Скептические сомнения относительно деятельности ума 9 страница
Народная религия – Юм употребляет это выражение в смысле «общепринятая в данном месте религия», так что ее приверженец может быть окружен только приверженцами этой религии.
Я прошу отметить ограничение, которое я делаю, когда говорю, что чудо никогда не может быть доказано настолько, чтобы стать основанием религиозной системы. Ибо вообще я допускаю возможность чудес, или нарушений обычного порядка природы, доказуемых с помощью свидетельств людей, хотя, быть может, во всей истории не найти примера такого чуда. Предположим, например, что показания всех авторов всех национальностей сходятся в том, что 1 января 1600 г. воцарилась полная тьма, окутывавшая всю землю в течение недели. Предположим, что предание об этом необычном явлении еще сильно и живо среди народа, что все путешественники, возвращаясь из чужих стран, привозят известия о нем, ни в чем не разнящиеся и не противоречащие друг другу, – очевидно, что современные нам философы, вместо того чтобы сомневаться в этом факте, должны признать его достоверным и искать причины, которые его породили. Разложение, порча, разрушение в природе – все это явления, правдоподобные в силу многих аналогий, так что всякий факт, ведущий к подобной катастрофе, может быть удостоверен посредством свидетельств людей, если эти свидетельства весьма многочисленны и единообразны.
Но предположим, что все писатели, занимающиеся историей Англии, согласны в том, что 1 января 1600 г. королева Елизавета умерла, что до и после смерти ее видели врачи и весь двор, как это обычно бывает у таких высокопоставленных особ, что ее преемник был признан и провозглашен парламентом и что, пролежав погребенной в течение месяца, она явилась вновь, взошла на престол и правила Англией в течение трех лет. Я должен признаться, что меня удивило бы стечение такого количества странных обстоятельств, но я не почувствовал бы ни малейшей склонности поверить в столь чудесное явление. Я не стал бы сомневаться в притворной смерти королевы и в сопровождавших ее событиях, которые происходили публично; я бы утверждал только, что смерть эта притворная, что она не была и не могла быть действительной. Вы напрасно стали бы возражать мне, указывая на трудность и даже невозможность обманывать весь свет в таком важном деле, на мудрость и здравый смысл этой знаменитой королевы, на незначительность и даже отсутствие выгод, которые она могла получить от такой жалкой выдумки; все это могло бы изумить меня, но я тем не менее ответил бы, что мошенничество и глупость людей – слишком обычные явления и я скорее поверю в то, что стечение их вызвало самые необычные факты, чем допущу столь явное нарушение законов природы.
|
|
|
В 1600 г. не отмечено солнечных затмений, а королева Елизавета I умерла 24 марта 1603 г., и эта дата была памятна всем читателям Юма. Поэтому здесь философ обращается к самой обыденной интуиции своих читателей.
|
|
|
Но если бы это чудо отнесли к какой-нибудь новой религиозной системе, уже одно это могло бы служить полным доказательством обмана, так как людей всегда морочили подобными нелепыми рассказами; одного этого было бы довольно для всех здравомыслящих людей, чтобы не только отвергнуть утверждаемый факт, но отвергнуть его без дальнейшего рассмотрения. Хотя Существо, которому приписывается чудо, в данном случае является всемогущим, чудо от этого нисколько не становится вероятнее, коль скоро мы в состоянии познавать атрибуты или действия подобного Существа, не иначе как знакомясь на опыте с его проявлениями при обычном порядке природы. Это опять-таки ограничивает нас прошлым опытом и принуждает сравнивать примеры нарушения истины в свидетельствах людей с примерами нарушения законов природы посредством чудес и судить о том, что более вероятно и правдоподобно. Так как нарушения истины гораздо чаще встречаются в свидетельствах, относящихся к религиозным чудесам, нежели в тех, которые касаются других фактов, то это должно значительно уменьшить достоверность первых свидетельств и привести нас к решению никогда не обращать на них внимания, сколь бы правдоподобными они ни представлялись.
|
|
|
Юм приводит решающий аргумент против рассказов о чудесах: слишком много ложных свидетельств о чудесах уже подрывают доверие даже к той фактической мотивации, которая могла бы обосновать факт чуда (всемогущество Бога как мотивация совершения им чудес). Для скептика Юма впервые фактичность не есть просто рассказ (нарратив), как прежде у историков, но всегда имеет разрывы и постоянно оказывается предметом тяжбы о доверии.
