История пятая. ОТ ДВУХ ДО ПЯТИ
Светлана Сорокина
Недетские истории
Издательский текст http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=174205
«Недетские истории»: АСТ, АСТ Москва, Зебра Е, Харвест; М.; 2008
ISBN 978‑5‑17‑055217‑7, 978‑5‑9713‑9095‑4, 978‑5‑94663‑708‑4, 978‑985‑16‑5693‑2
Аннотация
В этой книжке собраны два десятка рассказов о детях, и не только о них. Эти истории автор рассказывала друзьям, возвращаясь из поездок по стране или совершая очередной виток поисков ребенка в сиротских учреждениях России. В книге нет и не может быть рецепта всеобщего счастья, есть только желание еще и еще раз заставить подумать о тех, кто живет рядом, нуждается в помощи и не умеет ее просить.
Светлана Сорокина
Недетские истории
От автора
Я не умею придумывать. Я умею замечать и узнавать, а потом рассказывать другим – так приучила профессия. В этой небольшой книжке собраны два десятка историй о детях, которые я узнала в течение последних нескольких лет в разных городах нашей родины. Разумеется, историй было гораздо больше, просто эти запомнились особенно. Это реальные истории, я только иногда меняла имена – вдруг какая‑нибудь неточность огорчит тех, о ком я рассказываю. Иногда – додумывала детали, о которых забыла или не сумела спросить вовремя.
А еще я рискнула поделиться с вами очень личным: рассказом о встрече с моей дочкой. Я уверена, что даже у самых грустных историй может быть счастливый конец, и хочу обратить вас в свою веру.
|
|
|
История первая. ОБЪЯСНЕНИЕ
– Ой, посмотри, как смешно малыш в животе лежит! Вниз головой!
Тоська валяется на ковре с детской книжкой «Откуда я появился». Моей девочке уже четыре с половиной года, и она хорошо умеет читать, но предпочитает рассматривать в книжках картинки, особенно такие интересные.
– Ты же видела на улице женщин с большими животами, вот они как раз и носят в этих животах малышей, они растут‑подрастают, а потом появляются на свет…
– А как они появляются?
– О, это трудная работа и это, конечно, больно! Малыш выходит у мамы из живота, иногда даже приходится делать разрез и вытаскивать его.
Тося с изумлением смотрит то на меня, то на рисунки в книжке – там все улыбаются и не похоже, что больно. Тоська задумывается.
– Мамочка, а можно как‑нибудь по‑другому ребеночка заиметь?
– Можно. Вот я тебя в животике не носила, я тебя нашла в таком специальном доме, где маленькие дети сидят и ждут, пока их найдут родители.
– А как они находятся? Ты как поняла, что я твоя дочка?
– Не знаю… Просто я тебя увидела и сразу поняла, что ты – моя девочка, а ты увидела меня и поняла, что я – твоя мама.
|
|
|
– И что я сказала? – История явно увлекла Тоню, она даже вскочила на ножки.
– Ну, ты тогда еще не умела говорить, ты и ходить‑то не умела, между прочим. Ты стояла в «ходунках» в дальнем углу большой комнаты и смотрела на меня, потом я вот так распахнула руки, и ты побежала на этих колесиках ко мне навстречу, и мы обнялись и поцеловались.
– Покажи, как это было!!!
Мы расходимся в разные углы комнаты и, распахнув руки, бежим друг другу навстречу. Потом мы еще и еще раз повторяем эту сцену.
– Мама, а можно, когда я вырасту, я тоже так найду свою дочку?
– Поживем – увидим, Тоська. Что сейчас загадывать?
– Ну что, совсем отчаялись?
Директор дома ребенка смотрела на меня с улыбкой, а мне улыбаться не хотелось, мне бы не расплакаться… Я упорно смотрела в окно. Створка его была открыта, теплый майский воздух качал простенькую занавеску, за окном пели птицы. Мне не хотелось продолжать разговор, и я в очередной раз пожалела, что снова пришла сюда. Несколько дней назад моя случайная знакомая привела меня в дом, где сама недавно нашла девочку. Аня (так звали знакомую) сказала, что здесь работают очень хорошие люди, искренне хотят устроить в семьи как можно больше детей и не цепляются за формальности – не страшно, если еще не все документы собраны.
|
|
|
Мы пришли и потом минут сорок играли с тремя маленькими мальчиками в игровой комнате. Это были хорошие, симпатичные малыши, вот только я никак не могла понять, кто из них мне роднее, что ли… Поймала себя на мысли, что в уме перебираю скудные факты их коротких биографий, сообщенные соцработником. Так ничего и не решив, ушла и затосковала еще больше: поиски мои продолжались уже долго, почти год, и я не верила в их успешное завершение.
– Не расстраивайтесь, у нас есть тот ребенок, что вам нужен!
Я подняла глаза на Элеонору Сергеевну, пытаясь понять, шутит она или всерьез решила, что лучше меня знает, кто мне нужен.
– У вас есть мальчик лет трех‑четырех?
– Нет, у нас есть девочка девяти месяцев!
– Не смейтесь надо мной.
