищенной утки и нарушения режима. Но он, повздорив с Корнеем Викентичем, твёрдо решил не возвращаться в «Кипарис», а уехать домой вместе с Нордом.
Мама с Анфисой Николаевной, всё время поглядывающей на часы, начали накрывать на стол.
– Послушай, Федя, – сказал я, – ты, выходит дело, решил сбежать и о тебе останется здесь, в «Кипарисе», плохая память? Я сам по себе знаю, что пока не скажешь правду, то на душе будут кошки скрести. Ты уж лучше признайся, и тебя простят.
– Ладно! Ты меня не учи! – сказал Федя. – За утку я уже внёс деньги в бухгалтерию.
– А Геракл? А ваза? А скамейка?..
– Не береди мою душу, сам во всём разберусь…
Стол был накрыт, на нём стояли всякие вкусные вещи, а обедать нас почему-то не приглашали. Анфиса Николаевна в последний момент обнаружила, что, кроме всего прочего, пропала трёхлитровая бутыль с постным маслом, не с магазинным, а с украинским, домашнего приготовления, которое ей привезла с Полтавщины старая знакомая.
Мама хотела послать нас с Федей за постным маслом, но Анфиса Николаевна заправила винегрет сметаной и всё весело восклицала:
– Как же я забыла про масло?! Ведь всё вспомнила, а про него забыла! Стара, мать, стара… Но ты, голубчик, ответишь у меня за всё! Держись!
Я в двух словах рассказал ничего не понимавшему Феде о таинственных исчезновениях из нашего дома разных вещей и с огорода – огурцов.
– Странные дела, – сказал Федя и, вздрогнув, схватил меня за руку.
В калитке показался запыхавшийся Корней Викентич в своей белой шапочке Айболита, а за ним мой папа со свёртком в руках. Корней Викентич подбежал к Феде и сказал:
– Дорогой мой!.. Мы повздорили. Это естественно… Ведь я прав, но мы, извините, не гимназистки – разлучаться навек из-за пустяков. Согласитесь, что за всё вытворенное вами я не мог погладить вас по голове.
– Дело не в этом, – сказал Федя.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 65; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!