Лорд Бэкон, по-видимому, придерживался тех же принципов рассуждения. «Следует, – говорит он, – создать собрание или частную естественную историю диковин и чудесных порождений природы – словом, всякой новизны, редкости и необычности в природе. Однако это надо делать со строжайшим выбором, чтобы соблюдалась достоверность. Наиболее сомнительными надо считать те из них, которые в какой-либо мере зависят от религии, как чудеса, описанные Ливием, а также те, которые мы находим у авторов сочинений по естественной магии или по алхимии и у других людей этого же рода: все они – искатели и любители сказок»[8].
|
|
|
Такой способ рассуждения тем более нравится мне, что он, как я думаю, может способствовать опровержению тех опасных друзей или тайных врагов христианской религии, которые пытаются защищать ее с помощью принципов человеческого разума. Наша святейшая религия основана на вере, а не на разуме, и подвергать ее испытанию, которого она не в состоянии выдержать, – значит ставить ее в опасное положение. Чтобы сделать это более очевидным, рассмотрим чудеса, о которых повествуется в Священном писании, а чтобы не очень разбрасываться, ограничимся теми чудесами, которые мы находим в Пятикнижии; будем рассматривать эту книгу, согласно принципам этих мнимых христиан, не как слово или свидетельство самого Бога, но как произведение обыкновенного писателя и историка. В таком случае мы имеем перед собой книгу, оставленную нам варварским и невежественным народом, написанную в эпоху, когда этот народ был еще более варварским, и притом, вероятно, уже много времени спустя после того, как совершились факты, о которых в ней повествуется; книгу эту не подтверждают никакие современные свидетельства, и она похожа на те баснословные рассказы, которыми каждая нация окружает свое происхождение. Читая эту книгу, мы видим, что она полна чудес и сверхъестественных событий; она повествует нам о таком состоянии вселенной и человеческой природы, которое совершенно отлично от настоящего, об утрате нами этого состояния, о достижении людьми почти тысячелетнего возраста, об уничтожении мира потопом, о произвольном выборе одного народа и ниспослании ему особой милости небес (причем автор – соотечественник этого народа), об освобождении его из неволи с помощью самых удивительных и невообразимых чудес… Пусть всякий, положа руку на сердце, скажет после серьезного размышления, считает ли он ложность подобной книги, опирающейся на подобные свидетельства, более чудесной и необыкновенной, нежели все чудеса, о которых в ней повествуется. А между тем на основании вышеуказанных правил вероятности именно это-то и необходимо для того, чтобы признать ее истинность.
«Пятикнижие» (Закон, Тора) – первые библейские книги, авторитетные для иудаизма и христианства. Юм считает еврейский народ варварским, прежде всего, из-за отсутствия у него непрерывного исторического повествования: многие события упомянуты в библейских книгах вскользь, и хроника многих событий не велась. Кроме того, философ высказывает типичную для всех почитателей античности вплоть до наших дней мысль, что варвары пишут историю исключительно в своих интересах, ради прославления своего собственного народа. И Библия тут не исключение, тогда как античность, начиная с «Илиады» Гомера, научилась представлять позиции врагов с той же мерой внимания, что и позиции своего народа. В ХХ веке такой точки зрения придерживались, скажем, польско-русский филолог Фаддей Зелинский и французский религиозный интеллектуал Симона Вейль, резко критиковавшие библейскую традицию за ее племенную узость, при всей их близости к христианству. Заметим уже от себя, что позиция первых глав Библии все же резко полемична, чего Юм с его культурными привычками заметить не мог: главная цель их – доказать преимущества скотоводческого образа жизни над земледельческим и собирательским (осуждение сбора Евой урожая и жертвы Каина – блистательная дискредитация земледельческих народов).
То, что мы сказали о чудесах, может быть приложено без всяких изменений и к пророчествам; и действительно, все пророчества – сущие чудеса и только в качестве таковых могут служить доказательством откровения. Если бы предсказание будущих явлений не превосходило человеческих способностей, то было бы бессмысленно пользоваться пророчествами как доказательством божественной миссии или небесной санкции. Итак, мы можем прийти к общему заключению, что чудеса не только входили вначале в состав христианской религии, но что и теперь ни один разумный человек не может исповедовать ее без помощи чуда. Один разум недостаточен для того, чтобы убедить нас в истинности христианской религии, и всякий, кого побуждает к признанию ее вера, переживает в себе самом непрерывное чудо, нарушающее все принципы его ума и располагающее его верить в то, что совершенно противоречит привычке и опыту.
Санкция – здесь: подаваемое свыше освящение, прежде всего в церковных таинствах Духа. Тогда «миссия» относится к жизни Иисуса, а «санкция» – уже к последующему существованию Церкви.
Глава XI
О провидении и о будущей жизни
Недавно у меня был разговор с одним из моих друзей, любителем скептических парадоксов; он выдвинул при этом много принципов, которых я никоим образом не могу одобрить; но в силу того, что они любопытны и имеют некоторую связь с цепью рассуждений, изложенных в этом исследовании, я постараюсь как можно точнее пересказать их здесь по памяти, чтобы вынести их на суд читателя.