Еще в самом начале поисков я решила, кто мне нужен: именно мальчик и именно трех‑четырех лет, учитывая мой собственный не юный возраст и тяжелый, неженственный характер. И вот пожалуйста…
Элеонора Сергеевна почти вытолкала меня из кабинета, и мы пошли в группы. Я устало разглядывала детские кроватки и вольеры, из которых высовывались разномастные головы малышей. На руки лучше не брать – потом будет не успокоить, не уложить снова в сиротскую люльку. Инстинкт требует не быть одному.
|
|
|
Наконец приходим в дальнюю комнату, большую, многолюдную, поскольку дети не спят, а ползают или перемещаются в «ходунках», няньки греют еду в сосках, – здесь проживают дети годовалого возраста. Или около того.
Я вежливо любуюсь детским броуновским движением, пока не слышу за спиной короткую реплику директрисы:
– А вот и ваша, в‑о‑о‑т в углу стоит!
В дальнем углу в «ходунках» тихо стоит маленькая щекастая девочка в застиранной распашонке и внимательно смотрит на пришедших. На голове – светлый пушок, а глаза яркие, темно‑карие, под тонкими ниточками бровок. Девочка очень серьезна и молчалива. Я присела на корточки, чтобы лучше разглядеть ребенка, и встретилась с ней глазами. Почему‑то в комнате стало очень тихо (или мне показалось?), но потом мне сказали, что встречи этой опасались: девятимесячная девочка умудрилась отринуть уже две пары усыновителей. Как она это делала? Очень просто: заходилась в истерике всякий раз, когда чужие люди брали ее на руки. Успокоить не удавалось, и первое впечатление бывало испорчено.
Почему‑то очень захотелось, чтобы девочка мне откликнулась. Я осторожно, словно боясь спугнуть, поманила ее рукой и тихо позвала:
– Здравствуй, давай знакомиться… Девочка побежала мне навстречу. Она отталкивалась маленькими ножками в вязаных носках от пола и быстро‑быстро катила свои «ходунки». В какой‑то момент мне показалось, что она просто увидела кого‑то знакомого за моей спиной, но девочка затормозила прямо передо мной и подняла маленькие ручки. Она по‑прежнему не улыбалась и смотрела очень серьезно, но благосклонно позволила взять себя на руки. Потом я попросила разрешения посмотреть, как ее переодевают. Девочка была маленькая, миниатюрная с выпирающим животиком.
– Ну что, понравилась?
– Заверните, пожалуйста.
Дальше все было просто: многочисленные справки, которые некогда было собирать, как‑то вдруг быстро были получены, жилищные условия проверены, характеристика с места работы написана, дата рассмотрения дела в суде – назначена. Я прибегала в дом ребенка повидаться с девочкой, которой уже (и без долгих раздумий) дала имя – Антонина. Так звали мою бабушку, которая родилась на сто один год раньше моей дочери – в 1901‑м.
История вторая. ИМЯ
Тоня была предпоследним, девятым ребенком в семье Ивана и Екатерины Панкратовых. Самая младшая, Клавдия, родилась в 1905‑м, когда у старших сестер уже были свои дети. Жили Панкратовы в красивой и богатой Александровке, рядом с Царским Селом, по другую сторону Александровского и Баболовского парков. Летом многие дома сдавались дачникам – столичным, питерским. Бывали дачники и у Тониных родителей, а еще Иван Николаевич занимался извозом. Когда‑то вполне справная семья, к моменту появления на свет младших детей совсем обеднела, и виной тому стало пьянство главы семейства.
Девочки учились недолго – четыре класса церковно‑приходской школы, а потом все время где‑нибудь работали. Больше всего Тоне нравилась летняя работа в Екатерининском парке. Бригады детей и подростков небольшими специальными ножичками выковыривали траву, проросшую между камешками на прогулочных дорожках. В выходные дни по этим изумительно чистым дорожкам вышагивали нарядные дамы и статные кавалеры – в парк пускали только хорошо одетую публику. Однажды Тоня раздобыла у одной из старших сестер нарядную шляпку и тоже прогулялась в парке. Ей повезло – она увидела всю царскую семью. Они проезжали в коляске и приветливо махали руками тем, кто попадался по дороге. Тоне запомнилось, что все в этой коляске были одеты в очень светлые, сияющие одежды. Казалось, что луч солнца упал на этих людей и не покидал, несмотря на движение…
На именины, в марте, Тоня непременно заходила в соседнюю лавочку, где семья покупала все необходимое из продуктов, часто в долг. Девочка говорила приказчику: «А у меня сегодня день ангела!» – и тот поздравлял и даже дарил что‑нибудь по случаю такого события. Это чаще всего были какие‑нибудь сладости, например круглые шоколадки «миньон», но однажды Тоня получила в подарок красивую чашку, которую очень берегла и которой гордилась.
Перед самой войной мать стала возить в Царское Село молоко, на продажу. Сдавала его в молочную лавку, а в соседней кондитерской ей продавали «сладкий лом» – пирожные, не проданные накануне или помятые. Их можно было взять за бесценок, за копейки, и привезти прямо в пустом бидоне своим девочкам.