Скептический парадокс – противоречие, не позволяющее вынести сколь-либо определенное суждение о предмете. Например, если корабль Тесея много раз чинили, заменив в конце концов все доски, это тот же самый корабль или новый? Такой парадокс не позволяет определить границы предмета, хотя и сохраняет невредимыми все наши понятия о предмете. Мастером скептических парадоксов был эллинистический философ Секст Эмпирик.
Наш разговор начался с того, что я выразил свое удивление по поводу исключительно счастливой судьбы философии: эта наука, требующая полной свободы как наивысшей привилегии и процветающая лишь благодаря свободному обмену мыслями и доказательствами, впервые зародилась в эпоху свободы и терпимости в стране, где она никогда не была стесняема даже в своих самых крайних принципах ни догматами веры, ни вероисповеданиями, ни уложением о наказаниях. За исключением изгнания Протагора и смерти Сократа (причем последний факт был вызван отчасти посторонними мотивами), в древней истории почти нет примеров того фанатического рвения, которым так заражен наш век. Эпикур дожил в Афинах до преклонного возраста в мире и спокойствии; эпикурейцы даже допускались к жреческому сану и к священнодействию у алтаря при совершении самых священных обрядов официальной религии; поощрения в форме пенсий и жалованья мудрейший из римских императоров раздавал учителям всех философских школ без исключения. Легко понять, сколь необходимо было для философии подобное отношение в пору ее ранней молодости, если подумать о том, что и теперь, когда ее можно считать окрепшей и набравшейся сил, она с трудом выносит непогоду и разражающиеся над ней бури клеветы и преследования.
Противопоставление античной веротерпимости христианскому фанатизму – общее место Просвещения. Заметим, правда, что терпимость к философам объясняется их высоким положением (почти все они были аристократами, из царского или жреческого рода, и потому не могли быть подвергнуты преследованию за убеждения), а терпимость к варварским культам – исключительно прагматическими имперскими интересами сначала греков, а потом римлян. Например, упомянутые «пенсии» (вроде той, которую просил Сократ вместо казни у судей) восходят к жреческим привилегиям, а не к помощи бедным.
Вы восхищаетесь, сказал мой друг, необыкновенно счастливой судьбой философии, тогда как судьба эта является, по-видимому, следствием естественного хода вещей, непреложного во все времена и у всякого народа. Упорный фанатизм, на который вы жалуетесь, есть, в сущности, порождение самой философии; сочетавшись с суеверием, он совершенно отрекается от интересов своей родительницы и становится ее злейшим врагом и преследователем. Умозрительные религиозные догматы, которые в настоящее время подают повод к таким неистовым спорам, не могли бы быть ни постигнуты, ни приняты в ранние эпохи истории мира, когда человечество, еще совершенно невежественное, приноравливало религиозные идеи к своей слабой способности понимания и основывало свои священные догматы исключительно на таких рассказах, которые были, скорее, предметом веры, опирающейся на предание, чем результатом доказательств или споров. Поэтому, когда прошла первая тревога, возбужденная неизвестными дотоле парадоксами и принципами философов, последние жили, по-видимому, в течение всего дальнейшего древнего периода в полнейшей гармонии с господствующими суевериями, и причем те и другие даже полюбовно разделили между собой все человечество: первые склонили на свою сторону всех ученых и мудрых людей, а вторые – невежественную толпу.
Догмат – Юм употребляет это слово и в историческом смысле: доктрина философской школы, краткое изложение данного философского учения.
По-видимому, сказал я, вы оставляете в стороне политику и не предполагаете, что мудрый правитель может по справедливости опасаться некоторых философских догматов, как, например, эпикурейских, которые, отрицая существование Бога, а следовательно, и провидение и будущую жизнь, видимо, в значительной степени ослабляют узы нравственности и поэтому могут считаться опасными для целостности гражданского общества.
Гражданское общество – этот термин Юм употребляет не в современном смысле: «система добровольной ответственности граждан за происходящее в стране», а в более старом, который можно передать примерно так: «совокупность городских жителей, которые сотрудничают друг с другом, и основания сотрудничества, диктуемые не только законами, но и внутренними убеждениями, например нежеланием причинять другому зло». Тогда целостность гражданского общества состояла в том, что граждане не подводили друг друга. Философ много внимания уделял тому, как возможна гражданская мотивация просто исходя из того, что подвести другого – это сродни вероломству против твоих интересов не только в будущем, но и прямо сейчас.