Потом началась война, пришли тяжелые времена. Взяли в долгий кредит швейную машинку компании «Зингер» и стали шить белье для армии.
В свои 13–14 лет Тоня научилась кроить и строчить на машинке и старалась не отставать в работе от старших. Это умение и эта швейная машинка потом не однажды выручали ее в жизни. К 1917 году кредит за машинку еще не был выплачен, и Тоня была страшно довольна, что компания «Зингер» прекратила свою работу. Это был, пожалуй, единственный случай ее положительного отношения к революции.
Во всяком случае, все бабушкины воспоминания делились на две неравные части: до и после семнадцатого года. Сейчас я понимаю, конечно, что в том году ей исполнилось только 16 лет и что дореволюционное время – это время ее недолгого и не самого счастливого, но – детства.
Очень скоро Тоне уже не на кого будет опереться: в 1918‑м, во время корниловского наступления, случайным снарядом будет разрушен родной дом, в 19‑м от тифа один за другим умрут родители.
Я не помню, чтобы бабушка хоть когда‑нибудь плакала. Ни от боли (а только на моей памяти она бывала тяжело больна), ни от утрат. Одна за другой уходили из жизни ее «девчонки», подруги, а она, узнав очередную печальную весть, деловито интересовалась, нужно ли помочь, и отправлялась успокаивать родственников. Бабушка Тоня не ладила с моим отцом, они ругались, иногда сильно, но после этих ссор заплакать, кажется, был готов папа, а не наша железная старушенция. Мы с сестрой тоже побаивались ее: бабушка была строгая, постоянно заставляла нас мыть полы, вытирать пыль, собирать разбросанные вещи. Она не выносила грязь и всю жизнь боролась с ней, как с личным врагом. Сколько помню, на ее кровати всегда лежало белоснежное покрывало с таким же белоснежным кружевным подзором. Для достижения такой немыслимой белизны бабуле приходилось подолгу кипятить белье в большом чане на плите – у нас тогда еще не было даже примитивной стиральной машины.
С ранней весны до глубокой осени продолжались работы на огороде. Это было наше проклятие – кусочек земли на краю города, за Египетскими воротами. Там все время надо было что‑то делать, а заниматься прополкой, поливом или сбором колючего крыжовника хотелось нам крайне редко. Бабушка ругалась, называла дармоедами, грозилась не дать зимой даже ложки варенья. На самом деле это крохотное хозяйство здорово выручало нашу семью во времена всеобщего дефицита: зимой на ура шли закрученные бабулей огурцы, клубничное и малиновое варенье, а яблочная «пятиминутка» была изумительной начинкой для пирогов, которые пекла все та же бабушка. Из яблок и крыжовника Антонина Ивановна делала домашнее вино. Помню большие бутыли с отводными трубками, в которых дозревал напиток. Эту фруктовую бражку потом с удовольствием пробовали все наши гости.
Все детство мы с сестрой щеголяли в платьях, сшитых бабушкиными руками на той самой старенькой зингеровской машинке. Она перешивала для нас свои и мамины старые платья и пальто, ухитряясь без выкроек и модных журналов смастерить (судя по сохранившимся фотографиям) вполне симпатичные наряды. А еще бабуля была стихийной ненавистницей советской власти.
Помню, что в детстве меня смущали ее язвительные замечания по поводу, например, партийных обещаний. Коммунистическое завтра в ее представлении выглядело общим бараком, где все равны в своем праве на работу и плошку баланды в обед. Мы с сестрой возмущались такими сравнениями, нас в школе учили другому, а бабуля только усмехалась и приговаривала: «Сами увидите, я‑то, к счастью, не доживу». Антонина Ивановна в принципе не верила ничему из того, что говорила наша советская власть. Повзрослев, я поняла, почему: бабушка прожила долгую жизнь и никогда за все эти годы не видела от государства помощи, скорее наоборот.
Она чудом выжила после революции, когда осталась без родителей и без крыши над головой, – работала «у людей», за прокорм. Потом повезло встретить хорошего человека, Сергея Ивановича Антонова, и на несколько лет судьба дала ей передышку. Муж работал на телефонной станции, а она растила детей – мою маму и ее младшего брата, Володю, которого я видела только на фотографии.
Немцы заняли Царское Село уже в сентябре 41‑го. Дед до последнего обеспечивал связь на своем телефонном узле, даже когда снаряды лупили по улицам нашего города. Всех, кто не успел убежать в Ленинград, разделили на две части: мужчин погнали под Гатчину, в трудовой лагерь, а женщин и детей – на дорожные работы, под Нарву. Моему дяде Володе было тогда лет тринадцать, но он метнулся к отцу и вместе с ним погиб от голода и побоев в лагере. Бабушка и моя мама, тогда еще школьница, случайно выжили в оккупации… Наша советская власть потом никак не могла простить им этого везения: то, что мои родные оказались на оккупированной территории, припоминалось при каждом удобном случае и расценивалось как несмываемый позор, чуть ли не предательство. После войны было негде жить, негде работать, нечего есть. Мама едва не погибла, будучи мобилизованной на работы по разминированию окрестностей Ленинграда. Сколько их сгинуло, девчонок, едва обученных на краткосрочных курсах минеров?! Антонина Ивановна бралась за любую, самую тяжелую работу, опять пытаясь выжить.
Бабушка не была религиозной, во всяком случае, икон у нее в комнате я никогда не видела, в церковь она не ходила, только разве что на Пасху пекла удивительно вкусные куличи. Каково же было мое удивление, когда оказалось, что бабушка умудрилась окрестить меня тайком от родителей!
Я была уже студенткой, когда спросила у мамы, не было ли у нее желания окрестить меня в детстве. Мама сказала, что священники обязаны предъявлять списки прошедших крещение и это грозило и грозит большими неприятностями родителям. Глупость, конечно, сказала мама, но зачем было нарываться? «Ха‑ха, – сказала бабушка Тоня и вытащила откуда‑то из недр своего шкафа маленький оловянный крестик на простом шнурке, – на, носи, наконец». Оказалось, что, когда мне было года два, бабуля ездила в гости к родне, на улицу Пестеля, и окрестила меня в расположенном рядом соборе. Мама ахнула: «Да если бы узнали, могли с работы выгнать (она работала в школе)!» Антонина Ивановна только пожала плечами: ну ведь не выгнали же. Подозреваю, что и крещение мое было не в угоду Богу, а в пику советской власти. В повседневной жизни бабуля любила приговаривать: «На Бога надейся, да сам не плошай!»
…Я почему‑то совсем не раздумывала, какое имя дать моей дочке. Я назвала ее Антониной, и кто‑то на крестинах сказал мне, что имя это означает – «обретенная». Надо же, подумала я… И только недавно прочитала, что смысл имени другой. Антонина – «принимающая бой, противостоящая». Сильное имя. Как раз для России.
История третья. УЛЫБКА
Мы открываем калитку и выходим на деревенскую улицу. Четырехлетняя Тоня гордо толкает перед собой игрушечную детскую коляску, только что подаренную крестным. Коляска точно копирует настоящую и отличается только размерами, особо радостным бело‑розовым цветом и содержимым: в ней лежит большая красивая кукла. Кукла аккуратно укрыта теплым одеяльцем, несмотря на июльский зной. Тонька пыхтит, протаскивая все это великолепие через калитку, но от помощи упорно отказывается, я же прикидываю, на какое расстояние хватит ее рвения и как скоро мне придется тащить эту коляску на себе.
Выруливаем на улицу и буквально в десяти шагах перед собой видим двух молодых женщин с детскими колясками, до смешного похожими на Тонькино приобретение. Дочка замирает на месте, пристально смотрит на женщин, на меня и вдруг с криком: «Девочки, подождите меня!!!» – бросается за уходящими. Женщины вздрагивают, оборачиваются и видят мою маленькую бегущую «мамашу». Смеялись мы так, что заплакал один из настоящих младенцев, а ленивая соседская собака, чье присутствие до сих пор выдавала только лапа, вылезавшая из‑под забора, встрепенулась и залилась дурашливым лаем. Тонька стояла посредине и смеялась громче всех, вряд ли точно понимая причину нашего веселья, просто за компанию.
Она совсем не улыбалась весь первый год нашего совместного проживания.
Правда, и плакала крайне редко и только по делу. Два раза плакала так сильно и долго, что я в панике вызывала неотложку. И оба раза врачи ворчали, поскольку и температура и рев были всего‑навсего из‑за того, что резались зубы.
Еще Тоня много ела – все, что ей предлагали: ела молча, серьезно и максимально сосредоточенно. К этому я была готова: в доме ребенка мне объяснили, что у «казенных» детей мало развлечений, с ними не разговаривают и им не рассказывают сказки на ночь, не таскают на руках, не выносят каждый день на прогулки. Еда – единственная доступная радость, и они готовы есть постоянно, хотя по‑настоящему упитанных детей среди этих младенцев можно встретить крайне редко: пища почему‑то не идет им впрок. Моя Антонина в своей группе считалась толстячком, наверное из‑за круглых щек. Когда я принесла ее домой и в первый раз показала врачу уже «на гражданке», оказалось, что у девочки недобор веса. Ей был уже почти годик, а весила она всего семь с половиной килограммов. Врач послушала – пощупала‑покрутила Тоську, нашла ее очень пропорциональной и хорошенькой и предположила, что мне досталась «дюймовочка» – мелкая, миниатюрная барышня (забегая вперед, скажу, что прогноз не оправдался: Тоня, по всей видимости, будет девицей рослой и крупной – в меня).
Я принесла ее домой летом, в начале июля, точнее, сразу привезла на дачу. Помню, какое это было славное лето! Почему‑то особенно запомнила теплые ливни, которые время от времени обрушивались на землю, ненадолго прерывая летний зной и освежая запахи и краски.