Я знаю, ответил он, что подобные преследования фактически никогда, ни в какую эпоху не порождались спокойным размышлением или же ознакомлением на опыте с вредными последствиями философии, но вызывались исключительно страстями и предубеждениями. Ну а если я пойду дальше и буду утверждать, что если бы Эпикура обвинили перед народом сикофанты, тогдашние доносчики, то он легко мог бы защититься и доказать, что его философские принципы не менее здравы, чем принципы его противников, прилагавших такие усилия к тому, чтобы возбудить против него в народе ненависть и подозрения?
Сикофант – древнегреческое название доносчика и вообще недоброжелателя, от выражения «показывать фигу (кукиш)», что было не просто непристойным и грубым жестом, но жестом окончательного презрения и готовностью вывести собеседника из-под правовой защиты, чем-то вроде современной пощёчины.
Мне бы хотелось, сказал я, чтобы вы испробовали свое красноречие в связи с этой далеко не обычной темой и произнесли от лица Эпикура такую речь, которая могла бы удовлетворить не афинскую толпу, если вы вообще допускаете, что в этом древнем культурном городе могла быть толпа, но наиболее склонную к философии часть слушателей Эпикура, способную понять его доказательства.
Таким условиям вовсе не трудно удовлетворить, ответил он. Если вам угодно, я на минуту воображу себя Эпикуром, вас же попрошу заменить афинский народ, а затем произнесу вам такую речь, что в урне окажутся одни только белые бобы и ни одного черного, который обрадовал бы моих завистливых врагов.
Бобы – голосование бобами было распространено в древнегреческих полисах. Белый боб означал голос «за», а черный – «против». Такой способ голосования позволял еще до подсчета голосов, сразу после вскрытия урны с бобами на глаз определить, кто победил. В подражание этому в некоторых странах вплоть до начала ХХ века было голосование белыми и черными шарами, например на защитах диссертации или при избрании на должность.
Отлично, я согласен на эти условия; начинайте, пожалуйста.
Я пришел сюда, о афиняне, с целью оправдать в вашем собрании то, чему я учил в своей школе. Но вместо того чтобы рассуждать со спокойными и беспристрастными исследователями, я вижу себя обвиняемым неистовыми противниками. Ваши мысли, которые, собственно, должны бы быть направлены на вопросы, касающиеся общественного блага и интересов государства, отвлекаются в сторону умозрительной философии, и эти возвышенные, но, быть может, бесполезные изыскания заменяют для вас более обыденные, но зато и более полезные занятия. Однако, поскольку это зависит от меня, я постараюсь предотвратить такое злоупотребление. Мы не будем спорить здесь о происхождении миров и управлении ими, а только рассмотрим, насколько эти вопросы касаются общественных интересов, и если я сумею убедить вас в том, что они вполне безразличны для общественного мира и безопасности правительства, то, я надеюсь, вы снова отошлете нас в школы для обсуждения на досуге самого возвышенного, но в то же время и самого умозрительного во всей философии вопроса.
Общественное благо – главное политическое понятие Просвещения, подразумевающее, что любое действие, исходящее из частного интереса, окажется полезным и для других или, по крайней мере, не причинит им вред. В настоящее время в узком смысле общественным благом называется инфраструктура общего пользования (водопровод, дороги и т. д.), а в широком смысле – любое действие, увеличивающее общее благосостояние или создающее предпосылки к увеличению благосостояния.
Интерес государства – восходящее к Макиавелли ключевое понятие политической философии, обозначающее невозможность строить политику на основании априорных принципов или внеполитических аргументов. Иногда такой интерес государства отождествляют с политическим цинизмом или «реальной политикой», иначе говоря, с действиями государства в своих эгоистических интересах. Но этот термин подразумевает не только способность государства обращать международную ситуацию в свою пользу, но и способность формироваться как устойчивая система, усиливающая политическое участие каждого из ее членов.
Благочестивые философы, не довольствуясь преданиями ваших праотцов и учением ваших жрецов (и то и другое я охотно признаю), поддаются безрассудному любопытству и пытаются выяснить, до каких пределов можно обосновать религию принципами разума, но этим они не только не разрешают, а, наоборот, возбуждают сомнения, к которым естественно приводит прилежное и тщательное исследование. Они расписывают великолепными красками порядок, красоту и мудрое устройство вселенной, а затем спрашивают, может ли такое блестящее проявление разума быть результатом случайного стечения атомов, в состоянии ли случай породить то, чем не налюбуется величайший ум. Я не стану исследовать, верен ли этот аргумент: я допускаю, что он настолько весок, насколько этого желают мои противники и обвинители. Достаточно, если я сумею доказать, исходя из того же самого рассуждения, что этот вопрос чисто умозрительный и что, отрицая в своих философских рассуждениях провидение и будущую жизнь, я не подкапываюсь под основы общества, но высказываю принципы, которые сами мои противники, исходя из собственных основоположений, должны признать твердыми и удовлетворительными, если только и они рассуждают последовательно.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 61; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!