В один из выходных дней мы с Тоней остались на даче одни. Я уложила ее поспать после обеда, а сама с удовольствием устроилась с книжкой на веранде. И тут хлынул дождь. Он стучал по крыше, шуршал в ветках деревьев, брызгами залетал в мое укрытие. Почему‑то я вдруг остро ощутила чувство счастья, восторга даже: в доме спала моя дочь, и у нас впереди – целая жизнь!
Вот только Тоня по‑прежнему не улыбалась. Я пыталась смешить ее, тормошить, щекотать. На короткое время девочка изображала что‑то вроде болезненной гримаски, и вот уже опять – рот скобкой, опрокинутой вниз.
Между тем Тоська начала ходить и произносить первые слова. Я много фотографировала девочку – трудно найти лучший объект для съемки, чем любимый ребенок. Антонина быстро привыкла к этому процессу и быстро выучила слово «покази», то есть требовала показать полученное изображение на экране цифрового фотика. В наших альбомах хранятся фотографии, на которых Тося ест кашу и рассматривает книжки, сидит на руках у многочисленных знакомых и нюхает цветы на клумбе, сидит на первом своем маленьком велике. Но не улыбается. Самая любимая фотка этого времени – случайно пойманный момент ее, наверное, первой улыбки.
Дело было так. Я посадила Тоню в пластмассовую ванночку – купаться. Надо сказать, что к этому занятию тоже некоторое время пришлось привыкать: в доме ребенка грязные попы быстро и без сантиментов моют под струей воды из крана, примерно так же «споласкивают» мелких обитателей – и назад, в кроватку. Через некоторое время моя девочка полюбила водные процедуры и уже не просила вынуть ее из воды поскорее. Однажды я взяла фотоаппарат, приготовилась фотографировать, и тут в узкое окошко ванной комнаты упал луч вечернего солнца, точно угодив на свежевымытую щеку ребенка. Тося сощурила глаза, завертела круглой головой и… улыбнулась. У нее оказалась восхитительная улыбка, я таких в жизни не встречала! В дальнейшем (и очень скоро) Тоська и сама поймет силу своего веселого очарования и научится этим оружием пользоваться, но ту, первую улыбку я запомню на всю жизнь. Хорошо, что я успела ее заснять!
История четвертая. ПРО СТИХИ
Тося очень любит бывать в гостях у тети Тани. Во‑первых, потому, что она бывает здесь с младенчества, во‑вторых, Таня ее искренне любит, а в‑третьих (и это главное!), у Тани есть две дочки, с которыми Тося обожает общаться. Девочки старше моей, им скоро будет совсем не до малышни, но пока…
Дело было весной, на дворе еще лежал снег, но солнце припекало все сильнее, обещая скорые перемены. Мы с Татьяной и девочками сидели возле домашнего бассейна. Он был сделан недавно, в пристройке, и девочки почти все свое свободное время бултыхались в его довольно холодной воде. Антонину я плавать не пустила, а когда та заголосила от обиды, Татьяна притащила из кладовки нарядное белое платье, которое стало мало ее младшей дочери. Тосю быстро нарядили в это платье, поохали, как она в нем хороша, и девочка успокоилась. Она стала гордо вышагивать по краю бассейна, бережно поддерживая подол длинноватого наряда. Я с тревогой поглядывала на Тосю и просила ее отойти от края воды – не дай бог. Тося делала вид, что не слышит. Так продолжалось некоторое время, после чего мы с Татьяной выгоняли из бассейна Катю и Настю и отвлеклись на минутку… Раздался всплеск – Тося ушла под воду.
Дальнейшее я помню так, словно смотрю замедленную съемку: вот я поднимаюсь, вот шагаю к кромке воды, вот бросаюсь в воду. Мне кажется, что я двигаюсь страшно медленно, особенно в воде, кажется, что я никогда не дотянусь до девочки в белом платье, которая плавно‑картинно опускается на дно. Наконец я хватаю Тоську за длинные волосы и рывком поднимаю ее голову над водой. В эту секунду я страшно боюсь, что она успела хлебнуть воды, а я не умею делать искусственное дыхание. Но появившаяся над водой голова сразу громко завопила, из чего следовало, что дочь отделалась испугом.
Пока я выжимала воду из свитера, Таня запихнула детей в крохотную сауну – греться. Через несколько минут, натянув на себя сухую майку, я подошла к стеклянной двери сауны и услышала, как моя маленькая дочь оживленно излагает Кате и Насте свою версию произошедшего: «А я как упаду, а под водой смотрю – мама плывет, а потом к‑а‑а‑а‑к схватит!!!» Тоська увлеченно размахивает руками и явно наслаждается тем, что оказалась в центре внимания, – девочки слушают открыв рот. Чуть позже, за чаем, я начала сочинять очередное стихотворение в духе «служил Гаврила хлебопеком»:
Тося плавать не умела,
И ее большое тело
В белом платье выходном
Опускалося на дно…
Все принимали посильное участие в стихосложении, заодно продолжалось обсуждение яркого происшествия, всплывали все новые детали. По ходу мы, совместными усилиями, прочитали Тосе лекцию об опасности вредничания и непослушания вблизи воды.
Тося вредная попалась,
в результате – искупалась!
А потом она девчонкам
Все рассказывала громко,
Как упала, как кричала,
Как маманя выручала,
Как тоскливо под водой
Плавать девочке одной…
Вывод ясен всем на свете:
У воды не стойте, дети!
Ну и так далее… Провожали нас уже довольно поздно, в тот холодный мартовский час, когда кажется, что зима еще не кончилась. Старшая, Катя, сказала на прощание:
– Тетя Света, а вы когда еще придете? С вами так прикольно!
Самый первый стишок о Тосе принес Кате пятерку на уроке по русскому языку. Им в школе велели написать небольшой юмористический рассказ, и девочка вспомнила мой стишок о совсем‑совсем маленькой дочке:
Тося кушать не хотела,
Тося принялась за дело:
Хлеба в нос засунула,
В маму кашей плюнула,
Чай разлила по груди,
Лучше к ней не подходи!
Тося вовсе не сердита,
Просто нету аппетита!
Именно тогда я поняла, что девочке очень нравятся стихи и что она сама вскоре будет пытаться рифмовать. А еще, как всякому ребенку, Тосе очень нравятся рассказы про нее, любимую, особенно если смешные, да еще в стихах! Так и пошло‑поехало. Прекрасно помню самое первое стихотворение, сочиненное Тосей. Ей еще не было трех лет, когда она выдала:
Мама снимет передачу,
чтобы денег принести,
Чтобы были молока
Полные копытца!
Не ищите рифму, обратите внимание на ритм и точный смысл сказанного!
Правда, именно тогда я впервые задумалась над тем, что Тоська очень уж рано начинает осознавать материальную основу мира… Через несколько месяцев Тоня, играя любимой игрушкой – мягким лисенком Шуриком, сочинила следующее:
Ах ты, глупая лисица,
Ты зачем украла пиццу?
Мне зарплаты не хватило,
Вот взяла и утащила!
Обратите внимание, кстати, что в то время ребенок еще не искал легких путей в виде глагольной рифмы, это будет позже. Иногда у Тоси получаются вполне философские вещички:
Топкое болото – дом для бегемота,
Но нам с тобой
Сидеть в нем – неохота!
Когда мы едем в машине, Тося просит играть с ней в «устные» игры – в слова, в загадки и в рифмы. В слова у нее получается уже очень хорошо, она легко выдает то, значение чего еще не вполне понимает: «шиномонтаж», «альбуцид», «пройдоха».
Уже неплохо получаются загадки, а вот рифма идет неровно, то получается, а то – мимо. Тоська злится, она понимает, что пока еще не может ухватить что‑то главное, что не исчерпывается просто одинаковым окончанием строчек и более‑менее внятным смыслом, она выспрашивает меня о стихах, просит объяснять снова и снова – в чем тут секрет? А я не могу ей описать природу таланта и объяснить, что настоящими поэтами становятся единицы.
Под Новый год получили поздравление от Андрея Орлова, которого Тоська по‑свойски зовет Орлушей. Поздравление было явно написано за минуту и записано без помарок на подвернувшемся листке бумаги:
Дорогая девочка Тося,
Ты уже взрослая дама,
Так что летом и осенью
Слушайся, Тося, маму…
И далее в том же духе. Зная творчество Орлуши, я была немало удивлена этим детским стишком, авансом простив автору все будущие рифмованные хулигантства, а Тоська, почуяв настоящий стих, заставила меня перечитать его раз десять, пока я не взмолилась: «Читай сама, ты же умеешь!» Дочка сослалась на незнание прописных букв.
В стишках мы отражаем все заметные события Тоськиной жизни: ее любовь к сладкому:
Если меня хорошенько попросят,
Я расскажу вам про девочку Тосю.
Тося – обычный московский ребенок,
Сладкое есть обожает с пеленок.
…ее боязнь зубного врача:
Заходит с мамой барышня
К дантисту в кабинет,
А в нем приборы страшные
И Путина портрет,
А в центре место лобное,
У кресла врач стоит,
И бормашина злобная
В руке его гудит!..
На прошлый день рождения (первый юбилей – пять лет) в голову пришла идея сочинять стихотворное описание каждого года жизни – коротко о главном: чему научилась, где была, что видела. Так появилась «Бесконечная сказка», история с, надеюсь, долгим продолжением.
Отличать настоящее от пустяка Тося научилась очень рано. Помню, как в долгой дороге на дачу я рифмовала для Тоси всякие глупости на заданную тему. Наконец мне надоело, и, когда девочка велела сочинить стишок о кошке, я прочла ей из Хармса: «Несчастная кошка поранила лапу, сидит и не может ни шагу ступить». Тося выслушала, помолчала, а потом сказала: «А вот это хорошо, давай учить!»
А недавно мы с Тосей, намертво застряв в автомобильной пробке на Арбате, кое‑как пристроили машину на обочине и пошли пешком по старым улочкам. Случайно вырулили к памятнику Булату Окуджаве. Я спросила у Тоси, знает ли она, кто это такой. «А как же, – ответила Тоня и громко запела, пугая прохожих: – Ах Арбат, мой Арбат!..»
История пятая. ОТ ДВУХ ДО ПЯТИ
Тося очень любит сладкое. Тося очень‑очень любит сладкое. Нет таких слов, чтобы описать, как Тося любит сладкое. Она находит конфеты в любом уголке буфета, на любой полке, в любой коробке. Если, не дай бог, забыть кулек где‑то на видном месте – будьте уверены, съест все до одной! Типичный диалог после такого события:
– Тося, ты умудрилась съесть целый кулек конфет! Тебе хоть стыдно???
– Сначала было стыдно, а потом не могла остановиться…
Однажды я застала Тосю, опустошавшую коробку конфет. В ярости схватила коробку и запихала на самую верхнюю полку.
– Вот, уберу подальше эту фигню! Тоська встает на цыпочки, подпрыгивает, пытаясь увидеть припрятанное.
– О‑о‑о, как высоко ты фигню положила!
– Тоня, сядь на место и подумай хорошенько над своим поведением!
Тоська сидит, картинно потупив глазки, и некоторое время молчит. Через несколько минут поворачивает ко мне свою хитрющую физиономию:
– Мамочка, ты даже не надейся, что я думаю…
Мне трудно всерьез ругать Тоську, поскольку я сама большая сладкоежка. Я только пытаюсь объяснить, что употребление большого количества конфет ведет к ожирению и к походу в зубоврачебный кабинет.
– Нет!!!
– Тогда не трескай столько сладостей! Вот тебе одна конфета, можешь съесть ее после обеда.
Девочка прячет угощение под салфетку, потом достает и перепрятывает под подушку, на которой сидит.
– Тося, зачем ты прячешь конфету? От кого?
– От себя, мамочка.
Стоматолог, у которого нам уже, к сожалению, приходилось бывать, вызывает у дочки ужас. Зато гипотетическая потеря красоты от неумеренного употребления сладкого пока всерьез не воспринимается. В своей красоте девочка уверена абсолютно. Лет в пять очень полюбила зеркала, и теперь это новая напасть: в лифте, в кафе, в гостях Тося находит зеркала и любуется своим отражением:
– Ах, какая я красивая, какая хорошая!
– С чего это ты взяла?
– Не знаю, мамочка, но мне сердце так подсказывает.
Время от времени я вхожу в русло обычной родительской демагогии:
– Если ты будешь только вертеться перед зеркалом и не будешь учиться читать и писать, то очень скоро люди скажут про тебя: «Красивая девочка, но дурочка…»
– Нет, мамочка, – дочка не раздумывала даже минуточку, – люди скажут так: «Какая красивая девочка, и ничего, что дурочка».
В пять лет мы поступили на подготовительное отделение в Гнесинку. Учителя дружно сказали, что у Тоси прекрасные способности, но нет никакой усидчивости, трудно привлечь ее внимание на уроках. Однажды милейший и терпеливейший преподаватель фортепиано рассказала, что Тося во время урока залезала под рояль, на рояль, скакала на одной ножке и даже выходила в коридор, когда ей этого почему‑то захотелось. Обо всем этом рассказала няня, которая водила девочку на музыку.
– Тося, как ты себя ведешь? Тебя Зоя Михайловна ругала?
– Нет, не ругала.
– А что няня сказала?
– А что няня. Она тебя жалела. Впрочем, природные способности позволяют моей дочке без особых усилий осваивать все, что нужно: она очень рано выучила алфавит, потом стала читать, а затем и писать большими печатными буквами, путая, как положено, в какую сторону поворачивать «Ю» и куда вести перекладинку в «И». А еще Тоська левша и время от времени норовит написать слово справа налево.
– Доченька, надо писать наоборот: слева направо, вот так.
– Ах да. Мама, а ты книжку читаешь тоже слева направо?
– Да, конечно.
– И всегда так?
– Есть народы, которые и пишут и читают справа налево, то есть книги читают как будто от конца к началу. Например, у арабов.
– Везет им, с самого интересного начинают!
Уже сейчас меня пугает Тосина артистичность, ее желание быть на виду. Ей было года четыре, когда мы пришли на вполне взрослый спектакль, классический балет, где в массовых сценах танцевали, к Тонькиной зависти, девочки моей подруги Тани. Дочка вполне прилично отсидела первое отделение, но в антракте я решила уходить – поздно, да и устал ребенок. Но Тоня отказалась категорически, напомнив мне, что сейчас надо успеть забежать в буфет, съесть что‑нибудь вкусненькое, а потом снова смотреть, как танцуют наши знакомые. Я пожала плечами и согласилась, а зря. К концу второго действия девочка уже еле сидела. Она вертелась, громко комментировала происходящее, пыталась походить перед сценой (мы сидели в первом ряду). Татьяна, видя мои мучения, взяла Тосю за кулисы. Минут через десять спектакль закончился, занавес закрылся и открылся вновь для поклона артистов. Раздались аплодисменты и хохот: на сцене, держа за руки исполнителей главных ролей, стояла Тося в съехавшей набок юбке. Артисты поклонились, девочка сделала то же. Солисты отбежали назад, чтобы вернуться на авансцену, при этом Тосю они норовили оставить сзади. Не получилось: девочка бойко проделала тот же маневр и даже умудрилась принять в руки один из букетов, которые протягивали артистам зрители. Снова упал и снова поднялся занавес. Тося уверенно стояла на своих маленьких ножках посреди сцены и раскланивалась на все четыре стороны. Зал взревел. Занавес поднимали еще несколько раз, я в отчаянии кричала: «Уходи!» Тоська щурилась, пытаясь понять, откуда слышит мой крик, но упорно продолжала торчать на сцене. Наконец занавес перестали поднимать, а я побежала к служебному выходу, поскольку встретить своих должна была там. Мимо проходили люди, смеясь, спрашивали: не моя ли девочка так освежила финальную сцену спектакля? Потом вышла Антонина с очень серьезной физиономией и сказала:
– Мама, ты слышала, как громко мне аплодировали?
– Доченька, а как ты думаешь, за что тебе аплодировали?
– Не знаю. Но ведь аплодировали!
Сцена ей с тех пор полюбилась. Недавно мы были на школьном празднике в лицее «Подмосковный». Учащиеся разных классов пели, танцевали и рассказывали стихи. Моя дочка приплясывала в проходе, подпевала знакомые песни, а в конце обернулась ко мне и, показывая рукой на сцену, спросила:
– Мама, а я, когда вырасту, ТАМ буду?
– Боюсь, что да…
История шестая. ИЛЬЯС
Они пришли в Останкино все втроем, хотя я приглашала только Хелен. Очевидно, им не хотелось расставаться даже ненадолго. Малыша они по очереди держали на руках, и было понятно, что он любим и что он это знает, чувствует. Восьмимесячный татарский мальчик Ильяс летел на свою новую родину – в Америку. Он родился в российской глубинке и был тут же оставлен молодой мамашей на попечение государства. Дело в том, что у ребенка оказался врожденный дефект: правая рука отсутствовала по локоть.
Его судьба была, казалось, предопределена: больница – дом ребенка – инвалидный дом или дом престарелых. Наши соотечественники практически не берут в свои семьи детей‑инвалидов. Но вмешался случай: фотографии мальчика попались на глаза американцам, и они решили взять в свою семью еще одного ребенка. Первого, Сашу, они усыновили за год до этого.
Об этой истории я узнала случайно, накануне первого июня, Дня защиты детей. В программе «Герой дня» не очень‑то принято было отмечать такие формальные праздники, но был тот тяжелый для работы период, когда не происходило ровным счетом ничего значимого, интересного, и мы с моими коллегами уже сломали голову, придумывая, кого бы позвать в эфир. Вот тут кто‑то и вспомнил о детском дне и об американцах.
Это был 1998 год. Наши патриоты еще не придумали самоутверждаться за счет сирот, иностранцы еще не были злодеями, похищающими наших замечательных детей, для того чтобы замучить их на чужбине. Разговор был спокойным: о том, почему они решили взять в семью чужого ребенка, о том, какие трудности их ожидают… После эфира мы сфотографировались все вместе – на память.
Прошло несколько лет, и в Америке какие‑то уроды убили ребенка, привезенного из России. Узнали мы об этом потому, что вся большая американская страна бурно переживала трагедию, журналисты давали подробные отчеты о ходе судебного разбирательства. В России это событие стало поводом для патриотической истерики и очень скоро привело к тому, что иностранное усыновление практически оказалось под запретом.
Именно тогда я вспомнила об Ильясе и стала искать его новую семью. Мне хотелось узнать, как они живут, все ли у них в порядке. Интернет – великое изобретение, и очень скоро я уже рассматривала фотографии, присланные мне из штата Коннектикут.
А в прошлом году я была у них в гостях. Небольшой дом без всяких излишеств, отсутствие заборов между соседями, газоны и цветы. Рядом с домом – детский городок, лестницы и качели. Первой от гаража ко мне, не торопясь, подошла собака по кличке Москва. Назвали ее так потому, что подобрали полуживую в нашей славной столице, собрали справки и вывезли в момент еще самого первого своего приезда в Россию, когда усыновляли маленького мальчика Сашу, двух лет, сильно отстающего в развитии.
Теперь Саше уже двенадцать, он лучший ученик в местной школе, и родители хотят поднапрячься и перевести его в другую, платную, более продвинутую школу. Еще Саша хорошо играет на пианино и занимается спортом. Здесь его зовут Алекс.
Ильясу почти девять лет, его зовут Илай, и он тоже хорошо учится, лазает по деревьям и играет на пианино. Я сначала подумала, что неправильно поняла Хелен, – как так играет на пианино? Но мальчик сел к инструменту и стал играть одной рукой. Играл он, ни много ни мало, бетховенскую «Оду к радости».
Мальчики совсем не говорят по‑русски, но, если только захотят, родители найдут им учителя. Они никогда не скрывали от детей, что привезли их из России. Через год‑другой они хотят показать им родину, приехать в Москву, где нашли Сашу, и в Тюмень, родной город Ильяса.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 58; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!